Текст книги "Записки гайдзина"

Копай-копай!

– Мородой черобек!

Я оглянулся. Реплика принадлежала благообразному дед ульке в соломенной шляпе, мимо скамейки с которым я деловито прошагал. Увидев, что я остановился, он вскочил и засеменил ко мне.

– Дзудорафствуйте, – старательно выговорил он и протянул руку.

– Здравствуйте, – ответил я. Рука оказалась неожиданно крепкой.

– А вы… Чито делай? Русский?

– Русский, – кивнул я.

– Я… газета читай, – сказал он и развернул «Ёмиури симбун». – Вот. Униберситет. Русский профессор. Да?

– Да, тут русских много, – начал было я по-японски, но он замахал на меня руками.

– Нет! По-русски давай!

– Вы учите русский язык? – как можно вежливее спросил я.

– Нет сейчас, – сказал он. – Давно. Военно-пренный.

Он вытащил из нагрудного кармана белую картонку и протянул мне. Я прочитал:

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Г-н Кадзухо Сота

награжден памятным знаком Роскомархива

«За созидательный труд на российской земле»

Председатель Роскомархива

Р. Г. Пихоя

За удостоверением последовал сам памятный знак, выполненный в виде медали. На одной его стороне было начертано: «Бывшим японским военнопленным», а на другой: «По случаю выдачи справок о труде».

– Ничего не понял, – пожаловался дедушка, делая ударение на «я». – Русский язык трудно.

Я объяснил ему суть документа в общих чертах. Он не довольствовался этим и пожелал узнать значение каждого слова.

– Чито такой со-дзи-да-тэ…

– «Созидательный»? Ну, это когда ничего нет а потом раз – и есть. Потому что работал.

– А где «работал»?

– Вот здесь. «Труд» это значит «работа».

– А-а-а… На-ро-сси-и-су…

– На российской. Значит, на русской. Ну, Россия!

– Поня́л. Дзе-му-ре… Чито такой?

– Земле. Ну, земля! Я пнул носком ноги асфальт.

– Земля! – повторил он, и глаза его загорелись. – Земля! – вырвалось у него снова. – Земля! – произнес он в третий раз и задрал голову вверх, будто вспоминая что-то. Затем радостно хихикнул и сказал:

– Копай-копай!

* * *

Кадзухо Сота никогда не носил погоны. Разгром Квантунской армии застал его семнадцатилетним телеграфистом, сидящим в захудалом отделении связи среди маньчжурских сопок. Гражданский статус нисколько не смутил сталинских соколов, и Кадзухо пришлось созидательно копать российскую землю наравне со вчерашними солдатами. Ему несколько не повезло с фамилией: лагерные вертухаи переиначили «Сота» в «Сытый», и любили шутить по поводу того, что сытого кормить не надо.

– А потом… такой маренький… как по-русски? По-японски это номи-сирами.

– Блохи и вши.

– Бурохи и фуси?

– Да.

– Бурохи и фуси очень много.

Дедушка лихо крутанул руль, и мы выехали на скоростную дорогу. Оставалось полчаса езды до его дома, куда он зазвал меня погостить на вечерок. Бывший военнопленный уверенно давил на газ и травил лагерные байки. Когда ему не хватало русских слов, он заменял их матюгами – а к японской лексике прибегал крайне неохотно.

– А потом… как это… Самогонка! Рюбишь?

– Не очень.

– Йоппу товою матти! А я рюбрю! – Он постучал себя в грудь. – Я сибиряк!..

* * *

Сибиряк Сота свернул с автострады в каком то мелком городке, поплутал по узким улочкам и припарковал машину на небольшой стоянке.

Я вообразил, что мы уже добрались до его дома, но не тут-то было.

– Вырезай, – скомандовал он. – Пойдем японские макароны есть.

Подивившись грамматической отточенности этой фразы, я послушно вылез и последовал за своим новым знакомым в двери маленькой лап-шевни. В общем-то, и следовало ожидать, что угощать он меня будет не дома – заранее известить жену о приеме гостя не было времени. Мы уселись за массивный стол и принялись изучать меню.

– Самогонка нету! – сокрушенно вздохнул дедушка и зашелся хохотом. Собственные шутки приходились ему по вкусу.

Отсмеявшись, он заказал две миски рамена. Подоспели они довольно скоро. Спутанные в клубок макароны нежились в темном соевом бульоне, а сверху на них благородно возлежали ломтики свинины.

– Это как по-русски? – поинтересовался дедушка Сота.

– «Свинина».

– Нет! – протестующе воскликнул он, потом опять задрал голову и несколько секунд вспоминал. После чего наставительно поднял палец и сказал:

– Это чушка!

Я не возражал против чушки и принялся за еду. Дедушка одобрительно покивал моему владению палочками и весьма членораздельно произнес:

– Порекомендуйте мне недорогую гостиницу.

– Что?! – опешил я.

– Нет-нет! – замахал руками дедушка, достал из кармана разговорник, нашел нужное выражение и поправился:

– Приятного аппетита.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что Сота-сан уже несколько раз ездил в места своего пленения, где осталась могила его брата. Всякий раз он понемногу совершенствует свой русский по японским учебным пособиям. Поэтому теперь его русский состоит из двух слоев: в одном слое «капуста-картошка», «подъем» и «работай, сука», а в другом – «позвольте вас побеспокоить», «окажите такую любезность» и «приходите к нам еще». Слова из первого слоя он помнит очень хорошо, а из второго – часто путает.

– Ничего не понимай, – пожаловался он мне. – Хочу снова военнопренный.

И еще раз от души посмеялся собственной шутке.

* * *

Дом оказался совсем рядом – далеко не бедный, с садом и гаражом. На шум двигателя выбежала классическая японская бабулька. Она усердно кланялась и лопотала приветствия. «Жена», – пояснил дедушка Сота и матюгнулся.

Утихомирив двух цепных псов, которым я активно не нравился, хозяин запустил меня внутрь. В доме витал японский дух – деревянные столбы, портреты предков, синтоистский алтарь и керосиновая печка. На втором этаже располагался кабинет. Его атмосфера была несколько иной – ее создавали ряды разнокалиберных матрешек, лосиные рога под потолком и балалайка без струн. На книжной полке располагалось несколько фотоснимков: Сота-сан в гостях у русского семейства, Сота-сан у подножия памятника Ленину и он же – на фоне неказистого деревянного строения.

– Гостиница, – разъяснил он мне. – Комсо-морьск.

– Хорошая? – поинтересовался я.

– Не-е-ет! – замахал он руками. – Пурохой. Грязный!

– Что, блохи и вши?

– Ха-ха-ха!… Бурохи и фуси… Нет. Очки!

– Какие очки?

– Туарет. Такой дыра. Как военнопренный, тоже одинаково.

– Понятно. А еда хорошая?

– Пурохой. Нефукусно. И поезд пурохой, и автобус тоже.

– Так что, получается, там все плохо?

– Да, фусе пурохо. Торько один хорошо.

– Это что же?

– Черобек.

* * *

Хозяин усадил меня перед телевизором и стал потчевать видеофильмом. На экране нарисовалась узкоколейная дрезина, резво бегущая по диким степям Забайкалья. На двух лавках вдоль бортов сидели бывшие лагерники, неподвижные, как дзэнские монахи. Сота-сан тоже был среди них и тоже медитировал. Куда дрезина едет, было непонятно – все звуковое сопровождение состояло из стука колес. Минут через десять этой тарковщины я и сам начал впадать в транс. Но тут картинка сменилась. Появилась лесная поляна со взводом русских солдатиков. Вооруженные лопатами и ломами, они долбили неподатливую землю.

– Могила! – сказал дедушка. – Копай-копай!

Дела у солдатиков постепенно продвигались. Самые шустрые уже добрались до полуистлевших костей. Они доставали их и бережно складывали на куски брезента. Из костей получалась пирамидка, сверху на нее клался череп. Вид пустых глазниц очень развеселил дедушку. Он тыкал в экран пальцем, хлопал себя по коленкам и давился от смеха. Я не выдержал:

– Сота-сан, ведь это чужие головы. А если бы ваша?

– Да, – виновато сказал он. – Конечно.

И опять залился счастливым детским смехом.

Эксгумация закончилась. Извлеченные останки разложили на специальном столе, облили бензином и подожгли. Делегация японских ветеранов построилась в шеренгу и медитировала на пламя. Оно полыхало высоко и долго. То, что осталось от костей, ссыпали в урны.

– В Японию, – сказал дедушка. – Домой.

Любительская часть завершилась, и пошла телевизионная запись. Какой-то забайкальский начальник рассуждал о взаимопонимании между народами. Потом показали берег Байкала. Над берегом летали чайки. Вверх по чайкам поползли титры: «Продюсер программы – Ф. Ползунов».

– Вы уже на пенсии, Сота-сан? – спросил я. – Или еще работаете?

– Работа? – переспросил он. – Да, работа. Еще нет старый.

– А какая у вас работа?

– Трудно. Как по-русски, не знаю.

– Зачем обязательно по-русски?

– Если по-японски, ты ничего не понимай.

– Ну, вы попробуйте, может, пойму?

– Нет.

– Это что, тайна?

Сота-сан встал, чтобы выключить телевизор. Потом сел напротив меня. Пожевал губами. Подумал.

– Пепел, – вдруг сказал он по-японски. – Я торгую пеплом.

* * *

В голове каждого из нас растет гносеологическое древо. Одни возделывают его с любовью, поливают, удобряют – и становятся энциклопедистами. Таких ничем не удивить и ничем не испугать. Другие же бросают свое древо на произвол стихий, позволяют ему расти вкривь и вкось – чтобы потом пасть жертвами смысловой неразберихи и нелепых ассоциаций.

Вот например: известно, что на острове Ява живет в десять раз больше народу, чем на соседнем острове Борнео. Энциклопедист знает, почему. На Борнео нет ни одного вулкана, а на Яве их множество, поэтому почвы там обильно унавожены вулканическим пеплом. И японские крестьяне тоже любят селиться на склонах вулканов, невзирая на опасность извержения. Уже никто не помнит, кому первому пришло в голову добывать пепел из-под земли и делать из него удобрение, но идея оказалась прибыльной.

А если этого не знать, то можно подумать бог знает что.

* * *

Сота-сан вез меня обратно. Апрельское солнце готовилось коснуться круглой верхушки горы Насудакэ – старого, давно потухшего вулкана.

Поля с огородами облепляли вулкан и забегали на склоны, упираясь в оголившиеся проплешины лыжных спусков. Вдали виднелся лесочек, окружающий императорскую дачу

Неожиданно мы свернули на ухабистую грунтовую дорогу, протряслись по ней пару минут и встали. Мне опять было велено вылезать. Прямо перед нами громоздился экскаватор, из кабины которого торчали изящно скрещенные ноги в белоснежных носочках. Экскаваторщик почивал, отдыхая от праведных трудов. Сота-сан неспешно подошел к нему, потряс за ногу и скомандовал:

– Подъем!

Носочки втянулись в кабину, и через секунду показалась заспанная голова. Ее владелец уже готов был вытянуться во фрунт и извиниться за нерадивость, но начальник ласково похлопал его по плечу и добродушно сказал:

– Копай-копай!

Никаких вопросов не возникло. Он все понял! Экскаватор тут же затарахтел, задрал ковш – и двинулся туда, где его ждали залежи драгоценного пепла. По пути он спугнул двух лебедей из озерца неподалеку. Лебеди поднялись с криками и взяли курс на северо-запад.

В сторону Сибири.

О нисходящих этнонимах

Метафоры, как известно, могут быть как восходящими, так и нисходящими. Восходящая метафора – это уподобление объекта могучему льву, трепетной лани, дневным и ночным светилам, Илье Муромцу, Наполеону Бонапарту и Диего Марадоне. Нисходящая же метафора отсылает нас к червям, шакалам, нечистотам, искариотам и чикатилам. Разница очевидна.

Но и не только метафоры. Имена, фамилии, географические названия, профессиональные жаргонизмы – все это может быть как восходящим, так и нисходящим. Исключительно восходящими могут быть разве что торговые марки. Зато школьные прозвища, наоборот, почти всегда бывают нисходящими.

В этом свете особенно интересны этнонимы – названия, которые люди дают этническим общностям. Подавляющее их большинство никуда не восходит и никуда не нисходит. «Француз», «киргиз», «норвежец», «кхмер» – это все сугубо нейтральные этнонимы, несущие денотативную функцию. Они просто обозначают. Бывает, впрочем, что нейтральный этноним вдруг начинает употребляться метафорически, становясь восходящим или, чаще, нисходящим. Таковы, к примеру, «спартанец», «пигмей» и «чукча». Но более распространено конструирование новых этнонимов, изначально нацеленных на уничижение. Здесь есть о чем поговорить.

Поучительна сама динамика появления этнонимов. Покуда этнос молод, господствуют простые разбиения, поэтому и этнонимов мало. Слева немцы, справа татары, посередине православные – и хватит. Потом начинается дробление и ветвление, возникают «жиды», «ляхи», «чухонцы», от православных откалываются «хохлы» и «бульбаши», а уж с приходом индустриальной эпохи добрая половина нейтральных этнонимов обзаводится нисходящими двойниками.

И сколь разнообразна морфология этих образований! Незатейливые «чурки», «чучмеки» и «хачики» соседствуют с изящными кальками вроде «макаронника», «колбасника» и «лягушатника», а также с прямыми заимствованиями типа «ниггера» или «гринго». Популярны антропологические адъ-ективы: «косоглазый», «бледнолицый», «черножопый», «пархатый». Есть даже уничижительный суффикс «ос»: исторически он оформлял слово «негритос», а позднее вычленился из этой лексемы, породив «америкоса». Похожий суффикс «ёз» пока довольствуется «китаёзом» – но лиха беда начало.

С другой стороны, такое разнообразие мы находим не во всяком языке. Если этнос в силу геополитических причин был долго изолирован от мира, то система этнонимов остается неразвитой – что мы сегодня и видим на Японских островах. Все нейтральные этнонимы в японском языке строятся при помощи суффикса «дзин»: «амэрикадзин», «росиадзин», «индодзин». Исключение сделано только для айнов («айну», без суффикса). Есть еще цветовые этнонимы: «хакудзин» («белый человек») и «кокудзин» («черный человек»). Желтому человеку в цветовом этнониме отказано, его называют «адзиадзин» («азиатский человек»). Все мыслимые дзины, за вычетом японцев («нихондзин»), объединены общим термином «гайдзин» («чужой человек», «человек извне»).

Интересно, что практическое толкование слова «гайдзин» не всегда бывает столь однозначно. Китайцы, корейцы и представители Юго-Восточной Азии входят в это множество с большими оговорками. Да и негра далеко не всякий назовет гайдзином. Иными словами, в неотягощенном теориями бытовом сознании «гайдзин» неодолимо тяготеет к «хакудзину», а иногда полностью с ним сливается. Здесь прослеживается живая аналогия с русским словом «иностранец». Теоретически иностранец может быть хоть папуасом, хоть белорусом, но в расхожем народном представлении это всегда холеный, надменный и чудаковатый Мистер-Твистер.

Далее: часто вызывает споры трактовка слова «гайдзин» как нейтрального этнонима. В развитой системе вежливых наворотов, которыми так славен японский язык, существуют более изысканные конструкции: «гайкокудзин» («человек из другой страны»), «гайкоку-но хито» (то же самое, но почтительнее) и «гайкоку-но ката» (совсем уже подобострастно, «иностранный господин»). На фоне этих перлов «гайдзин» блекнет и может показаться нисходящим этнонимом, обидной дразнилкой. Но это не так. От японского простонародья запросто можно услышать сочетание «гайдзин-сан» – в самом доброжелательном смысле. В то время как конструкции типа «мистер ниггер» или «товарищ чурка», наоборот, звучали бы подчеркнуто издевательски. Поэтому «гайдзин» – это именно нейтральный этноним, а «гайкокудзин» и иже с ним суть квазивосходящие этнонимы, обусловленные языковой спецификой.

А что же нисходящие этнонимы? Есть ли таковые в японском языке? Да, есть, но очень мало.

Больше других здесь повезло корейцам, чья история пересекалась с японской отнюдь не на паритетных началах. Дремучий обыватель и правый националист никогда не упустят случая назвать корейца пообиднее: «чонко», «бакачон» или как-нибудь еще хлеще. А вот для китайцев подобные этнонимы не прижились: сказался многовековой комплекс перед культурным первородством великого соседа. Существует слово «роскэ», которым иногда награждают россиян, но непонятно: то ли здесь уничижительный суффикс «скэ», то ли искаженное самоназвание «русский». Нисходящая природа этого этнонима неочевидна. Словари и справочники поведают вам также о суффиксе «ко», делающем из американца «амэко», а из итальянца «итако» – но это все маргинальные вывихи, слэн-говая периферия, бесконечно далекая от актуального языка.

В актуальном же японском языке нисходящие этнонимы для белых людей поражают своей простотой и неядреностью. Все они строятся присовокуплением к слову «гайдзин» уточняющих лексем. Широкое употребление имеют три этнонима: «хэнна гайдзин» («странный гайдзин»), «фурё-гайдзин» («нехороший гайдзин») и «бака-гайдзин» («гайдзин-дурак»). Даже удивительно, как таким бледным конструкциям удалось вытеснить из языка красочные средневековые названия для южных варваров: «длинноносые», «беловласые», «краснорожие»… Эстеты могут сокрушаться, но что свершилось, то свершилось.

И свершилось бы в любом случае. Не тогда, так нынче. Политическая корректность, рожденная нашим гуманным веком, последовательно выступает против любых нисходящих этнонимов. В цитаделях демократии они объявлены пережитками прошлого и безжалостно искореняются. Нет больше негров – есть афроамериканцы. Нет никаких дагов, хачиков, азеров, кабардосов и чучмеков – есть лица кавказской национальности. А совестливая японская интеллигенция и вовсе призывает списать в архив позорное слово «гайдзин».

Хорошо ли это?

С позиций абстрактного гуманизма – да, безусловно хорошо. Нисходящие этнонимы звучат обидно, провоцируют конфликты и препятствуют прогрессу. Без них человечество станет цивилизованнее. Но тонкий ценитель не может не вздохнуть, когда рожденное в народной гуще слово – пусть плохое, пусть обидное, но живое! – принудительно заменяется на мертвый, невыразительный конструкт. В этом видна неумолимая поступь технократической энтропии. Она не ведает прекрасного, она выедает из мировых языков хлесткость и ядреность, она сужает наш эмоциональный спектр. Ей нужно что-то противопоставить. Что именно?

Просматриваются два варианта.

Вариант первый: менять этнонимы не на нейтральные, а на восходящие. Вместо «нехороший гайдзин» говорить «хороший гайдзин». Это сохранило бы ширину спектра, сдвинув его в более приемлемую область. Но беда в том, что восходящих этнонимов существует крайне мало. Их практически нет. У народов мира никогда не возникало насущной потребности восхвалять соседей. Даже историко-метонимические «ковбой», «самурай», «янычар» или «джигит» сегодня безнадежно разъедены иронией. Они восходят совершенно не туда. Вариант технически неосуществим.

Вариант второй: наступив на горло национальным чувствам, принудительно назначить нисходящие этнонимы играть роль восходящих. Сделать это всем человечеством во имя борьбы с энтропией и во славу многополярности. Идея не столь утопична, как может показаться. Есть замечательные примеры. Взять слово «янки» – призванное быть оскорбительным, оно становится горделивым в устах американца. Весь мир кричит свое бесконечное «янки гоу хоум», а в ответ имеет «янки ноу-хау». Как тут не восхититься и как не заразиться таким здоровым отношением к любым и всяческим дразнилкам?

Поэтому автор этих страстных и неуклюжих строк – клятый москаль, грязный кацап, глупый роскэ, белый трэш, необрезанный гой, неверный шурави, пьяная русская свинья и что там еще осталось – высоко над головой поднимает древко с трепещущим полотнищем, на котором каллиграфически выведены два гордых иероглифа:

ГАЙ

ДЗИН

Благо это и в самом деле совсем не обидно.

Год Кабана

Слова у нас – до важного самого – так и норовят выпрыгнуть из головы. Даже русские слова норовят, а про японские я вообще молчу Чтобы их не забывать, надо либо родиться гением, либо овладеть какой-нибудь хитрой мнемотехникой, либо долбить их с утра до ночи.

Но не только. Еще прочное запоминание может быть заслугой педагога. Вот, к примеру, слово «иносиси» я впервые услышал еще до наступления Года Кабана. Но преподали мне это слово так, что я сразу запомнил его на всю жизнь. И не один я, а все, кому довелось при том присутствовать.

* * *

В тот день мы покупали елку. Вернее, покупала Шишкина, а я ей помогал. После Рождества елки были особо дешевыми. Точнее, их не было вообще, их уже убрали в дальние кладовки – но по требованию двух ненормальных гайдзинов, проспавших праздник, вытащили снова. Подобное чудачество было здесь в диковину, поэтому пластмассовое древо обошлось Шишкиной в четверть цены. Довольно поблескивая очками, она улыбалась подходившему автобусу и мысленно уже заедала шампанское салатом «оливье».

– Вадичек, у тебя есть «Ирония судьбы»?

– У меня нет. Спроси у Федьки, у него вроде есть.

– Ты сейчас на работу?

– Нет, у меня сегодня японский. Суббота. Кстати, зря не ходишь.

– Да чего туда ходить? Стимула нету. Ну ладно, давай, завтра заглядывай. Мы тебе водки нальем.

Она подмигнула и шагнула со своим древом в автобус. На ступеньках вдруг развернулась.

– Ой, Вадичек, мне в аптеку надо. Как по-японски «аскорбиновая кислота»?

– Аскорбин-сан.

– Я серьезно.

– Я тоже серьезно.

– Да ну тебя!

Автобусные двери зашипели и закрылись.

* * *

Класс медленно наполнялся. За передними партами расположилось звено дисциплинированных китайских товарищей. У прохода, поближе к керосинке, грелись теплолюбивые филиппинские девы, нервно позевывая после ночной смены. На камчатке бесстрастно восседал индус Рамендра, а чуть ближе ворковала чета парагвайцев. Соотечественников не было.

Урок начался с сюрприза. Наша любимая учительница заболела, и вместо нее прислали замену. Новая сэнсэйша была молода, миниатюрна и, по всей видимости, неопытна. В окружении разномастных гайдзинов она заметно смущалась и глядела большей частью в потолок. Темой урока был побудительно-страдательный залог, и она отлично его иллюстрировала – весь ее вид выражал благие побуждения пополам с тяжкими страданиями.

Скрипнув, приоткрылась дверь, и в щель просунулась носатая голова в мотоциклетном шлеме. Владельца шлема и головы звали Бенджамин. Летом Бенджамин всюду ходил в трусах, а зимой – в плащ-палатке. Сейчас была зима, и он напоминал полевого разведчика союзнических войск перед встречей на Эльбе. Скользнув на соседнее со мной место, Бенджамин стащил с головы шлем и поставил на пол. Потом открыл рюкзак и принялся извлекать из него сухой паек – два расплющенных гамбургера, пакет чипсов и литровую бутыль кока-колы. Водрузив все это на парту, он знаком предложил мне разделить с ним его походную трапезу. Я вежливо отказался. Он пожал плечами, зачерпнул пятерней побольше чипсов и засыпал в рот.

Аудиторию сотрясли раскаты мельничного хруста. Учительница вздрогнула и замолчала. Я ткнул Бенджамина локтем в бок. Он застыл с набитым ртом и пригнулся, пытаясь укрыться за своей литровой бутылью от осудительных взглядов китайских товарищей. Но учительница продолжала молчать, и Бенджамину пришлось частично отступить. Бутыль он переместил на пол, чипсы убрал вообще, а гамбургеры замаскировал шлемом. Урок возобновился.

– Мери крисмас, – шепнул мне Бенджамин. – Как отпраздновал?

Я оттопырил большой палец. Он посмотрел на меня и хмыкнул:

– А говорили, что вы празднуете позже.

Я кивнул.

– Ты русский ортодокс?

Я мотнул головой.

– Атеист, выходит?

Я подумал и кивнул.

– Ну и правильно. Вот возьми меня – я вообще еврей. Мне в субботу работать нельзя. Ты понял? В субботу нельзя работать. Ну ладно, отдохнуть я еще согласен – но ведь и книжки нельзя читать! Да пошли они в задницу с такими правилами, я лучше тоже атеист буду.

Он осторожно вытащил из-под шлема гамбургер, воровато огляделся и засунул его в рот. Чавканье, которое за этим последовало, было тихим и неоскорбительным.

– Пусть теперь каждый придумает предложение с глаголом в побудительно-страдательном залоге, – сказала учительница. – Начнем с вас.

Она робко ткнула пальчиком в самого крайнего китайца. Китаец напрягся и через пару секунд выдал:

– Меня заставили работать.

– Очень хорошо, – сказала учительница. – Теперь вы.

– Меня заставили читать газету, – сказал другой китаец.

– Меня заставили вымыть ноги, – подхватил третий.

– Меня заставили заплатить налоги, – добавил четвертый.

– Меня заставили… м-м-м, – филиппиночка замялась.

– Работать без контракта! – выручила ее подруга.

Очередь дошла до Бенджамина.

– Меня заставили не есть, – мрачно буркнул он.

– Х-м-м, – задумалась учительница. – Вы знаете, отрицательной формы этот залог не имеет…

– Ну хорошо. Меня заставили сидеть голодным.

– Извините пожалуйста, – она даже поклонилась. – Кушайте на здоровье.

– Спасибо, – Бенджамин засунул в рот второй гамбургер.

– Теперь вы, – обратилась она ко мне.

– Меня заставляют пить водку, – сказал я.

– Как это? – удивилась она.

– А вот так. Потому что русский. Наливают – должен пить. Никуда не деться.

– Это что, каждый день? – Она выглядела озадаченной.

– Нет, не каждый. Например, по праздникам. Вот завтра Новый год – значит, опять заставят пить водку. Традиция такая.

– Это очень интересно, – сказала она. – А вы не могли бы рассказать подробнее о русских новогодних традициях? Они ведь, наверное, непохожи на японские?

– Кое в чем уже похожи, – сказал я. – Вот, скажем, эти ваши звери. Обезьяны там, драконы… В России уже лет двадцать на ваших зверей мода.

– Правда?! – поразилась она. И тут же спохватилась: – Только это не японские звери. Они к нам из Китая пришли.

Китайские товарищи солидарно закивали.

– Кстати! – воскликнула вдруг она, и ее лицо озарилось вдохновением. – А вы знаете легенду про этих зверей? Почему мышка среди них считается первой?

Никто не знал. Даже китайцы.

– Легенда такая, – радостно начала учительница. – Давным-давно китайские боги решили выбрать двенадцать зверей, по числу месяцев – и тоже сделать из них богов. Они позвали мышку и поручили ей сообщить об этом всем остальным зверям.

– Мышку заставили сообщить, – щегольнул я побудительно-страдательным залогом.

– Совершенно верно. И вот мышка всех разыскала и всем сообщила. Бык хотел стать первым и поэтому вышел в путь заранее, за три дня. Он пришел к дому богов раньше всех и ждал. Но когда открылась дверь и боги вышли на порог, то у быка со спины прыгнула мышка, которая на нем тайно ехала – и оказалась впереди. А бык стал вторым. Третим был тигр, который быстро бегал, но вышел позднее быка. Четвертым – заяц. И так далее. А последним пришел иносиси.

– Кто пришел последним? – переспросил я.

– Иносиси, – повторила учительница.

Такого слова никто не знал.

– Inoshishi… – задумчиво произнес Бенджамин. – А кто это такой?

– Это зверь, – сказала учительница. – Он живет в лесу.

Она взяла фломастер и попыталась изобразить загадочного зверя на доске. Вышло подобие мамонта, только хобот был короче.

– Кабан! – догадался Бенджамин.

– А по-моему, мамонт, – сказал я.

– Какой еще мамонт? Когда это мы встречали Год мамонта? Давай спросим. – Он обратился к учительнице. – А как этот зверь говорит? Он, наверное, говорит «ойньк-ойньк»?

– Или, может, «хрю-хрю»? – предположил я.

Тут весь класс захрюкал на разные лады. Учительница задумалась.

– Иносиси говорит «бухи-бухи», – сказала она наконец. – Потому что он похож на свинью.

– Я ж говорю, кабан! – обрадовался Бенджамин. – А никакой не мамонт.

– Иносиси пришел последним, – продолжила было учительница, но вдруг осеклась, побледнела и по-рыбьи глотнула ртом воздух. Со стороны это выглядело так, как если бы Штирлиц нечаянно сболтнул Мюллеру несуразицу, прямиком ведущую к провалу. Ее губы обескровились, очки вспотели, а взгляд остекленел.

Длинный нос Бенджамина учуял жареное. Со свойственным ему отсутствием такта он тут же задал провокационный вопрос, который уже крутился в голове каждого из нас:

– А почему это, интересно, он пришел последним?

Учительницу качнуло, она схватилась за спинку кресла и готова была безжизненно сползти на пол. После полуминутной борьбы ей удалось одолеть дурноту, собрать силы и сказать:

– Он проспал.

Собственно говоря, такой ответ уже мог считаться исчерпывающим. Но природная честность нашей учительницы не позволила ей поставить здесь точку, умолчав о самом главном. Она обвела класс беспомощным взглядом, набрала в грудь побольше воздуху, напряглась и сказала:

– Иносиси…

Вышел фальстарт. На большее запала не хватило. Пришлось начинать сначала.

– Иносиси…

Опять фальстарт. Несчастная учительница издала нервный смешок и закусила губу Мы все были крайне заинтригованы и ждали продолжения. Даже вечно невозмутимый Рамендра вытянул свою худую шею и боялся пропустить словечко.

– Иносиси не просто проспал, – получилось у нее наконец. – Вы понимаете, когда большие иносиси хотят, чтобы у них появились маленькие иносиси, то они… они тогда… ой….

Ее снова заклинило. Пальчики судорожно сжали воротник блузки, а химические кудряшки одеревенели. Она окончательно впала в ступор.

Бенджамин привстал, недоуменно оглядел всех присутствующих, потер ладонью переносицу и уперся кулаками в парту. После чего громко и отчетливо спросил:

– Вы хотите сказать, что кабан занимался сексом?

Учительница дернулась, как от удара током, вспыхнула розовым и потупилась.

– Именно так, – пролепетала она, глядя в пол. – Поэтому он и опоздал.

Масштабы ее смущения были таковы, словно этот проступок совершила она сама, а не мифический ветхозаветный кабан. Словно мы были строгим педсоветом, вызвавшим проштрафившуюся ученицу на ковер. В воздухе повисла тяжелая, побудительно-страдательная неловкость. Никто не знал, как из нее выйти.

– А что было дальше? – спросила наконец одна из филиппинок.

– Дальше? – переспросила учительница потухшим голосом. – Дальше пришла кошка. Она опоздала, потому что мышка ее обманула, назвала неправильный день. И кошке ничего не досталось. С тех пор все кошки ловят мышек.

– Очень красивая легенда, – сказал парагваец Хосе. – Я буду рассказывать ее на ночь своей дочери. Спасибо вам.

Зазвонил звонок.

* * *

Одинокий велосипед Бенджамина заносило снегом. Сиденье, руль и педали были покрыты маленькими сугробиками. «Shit!» – проворчал Бенджамин, поднял своего стального коня в воздух и энергично потряс. Сугробики попадали вниз и смешались с декабрьской слякотью.

– Что-то я их плохо понимаю, – сказал Бенджамин. – Вот послушай. Летом меня тут водили смотреть какой-то храм, названия не помню. И там как раз был праздник. Представь себе картину: толпа полуголых мужиков на вытянутых руках несет огромный деревянный фаллос. А на нем сидят молодые девки, которые хотят выйти замуж. Полтора десятка девок, не меньше.

– И что?

– А то, что получается ерунда! Как на фаллосе верхом ездить, так это мы пожалуйста. А как сказку рассказать – так сразу на нас стыдливость нападает. Не клеится одно с другим.

– Восток… – сказал я. – Дело тонкое!

– Ага, конечно… Это только на Западе кабаны трахаются. А на Востоке они что-то такое делают, чего и вслух не выговоришь. Потом еще окажется, что слова здесь вообще неуместны, потому что это дзэн, или как там оно называется?

– Это, скорее всего, отголоски конфуцианства, – сказал я. – А фаллический культ – компонент синтоизма. Тут действительно много разного уживается, у них всегда так было. Синкретическая культура.