Текст книги "Пепельная клетка (Рассказы)"

«Как случилось, что эта ужасная мысль пришла ему в голову. Ведь старуха ничего плохого ему не сделала, то и дело ласкала слух его добрыми словами в его адрес, обеспечила жильем в городе, где так трудно его добиться, убрала с его пути препятствие, которое он считал самым трудным, чтобы жить в городе по-людски. Как же мог он вместо благодарности согласиться на голодную смерть этого человека… Как позволила ему эт совесть его… что люди скажут… Даже если не узнают, как укрыться ему от себя, от совести своей…» Словно все то хорошее, душевное, что жило в нем с самого детства, вдруг исчезло. Что ни делал он, не вернуть было ему всего этого.

Ровно четыре года, как нет у него известий ни от жены, ни от детей, даже где живут они, он не знает. По ночам лица дочерей неотступно стоят у него перед глазами; он грызет себя изнутри, злясь на свое бессилие и отсутствие возможностей. Находит утешение лишь в фотографии, снятой в один из счастливейших дней жизни их семьи, которую постоянно носит с собой в нагрудном кармане пиджака.

Беспокоило его и то, что в последнее время ему часто снилась мать. Она являлась в виде столетней старухи. Будто не видел он, что мать до сей поры одна на своих плечах несет тяжкий груз дома, семьи. Теперь, ухаживая за старухой Ханымнисой в течение этих четырех лет, он осознал, что значит сыновний долг.

Постепенно ему надоел и дом этот, и двор. Сменялся день за днем, и терпение его иссякало, сил не было уже ждать ее смерти.

«… Сколько человек может мучиться, нуждаться?! Год, пять, пусть даже пятнадцать лет… Неужто всю жизнь он должен быть пленником нужды, о небеса? Ему тридцать два, один Аллах знает, сколько лет еще ждать ему смерти старухи. А после, не прожив пяти или десяти лет, ложись и умирай. Тьфу…»

Взяв отпуск, ничего не сказав старухе, он уехал в район, решив, будь что будет.

… Оставляя больную старуху одну дома, запирая дверь, отправляясь в село, он хорошо знал, чем кончится все это. Отчего же теперь вдруг мысли о смерти старухи так неожиданна для него. За тот месяц, что провел он в селе, не было ночи, чтобы старуха не приснилась ему, не лишила его покоя.

Всю дорогу думая о том, как он откроет дверь, войдет в дом, наткнется на разлагающийся зловонный труп ее на кровати или на полу, как под инжиром во дворе в вечерних сумерках будет в последний раз все обдумывать, он почти сходил с ума. И всякий раз ему казалось, что старуха, упав с кровати, подползла к двери, там и умерла. Смерть старухи именно так отпечаталась в его мозгу.

Он ждал до темноты, отчего-то не решился подойти к дому при свете дня.

… Улица перед домом по-прежнему кипела. Торопливо шли люди. Он двигался как во сне, как по воздуху, не касаясь земли.

Издалека увидев стоящую перед окном старуху, не поверил своим глазам. Как и в первый раз, когда он ее увидел, зажав в руке медные деньги, она умоляла прохожих:

– Возьмите эти деньги, люди, купите мне хлеба, черного, буханку…

Перевод Надира Агасиева

ТОСКА

В темноте комнаты слышалось лишь жужжание мух, она окончательно проснулась. И слыша это жужжание, ей, тем не менее, казалось, что она не слышит ничего, что вокруг непременнейшая тишина, потому как темнота предполагает, что приоткрылась дверь, кто-то вошел в комнату, и она увидела хлынувший в темноту холодный поток света. По земляному полу заходил мокрый веник. Комнату подмели, мусор высыпали в печь, и тень как появилась, так и пропала.

Ее никак не отпускал позавчерашний сон. Снилось ей, что муж, совершенно голый, лежит в мягком, как вата, снегу и зовет ее к себе:

– Ты тоже снимай одежду, – говорит он, – и ложись, здесь прохладно, а от тамошней духоты дыхание перехватывает.

Стуча зубами от холода, она переминается с ноги на ногу.

– Раздевайся же, – настаивает он, – ложись рядом, в прохладе, ведь солнце изжарило тебя вконец.

Пальцами-гвоздями муж хватает ее за запястья, и что она ни делает, как ни сидится, не может вырваться из его рук.

– Пусти, – просила она, – ну, отпусти мои руки, я пойду принесу тебе теплую одежду, холодно ведь…

– Ты не придешь, – говорил он, – знаю я, если уйдешь, не вернешься, я хорошо тебя знаю.

Молила, просила, вырывалась, но избавиться от пальцев-гвоздей никак не могла. Она тянула руки, а пальцы впивались все глубже, доходя до костей. И вдруг… левая рука ее оторвалась от самого плеча и осталась в пальцах мужа, сама же она упала и покатилась по белому снегу. Потеряла сознание, потом с трудом пришла в себя и, опираясь на правую руку, кое-как поднялась на ноги.

Вдруг снег, окутавший, казалось, весь мир, с мощным звуком начал таять, течь, унося в своем мощном потоке ее мужа. Этот грохочущий снежный сель мчался прочь, а за ним открывался зеленый мир.

Задыхаясь от крика, она бежит за снежной лавиной.

– Верни мою руку, – кричит она. – Что я буду делать без нее?..

Открыв глаза, озирается она по сторонам, хочет подобрать сползшее одеяло, укрыться, но не может. Правой рукой проверяет, ощупывает левую, бревном лежащую вдоль тела.

«Паралич?!»

На мгновенье глаза застилает тьма.

Наверху она спать не могла и когда, заболев, слегла, переселилась с постелью вместе в нижнюю комнату. Здесь не было слышно ни шума детей, ни расспросов гостей. И еще сюда ей хотелось потому, что пол тут был земляной. Большая часть ее жизни прошла в доме, похожем на этот, никак не могла она привыкнуть к дому сына с деревянными полами.

Она не знала, какое сейчас время суток. Если б можно было встать, открыть дверь и выглянуть наружу… Но тут вспомнилось ей, как давеча отворялась дверь, и в комнату ворвался холодный поток света. Значит, день на дворе, светло, спать она не должна, иначе что станет делать ночью, до самого утра. В темной комнате, конечно, что день, что ночь – не различить, и все же днем она кое-как перемогалась, но провести без сна ночь было пыткой, мучением, поэтому она, как могла, берегла свой сон для ночи.

Мухи по-прежнему летали, утомительно жужжа. Ей казалось, что лежит она не на пружинной кровати в темной комнате, а стоит на самом краю земли, лицом к лицу с безбрежной пустотой, и стоит ей слегка шевельнуться в постели, как рухнет она в бездонную пропасть. Пустота эта, словно граница мира, жизни, ее конец, куда человек обязательно должен прийти к концу своего существования и оказаться лицом к лицу с этой пустотой.

Болезнь сжигает нутро, но она не обращает на это внимания, зная, что боли и беды в этом возрасте приходят и уходят легко. Когда боли стихают, ее клонит ко сну, потом – пробуждение и снова – сон: сны и думы мешаются, переплетаются между собой, и она их уже не различает. Ей кажется, что все было вчера, позавчера, до самого последнего времени была она ребенком, была молодой, любила и была любима. Прошедших лет она не видит, не чувствует, не осознает быстротечности жизни.

У подножия садового склона тихо, бесшумно течет равнинная река. Днем она не слышит из-за шума во дворе, а по ночам отчетливо различает таинственные, переливчатые звуки воды. И тогда ей хочется подняться с постели, спуститься по садовому склону вниз, к реке. Но она так слаба, что не может сдвинуться с места, и беззвучно продолжает литься таинственная песнь реки, унося с собою прочь память ночи и темноты.

У нее пропал аппетит, а ведь человек в таком состоянии, даже если не хочет, должен есть, чтобы жить. Только ей не хочется есть, совсем не хочется. Уже и лекарства давно кончились. Но сыну об этом она не говорит. Знает, что у него дела. Он должен все бросить, чтобы съездить в город за лекарствами. Тяжело обходиться без лекарств, она ждет, что он сам спросит о них, поинтересуется, но он молчит.

Дверь приоткрывается, она между сном и явью. Но даже с закрытыми глазами она знает, что это сын: он всегда приходит в это время. Придет, сядет рядом, возьмет в ладони ее руки-колодки и что-то тихо говорит, о чем-то спрашивает, она что-то отвечает. Она знает, что сын недоволен тем, что она лежит здесь, в нижней комнате. Помнит, как однажды ее, тяжело больную, вместе с кроватью он перетаскивал наверх. Сына она понимала, понимала, что где-то он прав, но ничего с собой поделать не могла.

Сын с невесткой то и дело пререкаются, ей внизу все слышно. Известно ей и о холодке между ними. Все знала, но виду не подавала, потому что в судьбу семьи никто со стороны не должен вмешиваться, она это знала по собственному опыту.

Она не замечает, как уходит сын, потому как засыпает.

Едва прикрыв глаза, она тотчас ощущает дыхание Азраила в темноте, он сидит в углу, поджав ноги, на сыром земляном полу и смотрит на нее сквозь длинные ресницы, ждет удобного момента, чтобы уворовать ее дух. Стоит открыть глаза, Азраил исчезает. Так и воюет она с ним всю долгую ночь, до самого утра. А минуты, секунды тянутся медленно, как тяжело навьюченный караван. О приходе утра она узнает по звукам живости во дворе, кур, цыплят, коров. Узнает и успокаивается: тело, уставшее всю ночь бороться с Азраилом, засыпает. Так и спит в темной комнате до полудня, то и дело вздрагивая и просыпаясь.

На прошлой неделе внучка-малютка, лунный осколочек, проплакав, прокричав два дня, приказала долго жить, сглазили, наверное. «Кто может спать, тот не умрет», – говорят. После смерти ребенка, кроме сына, здоровьем ее никто не интересуется. А она почти и не замечает, когда приходит он, когда уходит.

Во дворе ветер завывал, что было сил. Она слышала мольбы и стенания голых ветвей, гнущихся под порывами ветра. Не помнит она, когда растопили печь, но ей холодно, кости ломит так, что она готова ползком добраться до печи и залезть в ее пылающее нутро. Завывающий снаружи ветер будто здесь, в темной комнате, пробирает ее насквозь. Ей казалось, что ничем уже не вытравить этот холод изнутри, так глубоко он забрался.

Ближе к вечеру ей стало легче, она приподнялась и села в постели. Но отголоски сна не оставляли ее. Какой-то звук, точно колдовство, гнал ее к свету. Эхом отзываясь в ней, он удалялся, и сердце ее рвалось следом, чтобы слиться и уйти вместе с ним. Звук уходил, отдалялся, потом возвращался снова, увлекая ее за собой. Как она ни старалась, никак не могла освободиться от колдовства этого завораживающего голоса… И вдруг она почувствовала такое облегчение, будто заново родилась. Взявшись за металлические решетки кровати, она встала, впервые в этом году поднялась на ноги.

Открыв дверь, вышла во двор. Холодные лучи меркнущего на западе солнца слепили глаза. Во дворе никого не было. Только из верхней комнаты доносились голоса сына и невестки, они о чем-то спорили.

Ей хотелось все стоять и стоять во дворе, обозревая и ощущая широту и необъятность мира, но ноги вели ее под вяз напротив двора. Она присела на каменную плиту под деревом, прислонилась спиной к корявому стволу. Звук, поднявший ее с постели, позвавший ее к свету, шел из дерева, из самой сердцевины его. Она посмотрела на зеленые ветви, покрывшиеся листьями среди зимы. Впервые она видела, чтобы вяз зазеленел в эту пору. Звук из дерева, как сон, полнил душу, всем существом своим ощущала она, как звук этот с болью исторгается сердцевиной, корой дерева и проникает в нее.

Запрокинув голову, еще раз взглянула она на ветви. Глазам не поверила: зеленая листва вяза со стоном осыпалась на промерзшую землю.

Перевод Надира Агасиева

УТРЕННИЙ ТУМАН

Тусклый свет осеннего утра, проникая в комнату через смотрящее на восток окно дома, постепенно рассеивал тьму. Ему казалось, что он не на кровати, в которую ложится спать каждый день, а в каком-то странном месте без конца и без края, в неведомой части Вселенной, где взгляда не касается ничего, кроме облаков, солнца и земли.

Он не мог отвести глаз от тусклого утреннего света. Ворочался в постели, силясь вернуть пропавший сон, но тусклый свет утра играл на лице, в глазах, и сон рассеивался все больше.

Хотел встать, но не смог. Старость прессом сдавила тело, и неизбежность этого он ощущал всем своим существом. Силу этого давления он чувствовал и костями, и мышцами и всеми сосудами. И, ощущая ее, задыхался в невидимых руках старости.

Азим-киши давно знал, что носит в себе болезнь, и бегство Азима-киши от себя самого было бегством его от носимой в себе болезни. Как ни старался Азим-киши, оторваться от смерти не мог, потому как осела она у него внутри, как боль, как усталость, впиталась в кровь, во все его существо, он чувствовал запах смерти. Что бы ни делал он, высвободиться, вырваться из когтей смерти не мог. Она все разрасталась, и не было уже у Азима-киши сил носить ее в себе.

Вместе со смертью Азим-киши носил в себе еще и боль. Снедавшая нутро его боль была не чем иным, как сознанием того, что он лишний, обуза на плечах детей. Его мучило то, что, будучи аксакалом, все семейные, домашние дела и проблемы, тем не менее, разрешались без него. Он был болен, однако не это беспокоило его. Днями лежал он с температурой, полностью утратив аппетит, и причину этого он видел в старости. Самым большим горем для Азима-киши было жить гостем в своем доме.

С трудом поднявшись, он вышел во двор. Его пробрал утренний холодок, дрожащими руками он застегнул ворот рубашки.

Он и раньше просыпался спозаранок. День едва успевал заняться, как он уже поливал сад-огород, провожал скотину в конец села на выпас, выпускал кур из курятника.

Ровно пятьдесят лет именно так повторялось его утро за утром. Когда была жива жена, как бы рано она не встала, он уже был во дворе. А теперь сын его и невестка спят по утрам. Он не решается их будить, даже намека не позволяет себе в этом плане. Пусть живут, как знают, у самих ума хватает.

Внуки его не спят до утра, особенно младший – ни капли сна в глазах. Из-за них ни уснуть, ни отдохнуть невозможно. Но это его ничуть не беспокоит, не нервирует. Наоборот, в бессонные ночи их голоса – опора его, защита, заставляющая забыть об одиночестве своем. В такие ночи ничего другого ему и не нужно, лишь бы слышны были их голоса, шум и возня. Ничто его так не пугает в этом возрасте, как одиночество.

Ступая по росистой траве, старик поднялся к забору у дальнего конца сада. Издали взглянул в сторону кладбища. В тусклом свете утра не разглядеть было серебристого купола кладбища. Скоро рассеется туман, покажется солнце, и искрящийся светом купол странным светом озарит раскинувшуюся от самой околицы села, поросшую полынью равнину. И цвет этот от края до края в холодном утреннем свете солнца ознобом проберет старика.

В утреннем тумане с трудом различались зеленеющие вдалеке, там, где кончается полынная равнина, заливные луга. Вместе с поднимавшимся солнцем, туда, к зелени тех мест, оттягивался туман. И словно какая-то часть его души, его существа, смешавшись с туманом, тяжело уходила, плыла над зеленью и кустами полыни. В последние дни вот так, стоя на крутизне, он погружался в раздумья, пока не рассеивался туман.

Доброе утро, Азим-киши!

Старик вздрогнул, но не смог понять, откуда голос.

– Доброе утро, сынок, – ответил он.

Какое-то время он слышал удалявшиеся в тумане шаги.

Было время, когда пас он колхозное стадо и верхом на лошади с утра и до вечера объезжал все вокруг в поисках новых пастбищ. Жизнь его прошла в седле. Теперь уж сколько времени, как отпустил он коня. Но тот не привык к такой свободе, воле и никуда не уходит, пасется себе на лугах поблизости, у дома, за двором, за садом. Иногда он слышит ржание коня. То ли почувствовал тот беду над головой хозяина или что-то другое, по ночам он подолгу ржал в сторону дома. В такие моменты он в звуке этом слышал зов, но не мог найти в себе сил вырваться из жестоких лап старости и спуститься к лугу за садом, и не двигался с места, изводя себя.

Тишину утра нарушил звук воды, и звук этот с водою не мешался, а уходил, оставляя след, по ее поверхности.

Теперь весь этот сад, вплоть до молодой поросли, ушел из-под его начала. Когда смотрит он на купающиеся в синем тумане холодного утра деревья, его охватывает жалость к ним. Почему они так плачут? Взойдет солнце и осушит их слезы, и вновь станут они счастливо улыбаться, как ни в чем не бывало.

Утренний туман опустился на сад, на листву деревьев, на зелень, повис над рекой. Ему казалось, что и жизнь человеческая, как этот туман – не чувствуешь, когда уходит, на месте его остается пустота, одиночество. Осознавая это всем своим существом, он не мог понять, что жизнь проходит, никак не мог смириться с жестокой, неизбежной истиной, уводящей человека в небытие.

Старику и в голову не приходило, что придет время, и дыхание его уже никогда не смешается с тяжело уходящим, рассеивающимся над садом, зеленью, серым ворохом полыни туманом.

«Если конец человека – земля, если неизбежен жизни конец, смешение праха с землей, если все заканчивается смертью, что же тогда бесконечность, что тогда вечность?! Почему человек находит себе утешение в таких вещах, зачем он обманывается этими утешениями…»

Из тумана донеслось до него ржание коня. Сердце так подпрыгнуло, что он чуть было не потерял сознание. Схватившись за колья забора, едва удержался на ногах. «Что это лошадь ржет в такое время? Может, знает, что хозяин близко, стоит у забора? Что это за призыв такой, едва рассвело? Ржание слышно где-то вблизи, жаль, что из-за тумана ничего не видно…»

Хотел позвать коня, но голоса не было. Голос будто внутри у него завязался узлом.

Птицы, перекликаясь, пролетели над головой. От голосов их у него аж кости вздрогнули. Запрокинув голову, посмотрел он в небо, но из-за утреннего тумана ничего не разглядел там. Какая-то часть нутра его словно смешалась с туманом, присоединилась к птичьим голосам и улетала все дальше. «Пусть, вот, станет полегче, надо будет заняться плетнем, совсем развалился, подправить пора, обнести кустарником – как раз время ежевику скосить. А то прохожие скажут, что двор без хозяина. Обрезать нужно и гранатовые кусты, и виноградник, не сегодня-завтра зима уж на пороге. Пока не начались дожди, нужно скосить траву в нижней части сада и подправить стог. Пусть только болезнь поутихнет, станет полегче…» Думая обо всем этом, он не мог отвести взгляда от утреннего тумана, что уходил, оставляя после себя проясненный мир.

Старику и на ум не приходило, что тяжело рассеивающийся над садом, зеленью и заливными лугами туман был последним туманом, опустившимся на его жизнь.

Перевод Медины Эльдаровой

ЗЕЛЕНАЯ ПЕСНЯ БЕЗЛИСТВЕННЫХ ВЕТВЕЙ

Зурна звучала по всей по округе, зазывая на свадебное веселье. Люди торопливо собирались на звуки этой мелодии.

Бабушка Сона, скрестив руки на груди, стояла в углу палатки, где шло веселье. Звуки зурны проникали в ее душу, будоражили что-то давно отжившее и забытое. Эти звуки заставили ее, больную, подняться с постели и прийти сюда. Но сейчас звуки зурны пробуждали в ней новую, до сих пор не слышимую ею мелодию. В душе начинал звучать далекий голос, новый и непонятный.

Обычно никто не замечал ее на таких торжествах; она приходила, тихонько стояла в углу палатки, стараясь быть незамеченной, и так же незаметно уходила.

Но сейчас, поддавшись волшебству мелодии, бабушка Сона все позабыла и ничего, кроме звуков зурны, не слышала… Откуда шли эти звуки? Мысли ее унеслись в далекое детство и высветили самые затаенные уголки памяти.

… В один из солнечных весенних дней, когда деревья начинали расцветать бело-фиолетовыми цветами, Сона вместе с другими детьми играла в прятки. Она спряталась на ветке тутовника, широкие листья которой надежно укрывали ее.

Дети никак не могли ее найти. И когда они уже собрались идти домой, Сона с радостным криком прыгнула вниз, но, зацепившись платьем за сухую веетку, не удержала равновесия и полетела на землю вниз головой.

И это она хорошо запомнила.

Потом она выздоровела и опять играла с детьми в прятки. Но что-то пошло не так после того падения, шли годы, ее сверстники подрастали, а Сона оставалась такой же маленькой. И по мере того, как росли ее сверстники, на ее спине рос горб, обезображивая ее тело.

Теперь, наблюдая за весельем в палатке, она вспоминала те былые дни. Невеста, покрытая фатой, сидела во главе стола со своими подружками. Среди родных, близких, знакомых людей Сона вдруг почувствовала себя глубоко одинокой. Ей хотелось сбежать отсюда, вернуться домой, в теплую постель, но это продолжалось только какое-то мгновение, потом она опять попала под влияние этой чарующей музыки.

Как долго она не слышала ее. По мере того как эта музыка заполняла ее душу, печаль в ее глазах рассеивалась как густой туман от солнечных лучей. От этого бабушка Сона молодела и на глазах превращалась в молодую женщину. Как будто это была не свадьба сына Черного Самида и дочери пастуха Лятифа Гульсюм, а Сироты Исми и ее.

Под тутовым деревом, откуда она когда-то в детстве упала, Сирота Исми сделал ей предложение. Уходя на фронт, Сирота Исми просил ее, чтобы она дождалась его, говорил, что он обязательно вернется, заработает деньги, построит дом и сыграет хорошую свадьбу. Сейчас Сона забыла о том, что Исми так и не вернулся с фронта, что за годы ожидания своего жениха ее и без того скрюченное горбом тело скрючилось еще больше.

Все сверстники Соны давно уже умерли; только ее упрямое ожидание Сироты Исми непонятным образом поддерживало в ней жизнь. Но прошло шесть месяцев с того дня, как она перестала ждать его, и, простившись с миром, слегла в постель, ожидая смерти.

Черная зурна все пела и пела. Гости, взявшись за руки, плясали яллу. Но Сона никого не видела, и никто не видел старую Сону. Но музыка, вливавшаяся широким потоком в ее душу, преображала ее, заставляя плясать ее тело.

Танцующие, не выдерживая ритм черной зурны, падали уставшие на сиденья.

Танцевальная площадка полностью очистилась. Зурначи заиграл печальную мелодию, заиграл так, что люди забыли о том, что они хотели танцевать, и притихли.

Наконец и музыкант устал и замолк.

Одна бабушка Сона взволнованно стояла на своем месте; музыка, звучащая в ее душе, тянула ее плясать, руки-ноги просились в пляс, сердце заходилось в плясе. Как ни старалась бабушка Сона устоять на месте, ничего у нее не вышло, она и не помнила, как оказалась в центре палатки. Она танцевала в тишине в такт мелодии, раздававшейся в ее душе. Зурначи удивленно смотрел на нее и не знал, смеяться ему, плакать или играть.

Но он быстро опомнился и стал подыгрывать ей на зурне, но никак не мог попасть в ритм танца бабушки Соны. Ни один инструмент не смог бы сыграть эту мелодию по той простой причине, что ее никто и не слышал.

Бабушка Сона танцевала перед невестой, как будто хотела вывести ее из свадебной палатки, но не выводила; как будто ей хотелось самой сесть на ее место, но она не садилась.

Дочь пастуха глядела на нее, и из глаз ее текли слезы, но слезы эти не были видны под фатой. Никто не старался посадить старушку на место или вывести ее из палатки, все с удивлением глядели на нее и ждали, чем окончится этот необычный танец.

Бабушка Сона продолжала танцевать и вдруг она начала смеяться. Потихоньку люди стали присоединяться к ней. В палатке стало шумно. Сона заливисто смеялась и продолжала танцевать, казалось, ее больше ничто на свете не тревожит. Зурначи так и не смог попасть в такт ее танца и играл какую-то странную, непонятную мелодию. Бабушка Сона, танцуя, вышла из палатки и направилась к воротам. Танцуя, она вышла на белую дорогу, пересекающую всю деревню.

Гости, приглашенные на свадьбу, последовали за ней. Потеряв во время танца свои старые, рваные галоши и черный платок, она, танцуя, босая, с всклокоченными волосами, вела за собой толпу, сама не зная куда.

Зурначи Гара все еще старался попасть в ритм танцующей Соны. Но его попытки так и остались безуспешными. Люди хотели остановить Сону, но почему-то не останавливали, и Сона, танцуя, продолжала свой путь.

Вдруг она выпрямилась, горб исчез. Сгорбленная старуха вдруг превратилась в стройную, статную женщину.

Увидев преображение Соны, зурначи Гара замер, и странная мелодия, которую он наигрывал, замерла на кончиках его пальцев. Теперь музыка, раздававшаяся в ее душе, стала слышна отчетливее. Она танцевала так, как будто хотела раствориться в этой музыке, превратиться в дух и растаять в воздухе.

* * *

Завтра наступит утро самой удивительной ночи; начавшийся с вечера осенний дождь будет идти, не переставая, всю неделю и зальет дома, деревья, размоет все дороги.

Бабушка Сона этого не знала.

Завтра Сирота Исми позовет ее под тутовое дерево, обнимет под проливным дождем и будет всю ночь утешать ее.

Бабушка Сона этого не знала.

Завтра ночью под холодным осенним дождем опадут листья с тутового дерева, и больше оно никогда не зазеленеет.

Но тетушка Сона об этом не узнает.

Перевод Натаван Халиловой