Текст книги "Прокол (сборник)"

– Я в восторге.

– Вот видите, – мой сарказм в него не попадает. – Чем меньше у человека, что вспоминать, тем давнее кажется каждое событие, от которого его отделяет тёмное течение времени. Чем наполненнее время, тем проще по последовательным событиям, как по лестнице, добраться до раннейшего детства, до дальнейшего будущего. Заметь: тот, у кого…

– У вас много чего вспоминать?

– Нехватки нет.

– Ваша жизнь была очень богатой?

– Безусловно. И не потому, что было больше чего жить, чем у остальных. Жизнь богата у того, у кого она такова, невзирая на то, каковой она кажется другим. У того, кто живёт все те моменты, через которые растяпа перескальзывает, не рубая, что всё это стóит житья. То, насколько длинна твоя жизнь, зависит от тебя, не от жизни. Чем больше ты живёшь, тем короче прошлое и будущее. Оба – короткие и толстые. А настоящее – огромное, круглое…

– …и страшное, – я перебиваю, но чужак этого якобы не замечает.

– У бедняка настоящее – одна точка, скользящая по бесконечно длинной и тёмной прямой жизни. У меня настоящее – огромный водоворот, всасывающий в себя оба конца. Прошлое, настоящее – всё под рукой. Кто последовательно проживает отдельные моменты, живёт долго и скучно, пока тот, кто живёт выше времени…

– …проживает всё одним ярким моментом, зато рот на эту тему сушит долго и занудно.

– Занудно? – чужой не совсем доволен. – Вам не нравится? Я так и знал. Вы недовольны, что не придумали это сами.

Блеск! Наконец-то мне суждено и узнать, чем я недоволен. А чужак только прёт:

– В тот раз, в той больничной палате, я впервые додумался до того, что есть люди, которые выкидывают свою жизнь на помойку. По крайней мере, частично. Жизнь, что могли бы жить, какова есть, просто перетерпливают. А почему, скажите – почему мне её не забрать? Проживая чужие страдания, моя жизнь стоит на месте. А порой я в середине дня выигрываю два часа. Ещё столько же – ночью. И сколько можно прожить за четыре часа! Четыре подаренных жизни часа. Чисто физиологически ведь боль вызывает увечия их плоти. У меня, как ты понимаешь, – загоревшись, он перешел на «ты», – всё в порядке. Я проживаю время, от которого они отказываются. Даю отдых своему телу, чуть пребывая в чужих. Они тем временем бесчувственно отдыхают в моём и возвращаются в себя уже в другое время. Я, наоборот, возвращаюсь в своё тело того же возраста, в котором его оставил. Можно же мне чуточку, так сказать, – он довольно покашливает, – чуточку попаразитировать на вас. И вам хорошо: я действую как некий сенсибилизатор.

Лицо чужака серьёзно. Он мне больше не кажется просто бытовым идиотом. А вдруг всё-таки конкретный диагноз? И этот сенсибилизатор… Ну и мимо! Не помню, что это значило, но уж точно – и не в ту сторону. Какое-то усиливание ощущений… Все наоборот. Сенсибельный… Сенсибилиот… Сибилла, вот кто ты!

У меня была одноклассница Сибилла. Знаточка по делам гороскопов, экстрасенсов и пророков. А тело её и впрямь предоставляло всякие увлекательные повороты. Пока в иссохшей плоти Сибиллы отдых искать не испытываю ни малейшей тяги.

– Так вот я, с вашего позволения, живу, – Сибилла смиренно заключает. – Зарабатываю годики. Ведь такая уйма людей, которые лишились бы целых недель, лишь бы скорее пришло какое-нибудь непримечательное, дико ценное по-ихнему событие. Не говоря уж о более тяжёлых недугах. Порой я выигрываю себе отрезок жизни даже на автовокзале от нетерпеливого мальчишки, ожидающего свою избранницу. И счастье его настигает скорее, и скорее уходит, и остаётся лишь похмелье, и все довольны.

– А что вы делаете со своей… – даже не знаю, как сказать, – со своей номинальной жизнью? Той – отведённой Божком. Не уходит ли она в бессмысленных поисках? Где только вам не приходится шляться, чтоб наткнуться на очередного утомлённого жизнью!

– Да! – Сибилла выдыхает, явно удовлетворённый моим вопросом, которой иначе, наверное, риторически задал бы себе сам. – Так напишете обо мне? Я всё расскажу. Вам останется лишь вплести меня в сложный сюжет.

Я пожимаю плечами. Сибилла, видимо, воспринимает это как соглашение.

– Ну естественно, найти было нелегко. Я освоил применение ресурсов, но они оказались слишком разбросанными. Что делать?

– Искать концентрат, – я недалёко вывожу.

– Прелестно! Назовём это так. Назовём так этот дворец страданий, – он кидает рукой в сторону белого коридора за спиной. – Поначалу давалось нелегко. Пришлось всю жизнь подстроить под больницу. Я сменил квартиру. И работу сменил. До того на заводе работал. Химик я, с вашего позволения. Вот уже много лет – здесь. В лаборатории. Да, да, и вам я анализы делал. Я всё знаю о больных. Мне надобно знать. Ибо я есть вы. Та часть вас, которую вы сами не хотите. Дни я обычно провожу как все. В основном ночи… Ночами я сплю в палатах. Тяжёлых больных предостаточно… Пустых ночей не бывает. Три-четыре часа за ночь я выигрываю точно. Да ведь ещё роды! Не сомневайтесь: есть много женщин, отказывающихся от мгновений прихода их ребёнка. Бывают очень тяжёлые… Иной раз я выигрываю аж шесть часов. Поверьте, я – единственный рожающий мужчина на свете. И часто. Так – раз в неделю. Большинство женщин рожают реже, – Сибилла долго и благосклонно улыбается. – И роды настолько просты! Позы однообразны: боль рожениц я могу засосать даже из-за стены.

– И как? Много лет выиграли?

– Гм… Не считал. Ну, свои четырнадцать месяцев за год проживаю уж точно. Без пустой нитки. Все полные. Вы ожидали чего-то более ошеломительного? – Сибилла опять улыбается, на этот раз так по-матерински. – Разумеется, большинству людей не велика разница – двенадцать или четырнадцать…

Изначальный сарказм во мне перемешался с сочувствием.

– Спасибо, – я говорю. Отодвигаю остывший суп. Уж как-нибудь перекушу что-то попозже. Оказывается – пока Сибилла меня раздражал, я чувствовал себя намного лучше. Теперь, когда этот полуумок вызвал во мне жалость, охватила усталость. – Мне как бы пора…

Сибилла глубоко впитывается в меня глазами.

– Вы всё ещё считаете, что не стóит писать обо мне?

– Обо вас… – я лихорадочно вычисляю, как вежливее увильнуть. – А скажите, пожалуйста… Я так и не понял, чьё тело в действительности кашляло: кислотоглошье или ваше?

– В действительности? – Сибилла сожмуривается. – В моей действительности кашлял я. А в вашей – он. Все рефлекторные действия остаются в его теле. Только он их не чувствует.

– А это кидание по постели? Кто кидался?

– Якобы… Гм… – Сибилла сжимает зубы и задумчиво бормочет. – Якобы я… По крайней мере, он на моём месте… Он на своём месте кидался бы.

– А вы?

– Вы не ответили! – тон Сибиллы становится почти приказывающим.

– Мне пора идти.

– Вы не уйдёте! – он резко возражает. – Вы ещё не поняли, что от меня-таки не уйдёшь. И добром и не поймёте, коль упорно считаете меня идиотом!

– Псих, – я выплёвываю и резко вскакиваю… М-м-м! Не стоило. Пальцы словно клешни сжимают край стола. Как мне это… Как меня это задолбало! Когда же это уймётся!

Чувствую, как кровь капля за каплей покидает лицо. Счас выбьется холодный пот. Зачем я вставал… Присесть бы… Осто… Осторожно. На этот раз, похоже, так скоро не про… Нет, может… Кажется, всё-таки отпускает…

Сибилла! Чего стоишь напротив меня трупобледным? Чего ты стоишь бледным?! Чё ты мнёшь край стола?!

– Прочь, тварь! – я ору. Столик не тяжёлый. Ложки, кружки, суп – всё крушится. Сибилла рушится вспять. Ноги стола, ноги Сибиллы, туман…

– Никогда! Никогда я не напишу о тебе! – я реву, падая. Или просто реву от боли, без слов, а сам… В действительности настает тишина, а в моей действительности всё ещё грохочут мои невысказанные слова:

– Никогда в жизни!

Фараонова забава

Фараон торчал в своем будуаре и лениво наблюдал за суетящимися пажами. Ему порой нравилось наблюдать за ними. По правде говоря, эти пажи никакими пажами не были и вовсе не являлись членами Двора, но пусть: абсурдное употребление титула лишь подчеркивает иронический взгляд старого весельчака на их присутствие при ожидаемой забаве. Молодые люди, собирающиеся обслуживать Фараона, скорее, могли быть лакеями, но сам Фараон никогда не пользовался словом лакей. С чисто биологической точки зрения было бы даже правильней причислять пажей к другому, нижестоящему виду: столь неловкими всегда выглядели их мелкие фигуры посреди пышных форм дворянских дам, столь смешными казались тряпки, полностью покрывающие их тела даже во время забавы, хотя Фараон никогда в жизни не запрещал и им присутствовать нагими. Быть может, это и к лучшему, что каждый сам свое место знает.

Даже торчать Фараон умел достойно его величественной сути. Он лениво стоял, выпрямившись во весь свой впечатляющий рост и погрузившись в себя; порой задумчиво неспешная игра мышц шевелила седые лохмы на могучей груди.

Правда, это были уже не те мускулы, что раньше, но Фараон не имел привычки оглядываться на пройденный путь и тосковать по утраченному. Еще в позапрошлом году ему во Дворе не найти было противника в физическом соревновании. Порой он даже позволял себе собственноручно поставить на место того или иного буяна, якобы не припоминающего, кто здесь Фараон. Вернее – собственноножно. С легкостью балерины, с грацией косули он соизволял, без разбегу подпрыгнув, намазать наглецу по ребрам – обеими ногами сразу. Нынче это ему недоступно. Ноги в неожиданно короткий срок стали скованными, в суставах нашла пристанище боль, а походка… Походка неуклюжа и скованна как у пажа, Фараон, было, ухмыльнулся про себя. Нет, он не презирал пажей. Но никогда в жизни словесно не обращался к ним. И никогда не опускался до физического насилия над ними. Ему нравилось барабанить по мускулистым и изящным телам аристократической крови. Поданное пажами угощение Фараон всегда принимал молча, никогда не говорил, что было очень вкусно, но никогда и не бранил. Пажи относились к нему с полным уважения восхищением, но без боязни. Отношение же его мещанского Двора было прямо противоположно: никто не изливался признаниями в уважении и любви, зато не одобряемые Фараоном взгляды все еще придерживал при себе, хотя и силы старого властелина явно иссякали.

Дверь распахнулась, и Фараон лениво поднял глаза. Надо ведь посмотреть, кто же та, которой сегодня суждено разбушевать умеренный поток Фараоньей жизни. С другой стороны – ему и безразлично, однако. Ничто уже не могло удивить, взволновать или опечалить старого властелина.

Смуглянка! Фараон слегка наклонил голову и будто невольно приподнял бесстрастный взгляд. Темная, стройная фигура, блестящие, ухоженные, черные с вороном кудри, грациозно стелящиеся над аристократически тонким лбом… Взор Фараона скользил вниз – вдоль шеи, через грудь, по ногам, кожные складки между которых покрыты густыми и темными коротенькими волосиками, словно кротова шубка. Фараону казалось, что в мимолетном взблеске угольных очей отражается испуг – хотя и это его мало занимало. Демонстрация власти уже не доставляла гурману наслаждения. Ни он первый, ни последний, в ком к старости лет притихли земные страсти и образовавшаяся пустота заполнилась восхищением абстрактной красотой, безупречностью формы, удивительного мастерства природы при создании наивыдающайшихся творений ее. Трудно сказать, осознавал ли сам Фараон все это и выразился ли б он такими же словами, ибо он никогда не говорил с кем-либо о себе. Властелин принимал все происходящее в жизни как естественное и эпитетами не бросался, но в настоящий момент его взор все-таки пристально следил за темным, аристократически обаятельным созданием, выражая все и без излишнего красноречия. Такую он еще не видал, это что-то новое. Куплена ли только что, или всего лишь одолжена пажам для сегодняшней забавы Фараона? Да какая разница…

Паж жестко схватил тонкий кожаный ремешок, умело перетянутый через щеки жертвы, искривляя ее черты в кажущуюся (или настоящую? Фараон не вникал в ощущения своих игрушек) гримасу боли, и резко наклонил кудрявую голову вниз. Изящная, темная шея напряглась, черная кудрь перекинулась через лоб и закрыла глаза. Стройные плечи остались упрямыми, спина – гордо изогнута. Талия не была муравьино-тонкой, но Фараона восхищали безупречные линии упругой груди, подрагивание гладкого, крепкого живота, которое – как Фараону в прошлом, кто знает, нравилось бы считать – выдавало страх, смешанный с ожиданием чуда и жаждой подчиниться тирану, сгибаться под напором великана… Ноги – стройные, мускулистые, с безупречно точеными коленями. Не столь уж легко такие согнутся…

Взглядом знатока Фараон оценил возраст своей забавы. Лет пятнадцать. Или четырнадцать. Старея, Фараон постепенно пристрастился именно к этой возрастной группе, хотя и ни разу не давал об этом знать услужливым пажам.

Уже давно властелин принимал эти развлечения как сугубо житейскую заботу, как дань своему общественному положению. Иногда он, ленивыми движениями погружаясь в очередное скучно повседневное лоно и безразлично вслушиваясь в шипящее дыхание жертвы, подумывал, что охотно отказался бы от этой ерунды в пользу какого-нибудь сопляка, сам, иронически ухмыляясь, понаблюдав со стороны, как тот, по-скотски дрожа, не в состоянии под вожделением попасть в заманчивую глубь, стонет и алчными губами ослюняет шею и плечи загнанной в угол пленницы до тех пор, пока пажи энергичными и пренебрежительными действиями не сломят ее сопротивление и не доведут… Фараон не довел мысль до конца. Он нередко не раскручивал до конца продолжительную и переплетенную мысль из-за чистой лени. Но не на этот раз. Нынче его раздумья были прерваны резко возбудившимся интересом, с которым развратник наблюдал за своей пленницей. Она под рывками пажей в сторону рокового угла утратила аристократическую сдержанность и норовила одного из них пнуть ногой по лодыжке. Кажется, дерзкое покушение чуть ли не удалось, потому что паж грубо вскликнул на своем плебейском диалекте и пару раз опалил брюхо строптивицы пикантным, плетеным кожаным ремнем; она унялась, но все еще не издавая ни звука, продолжала ломаться. Прелюдия Фараону докучала. Вопреки своей сонливости он уже загорелся нетерпением увидеть заветный плод, который из-за специфической обстановки помещения откроется взору лишь после того, когда черные, лохматые кудри будут безжалостно вжаты в угол и тонкая сбруйка поперек щек подавит любое неповиновение. Никто даже не знал, возбуждает ли властелина поглаживание жертвы плетью или же нагоняет скуку; он не промолвил ни рваного слога, и лишь слегка дрожащие губы и сжатые зубы выдавали нарастающий интерес.

Фараон не замечал больше суетливой деятельности пажей возле темного стана, не слушал резких выкриков и не играл своими грудными мышцами. Остолбенев от жажды, он наблюдал, как темные, тепло бархатные словно матовые бедра, спотыкаясь под толчками пажей, поворачиваются к нему. Самый ответственный момент. Старый гурман ожидал разочарования. Разочарования в самом-самом…

Талию, грудь, плечи, лебединые шеи – всем этим похотливый монарх наслаждался в чисто эстетическом плане: никогда в жизни это его не возбуждало. Зато то – настоящее, что до сих пор кипятило фараонову кровь… Его пожизненная слабость! Никому не дано было услышать, как Фараон называл это. Зад, ягодицы… До чего ж низменно! Для этой очаровательной части тела, ради разоблачения которой была намеренно обустроена игральная комната властелина и брутальное раскрытие которой на радость Фараону являлось миссией жизни этих жалких пажей, – для нее не было создано соответствующе чудного обозначения. Трудно сказать, какими словами изысканный гурман почтил это в своих мыслях, но при других он никогда не позволял себе произносить те вульгарные, всем известные, которые неизбежно влекли за собой испражнение.

Разочарование неизбежно – в этом Фараон не сомневался. У этой чутьнадцатилетней ведьмы, несмотря на великолепно развитое тело, задница обязательно окажется плосковатой, угловатой, со впалыми боками и суховатыми ляжками. Тогда Фараон холодно и сдержанно выполнит свое обязательство. Обязательство перед Двором, перед народом, даже перед этими смешными пажами. Ему не положено отказаться. Quod liсet bovi, non liсet Pharaoni. Он не из тех, кому дано самому выбирать для себя круглую попу из низших сословий без племенного имени и высокого нрава. Это не дано было его отцу, его деду… Фараон и представления не имел, существовало ли когда-нибудь поколение его предков, которое было вправе не задумываясь бросаться на крутые, полнокровные задницы неизвестного происхождения.

Но…

Нет, о таком он даже мечтать не осмеливался! Огромные, серые фараоновы глаза загорелись и невольно выпятились, поглощая эти чудесные, нежно округлые линии, это изящное волшебство, под темной, одурманивающе плюшевой кожей которого в уже угасающем сопротивлении вздрагивали упругие мышцы. Закругленные холмы плавно переходили в стройные, завораживающие бедра, тонкие, пружинистые голени… Но дотуда Фараон уже не в силах был выследить. Его взор вскользнул в горячую долину между барокальными бастионами, погрузился в темное русло реки на дне слива округленных склонов, алчно выщупывал крутые обрывы этого влекущего течения, которые, как вдруг мерещилось словно одурманенному тирану, в ожидании его то сближались, то отодвигались. Казалось, что в нос уже ударяется едва заметный сладковатый аромат, который Фараон, словно ценитель выдержанного вина, любил глубоко вдыхать и предаться его вкусу перед тем, как ворваться в кипящий гейзер. Он сам не замечал, как губы раскрываются, сквозь стиснутые зубы просачивается слюна, а дыхание в носу порой раздается храпом. Услужливый паж уже собирался навстречу загоревшемуся великану, но Фараон неосознанным махом головы остановил его на достойном расстоянии. Скованные ноги задвигались, ступили пару сдержанных шагов, и вот Фараон уже направился прямо к цели твердой, решительной походкой: ничто уже не смогло бы остановить его. Глаза пылали, и громадный жезл власти в такт мощного пульса набухал и превратился в смертельное оружие. (Молоденький паж уважительно вытянул тонкую ручонку со сжатым кулачком и оценивающе провел по ней глазами.) Фараон кинулся к укрощенному существу и алчно припал к разинутому лону. Под резким толчком кудрявая голова ударилась в угол. Пленница тут же рвалась назад, но тщетно. Охваченная похотью громадина навалилась ей на спину и локтями уперлась в бока. Зубами и губами Фараон схватил строптиво изогнутую шею. Жертва, тяжело шипя разинутыми ноздрями, напрягла ноги и старалась выдержать страшное давление. Колени Фараона все резче и глубже вдавливались в черные бедра, и казалось, бугристое бревно, растоптав все внутренности, прорвется наружу между дрожащими плечами. Даже не дрожащими… Плечи уже не дрожали, темный стан шатался лишь в ритме фараоновых толчков, а в черных глазах пленницы, похоже, виделось чуть ли не наслаждение.

Фараон унялся внезапно как землетрясение; еще пару раз тяжело прохрапев, он свалился со скользкой спины, звонким фальцетом выкрикнул бравый визг победителя и отошел. Его скипетр шатался во все стороны, на глазах сворачиваясь и большими каплями выполаскивая по земле миллионы малюсеньких фараонят.

– Ну и снасть! – вздохнул молоденький коневод. – А ноги у Фараона туговаты. Как бы не пора старине на колбасу.

– Да ну, – конюх отмахивался. – Это же не врожденное. Зато дело своe знает туго. Ему бы в натуре толковый трах в выездке показывать отточенным номером.

– Хм… Раз плюнул – и полтинник наличкой. Платили бы мне так бабы…

Двойной сбой

Шоссе сегодня утром полно и солнце – в глаза. Kиара опаздывает. С кaндавского поворота впереди на сто двадцать тащится навороченный бумер масти индейского вождя. Kак только просвет для обгона, тот вываливается на среднюю линию и пасется: ни переступить, ни обойти. Ни пнуть. Не дождавшись, Киара начинает маневр – тот сразу тоже: ей остается показать правый и вернуться в свою полосу. Уже дважды так.

Kиара отступает, разбегается, показывает и на вершок за задом встречного летит мимо бумера, который тоже сразу слепо бредет влево. Она нажимает клаксон и идет на поражение, растяпа съеживается, и дорога, прихватывая левую обочину, свободна.

Спится. Слово «похмелье» Киара не любит. Звучит Бетховен. Пассажир молчит. Как сел в Угале. Спортивный джентльмен средних лет без вони. Киара не знает иной причины брать попутчиков, кроме сочувствия. Она не терпит чужих на своей территории. Но невонючих попутных она мысленно всегда благодарит. Молчащих – вдвойне.

Киаре неудобно. Нет, ноги нагими по самую ось всегда чувствуют себя шибко – притом могут тяжко настигнуть опрометчивого при нежеланном покушении на них. Однако, ранним будним утром в облегающем миниплатье она выглядит шлюхой. Право, не дешевой. С разрезом до стрингов… которых нет: Aйвар нечаянно порвал их словно целку – утром, спонтанно, уже на пороге… Но может и это не главное. Есть что-то неуловимое, по чему мужчины безошибочно узнают наполненную женщину. Свеженалитую до полного счастья, такую, которой в данный момент не надо. Именно ее им тогда надо.

Перед Пурой лесовоз набрал целую процессию. Киара плавно сбрасывает вторую разрешенную скорость и на первой пристраивается всем в хвост. В зеркале быстро растет индеец. Опять Киара летит мимо очереди сразу же в момент освобождения полосы, но бумер догоняет ее с разбегу, льнет, гудит, врубает дальние и толкает: теперь сто шестьдесят ему мало.

Навстречу едет бетономешалка. Киара отпускает газ и выравнивается с лесовозом, маневр не завершив. Она любезно взмигивает аварийками: не уверен, не обгоняй! Бетонщик нажимает прожекторы, и бумеру хватает рассудка искать спасения в веренице негодующих тачек. Киара показывает правый и выпрыгивает тютелька в тютельку между челюстями тяжелых бамперов.

В горку за Пурой она еще и не удвоила в красном кольце нарисованную цифру, как попутчик повис в ремне: на этот раз не вышло плавно.

– Извините, стихия, – после требования пристегнуться еще в Угале это второе обращение к пассажиру. Под блоком мигалок там, на вершине, выныривает сама трафарированная машина. Они больше не мерзнут в кустах, они катаются в тепле. Следовательно, Киара больше не превышает. Уже немало воды утекло с последнего поражения в открытом бою на трассе: «Знаете, сколько здесь разрешено?» – «Как везде: не успела утормозить от вас – значит превысила».

За Яунмокским замком она вдавливает в пол. Редкое место на родных дорогах, где тупо тесанная северная корова дает глотнуть мизерочек скоростного кайфа. Взлетает до двести десять – и все, пора уже спускаться…

На тукумском кольце Киара выпускает пассажира.

– Вы не женщина…

– ?!

– …за рулем.

– ☺

– У меня теперь куча времени. Спасибо!

– Удачи!

Вдали опять всплывает рябой. Kиара машет левый и без звука трогается изящно как пуля: ни малейшего желания снова ступить в говно и стряхивать…

* * *

Она опускает козырек с зеркалом, берет руль голым коленом и рисует лицо. Давно пора было намазать, да благотворительность мешала. И за краем платья бдить надо было – зато нынче свободная поза даже не скрывает утренней потери.

Изгибы дороги сопровождает лишь игра стройных мышц бедра под кожей, свяченной солнцем и ветром, однако обгон требует и ручного вмешательства: Kиара не умеет ногой показать маневр…

* * *

– Алё! Будешь вовремя?

– Невовремя!

– Была ночью у Лэмберга?

– Была. Но перед работой у меня еще один, не ждите!

Kиара терпеть не может, что Айвара называют Лэмбергом.[1]1
  Айвар Лэмберг: латвийский серый кардинал транзитного бизнеса, хозяйничает в портовом городе Вентспилсе. Это, разумеется, прикол: Айвар Киары – портовый рабочий, никак не Лэмберг.


[Закрыть]

– Логинов?[2]2
  Леонид Логинов: управляющий Рижским портом, конкурентом Вентспилсского.


[Закрыть]

Она кладет трубку. «Еще один» – это техосмотр: сегодня обязательно надо пройти.

* * *

Приобретение тучного вольвá было кризисным решением, однако она против своей воли уже подчинилась его соблазнам. Кайфа от езды никакого, зато… «Здесь же двое комнат!» Айвар оценил размах Киарьего колена на заднем сидении сладко черной ночью в тихом лесном тупике. И она уже позабыла ощущения, когда в лютый холод или черт знает когда еще у машины вдруг накладка.

– У вас два штрафа, итого пятьдесят лат.

– Как скажете, – Киара улыбается, – эксплуатационные затраты…

* * *

Техосмотр уже не удивляет: найти что-либо ниже максимальной оценки не удается.

Вольво усыпляет.

– Счастливого пути! – мастер пришлепывает наклейку к ветровому стеклу.

Киара кивает в ответ. Голым задом в миниплатье она чувствует себя шлюхой.

* * *

На Островном кольце впереди выскакивает плоская мазда. Нет, Киара не против, что народ ездит. Просто – коль уж тормозить не любо, будь добр нажать на газ, дабы не помешать! Киарий нос чуть ли уже не тычет ему в зад, когда тот наконец выравнивает скорость – и взмигивает аварийками. «Да ну тебя!» она отмахивает рукой. Но на Монашеской мазда мигает еще. «Какие ж мы вежливые», Киара ухмыляется, «уж не до такой степени ты мне нанес», и мило подмигивает дальними, «у светофора еще знакомиться начнет…»

Перед полицейской засадой у железного моста вольво заблаговременно сбрасывает под семьдесят и перестраивается вправо. Мазда впереди тормозит, но – поздно. «Слабейшего поедают», Киара пускает опять свободно, «но уже жрущий лев – не охотник», и успевает на желтом перескочить на Каменный мост.

* * *

Работы куча. А самое глупое: Киара сто раз собиралась по пути хоть трусы купить. То пассажир, то чингачгук, то осмотр – о себе, любимой, как правило, забываешь…

Никак не сконцентрироваться после ночи. И бодун. А барчик в кабинете богатый. Можно бы выпить последние пятьдесят тулламора, но не тянет. Ежеминутно мысли возвращаются к геннессу. И Киара откупоривает. Она может себе позволить.

* * *

Езда под градусом не забава Киарья. Она просто давно сделала выбор. Можно ли этого избегнуть полностью? Киара не может. А частота – без разницы: если попадешься, то вернее всего – в единственный раз. Или живешь без единого, или живешь: середины нет. Киара живет.

До конца рабочего дня она не много выпила. Полбутылки Hennessy. Привычная дорога домой не волнует. И других поездок сегодня не намечается. Айвар, правда, еще ждет ответа, однако – не пора ли выспаться сей ночью…

Киара катится. Промили не считает. Считает скорость: пятьдесят девять.[3]3
  В Латвии разрешенная скорость в городе – пятьдесят. Пользователи превышением знают, что до шестидесяти точно не останавливают.


[Закрыть] И спокойно смотрит на оперативную машину в кустах слева. Дорожную полицию она любит и уважает. Взаимно. «У нас никогда нет разногласий», она улыбается, «но все-таки дружественная беседа – чем реже, тем милее.»

Ее улыбке подрезает дорогу зеленый жилет. Что стряслось?!

* * *

Окно открывается. Сфинктеры на обнаженной коже сидения чуть ослабевают. Киара смело справляется и с экстремальными моментами, и глубокими жизненными падениями. Но на героизм не претендует. Как Мария-Антуанетта – на эшафоте нагой… Ну, нет: так может вырваться для толпы незаслуженное наслаждение!

– Едем без фар?[4]4
  В Латвии требуется ближний свет круглосуточно. Забывшему включить фары впереди едущий обычно напоминает подмигиванием авариек.


[Закрыть]

Проклятье!

– Простите, только что прошла осмотр – видите в стекле? Так случается, когда отдаешь руль чужому…

Вольво усыпляет.

– У вас были нарушения в течение последнего года? – полисмен придирчиво пялится на Киару.

– Увы… – она не дышит.

– Мне придется составить вам протокол. Обождите! – полицейский немногословен: идет дождь.

Оставшись одна, Киара надушивается, перекусывает жевачку, одергивает край платья, поправляет через ткань соски и открывает окна. Пульс чуточку унимается. Если за скорость – он даже не разбежался бы. Но нет пощады нам: Антуанеттам и другим убийцам, хоть даже лишь за рулем, хоть нагим…

Ее нахождение здесь в помеху всем – что полицейских, как правило, не интересует. Киара показывает маневр и трогается, глядя в зеркало. Они не реагируют. Тропинкой за кустами она возвращается к трафарированной машине.

Капли брызжут на сидения. Киара второпях закрывает окна: инспектор идет усесться к ней рядом. Крепкий парень с проседью, моложе, чем выглядит. Киара тайком смахивает капли с сиденья платком.

Полицейский возвращает документы.

– Вам надо будет заплатить пять лат…

Киара хватается за кошелек.

– …нет, не здесь – в банке. Тут подпишите…

Киара молча берет ручку,

– …и еще у меня такой вопрос…

– Да?

– …я почувствовал…

– Да!

– …аромат…

– Стакан шампанского. На работе. Не отрицаю.

Смешно, конечно: у полицейского в теплой плащекуртке уж не будет сомнений, что проницаемое микроплатье – с бурной ночи солнечного вчера.

– У нас в машине аппарат…

– Думаю, у меня полпромили наберется, – Киара чувствует, как пылают ее щеки: скорее, полторы.[5]5
  В Латвии разрешено до полпромили. За одну – тюрьма.


[Закрыть] – Как скажете, так и будет, – она открывает кошелек.

– Нет, нет, так не будет, как вы сейчас…

– Будет, как вы скажете, – Киара во весь блеск поворачивает грудь к смущенному мужчине, – я никогда никого не обидела, никогда своего нарушения не отрицала…

– Киара, – он продолжает фамильярно, в стиле полицейских и врачей, – я понимаю, вы ездите уже пятнадцать лет, и потерять права нынче…

– …двадцать пять, – она перебивает.

– С рождения? – мужчина улыбается.

– Спасибо, вы джентльмен, – Киара жужжит и застенчиво опускает глаза, – но вы видели мои права: нет, со второго класса – в картинге…

– Увы, такое нарушение…

– Я единственный кормилец двоим детям…

– Он не был джентльменом, – полицеский бестактно шутит.

– Он умер.

Неловкая пауза.

– К сожалению…

– …и это наши кредитки, – она раскрывает золотой веер, – без прав у нас их больше не… Телевидения у меня с собой нет, как скажете, так будет, увезу, привезу…

– Маленькие, или уже в школу?

– Дочь – в переходном возрасте: я была прыткой. Как скажете…

– …и остаетесь до сих пор. Нет, я не скажу, мне придется попросить вас пройти в нашу машину…

Замедленным движением, как муху не спугивая, Киара раскапывает в двери старый стояночный талон и пишет: «100».

– Хорошо, – говорит инспектор.

– Едем! Где здесь ближайший банкомат?

– Я не знаю, – он возвращает Киаре права и техпаспорт. – Едьте! Едьте осторожно!

* * *

«Однажды это должно было случиться», Киара корит себя, ища банкомат. «Пора этому ставить конец. Точно пора!»

Минут десять спустя она возвращается. Сразу же рядом инспектор. Возле рычага передач – гладкая столатовка.

– Киара, – полицейский осторожненько кладет ладонь на ее шибкую ногу, способную тяжко настигнуть опрометчивого, – ты, видимо, ежедневно ездишь на работу…

– …и по работе…

– …у тебя положение в обществе и ответственная должность… – он по-отцовски взирает на Киару и фамильярно похлопывает по беззащитной ляжке. – Ты понимаешь, что, потеряв права…

– …я за бортом, – Киара покорно признает, – я все понимаю.

– Ты далеко живешь?

– Тут рядышком.

– Доедешь сама до дома?

– Не беспокойтесь обо мне! – Киара бережно отшелушивает непрошенные пальцы от своей дрожащей в напряжении наготы и невзначай помещает на банкноту. – Я и впрямь знаю, что делаю.

Полицейский сжимает ладонь.

– Я вам от всего сердца советую: да будет это последний раз…