Текст книги "Парад комедиантов"

Комтур снова заторопился с ответом:

– Я так мыслю – от праведной жизни и монашеского воздержания, государь.

– Вот! – подхватил император, обращаясь опять к Ростопчину. – Почему безжалостно и караю распутство и пьянство среди нынешних наших дворян. Что бы там заступники их ни говорили, что, де, молодо – зелено, а я карал и буду карать! – Он все более распалялся. – А то иной к тридцати годам уже не воин, а тюфяк с соломою! Нет, шпицрутенами, шпицрутенами всю дурь из них вышибу! И Указ о дворянской вольности мне тут не указ! Особливо в части дворянской неприкосновенности. Вот мой указ! – Государь похлопал по могучему плечу отца Иеронима. – Праведная жизнь и воздержание – и будешь не тюфяком, а истинным рыцарем до девяноста… Ладно, комтур, а что скажете о других своих рыцарях?

– Это – монахи-рыцари Ордена шевалье Пьер де Сютен и виконт Жак д`Орильи, – сказал граф Литта, а те низко опустили головы – как фон Штраубе понял, дабы государь не уловил в их дыхании запаха вина. – Оба, – продолжал комтур, – принадлежат к знатным французским фамилиям, и оба вступили в Орден и приняли монашеский постриг после происшедшей на их родине революции. Оба превосходно владеют искусством фехтования, и оба…

Но государь вдруг поморщился – то ли все же учуял запах вина, растекавшийся от рыцарей, то ли само упоминание о революции было ему неприятно, то ли их жестянки не внушили ему уважения – и, мигом утратив к ним всяческий интерес, перешел к фон Штраубе.

– Ну а об этом юном рыцаре что вы мне можете интересного поведать?

– Сей молодой рыцарь – барон фон Штраубе. В его славном роду все младшие отпрыски с юных лет поступали на служение в Орден, так повелось еще со времен крестовых походов. Вначале то был орден Тамплиеров, а после его разгрома в четырнадцатом веке – на служение к нам. А род его – один из древнейших в мире и ведет свое начало от королей благочестивой Меровингской династии, коя, в свой черед…

Фон Штраубе осмелился поднять голову и с удивлением взглянул на Литту. Не слишком ли близко подходил комтур к его Тайне в своих речах? И отец Иероним уставил на Литту свои бельма. Да граф и сам, должно быть, почувствовал, что излишне далеко может забрести в своих речах и осекся на полуслове.

По счастию, император этого не заметил – слишком его поразили предыдущие слова.

– От Меровингов, я не ослышался? – спросил он. – Это какой же, стало быть, век?

– Хлодвиг, первый король из династии Меровингов, – пустился в объяснения комтур, – он же первый король франков, правил в шестом веке от Рождества Христова. Однако род Меровингов известен с более давних времен и, как считают многие, восходит…

И снова отец Иероним словно бы ощупал его своими бельмами, и снова осекся комтур. Нет, решительно не стоило ему вдаваться в столь давнюю родословную фон Штраубе. Тут каждое слово – что шаг по тонкому ледку, готовому вот-вот хрустнуть под ногами.

Государю, однако, пока что и упоминания о Хлодвиге было довольно.

– Шестой век! – восхитился он. – Это даже на три века будет подревнее нашего легендарного Рюрика! Что ж, в столь древнем роду, полагаю, сумели сохранить понятия о рыцарской чести…

Фон Штраубе между тем, пользуясь задумчивостью императора, решился посмотреть ему в лицо. И снова произошло это, что случалось с ним весьма редко и что он называл для себя наитием. Лицо императора – так почудилось ему – вдруг исказилось, изменило цвет с белого на предсмертно синий… Боже, шелковый офицерский поясной шарф туго обтягивал ему шею, не давая дышать. Глаза выпучились, язык начал вываливаться изо рта…

В ужасе фон Штраубе перевел взгляд на Ростопчина. Наитие все еще не покидало его, но подобного ужаса теперь не вселяло. В этом наитии граф был не так молод, но вполне бодр. А вот за спиной его… за спиной его полыхал огромный город – нет, не каменный Санкт-Петербург, какой-то другой, деревянный город с бесчисленными маковками церквей… Впрочем, то было слишком далеко, оттого мигом развеялось. Перед ним опять стоял молодой граф и аристократически-надменно чему-то улыбался.

И горло императора уже не перехватывал этот страшный шарф, и лицо его было по-прежнему бело.

– Шестой век… – задумчиво повторил государь. – И, говорите, затем несли послушание в ордене Тамплиеров? – повернулся он к комтуру.

– Именно так, ваше величество, – склонил голову Литта.

– Любопытно, весьма любопытно, – так же задумчиво сказал император. – Полагаю, мы еще к этому вернемся… А это что у вас за узел? – сменив тон, спросил государь.

Рядом с комтуром лежал тюк, обернутый мальтийским плащом, – граф прихватил его в последнюю минуту перед тем, как выйти из дому. Снова же по улыбке Ростопчина фон Штраубе понял, что все обговорено, однако на искренности в голосе комтура это опять никак не сказалось.

– О! – воскликнул он. – Сие – главные реликвии Ордена, которые мы сберегли в своих долгих скитаниях! – Граф с поспешностью развязал тюк. – Это – скипетр гроссмейстера и великого магистра Ордена, переходящий от одного орденского владыки к другому еще с тех пор, как мы воевали на святой палестинской земле. Это же – прочие регалии магистров: крест святого Иоанна Иерусалимского, цепь святого Франциска, походный молитвенник магистра, плащ магистра. Прочие символы его власти и Божьего избранничества…

– Но позвольте, позвольте! – словно вспомнив лишь в эту минуту, вмешался император. – Насколько мне известно, ваш магистр уже давно почил, мир праху его. Для кого же вы бережете все регалии сии?

По лицу графа Литты фон Штраубе понял, что тот наконец почувствовал облегчение – видимо, последующая речь была зазубрена им до последнего слова и, по счастию, не заключала в себе этих нелепых Аравийских пустынь.

– Великий государь! – снова опустившись на одно колено, торжественно изрек он. – Впервые за время долгих наших странствий по миру мы лицезрим того подлинного рыцаря, коего желали бы видеть своим гроссмейстером. Божие просветление, еще накануне постигшее меня, подсказывает то же самое. Как последний доживший до сего светлого часа комтур древнего ордена нижайше прошу ваше императорское величество принять сии регалии и стать нашим магистром! – с этими словами он на вытянутых руках протянул императору гроссмейстерский жезл.

По лицу Литты снова текли слезы умиления. Ох умел, умел комтур их в нужную минуту пускать!

Император обернулся к Ростопчину:

– Видите, граф, в мальтийские магистры меня зовут. Что на сие скажете?

– Хочу лишь напомнить вашему величеству, – с улыбкой отозвался граф, – что мальтийский гроссмейстер, по их уставу, является вассалом римского папы. Разумеется, сие только formllement²⁰20
  Формально (фр.)


[Закрыть].

– Ну, это еще поглядеть, кто чей вассал, – надменно улыбнулся император. – Погодите, граф, погодите – и увидите. А устав – вот отныне их устав! – с этими словами он ударил себя в грудь. Затем снова перевел взгляд на Литту. – Что ж, коли на вас снизошло такое просветление Божие – так и быть по сему! – Государь решительно взял жезл из рук графа и со словами: – Поднимитесь, мой рыцарь, – слегка приобнял утирающего слезы комтура. – Итак, перед вами – быть по сему! – ваш магистр, рыцари мои, – сказал он, обращаясь ко всем мальтийцам. – Стало быть – ваш отец, всегда готовый принимать вас с любыми вашими нуждами. И покуда, видя, что вы поиздержались за время вашего долгого, полного лишений пути, жалую вас пятью тысячами рублей, кои можете нынче уже получить в казначействе.

– О, государь!.. – всхлипнул комтур.

– Кроме того, – продолжал император, – велю в этом замке выстроить мальтийскую залу, где и станем собираться с вами за круглым столом, как сие бывало в добрые рыцарские времена… – На миг он задумался. – Только этот плащ… Ведь ваш магистр еще и император, а для персоны императора, мне кажется, он…

– В особо торжественных случаях магистр Ордена может надевать горностаевую мантию, – поспешил вставить граф Литта и тут же, видимо, раскаялся в своих словах, ибо эту самую горностаевую мантию, лежавшую у него в сундуке, давно пожрала до самого жалкого вида ненасытная санкт-петербургская моль.

Император, однако, судьбой мантии озабочиваться не стал, только произнес:

– Вот это иное дело. Велю для себя пошить… Кстати, комтур, я слыхал, ваш… мой Орден располагает многими великими тайнами древности. Надеюсь, от магистра они не могут быть сокрыты?

– Да, мой магистр, – отозвался граф, чувствуя себя явно неуютно под бельмами слепца. – И вот одна из них. – Он достал из-под кирасы нечто бережно завернутое в тряпицу и, развернув, протянул императору с виду небольшой осколок синего стекла. – Это, – сказал он, – Spiritus Mundi, плод многовековых исканий древних алхимиков.

– Гм… – Император взял реликвию в руки. – А по мне, так простое стекло… Оно что же, золото творит, если, ты говоришь – от алхимиков?

– Нет, мой магистр, – сказал комтур, – секрет философского камня, насколько мне ведомо, так никому и не удалось пока что раскрыть. Но Spiritus Mundi должен быть его составной частью. Взгляните на него как-нибудь в полной тьме – и тогда вы увидите Божественный свет. Это и есть Дыхание Вселенной. Кроме того, Spiritus Mundi приносит удачу его обладателю.

– Что ж, поглядим, поглядим… – проговорил император и вполне по-хозяйски убрал Spiritus Mundi к себе в золотую, украшенную камнями табакерку. – Надеюсь, это не единственная из ваших тайн?

– О нет… – пробормотал граф (бельма слепца, казалось, прожигали его насквозь). – Например, существуют секреты фортификации, всяческие хитроумные ловушки, придуманные Орденом в течение веков…

Ловушки, однако, явно мало интересовали императора. А вот на фон Штраубе при этих словах снова снизошло наитие. И было это во времени, он чувствовал, совсем, совсем рядом. Кто-то высокорослый, в гвардейском мундире, бездыханный лежал на каменном полу, и кровь насквозь пропитала его белый парик. Человек этот казался барону знакомым, но он лежал лицом вниз, и узнать его никак не удавалось.

Что сие значило, фон Штраубе не знал, так же как не всегда он умел распознать истину за другими своими наитиями. Лишь то, которое было связано с императором, отчего-то не вызывало у него сомнений.

Он незаметно встряхнул головой, и видение с окровавленным париком исчезло.

Комтур между тем, видя неинтерес государя к тайным ловушкам, продолжал:

– Имеются у Ордена конечно же и иные тайны, которые, впрочем, весьма и весьма запутаны, оттого требуют долгих пояснений…

– Ну если долгих – тогда не сейчас, – к явному облегчению комтура и отца Иеронима, молвил император. – Мы еще, полагаю так, вскорости вернемся к этому. – Он перевел взгляд на фон Штраубе: – И с вами, рыцарь столь благородного рода, мне небезынтересно будет со временем побеседовать… Однако же, – прибавил он, – сейчас, за важными государственными делами – ибо новый магистр ваш еще, увы, и владыка земной, оттого обременен делами мирскими – вынужден буду, мои славные рыцари…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Хвала Создателю, обратно ехали в крытой карете, а не срамились на весь Санкт-Петербург в этой комедиантской повозке, в которой уже отпала всякая нужда.

– Сын мой, – обращаясь к фон Штраубе, сказал граф Литта, когда они отъехали от дворца, – мне показалось, что вы что-то такое увидели…

Рыцарю подумалось, что комтур догадался о видении с окровавленным париком гвардейца – именно сие никак не отпускало молодого барона, ибо слишком было близку.

Однако нет, комтура интересовало другое, чуть более отдаленное.

– Вы так смотрели на императора в какую-то минуту… – продолжал он. – По-моему, вы увидели что-то такое… Не раскроетесь ли?

– По-моему… – проговорил фон Штраубе. – Во всяком случае, мне так показалось… Императора скоро… и даже весьма скоро… самым жестоким образом убьют…

В карете послышался металлический шелест – это вздрогнули в своих жестянках братья Пьер и Жак. Комтур тоже вздрогнул и на минуту-другую притих. Потом, вздохнув, произнес все-таки:

– Ах, сын мой, я жалею, что вас об этом спросил… Если бы я только знал ваш ответ!.. Что ж, пускай будет нам обоим наука: мне – что не всегда надо проявлять излишнее любопытство, а вам – что не на все вопросы надо давать столь прямой ответ. Постарайтесь, мой сын, об этом забыть. И чем быстрее вы это сделаете, тем, право, лучше.

И только отец Иероним, будто ничего такого не слышал, знай вглядывался бельмами в свою темноту, что-то почти беззвучно себе под нос нашептывая. Лишь фон Штраубе, обладавший тонким слухом, смог разобрать в его шепоте латинские слова – это были те же самые, что он уже слышал от слепца по дороге во дворец:

– Peccavi, Dei! Sic, peccavi!..²¹21
  Я согрешил, Господи! Да, я согрешил!.. (Лат.)


[Закрыть] – И в каком таком грехе он каялся, могло быть ведомо лишь одному Тому, к Кому он обращался

Остальные ехали молча и после неосторожных слов фон Штраубе стараясь не смотреть друг на друга.

Глава IV

Покушение.

Фон Штраубе и комтур наносят визиты,

а по ходу дела молодой барон узнаёт о людском

пороке несколько больше, чем знал до того

Первым на пути был небогатый дом, где снимали себе весьма убогое жилье орденские братья Жак и Пьер. Карета приостановилась, чтобы их выпустить, и они, громыхая жестью, дрожа в этих комедиантских доспехах от холода, быстро устремились к дверям.

Через квартал располагался дом, где жил отец Иероним. Здесь карета тоже остановилась. Фон Штраубе хотел было вылезти вслед за слепцом, чтобы помочь ему найти вход, но слепой жестом дал ему знак оставаться на месте, а сам без всяких поводырей, ничуть не сбившись, зашагал в нужном направлении, будто в самом деле кто-то иной, незримый указывал ему верный путь.

Теперь, когда фон Штраубе и граф Литта оставались в карете вдвоем, комтур решился сказать:

– Не перестаю раскаиваться, сын мой, что давеча спросил вас. Подобные вещи, поверьте мне, никогда не следует произносить вслух.

– Но ведь тут не было никого, кроме орденских братьев, – возразил фон Штраубе.

– Да, оно так, – согласился Литта, – но существуют слова, которые не стоит даже воздуху доверять.

– Но уж воздух-то никому не донесет, – попытался возразить фон Штраубе, однако же граф пожал плечами:

– Кто его знает, здешний воздух… Кроме того, на козлах сидит кучер, а мимо проезжают экипажи…

– Но кучер далеко, а проезжающие экипажи… Не хотите же вы сказать, что из них кто-нибудь способен услышать разговор, происходящий в чужой карете?

И снова комтур плечами пожал:

– Не знаю, не знаю… В этой стране (а я тут живу, как вы знаете, уже немало) у людей какой-то особый слух. Иной раз мне кажется, что тут умеют слышать даже мысли. Во всяком случае, граф Пален каким-то образом о них узнаёт. Посему здесь надо быть вдвойне, втройне осторожным, о любой малейшей неосторожности можно весьма и весьма пожалеть. И языки тут умеют развязывать – вы даже представить не можете как… Впрочем, вы уже приехали. Полагаю, мы еще продолжим этот разговор.

Карета остановилась возле дома, принадлежавшего лекарю Мюллеру, где проживал фон Штраубе, как раз в тот момент, когда к подъезду подходил конногвардейский офицер, поручик Спирин, который жил здесь, в мюллеровском доме, так же, как и барон, во втором этаже.

У подъезда вышла некоторая заминка: и фон Штраубе, и Спирин пытались в знак уважения пропустить один другого впереди себя. Все же Спирин, поскольку был в несколько больших летах, уступил и вошел первым.

И тут…

Что произошло, фон Штраубе понял чуть позже. А в первый миг лишь услыхал грохот и увидел, как поручик, едва открыв дверь, свалился точно подкошенный. Из его проломленной головы фонтаном била кровь, и белый Спирина парик мигом сделался красным. Рядом валялась в быстро набежавшей красной луже его треуголка.

Все было в точности как в том видении, что снизошло на барона во дворце.

Фон Штраубе бросился к нему, но первого же прикосновения к пульсу было довольно, чтобы понять, что поручик мгновенно, не успев издать даже стон, отошел в мир иной и звать кого-либо на помощь уже не имеет смысла. Рядом с телом поручика лежало и то, что вызвало его столь стремительную смерть. Это была обвязанная веревками большая каменная балка, при открывании двери свалившаяся с потолка. Балку привязали особым образом – так, чтобы дверь, открывшись, неминуемо вызвала ее падение.

То было убийство, безусловно убийство! Причем убить намеревались вовсе не Спирина, а его, фон Штраубе, и только поручик да случай, точнее ТОТ, КТО РАСПОРЯЖАЕТСЯ СЛУЧАЕМ, спас его от неминуемой смерти.

Ибо убивать таким способом…

О, уж он-то знал, где единственно умели подобным способом убивать!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Граф Литта еще не успел переоблачиться в домашнее платье, когда фон Штраубе был уже у него.

– Так вы полагаете, что это – вас?.. – проговорил он, выслушав рассказ взволнованного барона.

– А зачем кому-нибудь из Ордена убивать конногвардейского поручика? – ответил тот вопросом на вопрос.

– Вы, стало быть, думаете, что убийца – один из братьев Ордена? – спросил он.

Фон Штраубе вместо ответа лишь посмотрел на него выразительно. Да комтур и сам понимал, что вопрос несколько глуп. Так убивать умели только в Ордене, и способу этому было веков, наверно, шесть. Именно так еще в тринадцатом веке убили комтура дона Сильву, так в веке шестнадцатом убили неугодного Ордену макленбургского епископа, так сто лет назад был убит венецианский посол. Потом веревки убирались, и все объясняли провидением Божьим, из-за чего камень свалился на голову грешнику.

– Да, я напрасно спрашиваю, – после недолгих раздумий кивнул Литта, – вы конечно же правы… Однако сие означает (поскольку вас я в расчет по понятным причинам не беру), что под подозрением четверо.

– Трое, – поправил его фон Штраубе. – Ибо вас я также в расчет не беру.

– Отчего же? – прищурился граф.

– Оттого, что всего минутой ранее вы меня высадили из кареты, поэтому успеть с необходимыми приготовлениями никак не могли.

– Вы наивны, сын мой. Нет, я, конечно, этого не делал – да и зачем бы мне? Но вы как несостоявшаяся жертва не должны быть столь легковерны. Ведь у остальных орденских братьев тоже нет видимых причин для этого. Что же касается времени, то я бы, к примеру, мог соорудить все это еще поутру, когда вы покинули дом, чтобы направиться ко мне, а затем легко бы сумел, опередив вас, вернуться.

– Нет, – ответил фон Штраубе. – Да простите меня, отец, я о подобном тоже думал. Но такое никак невозможно – ведь мы отсутствовали долго, а в доме проживает более десяти человек, и за это время, вероятнее всего, балка обрушилась бы на голову кому-нибудь другому. Это мог сделать лишь тот, кто знал наверняка, что я вот-вот вернусь.

– Что ж, – сказал комтур, – достохвально, что вы обуздываете чувства разумом и не отрицаете с маху любой возможности, пока не взвесите все pro и contra. Уверен, это еще не раз поможет вам в жизни… Однако, не скрою, рад, что не нахожусь под вашим подозрением, – прибавил он. – Рад потому, что в таком случае вы, возможно, мне доверитесь и выслушаете мой совет.

– О, безусловно! – подтвердил фон Штраубе.

– В таком случае совет мой таков, – сказал граф. – Поскольку на подозрении только трое, а проживают эти трое и вовсе лишь в двух местах, то надо без промедления, сейчас же наведаться к ним, посмотреть, у себя ли они, а главное, взглянуть, как они воспримут ваше внезапное появление в полном здравии.

Фон Штраубе согласился, что так оно, пожалуй, будет вполне разумно. Не тратя времени на переодевание, в несколько шутовских этих кирасах они вышли из дома Литты, тут же остановили экипаж и очень скоро были возле дома братьев Жака и Пьера.

Прислуга, единственная на весь дом, получив от Литты для большего откровения серебряный гривенник, тут же выложила, что те двое “басурман в жалезбх”, едва снявши свои “жалезб”, тотчас куда-то отбыли и воротились назад “вот толькось”.

Граф постучал в дверь их небогатых чертогов, однако никто не спешил отворять. Тогда Литта и фон Штраубе стали колотить уже в четыре руки. Но и после того прошло немало времени, пока дверь наконец отворилась и на пороге появился брат Жак в одном халате на голое тело.

При виде комтура и фон Штраубе он смутился до крайности. Ах, только ли смущение это было? Нет, пожалуй, еще и испуг.

– Граф?.. Брат Штраубе?.. – проговорил он. – Чем обязан?..

– Одним обстоятельством, – строго сказал комтур, – объяснять кое сейчас не время. По праву старшинства желаю знать, куда вы с братом Пьером отлучались только что.

– Но… мой комтур!..

– Извольте ответить, – перебил его граф.

Из соседней комнаты, наспех одетый, появился брат Пьер. Он-то и дал ответ, очевидно слыша начало разговора:

– Мы с братом Жаком ходили купить вина…

– Хотели согреться, очень уж продрогли, – пояснил брат Жак, розовый от смущения. – Однако же, отец мой…

Комтур снова его перебил:

– Мало вам, что с утра были пьяны?

Братья смиренно опустили глаза.

– Но я сейчас тут не затем, – продолжал граф, – чтобы отчитывать вас за пьянство, на то еще будет время. Сейчас хочу спросить о другом: почему вы отправились сами, коли так продрогли, а не отправили в винную лавку прислугу? – И поскольку рыцари, потупя взоры, молчали, поторопил их: – Я жду немедленного ответа, нечего раздумывать над каждым словом!

– Она бы не пошла… – выдавил из себя брат Жак.

– Прислуга? – удивился комтур. – Она что, сиятельная графиня?

– Она бы не пошла, – пояснил брат Пьер, – потому что хозяин лавки все равно бы не отпустил для нас в долг.

– Ясно, – криво усмехнулся Литта. – Должно быть, уже изрядно ему задолжали. Славную, как я погляжу, ведут жизнь в Санкт-Петербурге монахи Ордена!.. Но почему же он вам-то в долг отпустил?

– Это было не в долг, – угрюмо ответил брат Пьер. – Я отдал ему золотую цепь.

– Бог мой, орденскую цепь?! – вырвалось у комтура.

– Но мы бы выкупили ее у него! – поторопился вставить брат Жак.

– Вскорости непременно бы выкупили, – подтвердил брат Пьер.

– Из каких же это интересно денег, если вы, как тут говорят, в долгах что в шелках? – желчно спросил граф.

– Но… – сказал Пьер.

– Но… – сказал Жак.

Комтур топнул ногой:

– Клещами из вас вытаскивать?!

– Но император, мы так поняли, теперь милостив к рыцарям Ордена, – первым нашелся с ответом брат Пьер, – и мы полагали, что дела Ордена скоро поправятся.

– Они уже поправились, – сухо сказал комтур. – Но именно дела Ордена, а не пьяниц, кои числят себя его монахами. И если вы разумели, что я стану сорить деньгами, чтобы мои монахи пьянствовали безо всякого стыда, то вы, Господь тому свидетель, пребываете в сильном заблуждении. Будучи казначеем Ордена, говорю это вам со всею твердостью, чтобы вы не спустили в винной лавке всю одежду в уповании на то, что я стану ее выкупать. – С этими словами он повернулся к фон Штраубе: – Пойдемте из этого гнезда разврата, мой сын. Теперь, когда мы кое-что прояснили, нам с вами есть, пожалуй, о чем поговорить.

Оставив совсем поникших рыцарей, они покинули дом и уселись в ожидавший их экипаж. Литта приказал кучеру ехать на Фонтанку, где обретался отец Иероним, затем обратился к фон Штраубе:

– Ну и что вы на все это скажете, сын мой?

– По-моему, все достаточно подозрительно, – проговорил барон.

Литта чуть заметно улыбнулся.

– И что же именно? То, что братья пьяницы? Этим, я думаю, было бы трудно вас удивить. Однако вы их все-таки подозреваете. Что ж, я слушаю ваши резоны, а сам возьму на себя роль адвоката дьявола – это зачастую весьма помогает выявлению истины. Итак…

– Они вполне имели возможность, – сказал фон Штраубе, – опередить нашу карету (мы ведь ехали неспеша), подстроить мне ловушку, на обратном пути купить вина и со всем этим обернуться до нашего к ним визита.

– Все так, – согласился Литта, – но хочу вас все же предостеречь. Имели возможность – вовсе не означает, что они это в действительности проделали. Хотел бы услышать от вас более веские подозрения.

– А вы обратили внимание на то, как они держались? Они не могли скрыть, что смущены и даже испуганы; надеюсь, вы заметили это.

– Да, сие безусловно, – кивнул граф. – Но причину их смущения можно, поверьте, объяснить и совсем иначе. По праву адвоката дьявола придержу это на финал… Слушаю вас дальше – ведь вы еще что-то наверняка заметили.

– Вино, – сказал фон Штраубе. – Вы обратили внимание, что за вино стояло на столе?

– Не вы одни столь наблюдательны, – улыбнулся комтур. – Да, это была бутыль “Вдовы Клико”. И какой же, интересно, вывод вы отсюда сделали?

– Вывод – что они были не искренни. Они сказали, что купили вина, дабы согреться. Но “Вдова Клико” не греет вовсе. А это самое дорогое из французских вин, и приобретать его только ради согревания тела способен лишь глупец. Для этого подходят многократно более дешевые русские напитки.

– Bravo! – воскликнул граф. – Оказывается, вы и в подобных материях разбираетесь, мой Штраубе!.. Нет, нет, я сие не в укор вам говорю, а напротив – воздавая должное вашей наблюдательности. Но простите, что перебил. Я весь внимание, крайне любопытно слушать вас.

– “Вдову Клико”, – продолжал фон Штраубе, – сколь мне известно, пьют, празднуя успех. И если они были уверены, что их ловушка оправдала себя и я мертв – то вот вам и повод для празднества. Не думаю, чтобы у них имелись какие-то собственные причины меня убивать, они это могли сделать только по чьему-то указанию, и уж наверняка не бесплатно. Тут можно и цепь заложить в расчете на деньги, которые не замедлятся.

– И снова же bravo! – похвалил его комтур. – Весьма убедительные рассуждения… Но… – вздохнул он, – к сожалению, они чрезвычайно однобоки. Я не берусь утверждать, что вы не правы, однако же надо посмотреть на все и с другой стороны, без того истина неминуемо ускользнет. Те же самые наблюдения позволяют сделать и совсем иные выводы, и действия братьев могли быть куда менее преступны, хотя, увы, тоже греховны. Что касательно меня, то я больше склонен именно к такому объяснению.

– Что вы имеете в виду? – спросил фон Штраубе.

– Что ж, начнем со “Вдовы Клико”. Вы изволили заметить, что его пьют, желая отпраздновать успех. Но упустили то, что его также называют напитком любви. Впрочем, будучи монахом, вы могли этого и не знать.

– Вы хотите сказать, – смутился фон Штраубе, – что они ждали женщин?

– Ах, sancta siplicitas²²22
  Святая простота (лат).


[Закрыть]! – воскликнул комтур. – Да зачем им женщины?! Разве вы не слыхали о прочной связи между мужчинами?! Разве вы не видели, какие взгляды бросают друг на друга братья Пьер и Жак?!

– Вы хотите сказать?.. – Фон Штраубе почувствовал, что краснеет.

– Ровно это самое и хочу, – хмуро подтвердил граф. – И увы, тут я бессилен что-либо сделать. Вы, быть может, не знаете, но еще во времена крестовых походов монахам всех рыцарских орденов самим папой дана была индульгенция на сей счет, дабы уберечь их от другого греха – от плотского соития с сарацинками. Только неискушенный человек вроде вас мог не заметить, что поведение братьев – это поведение неразлучных влюбленных; но я уже достаточно повидал на своем веку, чтобы не суметь этого понять! И вот представьте себе, что молодые любодеи после аудиенции у самого императора и после щедрых императорских посулов вдруг уверовали, что сам Господь воспоможет им вырваться из нищеты. О, они на седьмом небе от счастья! А счастье только подкрепляет любовь. Им не жаль даже фамильной цепи ради любовного напитка – отсюда и бутыль “Вдовы Клико”, появившаяся на их столе. Отсюда и их смущенный, даже испуганный вид – они ведь, должно быть, решили, что я прибыл изобличить их в грехе… Ну а то, как был одет брат Жак? Уверен, что перед тем, как набросить на себя халат, он был в одеянии Адама. Когда мы ворвались, они уже уготовили себя к самым нежным утехам… Простите, сын мой, что я так подробно все обрисовал, но мы же с вами ищем истину.

– Так чту, стало быть, не они? – смущенный услышанным, проговорил фон Штраубе.

– Вовсе не обязательно, – задумчиво отозвался комтур. – Вполне могло быть и по-вашему. Братья Жак и Пьер глубоко порочны, а порок иногда порождает не только грехи, но и преступления. Но преступление должно иметь и иную причину, кроме порочности того, кто его совершает. И пока мы не догадываемся о причине, коя могла бы подвигнуть на это деяние наших орденских братьев, мы не можем водрузить на них всю тяжесть наших подозрений… Однако для полноты картины происшедшего нам предстоит посетить также отца Иеронима. Мы уже приехали. Пойдемте же, сын мой.

Слепец занимал келью в доме французской католической миссии, так и оставшейся тут навсегда после кровавой революции в их стране.

Монах, встретивший орденцев, сказал, что отец Иероним сразу по своем возвращении куда-то снова ушел. Нет, не иначе, кто-то незримый впрямь водил слепца. Как запросто без всяких поводырей он ходил по городу и как безошибочно всегда возвращался назад!

Вот куда он только ушел? Причем сразу по возвращении из дворца… Фон Штраубе тотчас позабыл о греховодниках Жаке и Пьере, захваченный теперь уж новыми подозрениями.

– Мы подождем его, – сказал граф Литта.

– Да, да, – склонил перед комтуром голову монах. – Келья отца Иеронима вон там. Проходите, отец мой, она никогда не заперта.

Это была действительно не комната, а монашеская келья. На убогих стенах висели только кресты, самые разнообразные, серебряные, бронзовые, терракотовые, совсем уж древние глиняные, а также кнуты для самобичевания и нательные власяные верви, которыми, видимо, слепец укрощал свою могучую плоть. Единственную обстановку составлял грубый деревянный топчан безо всякого покрытия. Вероятно, отец Иероним спал на нем, укрываясь одним лишь рыцарским плащом и положив под голову Библию. Так орденским послушникам полагалось провести всего одну ночь, накануне посвящения в рыцари Ордена, и то многим приходилось нелегко. Отец же Иероним, словно в назидание орденским неженкам, не отступил от этого и к своим девяноста годам.

Комтур и фон Штраубе присели на этот топчан и принялись ждать.

– Все же странно, что он так быстро ушел… – сказал граф Литта. – Интересно, долго ли нам так сидеть?

И словно в ответ на его вопрос, послышались тяжелые, твердые шаги. Так умел ходить лишь один человек. Затем дверь открылась, и слепец вступил в свою келью.

– Это вы, комтур? – приостановившись, спросил отец Иероним. – А рядом с вами кто?

Это также показалось молодому рыцарю странным. Если слепец, пользуясь каким-то своим, присущим и ему тоже наитием, безошибочно узнал комтура, то почему он столь же легко не опознал и его, фон Штраубе? Быть может, потому, что уже не числил его среди живых?..

Однако, не дожидаясь ответа, слепец сказал: