Текст книги "Легенда о Коловрате"

– Чей крестный? – не понял Евпатий, от удивления заломив шапку на затылок.

– Да сына моего, Иванушки!

Федор шлепнул себя по лбу пятерней и принялся объяснять:

– Сегодня же крестины! А ты – крестным должен быть! Неужели и вправду забыл!? Эх! Постой, тебе ведь и самому готовиться надо!

Евпатий посмотрел на бойцов, которые стояли за деревянной решеткой в ожидании приказа. Княжич проследил его взгляд и продолжил, высоко подняв голову:

– А если ты так переживаешь, что я ратный урок пропущу, я тебе вот что скажу – не нужны мне все эти твои половецкие пляски с притопами и поучения, как драться в лад надо, тоже ни к чему. Не по-нашему это. На Руси, знаешь как говорят? Богатырь один раз бьет – четверых мнет! Давай уговор, выставляй своих четверых, пускай слаженно бьются, как эллины, как ромеи, как татары-нехристи, а уж я их по-русски на снежок положу! Только после в эту клетку ни ногой. Идет?

Евпатий медленно кивнул, неотрывно глядя Федору в глаза, и дал знак Емеле. Тот довольно осклабился в предвкушении потехи и немедля принялся строить четверку дружинников:

– Найдён! Мал! Снегирь! Вьюн! Круговой бой на малых палицах. Начали!

Названные ратники кинулись выбирать деревянные палицы и шестоперы, а Федор уже успел скинуть тулуп, оставшись в тонкой работы кольчуге поверх рубахи, и, весело гикнув, запрыгнул за решетку. Улыбаясь и поводя широкими плечами, княжич поднял с земли тяжелый длинный шест и, лихо размахнувшись, кинулся на дружинников, которые торопливо старались построиться спина к спине. Шест просвистал над самой землей, и двое ратников повалились на землю, как снопы. Оставшаяся на ногах пара бойцов ухватилась за шест с двух сторон, стараясь обезоружить противника, но княжич только весело оскалился, крякнул, наперев на шест широкой грудью, и сбил дружинников с ног, словно это были соломенные чучела. Свистая и помахивая шестом, словно ребенок палочкой, Федор отошел в сторонку и потешаясь смотрел, как воины пытаются встать с земли. Четверка дружинников недолго сквернословила, потирая ушибленные места, уже через пару мгновений суровые оклики и брань Емели помогли им построиться, сомкнув щиты сплошной стеной. Топая сапогами, они напирали на дерзкого противника, словно горный оползень. Федор только рассмеялся в ответ:

– Коловрат! Меня бабьими плясками не напугать! Смотрите, это я только щелчки раздал! Могу ведь и до кулаков дойти!

Он, рыкнув, взмахнул шестом и налетел на строй, но, встретив отпор, отскочил обратно. Попробовал обойти слева – не вышло. Зашел с правой стороны – но куда бы ни бил богатырь, всюду его встречали стена щитов и ответный удар палиц, метивших ударить по руке или разбить голову. Княжич, тяжело дыша, крутился вокруг дружинников, как волк вокруг загородки, но никого достать своим оружием не мог. Они же шаг за шагом теснили соперника в угол, прижимая его к решетке, где несподручно было махать длинным шестом. Федор пятился, защищаясь уже с трудом, пока, наконец, не пропустил удар, обрушившийся на правое плечо. Шест полетел на снег, и в следующий миг деревянная булава так хватила безоружного богатыря по уху, что он рухнул наземь, раскинув ноги. Под дружный хохот ратников княжич поднялся на ноги, помотал гудящей словно колокол головой и прислонился спиной к решетке.

– Ну как тебе наши пляски? Головушка не закружилась? – ехидно спросил Емеля, незаметно давая дружине знак остановиться.

– Да разве ты не видел, что я оскользнулся?! Иначе бы у них не вышло!

Федор, сам не свой от досады, напоказ принялся натягивать съехавший сапог. Но Каркун и тут умудрился влезть, над решеткой высунулось его лицо, сияющее от гордости, как медная деньга:

– Видали мы, как ты оскользнулся! Бык на бойне так оскальзывается! Так что приходи, свет наш Федор, завтра на зорьке с десятком строиться, да не опаздывай…

Княжич успел незаметно слепить крепкий, тяжелый снежок и теперь ловким броском сшиб Каркуна с забора, метя ему в черный, дурной глаз. Пока Каркун взывал к Евпатию о справедливости, Федор перемахнул наружу из площадки, подобрал тулуп с шапкой и, расталкивая зевак, отправился прочь. На полдороге он остановился и обернулся на Евпатия, собираясь что-то сказать, но, увидев, что его крестный брат силится сдержать смех, лишь махнул зажатой в кулаке шапкой и крикнул в сердцах:

– Да ну тебя!

Евпатий поглядел ему вслед с улыбкой на устах, припоминая про себя и Федора, и про их дружбу, и про жену его – красавицу Евпраксию, дочку никейского царя Иоанна Третьего (это лишь предположение автора, в летописях сказано: «Спустя немного лет князь Федор Юрьевич сочетался браком, взяв супругу из царского рода именем Евпраксии», царями же назывались только греческие императоры).

Глава четвертая

В чисто убранной светлице вкусно пахло едой. От натопленной изразцовой печи широкими волнами распространялось тепло. У стола напротив друг друга стояли Настасья и Лада. Болтая о пустяках, смеясь и напевая, они помогали кухарке готовить начинку пирогов.

Обе женщины были молодыми, статными, красивыми. Только совсем разными – будто луна и солнце. Настя тянулась вверх томной березкой. У нее были изящные руки, узкие плечи, тонкая талия, которая не раздалась даже после родов. Русые волосы спрятаны под повойником, как пристало замужней женщине, а голубые глаза смотрели внимательно и ласково. При взгляде на нее в душе наступал покой и умиротворение. Мужчины это очень хорошо чувствовали – пока Настя не вышла за молодого боярина Евпатия Львовича, многие засылали к ней сватов. Да и теперь на ладную молодуху заглядывались на улице.

Лада же статью и формами больше походила на цветущую липу. Все в ее фигуре было округлым и пышущим здоровьем. Про таких на Руси говорили «кровь с молоком». Очень светлые, почти белые волосы выдавали в ней северянку. А темно-серые глаза смотрели дерзко и с вызовом. Судьба Лады складывалась непросто, отчего и характер у нее был не сахар. Евпатий частенько посмеивался, что такую колючку никто замуж не возьмет, но девушка на это только фыркала. Заглядывались на нее многие, и она прекрасно это видела… только сердце белокурой северянки было уже занято.

Рядом на табуретке примостилась пятилетняя Ждана. Она увлеченно помогала – лепила из небольших кусочков теста разные смешные фигурки, от усердия перемазав мукой лицо и волосы. Мама обещала, что их тоже испекут и поставят на стол. Вот тятенька удивится, когда домой придет, – дочка стряпать научилась, совсем как взрослая.

Настя с улыбкой посмотрела на девочку:

– Какие красивые у тебя зверюшки выходят. Это кто? Котик?

– Это наш Снежок, – с гордостью ответила Ждана, приклеивая фигурке длинный хвост. Пушистый белый кот как раз спал у нее на коленях и при звуке своего имени дернул ушами.

– Похож. А это?

– Папин конь.

– А почему у него такой большой живот?

– Скоро жеребеночек родится.

– Конь жеребяток не приносит, это только лошадки могут.

– Почему?

– Потому что он мальчик.

– У мальчиков деток не бывает?

– Бывают, конечно, – Настя умоляюще глянула на Ладу, ища помощи.

– Только сначала мальчик должен вырасти, – вступила та, не прекращая месить тесто. – Найти себе пару по сердцу. И тогда уж избранница родит ему деток.

– А сам он не может? – допытывалась Ждана, недовольно глядя на вылепленного конька – столько трудов и все зря.

– Нет, милая, сам не может.

Девочка тяжело вздохнула и принялась переделывать «папиного коня», сердито бубня:

– На что тогда мальчики вообще нужны?

Тут из сеней, которые отделяли женскую половину дома от постельной, высунулась возмущенная физиономия, обрамленная непослушными русыми кудрями, совсем такими же, как у главы двора. Ваня был всего на год старше сестры, но, как и всякому шестилетнему, ему казалось, что пятилетняя Ждана – несмышленый ребенок. Сам же он, конечно, – умудренный опытом великовозрастный муж и знает все на свете. Ну, может, не все, но уж точно побольше, чем эта малявка.

Иоанн Евпатиевич опалил гневным взглядом хлопочущих у стола женщин и авторитетно заявил:

– Мальчики – будущие мужи! Опора и защита земли русской… А бабы только рожать горазды.

Последние слова он выпалил скороговоркой и с опаской глянул на мать.

– Ваня! – Настя строго посмотрела на сына и нахмурилась. – Ты где таких слов понабрался?

– А что?! Старый Михей говорил.

– Старый Михей уже сто лет как из ума выжил. Нечего его глупости повторять.

– И не глупости никакие, – буркнул Ваня, нетерпеливо глянул на дверь в сени и надулся как сыч. Только обидно ему было совсем не оттого, что мама отругала, а Жданка сидела и хихикала. Отец должен был вернуться к обеду, но за окном уже вечереет, а его все нет. Так и ужин пройдет, а там и спать пора. Нечестно!

Мальчик снова спрятался за занавеской, растянулся на полатях и уставился в потолок. Через пару минут по горнице разлился красивый голос Лады, к которому вскоре присоединились и Настя, и Ждана:

 
Зоря-зоряница по небу гуляла,
По небу гуляла, собирала звезды.
Звезды собирала во подол во алый,
Звезды собирала, в копанец ссыпала…
 

Песня отвлекла Ваню от тяжких дум, и, даже не заметив, он стал подпевать.

Ранний вечер подернулся сиреневатой дымкой. Открыв дверь в сени, Евпатий услышал пение из светлицы, аккуратно прикрыл дверь и, стараясь не шуметь, подошел к серебряному зеркалу. Собственное отражение все еще вызывало удивление. Вместо двенадцатилетнего мальчишки, которого он всякий раз ожидал увидеть, на Евпатия смотрел взрослый человек. Со знакомыми чертами, но тем не менее совсем чужой.

В сотый раз за сегодня воин притронулся к своей бороде, внимательно посмотрел в глаза отражению. Нет, подвоха не было, это и вправду его лицо, его русая короткая борода, его руки. Нужно просто привыкнуть.

Да и не это сейчас важно.

Из-за двери продолжала литься песня. Как же хорошо поют! Прямо на душе светлеет. Коловрат улыбнулся и вошел в горницу. Женщины его не заметили, а маленькая Ждана собралась уже было сорваться с места, но он приложил палец к губам и заговорщицки подмигнул. Дочка ответила радостной улыбкой.

Евпатий с преувеличенной осторожностью подошел к лавке, сел и снова встретился взглядом со смеющимися глазами Жданы. Девочка гладила свернувшегося на коленях кота и корчила смешные рожицы. Настя с Ладой продолжали петь.

Мужчина вздохнул и расстегнул ворот тулупа. Сзади за занавеской кто-то завозился на полатях, но Коловрат сделал вид, что ничего не слышит.

– Ррррр! Я вурдалак! Сейчас укушу! – крикнул Ваня, напрыгивая на отца сзади и хватая его за шею.

Песня оборвалась. Женщины обернулись, недоумевая, что стряслось, но, увидев хозяина дома, тут же заулыбались. Лицо молодой ключницы залила краска, но кроме Насти этого никто не заметил.

– Ой-ой-ой! Не кусай меня, вурдалак, – с притворным ужасом взмолился Евпатий, подхватывая сына и сажая к себе на колени. – Я принес подарок.

– Что за подарок?! Что за подарок?! – разом завопили Ваня и Ждана. Девочка вскочила, сбросив на пол недовольного Снежка, и подбежала поближе.

Коловрат поставил сына на ноги и полез за пазуху. Через секунду горница огласилась дружным детским визгом радости – на широкой мужской ладони сидел маленький ежик, настороженно сверкая глазками-бусинками.

– Чуть не раздавили! Вот… У крыльца был… Собаки, видно, нору разрыли. Пропадет ведь…

– Не пропадет, – Лада вытерла руки о полотенце и осторожно взяла зверька. На один короткий миг ее темно-серые глаза встретились с глазами Евпатия, и девушка покраснела еще сильнее. – Я ему сейчас молока налью.

Коловрат с благодарностью улыбнулся. Кто бы мог подумать, что запуганная девочка, которую он с дружиной княжича Федора отбил от новгородских ушкуйников, вырастет в такую завидную невесту? К нему уже приходили молодые удальцы просить дозволения посвататься к Ладе. Он разрешал, да сама девка нос воротила – никто ей был не люб. И какого принца дожидается? Всякий раз, как заходил разговор о женихах, Лада только густо краснела и убегала прочь. А в остальном – глядеть и радоваться.

Родителей своих девушка не помнила, где жила раньше – тоже. В памяти сохранились только смутные обрывки, по которым мало что можно было понять. Какой-то оживленный город. Дом, вроде как довольно богатый. Жемчужное ожерелье на шее матери… Может, и правда, она дочь знатных родителей, а может, все это примерещилось в горячке.

Приступы еще долго мучили Ладу и после того, как молодой десятник взял спасенную девочку к своему двору, – ушкуйники морили ее голодом, чтоб не буянила, подолгу воды не давали, держали в клетке, как дикого зверя. Вот горячка и прицепилась. Хорошо хоть почти не били – не хотели шкуру ценному товару попортить. И не насильничали. С них бы сталось, но у бусурман малолетняя русинка «чистой» стоит куда дороже. Не встреться им тогда ладья княжича на открытой воде, доживать бы Ладе век бесправной рабыней. Но Бог миловал. Выросла свободной, умелой, хозяйство ведет – Настя не нарадуется… Хотя жена ключницу недолюбливает. Скрывает, но со стороны видно. Однако обижать сироту себе не позволяет – грех это, да и повод какой?

Евпатий встретился с Настей глазами и заметил, как она сразу расслабилась, улыбнулась. Ох, женщины! Что ж вы из-за каждого пустяка мечетесь?

Между тем Ждана с Ваней не унимались, галдели и тянули руки к зверьку, который от страха свернулся в колючий колобок.

– Будете смотреть, как ежик молочко пьет? – спросила Лада и пошла к дверям, уводя за собой прыгающих от нетерпения детей.

Когда они остались одни и в светлице сделалось непривычно тихо, Коловрат встал с лавки и подошел к жене.

– Для тебя тоже подарок есть, – сказал он, вытаскивая из кармана деревянную свистульку.

Настасья с теплотой посмотрела на мужа, поднесла деревянную птичку ко рту и заиграла мелодию, от которой у Евпатия по спине побежали мурашки, – именно ее юная красавица насвистывала в зимнем лесу перед нападением мунгалов.

Чувства нахлынули горячей волной. Коловрат нежно провел пальцами по щеке жены, а она в ответ обняла его за талию и прижалась всем телом. Он обхватил ладонями ее лицо, приподнял, заглянул в глаза… и утонул в лазоревом омуте.

– Настя… Настенька…

Тонкие руки обвили его шею, и манящие губы оказались так близко, что сопротивляться было невозможно. Евпатий стал жарко целовать жену, с упоением вдыхая ее запах, а она прыскала смехом, когда он щекотал ей шею своей жесткой бородой.

– А про крестины не забыл ли кто? – крикнула из-за двери Лада, и волшебство момента рухнуло.

Настя мягко отстранилась от мужа и со вздохом сожаления произнесла:

– Нам и вправду уже пора.

– Ладно.

– Сейчас, только подарок твой уберу. А ты причешись, а то разлохматился весь.

– Слушаюсь, барыня-боярыня.

У входа висело на стене небольшое зеркальце, и Евпатий подошел к нему. Только расчесываться не стал, а проводил взглядом Настасью, которая открыла небольшой сундучок. На две трети он был заполнен одинаковыми деревянными свистульками.

Закрыв крышку, Настя обернулась к мужу. Они долго смотрели друг на друга и улыбались. Слова были не нужны. А сердца переполняло такое тепло и ликование, что впору было начать скакать, как давеча Ваня со Жданой вокруг ежика. Видимо, эта мысль посетила обоих, потому что сначала прыснула Настя, а за ней рассмеялся и Евпатий. Они стояли лицом к лицу и хохотали до слез, а весь остальной мир остался где-то далеко.

Только идиллия не длится долго. В горницу вошла Лада, недоуменно поулыбалась, глядя на смеющуюся парочку, и снова напомнила про крестины. Негоже заставлять себя ждать.

Церковь была празднично убрана, всюду пылали свечи, а народу собралось – не протолкнуться. В первом ряду у самой купели стояли родители малыша – княжич Федор с супругой Евпраксией. Рядом возвышался князь Юрий и муромский посол Ростислав, подле него Коловрат, Настя с детьми и давешний слуга Федора, который и сейчас бросал на Евпатия косые взгляды.

– Младенец-то, говорят, уж поститься начал – в постный день молока не вкушал! – шептали в толпе. – Святым человеком вырастет! Прославит Рязань подвигами духовными Иоанн Постник!

Батюшка в богатой ризе аккуратно держал княжьего внука, и его зычный голос эхом отражался от стен:

– Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века. Аминь. Крещается раб Божий Иоанн, – священник взял младенца поуверенней и трижды окунул его в купель, приговаривая:

– … во имя Отца, аминь, и Сына, аминь, и Святаго Духа, аминь. Ныне и присно и во веки веков, аминь.

Крестным отцом Евпатий выступал впервые, и когда батюшка повернулся и протянул малюсенького хнычущего сынишку Федора, десятник заволновался.

– И веруеши ли Ему?

– Верую Ему, яко Царю и Богу, – услышал Евпатий собственный голос, доносящийся будто со стороны.

– И поклонися Ему.

Перекрестившись, Коловрат поклонился алтарю и с облегчением передал младенца Евпраксии. Та посмотрела на него отрешенным взглядом и принялась вытирать свое чадо полотенцем из тонкого сукна. У женщины был точеный, будто высеченный из розового мрамора, профиль, а отблески свечей играли на гладкой коже, одаривая ее ярким румянцем. В этот миг, прижимая к своей груди младенца, Евпраксия показалась Коловрату сказочной красавицей, каких не бывает в реальном мире. Он вздрогнул и быстро отвернулся, уставившись перед собой невидящими глазами.

– Отдал бы ты его мне, – послышался сбоку басовитый шепот Ростислава, и краем глаза Евпатий заметил, как муромский гость кивает в его сторону.

Говорил он, само собой, князю, но явно хотел, чтобы и тот, о ком идет речь, его услышал:

– Тут он у тебя старший дружинник, а я его в Муроме воеводой сделаю.

Юрий нахмурился, пристально посмотрел на Ростислава, а затем и на Коловрата. Ответить, однако, рязанский правитель не успел – Евпраксия надела на малыша крестильную рубашку, и священник снова возвысил голос:

– Облачается раб Божий ранее Иоанн в ризу правды, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь.

За ним вступил хор, и для дальнейших разговоров возможности уже не осталось. Иконы смотрели на столпившихся в храме людей, и хотелось верить, что святые не обделят горожан своей благосклонностью.

«Нужно будет заказать сорокоуст за упокой души раба Божьего Ратмира, в крещении Петра», – внезапно подумал Евпатий и сам удивился подобной мысли. Праздник же кругом, чего ж ему погибший наставник вспомнился?

Чистые голоса хора плыли над головами прихожан, пахло ладаном и воском. Коловрат глубоко вздохнул и посмотрел на Федора. Надо о хорошем думать. Княжич его в крестные для своего сына позвал – чем не повод порадоваться? Улыбка получилась не совсем такой, какая подходила к случаю, но Федор Юрьевич тут же расплылся в ответ.

Глава пятая

Внезапно, из-за тяжелых, окованных золоченым орнаментом церковных дверей раздался шум. Кто-то бранился с гридями, стоявшими для порядка у входа, потом по каменному полу – тяжелые сапоги, и створка, украшенная изображением святого Георгия, разящего змия, с грозным коротким скрипом отворилась. Евпатий узнал вошедшего, и тревожное предчувствие, словно кончиком каленой стрелы, кольнуло его сердце.

В церковь ввалился молодой краснощекий ратник, бывший дозорным на южной башне. В первый миг он оробел, увидев Юрия и князя муромского и всю княжью семью, занятых таинством крещения, но страх, заставивший его бежать сюда бегом от самой стены, пересилил робость. Дозорный стянул с головы шапку и крикнул так, что эхо загудело в церковных сводах:

– Орда! Орда пришла, княже! На берегу Узы лагерем встают! Посольство отправили!

Не прошло и получаса, как Юрий Игоревич, великий князь рязанский, глядел с дозорной площадки на юг, сжимая и разжимая кулаки. Только что он говорил с дозорным, прискакавшим на взмыленном коне со стороны Дикого поля. Тот рассказал, что дальний разъезд видел несметное войско Орды, разбивавшее лагерь в тридцати верстах, на берегу реки Узы, и что степь вся была черна от коней и людей. Сейчас там, за рекой, возводили шатры в монгольском лагере, в наступающих сумерках курились дымы походных костров, варилась похлебка, рабы, погоняемые щелканьем нагаек, разгружали обоз.

Никогда еще русская земля не носила на себе такого войска, такой страшной, черной силы. Князь нахмурился от тяжелой думы и хватил кулаком по бревнам стены. Афанасий Прокшич, по прозванию Нездила, бывший при князе толмачом, глянул на него с опаской. Нездилу призвали как знатока половецких и татарских наречий, а главное, как человека сведущего в обычаях степняков, чтобы толмачить с послами или отвечать на вопросы, если таковые будут спрошены. Но послов было не видать, а сам Юрий Игоревич за все время так и не вымолвил ни слова. Отчаявшись прочитать что-нибудь в посуровевшем лице князя, толмач тихо вздохнул и вновь уставился за стену. Наконец он не выдержал тишины и проговорил своим красивым певучим голосом, успокаивая то ли князя, то ли самого себя:

– Что-то посольства все нет… Может, все-таки стороной пройдут? Вдруг они на мордву шли? Али на булгар?

Юрий пристально глянул на него в ответ, недобро хохотнул и, прищурив глаза, ответил:

– Конечно! Просто мимо шли, глядь – у князя рязанского крестины, надобно гостинчик привезти! Нет давно ни мордвы, ни булгар…

И в сердцах плюнув в бойницу, принялся расхаживать по площадке, пока снизу не послышались шаги и знакомые голоса. Князь с облегчением всплеснул руками, мол, наконец-то! Евпатий, Федор и Олег Муромский поднимались к нему, на ходу подпоясываясь мечами и тревожно переговариваясь. Поднявшись наверх, все трое молча встали вдоль стены, силясь разглядеть что-нибудь вдали. Никто не знал, что ждать от этого посольства, знали одно – хорошего ждать не приходится. В тишине было слышно, как за стеной, в Рязани, громко и уныло бил колокол, народ в смятении носился по улицам, пряча добро и стараясь спрятаться самим.

Наконец, когда от тревожного ожидания уже не было сил, вдалеке показался небольшой отряд всадников и двинулся по направлению к стене. Все подались вперед, пристально вглядываясь сквозь наступавшие сумерки.

– Знаменосец. С ним еще трое, все богато одеты. Посольство, братцы! – разглядел муромский князь. Нездила поторопил призадумавшегося Юрия:

– Ворота открывать надобно. Встречу для послов готовить, хоромы, угощения.

Но князь только покачал головой.

– Не надобно, чтобы враг за воротами шастал, вынюхивал да высматривал, как оборона устроена. Нет. Я им навстречу поеду. В поле лишних ушей нету. Федор! Со мной поедешь. И ты, Афанасий Прокшич. Толмач мне хороший нужен, чтобы какой ошибки не вышло.

Нездила со вздохом согласился и сказал:

– Беречься тебе нужно, князь. А что, если они худое задумали? Темно уже, лучники со стен помочь не смогут.

Юрий нахмурился и поискал глазами Евпатия.

– Коловрат! Понесешь стяг. Случись какая измена – на вас с Федором вся надежда. Седлать коней!

Два отряда съехались в поле, в трехстах саженях от стены. Ордынцы сбавили шаг лошадей, надменно рассматривая русичей, приближавшихся скорой рысью.

Среди монгольских послов выделялся рослый воин, багатур, в богатых, искусно сделанных доспехах. Рядом с ним ехал худой старик в голубом шелковом халате, сидевший в седле так прямо, словно проглотил аршин.

На третьей лошади, как показалось Евпатию, ехал то ли ребенок, замотанный в шкуры, то ли вовсе какая-то нечисть. Но когда они оказались ближе, стало видно, что третьим послом была старуха-шаманка, древняя, как вековое дерево, сухая и скрюченная. Но черные глаза блистали из-под мохнатой шапки грозно и зловеще, а беззубый рот кривился в глумливой усмешке. Евпатий вздрогнул и тайком осенил себя крестным знамением, но в тот миг сердце его замерло, словно холодный ветер задул ему под доспех. Он увидал зеленую искру на мочке уха у багатура. Изумрудная серьга! И это лицо, словно злая темная маска, теперь оно иссечено шрамами, отметинами сотни битв, но он узнал его легко, по самодовольному, безжалостному выражению. Вмиг белый вихрь воспоминаний закружил княжьего сотника. Он разом вспомнил все – и запах снега, смешанного с кровью, и стоны погибающих друзей, и это же монгольское безжалостное лицо-маску, только гораздо более молодое, и свист аркана, затягивавшегося вокруг горла.

Евпатий сглотнул и потянулся к шее, чтобы ослабить невидимую другим удавку, и рязанский стяг в его руках пошатнулся. Юрий глянул недовольно, мол, что там еще? Федор скоро приблизился к другу и тихо окликнул:

– Евпат! Что ты?

Евпатий, очнувшись, сжал крепче древко стяга, в глазах его закипал пламень. Теперь и татарский воин узнал своего давнего соперника, и лицо его показало единственное известное ему выражение – жестокую усмешку.

Тем временем два посольства уже стояли друг против друга. Два стяга развевались на холодном ветру, и кони с двух сторон переступали ногами, чувствуя напряжение седоков. Наконец, мурза провел рукой по усам и начал говорить сухим скрипучим голосом, словно нараспев, при этом неотрывно глядя в глаза Юрию. Князь в сомнении покосился на толмача, но Нездила был уже тут как тут, переводя слова мурзы и прыгая суетливым взглядом с одного отряда на другой:

– Сын великого Джучи, внук Чингисхана, отца мунгал и Потрясателя Вселенной, покоритель булгар и кипчаков и еще тьмы тем народов, завоеватель земель, великий хан Бату через меня свою волю вещает.

Федор, не выдержав, хохотнул от важности речей тощего старика, но князь коротко глянул на него, и тот вмиг затих. Нездила, сглотнув, продолжил переводить:

– Великий хан повелевает урусскому коназу Гюрге покориться и положить своему новому хозяину дань должную. Десятую часть от всего. Десятину от земель и от людей, и от князей, и от доспеха, и от оружия, и от коней, и от всего, что имеете. Тогда даст урусам жизнь. Великий хан, покорив булгар волжских и князей половецких, ныне пирует, встав лагерем на реке Узе. Там он ждет от князя послов с решением. И пусть пред ответом вспомнит князь, что владения Бату простираются от моря до моря, что воинов у него по числу, как песчинок в пустыне, и что милость его к склонившим перед ним колени велика.

Мурза умолк, переводя дыхание, и полез за пазуху. Усмехаясь беззубым ртом, он передал Нездиле три серебряные таблички с уйгурскими письменами и печатью Батыя и жестом велел раздать витязям. Федор покрутил табличку так и эдак, брезгливо морщась от вида языческих букв. Толмач вполголоса объяснил:

– Это пайцзы, ханская грамота, большая честь. С такой грамотой ты почетный гость у Батыя.

Старик добавил еще что-то, скрипуче расхохотался и самодовольно уставился на Юрия.

– Это чтобы вас никто не тронул, когда повезете дары для хана, – перевел Афанасий. Повисло тяжелое молчание, прерываемое только всхрапыванием коней и глухим бормотанием шаманки, перебиравшей свои амулеты. Федор, распираемый гневом, глядел на отца, с трудом удерживаясь, чтобы не схватиться за оружие и не отрубить десятую часть от этого наглого старика, пропахшего конским навозом. Евпатий так и не смог отвести взор от своего старого недруга.

Только Нездила ждал ответа, с надеждой взирая на Юрия. Великий князь рязанский направил свой светлый пытливый взгляд сначала на мурзу, потом на дальние огни костров у него за плечом, потом назад, на рязанские стены, откуда, он знал, глядели сейчас сотни ратников с тревогой и надеждой. Наконец, он жестом подозвал толмача подъехать поближе и негромко передал ему ответ. Афанасий Прокшич враз побледнел, а его красивое приветливое лицо приняло выражение большого испуга. Однако вскоре он сумел вернуть своему голосу твердость и громко перевел слова князя для татарских послов:

– Русский князь молвит, что когда нас не будет, тогда и все ваше будет.

Мурза выслушал эти слова, и глаза его разгорелись гневом, как два угля, но посольство русичей уже поворотило коней назад к Рязани. Только Федор обернулся, чтобы показать степнякам белозубую насмешливую улыбку. Воины проскакали уже десяток саженей, когда мурза крикнул им вслед на ломаном русском:

– Великий хан Бату ждет ответ в лагере. Великий хан не будет долго ждать, пока ты одумаешься, глупый коназ! Но поторопись, пока наши багатуры не разодрали тебя своими бешеными конями!

Старуха-колдунья тоже выкрикивала что-то на наречии степняков и бешено смеялась, не то выла, не то плакала, гремя амулетами и поднимая скрюченные руки в темное небо. Юрий, поравнявшись с Нездилой, спросил у него:

– Афанасий, чего это старая ведьма скрипела, как кривая калитка?

Толмач долго посмотрел на князя с тревогой во взгляде и ответил:

– Она кричала, что мы все умрем.

Юрий Игоревич ничего не сказал в ответ, только крепче сжал поводья и пустил коня вскачь.

В хоромах князя Юрия, в большой гриднице, где обычно принимали знатных гостей и потчевали дружину, за широким столом собрались мужи рязанские на совет. И сам князь, и племянники его, и муромский князь, и сотники княжеские думали думу тревожную.

Ни улыбки не было в гриднице, ни шутки, ни праздного словца. Речь держал Афанасий Нездила, так как служил он при дворе черниговского князя Михаила толмачом и в повадках и обычаях ордынских хорошо понимал. Был Нездила ростом высок, хорош собой, волос длинный, черный с рыжинкой. Обучался он в самом Царьграде, знал и по-гречески, и по-латыни, и на гуслях играть умел изрядно. Потому когда после свадьбы он перебрался из Чернигова вслед за Евпраксией, молодой женой княжича Федора, вместе с челядью и всем своим домом, все при дворе рязанского князя были рады, и был он всем люб. Вот и теперь Юрий слушал его певучую речь с большим вниманием, покачивая головой.

– Я, князь, в ратном деле не советчик, но как человек, с ордынскими порядками знакомый, так скажу, – опершись на резную спинку стула, начал толмач. – Орда золото любит даже больше, чем кровь людскую проливать.

– Продолжай, Афанасий, – кивнул князь, жестом остановив Федора, который хотел Нездилу перебить.

– Нельзя нам, княже, с ордой биться. Сильны наши воины рязанские, но мунгалская сила несметная, рать великая. Зазря животы положим и город погубим.

– И что же скажешь нам делать? – спросил князь, прерывая поднявшийся ропот.

– Надобно к Батыю послов отправлять, с дарами и речами ласковыми. А самим дань готовить. Тем спасемся и город сохраним. Ведь лучше десятую часть потерять, чем со всем распрощаться да еще и голову сложить…

– И честь потерять?! – не выдержал Федор, вскочив с места, и, ударяя могучим кулаком по столу, горячась продолжил:

– Я одно знаю: когда волк в овчарню повадился, пока всех овец не перетаскает – не отстанет, только если убьют его. Вот и нам надобно нехристей бить, пока нас по кускам не разорвали.

Олег Муромский, известный ратными подвигами, горячо встал за Федора:

– Чую, князь, лихо татарове задумали. С данью или без дани, все одно – битвы не избежать. Не лучше ли со славой и честью на бранное поле выйти?