Текст книги "Исповедь о сыне"

Валентин Богданов
Исповедь о сыне

© В. Богданов, 2016

* * *

Коля солирует на саксофоне в студенческие годы 80-х годов на концерте. Фото любительское.

Рецензия о книге Валентина Богданова «Исповедь о сыне»

Само название книги Валентина Николаевича Богданова – «Исповедь о сыне» – звучит не совсем обычно. В самом деле – бывает рассказ или повесть О КОМ-ТО, а бывает исповедь КОМУ-ТО (когда человек обращается с исповедью к священнику, к другу, к читателю, и так далее). Здесь же во фразе, казалось бы, не совсем правильно построенной, кроется глубокий смысл: эта книга – именно исповедь, обращенная к любому внимательному читателю и одновременно к Богу, и центральным действующим лицом Исповеди Валентина Богданова является его сын Николай. Безвременно погибший, а по версии автора книги, его отца, – убитый. Об этом и написана книга. Отец вспоминает всю свою жизнь и жизнь своей семьи, ставя в центр повествования жизнь безвременно ушедшего сына, и хочет понять: как такое случилось, почему его внуки остались сиротами, кто в этом виноват, была ли смерть Николая несчастным случаем или же это было убийством, логическим концом той травли со стороны спецслужб, которой подвергалась вся семья?

Отец отчасти винит в гибели сына и себя, свою беспомощность перед лицом судьбы, он с трогательным раскаянием вспоминает мелкие и крупные детали жизни сына, терзается различными часто сомнениями – например, стоило ли ему так часто просить сына помочь ему по работе? В этом – великое проявление отцовской

любви, в то же время по мере повествования мы знакомимся с покойным Николаем и видим его честным, талантливым, трудолюбивым, обязательным человеком, любящим родителей, брата, сестру и свою семью. Тем обиднее нам как читателям постепенно понимать, что смерть Николая явилась не случайностью, а – скорее всего – отец прав – его сына убили. Однако ни правоохранительные органы, ни другие органы, куда обращался Валентин Николаевич, этого признать не хотят. Много лет отец, верный памяти покойного сына, добивался справедливости. Но следственные органы и вышестоящие инстанции отказались пересматривать дело и признать его убийством. Эта история горькое свидетельство беспомощности простого честного труженика перед лицом государственной машины. Многим людям будет полезно прочитать эту переписку, чтобы понять, какие препоны готовят государственные органы тем, кто хочет добиться справедливости. Автор пытается проанализировать – почему именно его семья стала предметом травли. Вспоминает эпизоды из своей служебной карьеры, одновременно он просто и увлекательно рассказывает нам о жизни своей семьи – простой, честной средней советской семьи – в годы советской власти. Само по себе это уже стало памятником эпохи. Многие молодые люди, рожденные после распада СССР или бывшие в 1992 году детьми, плохо представляют себе советские реалии, а ведь это уже наша история! И прочитать воспоминания из первых рук – это бесценно.

В письме, адресованном в наше издательство, автор Валентин Богданов подчеркивает: «В начальном варианте эта книга называлась «Повесть о сыне», но одна читательница, в своём отзыве, сердито меня одёрнула, что «это не повесть, а исповедь и к литературе не имеет отношения. Это всего лишь описание личной трагедии».

Стоит ли объяснять, как заблуждается эта дама? Литература бывает разная. Исповедь – это очень распространенный жанр. Например, знаменитый роман французского классика Жан Жака Руссо так и называется – «Исповедь». Известны «Дневник писателя» Достоевского, исповедальные романы Толстого и многих других писателей. Знаменитую трилогию Горького «Детство. В людях. Мои университеты» тоже можно назвать исповедью. Никто не усомнится, что это литература, хотя, например, дневник Достоевского – это действительно записи и размышления автора дневникового характера…

И этот жанр ничем не хуже других, наоборот – он дает возможность автору раскрыть перед читателем свою душу обнажить ее тайники, поделится с миром своими переживаниями. И умные благодарные читатели отвечают на это доверием к автору, любовью к его творчеству.

Валентин Николаевич также подчеркивает в письме в издательство: «Русский классик Варлам Шаламов писал, что «Вопрос встречи человека и мира, борьба человека с государственной машиной, правда этой борьбы, борьба за себя, внутри себя и вне себя. Возможно ли активное влияние на свою судьбу, перемалываемую зубьями государственной машины, зубьями зла. Иллюзорность и тяжесть надежды.» И далее Шаламов пишет: «Весь «Ад» и «Рай» в душе писателя, его огромный опыт, дающий не только нравственное превосходство, не только писать, но и право судить».

Я полностью согласна с этими словами. Автор книги «Исповедь о сыне» действительно берет на себя смелость и ответственность судить и нравственно осуждать те отрицательные явления, с которыми ему пришлось столкнуться в своей жизни и поиске справедливости.

#Он выстрадал это свое мнение, этим он отдает дань сыну, безвременно ушедшему по вине равнодушия тех, кто мог сделать его мишенью для сведения счетов с его отцом. Но это – лишь одна из версий гибели Николая. В книге высказаны и другие предположения. Читатель, если он будет читать книгу внимательно, познакомится с размышлениями отца на эту тему, Проникнет в духовный мир автора, станет заочным другом семьи Богдановых, так как не сочувствовать ей невозможно. Как пишет автор, писатель Аркадий Шулпинов в своём отзыве написал только одну строчку. «Как ты мог написать такую книгу? Её же читать страшно и больно». А мне думается, что как раз такая литература больше всего и нужна читателю: ведь душу многих людей, зачерствевшую в погоне за материальными благами, нужно пробудить, заставить трепетать, тогда люди сделаются добрее и внимательнее друг к другу.

Книгу Валентина Богданова нужно читать медленно и размышлять над ней. Она учит не только любви и доверительным отношениям в семье, но и твердости в поиске правды ради памяти покойного сына, ради справедливости на земле. Эта книга будет полезна как молодым, так и зрелым читателям. Её можно назвать подвигом Отца.

Эвелина Раштская, член Союза писателей Москвы и Союза русскоязычных писателей Израиля.

От автора:

Исповедь о сыне написана горькими слезами всей нашей замордованной жизни, и никому её никогда не смыть, как невозможно истребить саму жизнь на земле.

Эта печальная книга посвящается моим родным, внукам-сиротам, Грише и Ане, светлой и незабвенной памяти их любимого папы и нашего горячо любимого сына и брата, Николая Валентиновича Богданова, безвременно ушедшего из жизни, и мой отцовский ему земной поклон.

В. Η Богданов

* * *

Мне никогда в своей жизни не приходилось видеть, как рушатся вечные горы и целые города, превращаясь из-за яростно-взбесившейся стихии в общую могилу для погибших. Как, вздымая ввысь исполинские воды океана, несущаяся вздыбленная волна, набирая гигантскую разрушительную силу, неумолимо сметает и крушит на своём беспощадно-гибельном пути всё, что попадётся. И захваченные врасплох в своей беззащитности люди бесследно гибнут тысячами, не успев порой выдохнуть и предсмертного вопля. Библейский ад, всегда казавшийся нам несбыточным, а то и сказочным, неотвратимо и сокрушительно вползает в нашу жизнь, относительно убаюканную цивилизацией. И всё чаще становится неожиданной и страшной реальностью, от которой, кажется, нет никакого спасения. Откуда и когда грохнет, где тряханёт, сокрушительно навалится на человека неотвратимая беда, никто заранее не знает, и в этом сегодня весь наплывающий ужас нашего будущего в его устрашающей загадочной неизвестности. Не приведи Господи всё это увидеть и испытать самому. К счастью, человеку подобное не дано Божьей милостью – наперёд знать свою судьбу, иначе это было бы для него невообразимой пыткой и потеряло бы всякий смысл в жизни.

Однако подобное этому, а вернее – самое страшное в моей жизни, мне пришлось в полной мере познать, испытать и пережить, и сейчас переживать и страдать до конца своих дней из-за неожиданной и загадочной гибели своего родного сына.

Так случилось, что в летний июльский день, где-то ближе к вечеру, мне неожиданно сообщили страшную весть, что на своей даче скоропостижно

скончался мой старший сын Коля, с которым я четыре часа назад обедал в своём доме, когда он по моей просьбе заехал ко мне по пути на дачу.

Я очень тосковал по нему в последнее время. Как ни странно, но мне почему-то непременно захотелось с ним встретиться именно в тот роковой день. Очень уж не терпелось посмотреть на него и поговорить по душам о его слишком перегруженной работой жизни, которой он вконец был измотан. Поговорить о его кандидатской диссертации, которую он непонятно как сумел написать всего за семь месяцев, и ему осталось только начисто её перепечатать. По отзывам его коллег и научного руководителя, это была, вне всякого сомнения, блестящая работа, написанная, безусловно, человеком талантливым и незаурядным. Даже при беглом прочтении было видно, что её писал человек глубокого ума и невероятной трудоспособности. Он перелопатил очень много необходимой литературы и успел за такой короткий срок почти закончить работу. Невыносимо больно и тяжело читать мне сейчас эту сиротливую диссертацию, которую ему так и не пришлось защитить… Сейчас она для нас, его родственников, – печальный памятник его творческого взлёта в самом цветущем возрасте, мученическая боль его родителей и детишек.

Но в тот памятный понедельник, ещё до трагедии, мне было интересно также узнать, как складываются у него отношения с редакцией одного из юридических журналов, где в последнее время печатались его научные статьи, и приглашение поработать у них на постоянной основе. Это без сомнения было определённым достижением в первых шагах в большую науку. Да и о других житейских делах хотелось поговорить. Это уже стало душевной необходимостью в наших с ним глубоко родственных отношениях, которые постепенно

складывались и неразрывно скреплялись в течение многих лет. Мы искренне любили друг друга, и он был неотделимой частью моего бытия.

Мать его тоже безумно любила, и в ту последнюю встречу, как всегда, с радостью бросилась к нему с приветственными словами, объятиями и поцелуями, и, обнявшись, они оба улыбающиеся и счастливые вошли в дом. Усадив за стол, она угостила нас вкусной окрошкой. Я внимательно всмотрелся в его мужественное и красивое лицо, и уловил в нём какой-то подозрительно-неуловимый налёт грусти и тоски. К моему немалому удивлению, разговор между нами явно не получился. Сын на мои вопросы отвечал вяло, неохотно, был каким-то отстранённым, тяжело озабоченным, и это было непривычным для меня – видеть его в таком состоянии, но особого значения этому я не придал. Легкомысленно посчитал причиной этому накопившуюся за прошедшие месяцы усталость от работы над диссертацией и озабоченность предстоящей работой на даче, которой там и конца не было видно. Мать в этот момент суетливо хлопотала на кухне и возле стола и предложила сыну недавно сваренное свежее варение, которое он очень любил и никогда от такого угощения не отказывался. К нашему изумлению, сын в спешке отхлебнул два раза кончиком чайной ложечки этого варенья, похвалил маму за его вкус, неожиданно торопливо встал из-за стола и не попрощавшись вышел на улицу. Нам же подумалось, что он вышел по своим делам и ещё обязательно вернётся, чтобы попрощаться, но не дождались, а когда хватились, то оказалось, что он уже уехал. Когда я выбежал на улицу, то его автомобиля возле нашего дома и в близком отдалении не увидел. Исчез невидимо, как в воду канул.

В такой спешке, впервые не попрощавшись с нами, он уехал, как потом оказалось, в холодные и губительные объятия ожидавшей его смерти, будто она его в истомлённом нетерпении украдкой поджидала и гнала из дома. Озабоченные его исчезновением, мы с женой немного посудачили, высказывая различные предположения и, не найдя никаких оснований для тревоги, разошлись по комнатам и беззаботно улеглись на послеобеденный отдых. Но как я ни пытался хоть немного вздремнуть, почему-то не удалось, и стал раздумывать о предстоящей через четыре дня совместной рыбалке с сыном, о которой мы уже заранее договорились.

Но эту самую страшную весть в нашей жизни, о его смерти, принесла в наш дом приехавшая к нам на такси его жена Ольга, как только ей позвонили с дачи и сообщили о случившейся там трагедии. Калитка в дом почему-то в этот момент оказалась не закрытой на защёлку, будто кто-то всеведущий открыл её заранее для гонца с худой вестью, а может я, выбегая вслед за уехавшим сыном, забыл её захлопнуть. И когда она неожиданно впопыхах вбежала в дом и с надрывом, дрожащим голосом, громко выдохнула: «Коля умер на даче» – и растерянно замолчала, будто ожидала громового раската, я в его смерть поверил сразу и безоговорочно. Будто она давно, притаившись, жила во мне и настороженно выжидала этого мига, чтобы я безропотно поверил в только что случившийся смертный исход. Испуганно вскочив с постели, я обречённо зарыдал во весь голос, а потом и завыл, как тяжело раненный зверь, загнанный истязателями в тесный угол для нанесения ему последнего смертельного удара.

Пока ехали втроём на такси до дачи, нашему отчаянию и охватившему нас неутешному горю не было предела. Казалось, оно нас раздавит своей неодолимой

тяжестью, и живыми мы не доедем. Так оно сразу нас надломило и сокрушило, что казалось, всё это происходит в самом дурном сне и не с нами, а с посторонним, который и пытается нам обо всём здесь случившемся бестолково рассказать, но никак не может. Мы решительно ничего не можем понять, от чего же так скоропостижно умер в своём гараже наш сын, физически сильный и здоровый человек, каким его знали всю его короткую жизнь.

Мёртвый сынок лежал вдоль открытых гаражных ворот, раскинув руки в обе стороны, с открытой сварочной маской на голове, со сварочным держателем в руке и широко открытым ртом. Сразу же подумалось, что кто-то специально придал ему такое нарочито-правильное положение, как бы мстительно и зло, намекая мне, что сам, мол, начинал свою жизнь электросварщиком – и твой любимый сынок им закончил свою жизнь. Я-то ещё хорошо помнил из своего прошлого, когда работал электросварщиком, что смертельно убитые током в таком идеально картинном положении никогда не лежат. Для этого нужно было кому-то специально позаботиться, и позаботились. С замиранием сердца обнял его, приложил руку к его уже остановившемуся сердцу и взглянул на область груди, которая покрылась трупными пятнами.

Тот навсегда печально-памятный и мрачный для нас понедельник 16 июля 2007 года был жарким и душным. Что-то неожиданно больно и резко кольнуло меня в сердце, стало трудно дышать, и я резко встал, начал быстрыми шагами ходить по тропинке, чтобы продышаться. Неожиданно ко мне подскочил незнакомый человек маленького роста и вкрадчивым голосом начал нашёптывать: «Какой у нас непутёвый руководитель МВД, да и сам президент, видать, не лучше, раз

такое допускают, что прошло уже более шести часов как вызвали милицию, а её всё нет и нет». И также неожиданно умолк, видимо, ожидая моего возмущения и, не дождавшись, незаметно скрылся. Мелькнула ленивая мыслишка – не провокатор ли? В такую тяжкую для меня минуту нашёптывать об этом. И как ни велико было свалившееся на нас горе, но в моей отяжелевшей и помутневшей голове начали невольно появляться неожиданные сомнения в случайной гибели сына, которые с каждым последующим днём стали крепнуть во мне, пока я окончательно не убедился, что мой сын был убит профессиональными убийцами.

Косвенных улик даже на первый взгляд было более чем достаточно, и они логично выстраивались в единую цепь событий, которые впоследствии обретали стройную и убедительную версию, происшедшей здесь смертельной трагедии. И мне казалось, что где-то надолго застрявший наряд милиции, прибыв на место гибели сына, оперативно, по горячим следам, это преступление тут же раскроет, и убийцы будут задержаны, предстанут перед судом и понесут заслуженное наказание. Но как я жестоко ошибся. Вызывало удивление и запоздалое возмущение, что скорая помощь с момента вызова приехала на место трагедии только через четыре с лишним часа, и мы её не застали, чтобы поговорить со скорым спасителем, более обстоятельно о причине гибели сына, которая так и не была установлена даже приблизительно. Мы верили и не верили в первые часы в оставленную здесь медбратом наиболее вероятную версию случившегося, что у сына произошёл обрыв сердечной аорты. Эта версия впоследствии не подтвердилась. Но вызывало наше родительское недоумение, что медбрат не осмотрел тело сына даже до пояса, для чего нужно было снять с него только рубашку, и причина его

смерти ни у кого не вызывала бы никаких сомнений. Но судебно-медицинский акт о его вскрытии мы получили дней через семь-восемь, когда сын был уже похоронен, а мы, его родные, терзались в мучительных догадках о причинах этой скоропостижной смерти. Кажется, на второй день я с участковым милиционером поехал в морг, чтобы забрать рабочую одежду сына как память о нём и заодно внимательно исследовать, где могли остаться следы насилия или ещё что-нибудь подозрительное, что помогло бы следствию. Но оказалось, что рабочая одежда сына, также как и причина его смерти, скоропостижно потерялась, растворилась, ушла в небытие самым непостижимым образом, и найти её мне так и не удалось даже при помощи сыщика, который был со мной рядом. Ещё одна неразгаданная до сих пор тайна о причине трагической гибели сына. И такие маленькие, на первый взгляд, факты, и другие подробности всё накапливались и накапливались, но следователи из следственного комитета упорно на них не обращали своего орлиного внимания. И проверочное дело о причине загадочной гибели сына привычно покатилось по наезженной колее как неперспективное или, как принято в их среде называть, «висяк».

По этой совершенно абсурдной причине, уголовного дела о загадочной гибели моего сына проверяющие следователи всех рангов решили не возбуждать. Куда только я ни обращался в течение вот уже полутора лет с того трагического дня. Осталось мне только побывать у прокурора области. Да вот беда бедовая! Написал я за это мучительное время около шести или семи жалоб на его высочайшее имя, и все они подозрительным образом направлялись каким-то затаившимся режиссёром в районную прокуратуру и попадали к тем же следователям из названного комитета, которые и вынесли

отказ о возбуждении уголовного дела и сдвинуть его с мёртвой точки мне пока не удаётся. А времечко не идёт, а стремительно бежит, и как я доберусь до прокурорского кабинета или главного следственного начальника и доберусь ли, не знаю, не уверен. Уж слишком здоровье моё рухнуло с момента гибели сына, то давление запредельно скачет, то сердце начнёт заикаться. Тоже самое творится и с женой, если не хуже, или ещё какая-нибудь хвороба привяжется, теперь и не разберёшь. Не знаем, что нам ещё и ожидать в такой ужасающей для нас, родителей, ситуации. Но по-божески милостиво теплится в нас последняя надежда, что хоть и самую малость, но должны мы обязательно поправиться, восстановиться. Иначе нам сегодня просто нельзя. А с помощью добрых людей, какие, говорят, там ещё остались, может и протиснусь через плотный заслон помощников к главному прокурору, а лучше к начальнику следственного комитета, в его высокий кабинет, и выпрошу у всевластного чиновника, чтобы наконец-то выслушал и вразумительно ответил на все мои вопросы, какие оставили без ответа предыдущие следователи. И может быть, дело о гибели сына этим и закончится, но может получить и дальнейшее развитие. Кто знает? Да никто. И это больше всего терзает мою измученную душу, не даёт ни дня покоя. Ведь никто из моих близких родственников, кроме меня, не может, в сегодняшнее уголовно-смутное время, заступиться перед грозными, следственно-прокурорскими чиновниками за убитого сына. Леденящий душу страх за себя и за дальнейшую судьбу своих детей и внуков навечно застыл в нас. И назойливо надоедать большим правоохранительным чиновникам, кто и за что убил сына, сегодня становится всё опасней. Но другого выхода у меня как у отца просто нет. Иначе я буду выглядеть перед самим собой, погибшим сыном,

его детьми и перед другими родственниками в их не благодарной памяти подлейшим предателем и трусом, каких во все века презирали и считали последними людьми на белом свете.

А теперь, дорогой читатель, вернёмся в тот трагический вечер, когда через шесть с половиной часов приехала долгожданная милиция и в густой темноте наступившей летней ночи осветила слепящим светом фар автомобиля место гибели сына и редкую толпу уставших людей, которые по мнению руководителя этого садоводческого общества, могли дать какие-то сведения по факту гибели сына. И тут началось такое, что ни пером описать, ни в одном из фильмов-ужастиков не увидеть и нарочно такого не придумаешь. Даже самая буйная фантазия такого ужаса выдумать не может. Из окошка подъехавшей милицейской машины лениво высунулась властная голова и требовательно спросила: «Как фамилия погибшего?» Мы вразнобой подавленно назвали и обладатель властной головы о чём-то тут же сообщил своим товарищам, сидевшим с ним в машине, а нам с нескрываемым разочарованием буркнул: «Знаем…слышали…» И там, внутри, все о чём-то сразу заговорили, перебивая друга и дружно загалдели, начали гоготать, а потом и ржать во всю раззявную глотку. Вскоре подъехали вроде бы ещё две машины, их пассажиры тоже вволю погоготали и, видимо, решив, что всем тут делать нечего, одна машина чуть погодя уехала. А мы, его родители, с ужасом и недоумением смотрели на мордастые и красные от гоготания лица и не могли ничего из происходящего понять. Ведь наш сын никогда и ничем не был связан с представителями милицейского сообщества, его репутация и на работе, и в быту была безупречной, и он наверняка даже отдалённо не был знаком с этими молодцами, ржущими над

его трупом, в присутствии его родителей и жены, в эту глухую летнюю ночь, вдали от города. Наш сын был принципиальным и даже жёстким человеком в отношении любого хамства, от кого бы оно ни исходило. И будь он жив сейчас, сумел бы решительно, не задумываясь ни минуты, кто хамит, остановить их и заставить извиниться за это издевательское глумление налетевшей милицейской братвы над убитыми горем стариками вполне цивилизованным образом. Делать это он умел с большим гражданским достоинством и завидной отвагой для интеллигентного мужчины, при любых жизненных обстоятельствах.

Истомлённые долгим гоготом и ржанием служивые люди смолкли, и один из них начал лениво опрашивать свидетелей и писать протокол, сидя в машине. Закончив протокольные дела, милиционер на несколько секунд заглянул в гараж, включил фонарик, его слабый лучик метнулся по стене гаража и погас. Перешагнув через труп сына, он даже не стал его осматривать – тот ли это человек, документы которого он держал в руках. Ни осмотра места гибели сына, ни описания положения трупа по отношению к другим предметам, ни схемы гаража, он так и не сделал. Вообще, абсолютно ничего не сделал, что обязан был исполнить в силу своих должностных милицейских обязанностей, предусмотренных законом. В акте медицинского исследования сделана неправдоподобная запись судебно-медицинским экспертом, поразившая нас, родителей, своей наглой безответственностью. Будто у нашего сына волосы на голове чёрные, с сединой, длиной около двух сантиметров. Уверяю названного потрошителя-эксперта, что мой сын со дня своего рождения был блондином, и волосы у него были светло-русые, длиной около четырёх-пяти сантиметров, зачёсанные назад и без седины даже в момент

смерти. В этом можно легко убедиться по многим фактам, которые невозможно оспорить. Я понимаю, что клиентов в покойницкой всегда с избытком и судебно-медицинский эксперт, когда потрошил безмолвных клиентов, от первого и до последнего в этот день, видимо, каким-то образом, перепутал моего сына с рядом находившимся несчастным и его данные вписал моему сыну в этот злополучный акт. Но если покойникам и эксперту это до фонаря, то родителей просто лихорадит. Простительно нашей милиции за их привычное служебное разгильдяйство, но следователи-следопыты почему эту явную ошибку просмотрели? А авторитетный «потрошитель» трупов в каком состоянии был? Хочется надеяться, что следователи эту оплошность пусть запоздало, но исправят, а их высокий начальник им сделает соответствующее внушение, что с убитыми гражданами и с документами их касающимия, нужно работать более внимательно и ответственно. У меня невольно сложилось довольно стойкое впечатление, что все эти, немыслимые с точки зрения здравомыслящего человека, разгильдяйства были кем-то рассчитаны заранее, и они рьяно и невозмутимо это исполняли, привычно уверенные в своей полной безнаказанности за любое нарушение правил с их стороны. Неряшливо окончив все свои нехитрые служебные обязанности, милицейский чин равнодушно нам заявил, что труп увезти в морг не может из-за отсутствия у них специального транспорта и мы, родственники погибшего, должны сами об этом позаботиться. Хотя бы уведомил нас об этом сразу как приехал, но было уже два часа ночи, когда приехал из города вызванный нами катафалк. И мой любимый сынок, моя кровинушка, проделал свой последний земной путь со своей дачи, которую с такой любовью и старанием достраивал в последние

годы, вложив туда немало денего, сил и времени, которого у него никогда не хватало.

В обратную дорогу вслед за увезённым сыном ехали на его автомобиле, которую согласился довести до нашего дома один из милиционеров, что добросовестно и сделал. Спасибо ему за эту оказанную милость. Я не только не был в состоянии вести его машину, но ещё, как ни странно, не до конца осознал весь непостижимый для меня ужас в моей жизни в связи с гибелью сына. Его ещё предстояло осознать и испытать впоследствии в тягчайших душевных муках и невыносимых страданиях, какие неумолимая судьба со всей беспощадностью на нас обрушила сверх всякой меры. Но смертного конца своей жизни ещё никому и никогда избежать не удавалось. Смерть безжалостна к человеку, каким бы великим или ничтожным он ни был в своей жизни. Именно так я и пытался наивно рассуждать тогда, самонадеянно полагая, что обрету этими рассуждениями желанное успокоение. Однако это мне нисколько не помогало. Постоянно изнуряющая меня тоска по погибшему сыну и изматывающая до полного бессилия душевная боль, казалось, разрывали моё сердце и вслед за сыном сгоняли в могилу.

В эту страшную для нас ночь немного вздремнуть удалось только перед утром. Мне невозможно было представить, что мой сынок, с солнечной, доброй улыбкой и искрящимися весёлыми глазами, такой кроткий, сильный и умный человек, лежит в морге и откуда последний путь ему, только на кладбище. От сознания всего этого, казалось, «ехала «крыша» и до утра я не доживу, или скончаюсь, или сойду с ума. А рано утром в спешке приехал из Нефтеюганска младший сын Андрей с женой Оксаной, и все немыслимые хлопоты и немалые затраты, связанные с похоронами сына, полностью взял

на себя. На выбранном ими кладбище купили участок земли на пять могильных мест и поставили оградку. Это и есть всё моё богатство в недвижимом имуществе, пять могильных мест на кладбище, нажитым за всю свою трудовую жизнь. И насколько жестоко распорядилась злая судьба, что в первую могилу из нашей дружной семьи теперь должны были первым положить моего старшего сына Коленьку, прожившего на белом свете сорок пять лет, семь месяцев и двадцать пять дней. И это при живых родителях, для которых настали дни и ночи без просвета и каких-либо надежд на будущее.

Да, эти прошедшие и незабываемые годы, как оказалось, были самыми счастливыми в нашей семье. Но этого божественного и земного счастья мы как-то особо не замечали в своей повседневной жизни. Это не до конца осознанное тогда счастье было для нас привычным, обыденным, и о более счастливой жизни я и не мечтал, поскольку свирепой завистью к материальному обогащению никогда в жизни не страдал. Да и особого стремления к большому богатству и деньгам не имел, и не мог иметь по роду своей профессии, а возможностей для обогащения в годы моей молодости просто не имелось. А когда такая возможность появилась, возраст не позволил. Главное, к чему мы неустанно стремились с женой в своей нелёгкой жизни, – дать своим детям высшее образование и достойное воспитание, чтобы потом не было стыдно ни перед детьми за бесцельно прожитую жизнь, ни перед людьми за своих детей. И этого, скажу, не хвастаясь, мы добились, несмотря на порой невероятные трудности, с которыми встречались в те годы не по своей вине. Но мы были молоды, здоровы и прекрасно видели намеченную цель в своей жизни, стремились к ней, не считаясь ни с какими препятствиями.

#Материальное же благополучие у нас всегда отходило на второй план и самоцелью никогда не являлось.

Не буду описывать самый невыносимо тяжёлый и страшный для нас прощальный день, похороны сына и последнее с ним земное прощание у его могилы. На это у меня не хватает душевных сил. В этот светлый и тёплый июльский день во время скорбного пути на кладбище наш траурный кортеж неожиданно с чистого голубого неба прощально окропил крупными каплями скорый дождичек. И тут же стих. Это, видимо, сам Господь обронил свою святую прощальную слезу по доброму человеку, которого везут хоронить. И вскоре он навсегда отойдёт к нему в его Божье царство. Поскольку наш сын был глубоко верующим человеком, то для его отпевания и дома, и у могилы пригласили из церкви батюшку и дуэт хористов.

С этим необходимым и морально тяжёлым ритуалом всего похоронного процесса знакомо большинство из читателей, а кто ещё не знаком волею судеб, тому не избежать этой грустной участи в будущем. Таков неписаный и неумолимый закон человеческой жизни на земле. Ведь в Библии сказано, что «каждый, родившийся по Божьей милости человек, по его же милости когда-то и умрёт и должен быть предан земле». Наверное, об этом знает любой человек, но мало когда об этой роковой неизбежности задумывается. Так я пытался тогда найти душевное успокоение от тяжёлого и непосильного горя, вспоминая библейские мудрости. Но это мне мало помогало, и лишь посещая церковные службы, находил в них временное облегчение, и только во время пребывания в церкви. Но не зря говорят – время лечит. Наверное, так оно и есть, поскольку стал примечать, что неутихающая душевная боль с течением времени начала понемногу притупляться. Теперь невольно