Текст книги "Пепельная клетка (Рассказы)"

ВАГИФ СУЛТАНЛЫ
Пепельная клетка
Рассказы

БЕЛАЯ ДОРОГА

По ночам, стоя на веранде, он смотрел на белеющую в млечном лунном свете дорогу. Начинаясь у окраины села, эта белая дорога тянулась в самую глубь полынных равнин. Укладываясь же в постель, закрывая глаза, он видел во сне белого коня, скачущего по белой дороге. Каждую ночь белый конь, мчась в млечном свете Луны, удалялся все дальше и дальше. Куда скакал этот белый конь по белой-пребелой дороге в такую светлую ночь? И почему по ночам не видно было конца этой белой дороги и неясным было ее направление…

По ночам, во сне, он боялся, что белая дорога закончится. Страх этот вселился в него с того самого дня, когда в прошлом году председатель Гачай отправил всех колхозных коней на мясо.

…В селе осталось всего-навсего три лошади. Одна – Лятифа. Его лошадь не тронули, потому как Лятиф был единственным пастухом на колхозной ферме, к тому же постарел он совсем и без лошади ему было не обойтись. Другая – охранника Закира. Он сторожил клевер около виноградников, и ему тоже необходима была лошадь, чтобы преодолевать такое расстояние. Третья была лошадью самого Назира-киши. Только Назир-киши ни колхозное стадо не пас, ни клевер не охранял далеко за селом; ни отцовской нужды не знал.

Причина была в том, что был он колхозным кузнецом и за всю свою долгую жизнь ни дня не провел без лошади. В селе все, от мала до велика, знали, что Назир-киши проживет без еды, без воды, но без лошади и часа не протянет.

Назир-киши на селе был не только кузнецом, с чьей бы лошадью чего бы не случилось, вели к нему: «Прошу тебя, уста, посмотри, что с ней». Назир-киши, открыв лошади рот, сначала осматривал ее зубы, затем, раздвинув ресницы, осматривал кромку глаз, потом нагибался, заглядывал под живот, и только после этого определял, что с ней.

С того дня, как лошадей собрали и отправили на убой, старик чувствовал, что председатель Гачай не прочь снести его «кузнечную лавку», но пока не берется за это, то ли от того, что высоко ценит кузнеца, то ли просто расстраивать его не хочет. Ждет, может, сам он все поймет. Однако, все понимая, Назир-киши, тем не менее, знал и то, что, несмотря на возраст, ему тяжело будет остаться без работы, без дела своего, вот и все.

Вечерело. Холодный осенний ветер, безжалостно обрывая желтые листья с деревьев, разбрасывал их по улицам. В голубой небесной пустоте, как сон, как видение, покачивалось белое облако. Назир-киши сидел в своей «кузнечной лавке». Взгляд его был прикован к небу, словно он боялся, что белое облако исчезнет. Топот, донесшийся снаружи, вывел его из задумчивости. Подняв голову, он взглянул в открытое окно, на темнеющий горизонт и на устало возвращающуюся с выпаса скотину. Потом, поискав взглядом, снова нашел кусочек облака, на который смотрел.

Он напряг легкие. Так затянулся папиросой, будто навсегда лишался ее. Дымя папиросой, он вновь задумался, и мысли его уходили все глубже и в тех глубинах разматывались, словно клубок, и он не мог найти уже ни начала их, ни конца.

Наконец, он тяжело поднялся с места. Сняв с вешалки, надел свою старую, выцветшую куртку. Тяжело заперев двери, направился к дому.

Назир-киши постарел. Но сегодня не старость беспокоила его. Эта беда уже состарилась вместе с ним за долгие годы. Не думал он сегодня и о бездетности своей, потому что и это горе он давно похоронил в сердце своем, очень давно. Даже рана той боли уже заросла и забылась.

Целую неделю он ничего не делает. Было время, дотемна не сгибал он колен, в день по тридцать-сорок коней подковывал. А теперь? Разве что проезжий всадник иногда заглянет к мастеру за чем-нибудь, да изредка из соседнего села кто-нибудь наведается.

… Вот эта-то печаль и съедала заживо старика.

В ту ночь до утра он не смог уснуть, будто на иголках спал, что вонзались в его тело. Лишь под утро слегка задремал.

И снова в молочном свете ночи мчался белый конь по белой дороге. А кто тот парень на белом коне в белой чухе? Как же обнимает он лошадиную гриву.

… Вдруг и белый конь, и парень в белой чухе растаяли в молочном лунном свете. Что потом ему привиделось, что вскочил он с постели и торопливо позвал жену Зяриш:

– Старуха, старуха, подай мне брюки, гнедого увели.

Зяриш безмолвно спала, и на мгновение старику показалось, что она – ребенок, несмышленыш, в душе ее не нашли себе места пока ни горе, ни печаль, потому что только такой несмышленыш может спать так тихо и спокойно.

Но Зяриш проснулась. Проснулась и ничего не поняла. Она решила, что его мучает кошмар или же сошел он с ума.

И Зяриш испугалась. Испугалась сидящего в белом белье в углу на кровати мужа, с которым столько лет ложилась в одну постель. Будто кипяток ей на голову вылили. В одно мгновение перед глазами у нее пронеслось столько причудливо-странных картин. В одной из них Зяриш увидела, как жена Гара Самида Ерга-Сона, подхватив подол, вышла на село и, бегая туда-сюда по улице, кричит: «Эй, люди, Назир-киши с ума спятил, Назир-киши стал сумасшедшим, сумасшедшим, сумасшедшим…»

– Старуха, старуха, почему ты дала увести гнедого, позволила дом мой разрушить?

Зяриш снова промолчала, уставившись на рот мужа. Она пока ничего не понимала, и в ушах ее стоял крик жены Гара Самида Сона-Иноходка. Этот крик, ударившись о скалу, о камень или о гору, рассыпался эхом: «Эй, люди, Назир-киши сошел с ума, сошел с ума, сошел с ума…»

– Старуха, старуха, чего молчишь, не с тобой ли я? Зачем отдала гнедого, зачем дом мой разрушила, старуха?

Зяриш вдруг пришла в себя:

– Да что за гнедой, кто увел, когда, что ты говоришь, лошадь тебя лягнула или что…

– Старуха, старуха…

Назир-киши, оттолкнув старуху в сторону, в белом исподнем вышел во двор.

Ночь была лунной. Белели в млечном лунном свете дороги, идущие от окраины села в самую глубь полынных равнин. Но теперь старик даже не взглянул на белеющие дороги.

Глаза его, торопливо поискав в млечном лунном свете гнедого, нашли его. Гнедой спокойно щипал траву. Сердце его забилось, он обрадовался, как ребенок. Радовался, что не увели гнедого, что он во дворе.

Раздетый пошел он к яслям. Обняв теплую шею гнедого, заплакал, как ребенок, потом поцеловал коня в морду, в глаза, погладил спину, гриву.

Старик подумал, что гнедой счастлив и беззаботен, не вмешивается в дела мирские, опустив голову, живет себе бездумно. Мир перевернется, а ему все нипочем. И, поглаживая конскую гриву, посмотрел он на белеющую в лунной ночи дорогу. Будто боялся, что она закончится. Он и сам не понимал, как вдруг появился этот страх, вошел в кровь и мозг его. Дороги тянулись, тянулись и таяли в темноте. Всякий раз, глядя на эти дороги, старик вспоминал свои детство и юность. Ему казалось, что дорога напоминает жизнь человеческую. В мире есть много вещей, коим нет конца. Есть и дороги бесконечные. Пусть и не встречал старик такой дороги, но представить себе не мог. А дорог, имеющих конец, знал он множество. Вот и конец белеющей сейчас в темноте дороги хорошо был ему известен. Он знал, что дорога эта заканчивается у кладбища за селом. И по ночам во сне он побаивался такого окончания белой дороги.

Наутро Назир-киши не смог подняться с постели и три дня после этого пролежал на одном боку. Ровно три дня старик горел в лихорадке. Будто костер разожгли у него внутри. Его мучили путанные сны. Просыпаясь, видел он Зяриш у кровати. И каждый раз взгляд его скользил по лицу ее, волосам и останавливался на глазах. Глаза Зяриш были печальны, сузились от горя, устали от ожидания. Глядя в глаза Зяриш, встречаясь с ее грустным взглядом, он почему-то чувствовал себя виноватым.

В тот вечер собрались у них родственники, соседи. Гости расселись вкруговую прямо на расстеленном на полу паласе. Пили чай, стаканчики-армуду то и дело опустошались и вновь наполнялись чаем. Попивая чай, вели беседу. Мастер Кямал не умолкал: говорил о сельских происшествиях, о том, что было и чего не было, о чем только не говорил. Иногда он поворачивался к Назиру-киши, проверяя, слушает он его или нет. Вообще-то для мастера Кямала не имело значения, кто слушает его. Лишь бы слушали. Все собравшиеся здесь знали, что если позволить, Кямал будет говорить до утра, не зная усталости.

Когда гости разошлись, Зяриш осторожно прибралась, вымыла стаканы, поставила их на полку, влажной тряпкой протерла стол. Покончив со всем этим, выключила свет и легла рядом с мужем. По привычке, сложившейся еще с давних лет их женитьбы, она каждую ночь, после того, как муж ложился в постель, прибиралась, выключала свет, ложилась рядом, тихонько его окликала и, услышав в ответ его голос, прижималась к нему.

Вот и теперь она позвала его:

– Спишь, Назир?

Но Назир не отзывался.

Она положила руку на его волосатую, с выступившими костями, грудь. И Зяриш показалось, что потек в нее жар далеких, сладких молодых лет. Жар, исходящий от груди Назира, растекался по пальцам ее, по рукам. Но до груди Зяриш он не дошел, до сердца не дошел, иссяк, не дойдя до них, оборвался в какой-то точке ее существа.

Поискав, нашла она руки мужа. Они были ледяными. Зяриш вдруг вздрогнула от мысли, пришедшей в голову, волосы встали дыбом.

В тусклом свете лампы поднялась она и, дрожа, заглянула мужу в глаза. Веки его были приоткрыты, зрачки закатились. Потом она приложила ухо к груди мужа. И вдруг Зяриш вскрикнула, как безумная.

Во дворе ржал гнедой, бил землю копытом. Резко дернув головой, сорвал веревку, которой был привязан к столбу у яслей, и высвободил шею. Толкнув головой плетеную калитку, выбежал на дорогу и понесся по ней вскачь.

Потом появилась Луна. Берущая начало у окраины села, тянущаяся через полынные равнины белая дорога утонула в млечном свете Луны.

Перевод Надира Агасиева

ЗАПЕРТАЯ ДВЕРЬ

Казалось, что это совсем не та дорога, по которой ходит он каждый день. Холодные тротуары, каменные здания, электрические столбы, будто разрозненные картины давным-давно забытой сказки в далеком тумане памяти. Это похоже на то, как если всю жизнь ходишь ты в кромешной тьме по одной и той же дороге, и глаз твоих во тьме той не касается ничто, кроме сумрачной черноты. Но если однажды проведут тебя по ней при свете дня… Все здесь будет видеться тебе как в первый раз.

Внезапно духота, будто втянув в себя с улиц пыль, швырнула ее в стены домов, балконов. Точно невиданных размеров рука в одно мгновение вымела, вычистила полностью и улицы, и асфальтовые тротуары.

Ему стало не по себе, захотелось перейти

на другую сторону дороги. Тяжело шагая, свернул

он налево. И вдруг… от резкого, пронзительного звука сигнала он вздрогнул и поднял голову. «Москвич» голубого цвета тормозил прямо рядом с ним. С заднего сидения машины послышался женский крик, и шофер тут же, высунув в окно голову, стал выплескивать на него весь

свой яд.

– Негодяй ты эдакий, дорогу переходишь, так хоть по сторонам смотри… Именно на нас решил кровь свою пролить, на ночь глядя?

Кровь ударила в голову, со скрежетом стиснул зубы, но смолчал, не смог слова выговорить, нутро рвалось на части. Хотел пройти вперед, но ноги будто к земле приросли. Он совсем растерялся.

– Эй! Я с тобой говорю… чего не отвечаешь?

Он ничего не видел, ничего не слышал, словно, вращаясь, опускался в точку невесомости мира и не мог освободиться от ее притяжения.

– Да он глухой.

Машина, свернув вправо, быстро удалилась. И вмиг он покрылся холодным потом. Пальцы непроизвольно сжимались и разжимались. Он заложил руки в карманы, потом вынул и снова опустил их туда. Ему стало казаться, что руки мешают телу, он не находил им места. Почувствовал, что вся злость его и ненависть из сердца перетекла в руки, собралась в сжатых пальцах, и если он не швырнет ею кому-нибудь в голову, в висок, пальцы его никогда не разожмутся, он не найдет места своим рукам, так и останутся они лишними для его тела.

Он остановился у серого каменного пятиэтажного дома. Темнело. Светились все окна, кроме его. Каждый вечер, возвращаясь домой, он думал, что утром, выходя из дома, оставит гореть свет и каждый раз отчего-то забывал сделать это.

Домой он не пошел, не смог пойти. Что ему делать в пустых комнатах… Да и можно ли сидеть средь голых стен в такую погоду?

В воздухе чувствовалось дыхание холодного осеннего ветра. Машины сновали туда-сюда. Фонари на улицах, люминесцентные лампы слепили глаза. Но свет их был холодным, очень холодным. Впервые, с самого раннего детства, видел он такой холодный свет. Чувствовал, как холод этого света проникает в мозг и кровь его, бросает в озноб, заставляет ныть кости.

Он не знает, куда идет, и в этот час, в эту минуту для него действительно не имеет значения, куда он идет.

Пройдя по безлюдным улицам, он направился к морю. Ветер усиливался. Прибрежный парк опустел, не видно было никого на скамейках. С моря доносился странный, пугающий гул.

Он свернул к ресторану, хотелось отвлечься, выпив пару рюмок. Хотелось как-то пережить этот тяжелый, изматывающий вечер своей жизни.

В ресторане оказалось четверо посетителей. Он сел за один из пустых столиков в углу, заказал бутылку водки… Выпил, до самой ночи пил. Но на этот раз и водка почему-то не оказывала своего обычного действия. Будто это была не та водка, которую пил он каждый день, а какая-то горькая, темная жидкость. Снова попросил водки… и снова выпил. Когда ресторан совсем опустел, поднялся и тяжелой поступью пошел к двери.

В нетвердой памяти постепенно стали всплывать воспоминания о Сюсан. Сегодня исполнилось ровно два года, как он с ней расстался.

Он опустился на старую, с облупившейся краской скамью. В море одна другую гнали волны. Издалека, с острова Наргин, долетали сюда точечные вспышки света.

«Видишь ли, Сюсан, мне ребенок нужен, ребенок, в этом доме должен же будет кто-то после меня зажигать свет или нет?»

Сюсан не отвечала, беззвучно плакала, вспоминала день, когда они познакомились. Откуда тогда ей было знать, что настанет день, и судьба от нее отвернется, сердце человека, любовь ее к которому была безмерна, обратится в камень, и мольбы ее не тронут того сердца, что становилось шелковым от одной ее улыбки. Откуда было знать…

– Знаешь, Сюсан, по мне, так мы никогда бы не расстались, но ты войди в мое положение. Я ведь не могу отказаться от всей родни из-за тебя…

Сюсан молчала, тихо складывая вещи в чемодан. Она уже не плакала, слезы пятнами высохли на щеках. Длинные волосы ее рассыпались по плечам, спине. Грудь вздымалась и опускалась, она не могла подавить всхлипы. Губы дрожали, как листочки мяты.

– Видишь ли, Сюсан, даже не знаю, как объяснить тебе, чем я-то виноват… Ты сама подумай хорошенько…

Ветер все усиливался. Одет он был легко, и потому теперь зуб на зуб не попадал. Издалека, со стороны морского вокзала, доносились отрывистые свистки отчаливающих пассажирских судов.

До полуночи оставалось немного. Поднявшись на ноги, он тяжело двинулся в обратный путь.

Вспомнилась мать, он чуть не плакал. Пообещал себе этот отпуск провести в селе и тотчас же почувствовал, что пообещал не от души, так что обещания того никогда не исполнит.

Тяжело стал подниматься по лестнице. Кто знает, в который раз за свою жизнь он то с надеждой, то безнадежно поднимается по этим ступеням. Ноги его не слушались, водка сделала свое дело. Он схватился за перила. Раз, два, три, четыре… Он стал считать ступеньки. Интересно, сколько их до пятого этажа? Почему до сих пор он не сосчитал их? И с чего вдруг это пришло ему в голову?

Сердце так стучало, будто сейчас выскочит из груди и распластается под ногами.

Одолев последние ступени, остановился. Он задыхался. Нажал кнопку звонка, изнутри послышалась приятная музыка. В первый год женитьбы он привез этот звонок из Москвы, Сюсан он очень нравился.

Подождал, никто не отозвался. Он всегда, позвонив, ждал, когда услышит приближающиеся шаги Сюсан, чтобы позвонить еще раз. Одновременно со словом «Иду» Сюсан распахивала дверь. Как только дверь открывалась, он обнимал ее здесь же, на пороге, целовал в лицо, губы, а потом, подняв на руки, как легкую тростинку, нес к дивану:

– Чем сегодня занималась?

– Ничем.

– Что приготовила поесть?

Она нарочно качала головой, то есть «ничего».

– Тогда съем тебя саму.

Сюсан:

– Не сможешь, – и выскользнув из его объятий, прижав руки к груди, как птица, на цыпочках, улетала в другую комнату. Он догонял ее, обнимал, путал волосы, рассыпая по лицу.

И целовал, целовал.

Позвонил еще раз. И снова послышалась приятная мелодия. И опять он терпеливо ждал. Но никто не отзывался изнутри. Он знал, что там никого нет, и звонил он впустую; знал, что хоть день и ночь стучи в эту дверь, никто не откроет. Знает, что дверь эта заперта по-иному. Не так она заперта, чтобы открыть ее было легко. И все же где-то в тайных, недостижимых глубинах сердца своего не мог он в это поверить.

Еще и еще раз нажал он кнопку звонка. Потом приложил ухо к замочной скважине. Только не услышал он ни звука, ни шороха. Больше ждать он не стал, начав колотить в дверь кулаком. Удары наносил как придется.

Крича, звал Сюсан:

– Открой дверь, Сюсан, открой, открой… Молю тебя, открой дверь, открой…

Ему казалось, что Сюсан спит, вот-вот проснется и сонная откроет дверь. Ничего не скажет, лишь выразительным взглядом проводит его от порога до вешалки. Потом взгляд ее смягчится. И взгляд этот скажет, ну, почему ты так поздно приходишь домой, бессовестный, разве я не человек… До каких пор я буду сторожить голые стены. До каких пор… А что потом скажут взгляды. Сюсан…

Постепенно руки его слабели, пьяное тело теряло выдержку, силы. А он все звал Сюсан, просил, умолял:

– Открой дверь, Сюсан, открой… Умоляю, Сюсан, открой дверь, открой…

Уставшие руки его онемели, ослабли, соскользнули с ручки двери, колени подкосились, и камнем рухнул он под дверь.

Это в самом деле не похоже было на сон, будто подпал он под странные, чудные чары. Куда ни поворачивал, натыкался на запертую дверь. Странным было то, что закрыты они были наглухо, и что ни делал он, открыть их не мог. Эти двери были ему знакомы, были родными, когда-то и где-то он открывал эти двери, только вспомнить не мог, когда и где. И видел он, что все двери мира, которые он знал, закрыты перед ним…

Когда он пришел в себя, до утра уже оставалось немного. Ледяной холод каменного пола разбудил его пьяное тело. Руки, ноги от холода одеревенели. Дрожащими руками он достал ключ, но дверь открыть не смог, рука не поднялась. Положил ключ обратно в карман. После такой ночи не найти ему дома покоя.

Осторожно стал спускаться по ступенькам. Голода он не чувствовал, но жажда сжигала его. Спустившись во двор, припал к железному крану и напился вволю ледяной воды.

Сел на тротуар во дворе. Снял с себя пиджак; он был весь измят и вывалян в пыли. На работу идти в таком виде было нельзя, непременно нужно было вычистить его. Водой оттер места, запачканные пылью и известкой, но на себя надевать не стал, это было невозможно, пиджак был мокрым.

Посмотрел на небо. Было время, стояли они с Сюсан здесь во дворе и часами любовались звездами. Небо и сейчас было звездным. Но холодно поблескивающие в вышине звезды, постепенно теряя свой свет, угасали.

Светало.

Перевод Надира Агасиева

ЧУЖОЙ

«…Возьмите эти деньги, люди, купите мне буханку черного хлеба…», – слова, терзающие, рвущие на части все его существо, все самолюбие его, и куда бы ни шел он, куда бы ни направлялся, они попадали ему под ноги, как камни на дороге, он спотыкался о них и падал. Ужас этих слов, как неизбежное горе, как боль, осел у него внутри, и что бы ни делал он, от этого горя, от боли этой не было ему спасения.

Он сам себя не узнавал. Будто чужой, незнакомый человек смотрел на него из окна автобуса. Он изменился, начиная от волос до цвета глаз. Как будто видел себя в первый раз. Ему казалось, что и сердце, и мозг его пересадили в чье-то тело. Эти тело, голова, лицо – чье-то чужое. И в этом чужом теле сжималось сердце его и мозг. Он и не знал, что так далек и отчужден от самого себя. О том, что душа, характер постепенно меняются, он был наслышан, но осознать то, что неузнаваемо чужой может стать внешность, он никак не мог. И как ни старался, никак не мог убедить себя в этом. Ему казалось, что он понятия не имеет о том, что случилось. Он не мог поверить, что это ужасное событие зародилось и выросло в его мозгу. Потому как в памяти его ничего не было. Словно то, что произошло, было задумано кем-то другим. Он же просто, не задумываясь ни о сути происходящего, ни о последствиях, был бездумным исполнителем. В этом деле нет его вины. Абсолютно! А если так, кто же тогда виноват? Сможет ли он когда-нибудь покончить с потоком этих неясных вопросов? Как случилось, что однажды ему повстречалась старуха Ханымниса, что протянул он ей руку помощи, дал согласие поселиться у нее? То неудачное августовское утро, пять лет назад, когда все это началось – один из самых горестных дней его жизни – он помнил так, как будто это было вчера.

В тот день будто рок навис над ним, он проснулся позже обычного. Всегда поднимался он спозаранок и завтракал дома. Но в то утро позавтракать дома он не успел, иначе опоздал бы на работу; наспех одевшись, вышел из дома. Не пройдя и двух улиц, повстречался с этой старухой. Стоя у окна, она умоляла прохожих купить ей хлеба. Если бы он позавтракал, может, и не обратил бы на старуху внимания. Он вдруг подумал, что если каждый так же торопится, и никто не остановится на просьбу этой старухи, что еле держится на ногах, то она весь день будет голодной, о, Господи? Откуда в людях это безразличие к ближнему?

И он остановился у окна.

Старуха, заметив, что кто-то услышал ее, обрадовалась, как ребенок:

– Сынок, умереть мне у ног твоих, – сказала она и протянула ему медные монеты, зажатые в руке, – возьми это и принеси мне буханку черного хлеба из магазина.

– Сейчас, – сказал он и, не взяв ее денег, бросился к хлебному магазину в двух кварталах отсюда.

Он хорошо помнит, как сбегал в магазин, вернулся и, не найдя старухи у окна, вошел в дом, увидел ее лежащей на кровати, тяжело дышащей, словно это было сегодня. Помнит ужас свой при виде грязного стакана с горячей водой на столе, рваные обои, цветом сливающиеся со штукатуркой, деревянный потолок, затянутый паутиной…

Оставив хлеб, он вышел.

Всю дорогу он думал о том, что нужно после работы купить старухе продуктов, привести дом ее в порядок.

«Господи, ну что это за жизнь такая, что за существование! В доме нет даже чая, пьется просто кипяченая вода. Как пробавляется эта несчастная одним лишь хлебом, который и купить-то некому».

В тот вечер после работы отправился он на базар. Накупил всего, от чая с сахаром до фруктов.

При виде его будто свет засиял в глазах старухи, землистый цвет лица ее просветлел. Он помог сесть, подложив за спину подушку.

– Сынок, да буду я жертвой твоей, зачем ты себя так утруждаешь, мне так неловко, в моем-то возрасте, – причитала со слезами старуха, не оста-навливаясь.

– Пусть врагам твоим будет неловко, бабушка, – сказал он, – не стоит беспокоиться…

В тот вечер он навел в комнате порядок. Грязное вымыл, убрал, приготовил обед. Накормил старуху, напоил и вернулся в общежитие. И с того дня стал навещать старуху.

У старухи Ханымнисы никого не было и жила она одна. Мужа у нее не было всю ее долгую жизнь. Только, взгрустнув, говорила: «У меня есть муж, он придет, обязательно придет… Сорок лет жду Джамиша, он придет…»

И однажды, узнав, что он живет в общежитии, старуха сказала:

– Переезжай ко мне жить, сынок, в общежитии тяжело. Вижу, ты умный, сознательный парень. Переведу квартиру на тебя, а ты будешь мне как сын, никого ведь у меня нет. Сегодня я есть, а завтра уж и нет меня, – и будто запамятовав, старуха добавила. – Боюсь, боюсь не вернется Джамиш, глаза уж слезятся, его ожидаючи, ровно сорок лет меня обманывает…

В тот же вечер, собрав все свое добро – чемодан с вещами, постель, он переехал к старухе, что тоже помнит хорошо.

– Ничего от тебя не нужно, сынок. Ни копейки твоей. Но умоляю, похорони меня как положено, будто, не дай Бог, родную мать хоронишь. Прими слова эти как наказ и, кроме этой, других просьб к тебе нет.

Вначале он слегка отремонтировал дом; оклеил стены обоями, покрасил пол-потолок, после, по мере того, как появлялись у него деньги, обновил обстановку кухни и ванной. И все это делал с таким удовольствием, от души, будто был здесь хозяином.

В городе он стоял в очереди на квартиру, но ему казалось, что и через двадцать лет он ее не получит. В какие только двери он не стучался, добиваясь квартиры. И когда-то, постепенно утратив надежду обзавестись здесь жильем, незаметно для себя сдался этому большому городу. «…Будто на роду им было написано с трудом продвигать любое дело… Боже, ну что такое эти четыре стены… В огромном университете преподаешь, кандидатом наук являешься и не имеешь даже хибары, что называлась бы домом твоим, пристанищем. Собака – она собака, и у той есть крыша над головой, есть приют… Если завтра умрет он, и поминок не справят, какие поминки по квартирантам…»

В памяти его, как сон, всплывали слова, сказанные им в лицо председателю, когда он в последний раз, пытаясь получить квартиру, был на приеме у Зейналлы.

Первое, о чем он подумал, едва переступив порог приемной – сколько же семей можно здесь разместить, если отдать приемную под квартиры? А в городе вон сколько таких рабочих кабинетов… Кто переночевать четырех стен не находит, а кто-то, не довольствуясь такими удобными, просторными салонами, ищет еще больших, более красивых. Раздумывая таким вот образом, вдруг обнаружил себя сидящим на стуле напротив председателя. При виде угрожающих глаз председателя и сверкающих, уставившихся на него глаз сидящих с ним рядом, ему показалось, что он на скамье подсудимых и сейчас будет обвинен в каком-то тяжком преступлении.

– Слушаю вас!

Он растерялся от того, что слова эти были сказаны по-русски. Так растерялся, что забыл, где он и с какой целью здесь находится. Наконец, придя в себя:

– Прочтите мое заявление, я там все указал.

В полминуты пробежав глазами заявление, председатель сказал:

– Просьба ваша в том, чтобы предоставить вам квартиру вследствие того, что в связи с отсутствием таковой вы ночуете на вокзале. Ничем не могу помочь. Квартиры в городе предоставляются только в порядке очередности.

И эти слова тоже были сказаны по-русски. Не сдержавшись, я предложил:

– Давайте будем говорить на родном языке, товарищ председатель.

Председатель, будто не слыша его, нажал кнопку:

– Кто следующий…

Видя, что он не поднимается с места, председатель, опять же по-русски, спросил:

– Вы не понимаете сказанного?

Он и сейчас удивляется тому, как, откуда взялась у него внутри эта сила, этот толчок:

– Я-то понимаю, это вы не понимаете! И не сможете понять! Откуда вам знать, что такое бездомность, товарищ мэр!.. Пяти комнат вам мало, так вы еще и на даче выстроили себе хоромы. Вы даже еще не родившимся внукам и правнукам уже заготовили жилье. Как же вам меня понять. Полжизни своей я прожил квартирантом, вам же не известно, что значит – жить на квартире, товарищ мэр!..

Слово «мэр» пулей ударило председателя, и от неожиданности получить такой удар от сидящего перед ним человека, он застыл… Его с трудом вывели из кабинета два милиционера. «Как случилось, что все это не возымело ужасных последствий. Ведь после брошенных в лицо председателю слов тех гораздо легче было вслед за тем швырнуть в него стулом, кожаной папкой, что была у него в руках».

Жена его, уходя с двумя детьми и оставляя его одного на съемной квартире, сказала: «Будь ты мужчиной, у тебя был бы дом, квартира. Открой глаза, оглядись вокруг, посмотри, как люди живут. За десять лет ты сменил пятнадцать квартир, даже одной комнаты получить не смог. Да покроется пеплом голова такого мужчины, как ты. Я и свадебные золотые украшения продала, чтобы платить за квартиру. Люди чуть ли не каждый год квартиры покупают, а ты…» Дальнейшего он уже не помнил, кроме ядреного ругательства после всех тех слов.

… Чем же иным, как не подарком судьбы после всех тех событий, явилось то, что старуха Ханымниса перевела свою квартиру на его имя. И у него в городе будет теперь квартира, у него будет адрес. Может, и семья его, раскаявшись, вернется. Верно говорят, бедняку должно везти, иначе ему не прожить.

В селе он сказал лишь то, что получил квартиру, родственникам же, пожелавшим приехать, посмотреть ее, отказал, сославшись на ремонтные работы. Три-четыре месяца так называемого ремонта обратились в три-четыре года. Старуха же все не умирала. Со времени его переезда она не вставала с постели. Каждый день он готовит чай, еду, завтракает сам, приносит чай старухе, оставляет рядом с ней обед и уходит на работу.

Поначалу он все это проделывал с особой охотой, получал удовольствие, обслуживая старуху, наводя порядок в своем будущем доме. Но постепенно все это стало надоедать ему.

К этому ужасному решению он пришел как-то душным летним вечером, когда пил во дворе чай со студенческим другом своим Валехом. Наигравшись в тот вечер в нарды, сидя под инжировым деревом, они устали. И сидя в тени дерева, попивая чай, беседовали.

– Гадир, а Гадир! – донесся изнутри голос старухи.

Не поднимись он, она и сто раз на одном дыхании скажет: «Гадир». Он пришел в комнату. Она хотела чаю; он отнес и поставил перед нею пиалу с чаем.

Не успел присесть, как снова послышался ее зов:

– Гадир, а Гадир!

– Тьфу! – он выругал себя, – не хватало тебе, дураку, дома! И как я связался с этой старухой… Разве умрет она когда-нибудь? Один Аллах знает, сколько таких, как я, она вначале подмаслила, а потом, замучив, свела в могилу…

Валех смеялся.

– Тебе и этого мало. Думаешь, легко дом по-лучить.

Старуха в доме продолжала кричать.

– Пойди посмотри, что она хочет.

– Пусть хоть умрет, не пойду. Хоть криком изойдет.

– Имей совесть, сходи взгляни…

Ругаясь, он вошел в дом и молча встал в ногах кровати.

– Чего не откликаешься? – спросила старуха.

Он не отвечал, не было уже ни сил, ни терпения.

Сквозь землю готов он был провалиться, выходя из комнаты с тазом. «Какая твоя собака заблудилась в этом городе, скажи? Дом как дом стоит у тебя в селе, комнаты, двор – что площади, хоть на коне скачи. А ты прилип к лачуге старухи Ханымнисы, считаешь дни, когда она прикажет долго жить…»

Многие друзья его, знакомые знали, что у него есть дом. Но как дело обстоит в действительности, он им не рассказывал. Домой никого не приглашал, чтобы не спрашивали, кем приходится ему старуха. Как объяснить им, что все не так. Ему просто стыдно было это все обнародовать.