Текст книги "Кащеево царство"

Глава четвёртая

Двое рабов выволокли ослабевшего боярина на двор и погрузили в сани. Челядины, ожидавшие на улице, переполошились, заподозрив худое, но Арнас успокоил их:

– Совсем пьяный боярин. Везти в стан, пусть лежать.

И вскочил на запятки.

– А ты-то здесь за каким бесом? – нелюбезно спросил его бородатый возница в побелевшей от инея шапке. – Ты ж при воеводе должон быть.

– Ядрей послать в стан. Говорить с вои.

Холоп вытер рукавицей нос и хлестнул оленей плёткой.

– Но пошли!

Те сорвались места, помчались по заметённым улицам югорского городка. Сверху на них бессмысленно пялились деревянные болваны, трепыхались на ветру разноцветные ленточки, привязанные к берёзам и елям. Озарённые слабым лунным сиянием, перламутрово отливали стропила с колдовскими резами. Затянутые пузырями оконца дымно взирали на проносящиеся мимо сани с дремлющим русичем. Звёзды раскалёнными игольными ушками прожигали чёрную ткань небес. Внизу до самого окоёма простиралось зубчатое безбрежье тайги, похожее на застывшие волны ночного моря. Завид Негочевич всхрапывал и охал, кутаясь в песцовую шубу.

Несмотря на глубокую ночь, в новгородском стане никто не спал. Ватажники делили добычу. Сгрудившись возле югорских нарт, шумели и спорили, а Буслай, вытаскивая то песцовую шкурку, то серебряную побрякушку, громко объявлял имя нового владельца. Возле него горели два костра, писарь, потирая озябшие руки, отмечал на харатье, кому что досталось. Ушкуйники по одному подходили к вожаку, кланялись, принимая награбленное, затем протискивались за спины своих товарищей и немедля начинали торг с товарищами. Всё это производило странное впечатление, ибо Ядрей, уезжая, запретил прикасаться к хабару. Но дорвавшихся до богатства ушкуйников уже ничто не могло остановить.

Заметив прибывшего боярина, Буслай отвлёкся от дележа дани, подошёл к саням.

– Это что такое? – спросил он.

– Югра хотеть убить! – залопотал Арнас, кидаясь к нему. – Обмануть боярин, отравить. Идти спасать нада!

Буслай в ярости сжал кулак.

– Говорил я: нельзя этим нехристям доверять. А ну-ка, ребята, – повернулся он к воям, – хватай оружье. Своих пойдём выручать.

Новгородцы переполошились, загомонили, забегали по стану, хватая брони. Спустя час Буслай уже вёл войско через лес. Холопов не взяли. Пущай стан охраняют. Мало ли кто туда забредёт. Отца Ивана, сунувшегося было с крестом и мечом, тоже оставили – от греха подальше. Зарубят его, чего доброго, а без священника войску нельзя. Зато прихватили с собой Моислава – уж очень рвался в бой попович, не унять.

Буслай остановил ватагу на опушке ельника, а Арнас, как договаривались, обогнул лес на санях. Промчавшись по льду реки, подъехал к воротам. В темноте новгородцы не видели его, но слышали шелест полозьев по слуду и короткие возгласы – пермяк разговаривал с дозорными у ворот. Теперь он вёл сани один – возница остался с прочими смердами в стане.

– Слышь, Буслай, долго нам здесь мёрзнуть? – прошептал один из ушкуйников, шмыгнув покрасневшим носом.

– Утихни. Зырянин зря гонять не станет.

– А ежели он того, недоброе замышляет?

– Тогда мы его вместе с югрой в этом острожке спалим.

Ворота медленно открылись, Арнас въехал в городок и помчался к терему князька.

В избе продолжалось веселье. Купец Савелий спал, уронив голову в тарелку, прочие новгородцы выделывали разудалые коленца под югорские бубны и дудки, Ядрей отбивал дробь по столу, а князёк умильно наблюдал за ним, улыбаясь и кивая. Позади князька вороном торчал сухопарый пам с окладистой бородой. Был он трезв и угрюм, исподлобья взирал на происходящее. Едва Арнас вошёл в избу, пам повернул к нему остроносую голову и прошил колючим взглядом. Зырянин приблизился к воеводе, наклонил к нему лицо.

– Отвёз боярина? – пьяно спросил тот.

– Всё сделать, всё отвезти, – закивал Арнас. – Сделать как нада.

– Вот и ладно. На вот, выпей, – Ядрей сунул под нос ему чашу, полную браги.

Зырянин взял чашу, но пить не стал.

– На улица нада, – сказал он, беря воеводу за рукав. – Говорить нада.

– Куда т-ты меня? – прогудел Ядрей. – А ну отстань, не то по шее надаю.

– На улица, – ныл зырянин. – Важное говорить.

– Ч-чего? Что ещё за речи такие?

Арнас поднял глаза на шамана, невинно улыбнулся ему. Затем опустил голову – так, чтобы пам не видел его губ, и тихо произнёс:

– Измена, боярин.

Ядрей вскинулся, вытаращил на него глаза.

– Чего? Белены объелся?

Арнас облизнул губы, неуверенно раскрыл рот и вдруг, ловким движением выхватив нож у размякшего Ядрея, прыгнул на пама.

Завид Негочевич открыл глаза и уставился в звёздное небо. «Что за дьявол? – подумал он. – Только что в хоромах был, а ныне где?». Он вспомнил югорского певца, ледяную воду и заботливое лицо Арнаса. «Почему небо? – задумался он. – Раз небо, должен быть мороз. Но его нет. Чудно. Может, это душа моя летит в небесах?». Ему показалось, что грязный и мерцающий серп луны закачался, а звёзды запрыгали вокруг него, складываясь в очертания громадного лика, покрывшего собой всё небо. Лик этот не имел волос и щёк, но был лишь намечен прерывистыми линиями ночной зерни, точно кто-то накапал молоко на выкрашенную в чёрное кожу.

– Зачем ты явился в мой дом, Завид? – спросил лик, не разжимая исполинских губ.

– Сам знаешь, зачем, – буркнул боярин, не испытывая страха.

– Разве мой народ навредил тебе?

– А кто емцов наших стребил?

– Они сами виновны в своей судьбе. Требовали слишком многого. Мой народ кроток и незлобив, но умеет постоять за себя.

– Все вы – бесовское семя. А тебя я не боюсь. Так и знай.

– Ты злобишься, и тем проявляешь слабость. Ты некрепок в своей вере, а потому подвержен моим чарам. Но главное, что ты ищешь опасность не там, где она сокрыта.

– А где ж она сокрыта?

– В тебе. В Ядрее. Во всех вас.

– Ладно болтать-то, – огрызнулся боярин.

– Даже сейчас, трясясь от страха, ты не понимаешь, что боишься только самого себя.

Голос помолчал, с каким-то сожалением созерцая человека. Завиду даже показалось, будто лик вздохнул.

– Возвращайся домой, боярин. И остальным скажи, чтоб возвращались. Не будет вам удачи в этом походе.

– Значит, страх и тебя гложет? Боишься Христа-то?

Голос издал какой-то звук, похожий на смешок.

– Как ты думаешь, кто я?

– Известно кто – Нум-Торум, здешний Господь. А вернее будет сказать, бес.

– А может, я и есть Христос, только югорский?

– Не болтай! Христа распяли за грехи наши…

– Что с того? Распяли, а потом воскрес. И вознёсся на небо.

Боярин засопел.

– Ты – властелин местной погани. Мне ты не страшен. Всё равно новгородская секира сильнее ваших кудесников будет. Скоро придут сюда лесорубы и снесут ваши капища и священные рощи. Помяни моё слово…

Голос опять насмешливо кхекнул.

– Помяну, Завид, обязательно помяну. Но и ты его не забывай, когда люди твои отрекаться от своей веры станут.

– Врёшь! Не бывать тому!

– А пошто тогда оберег языческий носишь? Тянешься ты душою к нам, древним владыкам.

– Оберег этот мать дала. Память это…

– На память не молятся, Завид. Память лелеют. Не лукавь со мной. Ведь я и есть твой страх.

– Ты – идолище богомерзкое, вот кто! И я плюю на тебя.

Боярин набрал в рот слюны и харкнул. Плевок подлетел и упал ему на лицо. Звёзды мгновенно исчезли, словно кто-то дунул на свечи, и боярин погрузился во тьму. Ошеломлённо озираясь, он выпростал вверх руку, поводил ею в темноте, затем вытянул её в сторону и упёрся пальцами в тряпичную стену. Всё ясно. Он в чуме. Но откуда взялось звёздное небо?

Завид стёр слюни со щеки, сел, потёр тяжёлую голову. Перед глазами запрыгали искорки, накатила и спала красная пелена. Он откинул полог, вдохнул морозный воздух и на четвереньках выполз наружу. По снегу метались корявые тени. Багровые отсветы ложились на утрамбованную днём поляну. Боярин помотал головой, соображая. Кругом торчали чумы, меж них теснились нарты и олени. По всему выходило, что он в новгородском стане.

До его уха донеслись обрывки разговоров.

– Славно горит!

– Кто поджёг-то? Наши что ль?

– Гадай теперь! Вроде, бьются там…

– Да почём знаешь? Может, запалили ненароком!

– А с чего зырянин тут голосил? Не слыхал, что ль?

– Да он дивный. Одно слово – чудин.

Завид Негочевич тяжело поднялся на ноги, поглядел на зарево, дрожавшее над кромкой леса. Багрово-розовый шар, не опадая, подпирал собой звёздную пропасть, словно само солнце решило выбраться из подземной реки прежде срока и рвалось вверх, выжигая себе путь в громадном плаще Этпос-ойки – владыки ночи.

На краю стана собрались челядины и, разиня рты, наблюдали за чудесным зрелищем. Там же стоял и поп Иванко, непрерывно крестившийся и бормотавший молитву. С верхушек деревьев на людей сигали огромные тени. Боярин поднял глаза: в переплетении ветвей он увидел тёмных волосатых тварей с горящими жёлтыми глазами, раза в два больше человека, с длинными когтями и острыми, как шлемы варягов, головами. Скаля клыки, твари странно извивались, будто плясали, а зарево чертило жуткие фигуры на снегу. Завид Негочевич издал громкий рык.

– Пошли прочь, исчадья ада!

Челядины обернулись, их лица повеселели.

– Оклемался, боярин? Не надо ли чего?

Завид направил указующий перст на кривляющихся бесов.

– Слуги нечистого явились, чтобы потешаться над вами, а вы и ухом не ведёте. А ну хватайте секиры да колья, и ты, батюшка, тоже с нами иди. Здесь одним оружьем не управиться. Здесь слово Божие потребно.

Смерды перевели взоры на деревья.

– Не серчай, Завид Негочевич, а только пусто там. Тьма и тьма. Уж ты прости нас, убогих.

– Молчать! Запорю. Ну-ка взяли оружье в руки. Где мой меч?

Людишки засуетились, забегали по стану, вытаскивая кто рогатину, кто секиру, кто лук со стрелами. Вскорости принесли и боярский меч в ножнах. Завид не стал перепоясываться, вытащил клинок и махнул рукой.

– Пошли за мной. Сейчас мы им зададим. Узнают, каково насмехаться над Христовым воинством.

– Истину молвишь! – вдруг возопил священник. – Вижу, снизошёл на тебя дух Божий! Ангелы вострубили бой с отребьем Сатаны. Аллилуйя, боярин! Руби их мечом Гедеона, покуда все не полягут! Благословляю тебя на битву.

Завид зашагал прямо в чащу. За ним робко потянулись людишки. Замшелые сосны истуканами выплывали из мрака, пышные ветви елей перепончато липли к тулупам, невидимые в темноте кусты цеплялись за одежду, с треском скребя по ткани. Вои спотыкались о засыпанные снегом валуны, где-то далеко за деревьями огромным багровым оком мигал пожар в югорском городке. Оттуда доносились крики, звон металла, глухие удары чего-то тяжёлого о землю. Наверху, в густых уродливых кронах, метались непроглядно чёрные призраки с жёлтыми буркалами.

– А ну слезай, – орал им боярин, потрясая мечом. – Ишь забрались, погань проклятая. Слезай, говорю. Биться будем.

– Ты кому это говоришь, господине? – осведомился бородач, недавно привезший его в стан.

– Ослеп, дубина? Тварям этим, что по деревьям шастают. Ужо я им покажу.

Челядины задирали головы, пытаясь высмотреть таинственных созданий, но ничего не видели. Однако боярину перечить не смели. Поп опять заголосил:

– Осанна тебе, Завид Негочевич! Глаза твои зрят незримое, чуют нечувственное. Бог дал тебе сей дар, дабы покарать нечистого…

– Подействуй-ка на них распятием, отче, – велел боярин.

Священник схватился за медный крест, висевший на груди, поднял его кверху.

– Изыди лукавый, изыди нечистый! Прочь отродье сатанинское! Отступись от рабов Божиих!

Он бесновался и прыгал по сугробам, а чудища таращили на него жёлтые глазищи, шипели и щёлкали языками.

– Никак припекает? – торжествующе крикнул им Завид Негочевич.

Смерды трусливо жались к нему, растерянно озираясь. Твари стали швыряться в отца Иванко чёрными мохнатыми шарами, извлекаемыми прямо из телес, но шары эти таяли на лету или взрывались, не причиняя попу вреда. Тот пел псалмы и осенял крестом всю округу. Наконец, чертенята смирились и, ловко перепрыгивая с ветки на ветку, устремились к капищу.

– Не уйдёшь, – пророкотал боярин, бросаясь за ними вдогонку.

Городок подожгли с двух сторон: от ворот и от княжьего терема. Занялся он быстро, так что спустя пару часов выгорел почти целиком.

Ядрей с залитым кровью мечом шёл меж полыхающих домов. Повсюду сновали его ратники: волокли отнятое у местных добро, сдирали с девок одёжу, добивали раненых врагов.

– Может, напрасно мы град-то спалили, пермяк? – спросил он идущего рядом Арнаса. – Всё ж таки укрыться можно было в случае чего.

– Недобрый место, – оскалился зырянин. – Укрыться – нет. Место убивать.

– На ведунов, значит, напоролись?

– Так. Ловушка. Как на хозяин лес. – Зырянин сделал страшные глаза и выставил пальцы, изображая медведя.

Кругом летал пепел, рушились обгорелые кровли, носились клубы дыма, стоял неумолчный треск поленьев. Тут и там лежали мёртвые югорцы, валялось разное тряпьё, берестяные коробки, туески, осколки горшков. Где-то слышался отчаянный собачий лай, носились олени с обожжёнными боками, у чудом уцелевшего лабаза выл, хлопая красными глазами, мальчишка лет пяти.

– Знать, не напрасно о тебе молва идёт, что ты – кудесник, – сказал Ядрей, вытирая снегом меч. – Как распознал западню?

– Дым в горшки. Дурной. Человек дышать – быть глупый, – объяснил Арнас.

– То-то чую, у меня котелок не варит. Будто во сне хожу… – Ядрей с отвращением огляделся. – Уносить отсюда ноги пора, вот что. Скоро всё в золу обратится. – Он заметил пробегавшего невдалеке воя с мешком за плечами и крикнул ему: – Эй, православный! Где Буслай?

– А пёс его знает, – откликнулся тот, пожав плечами.

– Разошлись молодцы. Пора унять. – Воевода вытер пот со лба. Жар от полыхающих домов стоял ужасный. – А ну кончай грабёж! Всем идти к стану.

Рявкнул – и сам направился к распахнутым настежь воротам, заворачивая всех встречных.

На одном из перекрёстков возвышался потрескавшийся от старости идол. Чёрный, почти окаменевший за многие века, он взирал огромными слепыми бельмами на погибающий город и словно плакал от скорби. А внизу, благоговейно задрав голову, стоял попович Моислав, что-то беззвучно шептавший обветренными губами.

– Уходим, – толкнул его воевода. – Хорош таращиться.

Попович очнулся, повернул к нему голову, прищурился.

– Глянь, – показал он на идола. – Разве не жутко тебе, воевода? Он ведь, бог-то этот, всё видит: и как мы народ его губим, и как добро отнимаем, и как дома его палим. Хорошо ещё кумирню не тронули. Иначе несдобровать бы нам.

– Иди-иди, кликуша. Не каркай.

Моислав криво ухмыльнулся и направился вдоль горящих домов к воротам.

Уже приближаясь к частоколу, увидели купца Савку. Тот сидел на каком-то пеньке и, низко склоня голову, от души блевал. Рядом стоял товарищ его, Сбыслав Волосовиц и сочувственно похлопывал приятеля по спине.

– Никак, проняло? – усмехнулся воевода.

Савелий бросил на него измученный взгляд.

– Дыма надышался, – объяснил Сбыслав.

– Что ж ты за вой такой, коли дыма не выносишь? – укоризненно произнёс Ядрей.

– Да не этого, а там, у князька. Небось помнишь!

– Воскурений-то? – Ядрей покосился на Арнаса. – Выходит, прав ты был, пермяк. Коварный это город.

Подхватив под локти Савку, Арнас и Сбышек поволокли его прочь из городка. Воевода остался на месте, поджидая остальных. Со всех сторон к нему подходили ратники, разгоряченные, чумазые, в рваных кафтанах, под которыми проглядывали кольчуги; они тащили позвякивающие волокуши, гремели туго набитыми мошнами. Некоторые за руки и за ноги несли раненых и убитых товарищей. Потери, к счастью, были невелики – застигнутые врасплох югорцы не долго сопротивлялись. Вскоре у ворот появился Буслай – вожак ехал на нартах, подбоченясь, и зыркал вокруг надменным взором. Ядрей осклабился, раскинул руки, чтобы обнять ушкуйника.

– Славно ты сегодня бился, – сказал он. – Без тебя туго бы нам пришлось.

– Не меня благодари, а пермяка. Он тревогу поднял. – Сотник обернулся, с сожалением окидывая взором пылающий город. – Жаль, добра много сгорело. Только по верхам и прошлись.

– Ничего, в стольном граде разживёмся. Много наших-то погибло?

– Кто ж тебе сейчас скажет! Счесть бы надо.

С чувством хлопнув Буслая по спине, воевода вместе с ним вышел за утыканные стрелами ворота, по сторонам которых, венчая боковые столбы, зловеще скалились волчьи черепа. Ратники прерывистой цепочкой двигались к реке, таща за собой нарты с добром, захваченным у югорцев. Озарённые пожаром, они походили на грязных птиц, вперевалочку бредущих к водопою. Человеческие и оленьи тени скакали по снегу, то укорачиваясь, то удлиняясь, тьма шевелилась где-то на границе леса, ратники уходили в неё и мгновенно пропадали из глаз. Развороченные строения посада сквозили обнажёнными рёбрами балок, корячились стропилами, словно черти, вылезшие из пекла и мгновенно заледеневшие на ветру.

– Как же чудин говорил, что югорцы клятвы не нарушат? – спросил Буслай. – Эвон, нарушили же!

– Да не простые это югорцы, а колдуны. Ведьмино гнездо мы здесь разворошили, – пояснил Ядрей.

– От оно как! – Ушкуйник заметил ратника, тащившего на плече бабу-югорку, и крикнул: – Ты слышь, остерегайся её! Тут ведуны жили, и девки их все – ламии. Как натешишься, сразу бабу под лёд. Понял?

– Понял, как не понять! – весело откликнулся тот. – Уж за мной не заржавеет.

Буслай повернулся к Ядрею.

– Прыгай ко мне в нарты, воевода. Помчимся с ветерком.

– Ты вон лучше Савке помоги. Видишь, как его развезло?

– Как знаешь. В стане свидимся.

Нагнав Арнаса и Сбышека, тащивших Савелия, Буслай сказал им:

– Сюды его кидайте.

Те переложили Савку в нарты, распрямили плечи.

– Не шибко тряси, – предупредил Сбышек ушкуйника. – А то загадит тебе всё, не отмоешь.

– Не боись. Довезу в сохранности.

Пухом взметнулись снега, когда олени понесли Буслаевы нарты по ледяному полю. Добравшись до стана, сотник подозвал к себе челядинов, велел им отнести купца в чум. Житый человек что-то бормотал сквозь сон, вскрикивал и подрагивал ногами.

– Заморочили, черти белоглазые, – сочувственно говорили смерды, таща Савелия.

Буслай огляделся.

– А где народ-то? – спросил он. – Дрыхнут что ль?

– Негочевич увёл всех капище крушить, – ответили ему.

– Это зачем ещё?

– Привиделись боярину бесенята какие-то, вот и позвал смердов за собой. Отец Иванко тоже пошёл.

– Всё-то он не угомонится, – проворчал Буслай. – Ладно, пойду спать.

Рукавом кафтана он вытер заиндевевшие усы и направился в чум.

Скоро начали прибывать прочие вои. Измученные сражением и трудным, сквозь снежную целину, возвращением в стан, они расходились по чумам молчаливые и сонные. Вышел из леса и боярином Завид со своими молодцами. Увидев их, прибывший только что Ядрей удивился безмерно.

– Это где ж тебя мотало, боярин? С пира, помнится, увезли в беспамятстве, а нынче, гляди ты, по чащобам с челядинами шастает!

– Божков югорских покурочили, – мрачно усмехнулся Завид. – Чтоб не донимали православный люд.

Он был ещё пьян и потому беспечен. По трезвости такого бы не учудил, это уж как пить дать.

Оказавшийся тут же попович Моислав аж взбрыкнул.

– Как так покурочили? Зачем?

– Не твоего ума дело, – отмахнулся боярин. Зевнув и помотав головой, спросил Ядрея: – Городок никак повоевали?

– Было дело.

– Добра-то много взяли?

– Куда там! Да и не городок это был, а так, наваждение одно. Кудесники югорские придумали, чтобы нас погубить.

– Эвона как!

– Хорошо, зырянин обман раскрыл. Всех перебили, – воевода довольно похлопал по рукоятке меча.

– Ну тогда с почином тебя, Ядрей. Пойду вздремну. А то башка гудит у меня от зелья югорского.

И пошёл, сгорбившись и качая головой как сохатый. Моислав же в отчаянии подступил к Ядрею.

– Это что же происходит, воевода?

– А что?

– Почто святилище разнесли?

– Ну и что с того? Подумаешь, важность какая – истуканов свергли. Дело богоугодное и полезное. Эвон тебе отец Иванко подтвердит.

Не хотелось ему сейчас думать об этом, хотя тревога-то и плеснулась где-то на окраине души – а ну как миродержцы здешние решат отомстить за поругание святыни? Но что сделано – то сделано. Авось Христос оборонит своё стадо, не даст в обиду. Воевода посмотрел на огрызок луны, перекрестился и пошёл отдыхать. А Моислав повернулся к священнику, прорычал:

– Землю оскверняешь, в людские души плюёшь. Аукнется тебе это злодейство, ох аукнется!

– А ты меня не стращай, – напыжился тот. – Ежели бесы тутошние мстить соберутся, Господь меня защитит. На то я здесь и поставлен, чтоб веру блюсти. А ты вот, гречин, слишком об идолах югорских печёшься. Никак обольстили тебя силы языческие?

– У, крестоносец, – погрозил ему кулаком Моислав.

Он пошёл самолично взглянуть на дело рук боярских. Продравшись сквозь заросли лозняка, чуть не сломав ноги в коварной кочковатой сорге, вышел на луговину, где ещё утром высились болваны. Теперь они валялись на снегу, а вокруг тянулось кольцо разрытых ям. У нескольких истуканов были отколоты бока, у других ножами изуродованы лики, кое-где виднелись глубокие зарубки – боярин в христианском рвении пытался рассечь идолов на части. Повсюду были раскиданы доски от порубленных лабазов, поломанные сваи, фигурки духов, разное тряпьё. Смотреть на это было печально.

Попович шёл от одного идола к другому, и они словно говорили с ним, жаловались на свою незавидную долю, стенали и плакали. Какие-то странные слова проникали поповичу в уши, и он, хотя не знал языка, понимал их смысл, будто Господь внушал ему скорбь чужого народа.

 
Лесной дух, лесной дух,
Пара моя!
Как ушёл, как ушёл,
Прошли годы,
И не вернулся.
Может, со зверем он спустился?
Может, сам зверя нёс?
Может, на кол он наткнулся?
Лесной дух, лесной дух!
Извилистой тропой ушёл ты,
И не вернулся.
Может, оленя ты искал
Среди мягких мхов топкого болота?
Может, на дно ты спустился?
Того мы не ведаем.
А может, иного духа встретил ты?
Того, что жилы вынул из тебя?
Мы не знаем, мы лишь причитаем.
Видно, много грязных слов,
Много мерзких слов
Пели мы когда-то.
Умершие духи, душою-тенью идём
По кровавой реке народа тайги,
По кровавой реке, по берегу,
Там, где текут многие курьи,
Цвета чаги многие курьи…
 

Моислава охватила дрожь. Полный благоговения перед этой древней неосязаемой силой, он упал на колени и, воздев руки к небу, простонал:

– О боги земли, воды и неба, простится ли нам это святотатство?

Но не осквернение кумирни задело вятших за живое, а ушкуйное непослушание. Не могли они стерпеть, что разбойники самолично поделили хабар, пока воевода пировал у князька. Ядрей устроил разбор, отчитал Буслая на глазах у товарищей, хотел было отобрать всю добычу, да поостыл, вспомнив, что Буслаевы молодцы спасли его шкуру. Пообещал только в следующий раз за такие проделки сразу башки поснимать. Налётчики поворчали для порядка, но спорить не стали: хабар остался с ними, а это – главное. Всё вроде уладилось, да тут взвился Савелий Содкович, заорал, чтоб поделили взятое добро по новой, иначе, мол, всему Новгороду расскажет о неправдах ушкуйных. Разбойники заволновались, полезли за ножами, хотели порезать Савку на кусочки, даром, что внук морского царя. Яков Прокшинич вступился за неразумного, надавал по зубам, осадил грозным рыком. Савка замолчал, утёрся, прошил боярина злобным взглядом и ушёл в чум – оттаивать. А ушкуйники, видя это, развеселились, стали толковать меж собой, что, дескать, никакой Савка не божий внук, ежели так себя бить позволяет. Кабы и впрямь текла в его жилах кровь морского царя, разве ж стерпел бы такое, не ответил бы боярину по свойски? Тут же и другое вспомнили: как улепётывал Савка с кумирни зырянской, как спотыкался на бегу, не врагами и не духами гонимый, а собственным страхом. Трусоват, стало быть, внучок у морского царя, душою робок.

Недолго оставались новгородцы возле разгромленного городка. Уладив споры, снялись с места и спустя седмицу уже добрались до югорской столицы. С первого взгляда стало ясно – эта крепостца так легко в руки на дастся. Тын высотой в три человеческих роста, окружая высокий холм, вздымался над сосновым урманом словно огромное гнездо на верхушке дерева. С севера к городу подступали неприступные скалы, с запада гусиной кожей тянулись бугры с конурником над замёрзшей речной старицей, а с юга высился косогор, застроенный посадами. Все дома вокруг города были пожжены, холм облит водой и серебристо мерцал под тусклым осенним солнцем. Кругом были понатыканы колья, чтобы нападающие не вздумали подступать на оленях. Приступ выглядел делом затруднительным.

Местом для стана новгородцы выбрали пастбище: огромную белую проплешину, блином стекавшую с косогора и упиравшуюся в бесконечную седую тайгу. Разрыхлённая тысячами людских и оленьих ног, она была похожа на крынку с творогом. Русичам не пришлось пробиваться сквозь наст – югорцы сами разметали его, сгоняя в город стада. Новгородцы понаставили на верхушке шатры и чумы, загородились от речной низины частоколом, а оленей выгнали на косогор, выставив сторожи. Воевода готовился к долгой осаде.

В тот же день Ядрей и вятшие отправились на разведку. Хоть город и лежал перед ними как на ладони, а всё же решили поглядеть на него сблизи – может, и высмотрят какую лазейку. Хоронясь зоркого югорского ока, русичи спустились на лыжах с другого склона едомы, завернули в лес, подступавший к городу с восточной стороны, прошли, петляя меж деревьями, к опушке. Долго вглядывались в очертания башен и городни, вздыхали, будто пребывая в сомнениях.

– Ну что, опять бирючей отправим или сразу в осаду возьмём? – спросил Завид Негочевич, в трезвом виде лишившийся всего боевого задора.

– Не о чем нам с ними толковать, – отрезал Ядрей, не поворачивая головы. – Хотели бы потолковать – сами бы вышли.

После городка Апти он ожесточился сердцем и готов был всюду видеть югорские козни.

– А разбивать-то здесь стан не боязно? Всё ж таки столица Югорского края. Там воев-то поболе наших будет.

– Они-то об этом не ведают, – заметил воевода. Он развернулся и захлопал лыжами по сугробам, направившись обратно к стану. Следом двинулись и вятшие. Завид крикнул в спину воеводе:

– Может, поговорить всё ж таки? Хотя б для порядку?

– Хватит. Наговорились уже. Теперича только на меч брать будем.

Яков Прокшинич покосился на Завида, осклабился.

– Скажи ты мне, как на духу, боярин, – сказал он. – За каким бесом тебе святилище югорское надо было крушить? Мешало оно тебе?

– Тебе-то что с того? Божков их боишься? – вскинулся Завид, сам терзаясь случившимся.

– Боюсь, – признал Яков. – Ежели мы тут вместо даней капища разорять начнём, то таких дров наломаем, что держись!

– Скверна оттуда исходила, – пробормотал боярин, пряча глаза. – Прельщение бесовское.

– Чудной ты какой-то стал, Негочевич. С тех пор, как Камень прошли, не узнаю я тебя. Словно чары на тебя навели или сглазил кто.

Завид повёл плечами, посмотрел на Якова диким взглядом.

– Чары, говоришь? Может, и чары. Чую я, колдовство кругом. Наваждение. Упыри и навьи летают, души наши ищут. И стоит нам слабину дать, боги ихние с потрохами нас сожрут. – Он подозрительно огляделся, точно ожидал увидеть вокруг толпу призраков. – Зыбко тут всё как-то… непонятно. Вроде, земля – а глядь, уже и болото. Вроде боги – а вроде и демоны. Не сообразишь. И зырянин этот опять же…

– А что зырянин?

– Брехло он. В глаза смотрит, улыбается, лопочет что-то, а на уме совсем другое. Тёмное что-то. Неясное.

– Напраслину возводишь, боярин. Пермяк наш – диво, а не человек. Кабы не он, лежать бы нам сейчас в сырой земле и кормить югорских червей. Кто обман югорский раскрыл? Кто ушкуйников на выручку привёл? Пермяк. Вот и думай.

– Всё равно, не верю я ему. Ты вот говоришь, он обман раскрыл. А мне неясно: как же это он смог, ежели мы – ни сном, ни духом?

– Башковитый сильно. Попович говорит: «Кудесник».

– Вот то-то и оно: кудесник. Может, он-то всё и подстроил?

– Что подстроил?

– Да западню эту. Может, не стоило вам городок-то жечь, а?

– Как же не стоило, когда нас там зельем опоили, ждали, когда совсем раскиснем. Забыл что ль, как тебя оттуда пьяного под руки вывели?

Завид отвернулся и промолчал. А Яков, помедлив, продолжил:

– Это ж он мысль дельную мысль подал, когда мы князька югорского с челядью положили: «Езжайте, мол, к воротам, охрану перебейте, а я тут для отвода глаз терем подпалю». И ведь всё вышло по его слову! Такого бы воеводу – да господину Великому Новгороду.

– Всё равно, червоточина в нём какая-то, – упрямо проговорил Завид. – Словно гниёт он изнутри.

– Ты прям как жена неверная – себя поедом ешь, – громыхнул смехом Яков. – Что с тобой, Негочевич? Растолкуй мне. Не таи душу.

– Страшно мне, Яков. Ужас как страшно. – Он сжал правую ладонь в кулак и прижал её к губам. – Мнится мне, плохо закончится наш поход.

Вятшие и Буслай собрались на совет, стали думать, как одолеть дерзкого князя Югры. Идти на приступ было чистым безумием, оставалась осада. Сколько сможет выдержать владыка закаменного края – месяц, два? Потом с голодухи сам приползёт, пощады запросит. Так говорили вятшие, так думал и Ядрей. Кана он не боялся, куда больше его страшил удар из леса, от мелких князьков. Ежели совокупно навалятся югорцы, не устоять славянскому войску. Долго ломали голову, что делать, потом позвали пермяка. Арнас изложил свои задумки: оставить под городом сотни две ратников, а ещё сотню пустить в кружение по Югре, чтоб выщелкала по одному всех здешних властителей. Нападения те не ждут, думают, русичи будут топтаться возле столицы, а потому, застигнутые врасплох, все как один лягут под новгородскими мечами. А там уж, помолясь, и владыка местный присмиреет. Мысль была дельная, воеводе понравилась.

– Кто ж поведёт сотню? – спросил он. – Знающий человек нужон, чтоб не заплутал в урманах.

– Я и поведу, – ответил Арнас.

Савка и Завид Негочевич вскинулись было, не хотели отпускать пермяка, но Ядрей изрёк:

– Так и поступим. Проводник наш – человек верный и смекалистый, авось не подведёт.

Возразить было нечего. Осталось решить, кому идти в поход. Тут уже долго думать не пришлось: кроме ушкуйников было некому. Бояре да купцы своих смердов одних всё равно не отпустят, а у Буслая как раз сотня воев и наберётся.

Провожали налётчиков с камнем на сердце. Если не вернутся и сложат свои головы в еланях да урманах, считай, всё пропало. Не выстоит Ядрей против Югры. Отец Иванко благословил Буслаевых ребят на подвиг, прочёл молитву за победу Христова воинства. Ушкуйники выслушали его (сожалея, что нет петуха принесть в жертву Перуну) и, перекрестившись, разбрелись по нартам. Грянули окрики возниц, тронулись с места олени, вспарывая сметанно белую, неровную перину снега, и цепочка нарт с глухим шорохом потянулась вдоль замётанных метелями берегов реки. Оставшиеся в стане вои следили за ними, покуда те совсем не утонули в молочной дымке.