Текст книги "Вечнозеленое поле жизни"

3. Сталинский сокол

Было это ранней весной, в начале марта. На «Красном балтийце» нас встретил сам Гайоз Иванович Джеджелава – старший тренер ВВС. Он просматривал молодежь перед отъездом на сборы в Сочи. Тренировка проходила в зале, но то ли сквознячок дул, короче, Джеджелава выглядел очень эффектно. В кедах, трусах, гетрах и своем полковничьем кителе. Грузин все-таки, любил показаться. И опять судьба мне помогла, проверяли меня на ударах. Поставили в ворота молодого парня, а Джеджелава взял несколько мячей и стал накатывать с интервалом в две-три секунды, чтобы я бил по воротам. Затем удар с полулета, затем с отходом назад и разворотом… Закончился просмотр тем, что я сбил оконную решетку – такую рейчатую, как стеллаж в бане, под душ. Тренер, посмотрел на обломки и сказал:

– Ну что ж. Пускай ходит ко мне.

Неделю я посещал вечерние тренировки, потом прибегал домой, поем, посплю чуть-чуть и, тоже бегом, на завод в ночную смену. Через неделю Джеджелава подозвал меня и тихо сказал: «Я тебя беру с собой на юг, на сборы, но если ты кому-нибудь скажешь, то вместо тебя поедет именно он». Я, конечно, был вне себя от счастья. Мне тогда и потом снился кошмарный сон, как на зеленом газоне вдруг появляется здоровая заводская стружка. Вскакивал в холодном поту. Написал заявление, чтобы мне дали отпуск за свой счет на месяц по семейным обстоятельствам. Так бы не отпустили: режимное предприятие.

Дней через десять, явился, как и было велено, в так называемое здание Варшавского договора на Ленинградском проспекте, где была резиденция Василия Сталина. Собралось много народу, но, к своему ужасу, я не увидел Джеджелавы.

Начальник политотдела открыл собрание и представил Всеволода Михайловича Боброва как нового старшего тренера команды. Гайоза Ивановича Василий Сталин освободил. В Сочи должны были поехать шестьдесят человек, включая основной состав. Мы как-то сразу сошлись с Толей Исаевым. Он был такой же молодой и скромный, в военной гимнастерке и яловых сапогах, его только что призвали в армию с завода «Красный пролетарий». Сели вместе и стали слушать Боброва. Он зачитывал списки тех, кто через день отправлялся на сборы. На пятидесятой фамилии мы уже разуверились во всем. И вдруг в последней десятке звучит: «Исаев, Бубукин!». Да еще и в одном купе.

Место для сборов было выбрано прекрасное – среди гор, прямо на аэродроме для пограничных кукурузников. Жили тут же в военной гостинице. Прямо на взлетной полосе были нарезаны поля для каждой команды. Полеты не прекращались и во время тренировок, так что ворота были сделаны разборными, и как стрельнет зеленая ракета, все бежали готовить полосу для приземления. Я, Володин, и Исаев хватали перекладину, кто-то боковые штанги. Самолет зарулит – дают отбой, мы снова – стойки в лунки, и поехали.

Тренировались очень много и тяжело. Со вторым составом работал Щербаков Иван Иванович. Раньше он играл полузащитника, и поговаривали, что был порядочным лентяем, филонил на тренировках. А если ленивому человеку дать в руки команду, он уж отрывается «за себя и за того парня». Основной состав уже завтракает, а мы все пресс качаем. Я, кстати, на самом деле, очень ему благодарен за большие нагрузки, потому что переносил их легче, чем другие, что давало дополнительную уверенность. В город отпускали по субботам. Да нам, собственно, и выйти-то было не в чем. Благо, тогда в командах была такая дружелюбная обстановка, что «основные» Сережа Коршунов и другие – свободно давали нам «на выход» свои летные кожаные куртки. Им полагалась форма как инструкторам первой и второй категории.

И вот недели через две начались контрольные игры. Вся нервотрепка заключалась в том, что после сборов в команде должно было остаться только двадцать восемь человек. Перед каждым матчем играющий тренер Всеволод Михайлович называл состав дубля, запас к нему, запас к «основе» и, наконец, основной состав. Те, кого не упомянули, собирали вещи и вечерним поездом отправлялись назад в Москву. Естественно, каждое утро, когда происходила такая перекличка, мы с Толей дрожали от страха. Особенно я, потому что его-то с самого начала несколько раз выпустили в стартовом составе. Каждый день отчисляли по несколько человек. И вот в один из дней я не услышал своей фамилии. Внутри все упало – целый месяц вкалывал до седьмого пота, а теперь не видать мне большого зеленого поля стадиона «Сталинец»… От обиды практически ничего не слышал, только увидел радостное лицо Исаева и почувствовал, как он хлопает меня по плечу. Это казалось настолько невероятным, что я просто отключился до того, как огласили одиннадцать главных фамилий. Я выхожу в стартовом составе на встречу с куйбышевскими «Крыльями»! Левым краем! Справа играют Волков и Федоров инсайда. Центральный нападающий – Сережа Коршунов, и рядом со мной Бобров!

В первом же моем дебютном матче вышла довольно комичная ситуация. Дело в том, что авторитет Всеволода Михайловича был столь высок, что практически не было такого игрока, который не отдал бы ему пас на бобровское «Дай!» И в хоккее, и в футболе. И дело не в какой-то боязни, просто партнеры знали его манеру: он мельтешил, делал вид, что устал, но вдруг мгновенно взрывался, и не отдать ему в этот момент преступление… Только не для такого молодого и зеленого, как я. В один из моментов я всем корпусом показал ему, что буду играть в стенку, он даже двинулся навстречу, защитник поймался на движение, я легко обвел его, вышел к воротам и ударил. Мяч попал в штангу, отскочил прямо на голову Боброву, который и добил его в сетку.

Вечером на разборе Всеволод Михайлович выступил с речью:

– Вы представляете, молодые до чего дошли! Меня как бутафорию использовал! Я с ним пошел в стенку играть, а он только ручкой махнул! Хорошо я гол забил, а то бы!…

Шутил, конечно, старший тренер. Он полюбил нас с Исаевым и относился к нам очень бережно. После того как стало ясно, что мы попали в заветное число двадцати восьми, я пришел к Боброву и говорю:

– Всеволод Михайлович, все, мне петля!

– Что такое!

– Да уже должен быть на заводе. Под суд отдадут!

А тут первенство начинается, мы в Тбилиси играли девятого мая. Говорю, меня в Москве посадят, потому что я взял за свой счет. Кто же знал, что все так хорошо сложится и я не вернусь. Бобров при мне позвонил лично Василию Сталину и расписал меня яркими красками – молодой, способный и так далее. Тот ответил: «Пусть не беспокоится, решим вопрос, призовем в армию». В Москву мы вернулись в середине мая, и, когда я пришел на завод, там уже были в курсе дела, даже смотрели на меня уважительно. Им позвонили аж из аппарата Василия Иосифовича и сказали, что Бубукин призывается в Вооруженные Силы. Написал заявление об уходе и вот с той поры считаю себя профессиональным футболистом.

Через два месяца подзывает меня Бобров и говорит:

– Слушай, у тебя же семья большая, сестер много, токарем ты работал, а деньги тебе, что, не нужны?

Я так наивно и отвечаю:

– Нужны. А что?

– Да ничего. Ты же в штате команды. У тебя уже за два месяца зарплата лежит.

Вот это да! Выдали мне три тысячи рублей, по полторы за месяц. А отец за баранкой получал тысячу двести. Когда пришел домой, вся семья пила чай. Я достал деньги из кармана и эффектно высыпал большие, как лопухи, купюры прямо на стол. Мать чуть «кондратий» не хватил, она побледнела и стала причитать: «Сыночек, ничего нам не надо! Иди, отдай обратно, где взял!». Подумала, конечно, что это я с дворовым ворьем связался. Ну, я уговаривать, успокаивать, что платят мне честно, за футбол, – все равно не верит. Говорит Ольге: «Иди на Войковскую, звони в команду». Там на трамвайном кругу стояли телефонные будки. Как сейчас помню телефон Боброва: 157-28-2. Дозвонились до Всеволода Михайловича, и из трубки донеслось:

– Кто такая? Бубукина? Что-то с Валентином случилось? Ольга ответила, что Валя принес большие деньги, а в семье подозревают, что они краденные.

– Не краденные. Все правильно, и передайте своей маме, что, если он будет играть в основном составе, получит высшую категорию и будет получать за две тысячи…

Самые теплые воспоминания пятидесятилетней давности связаны с базой ВВС в Марфино. В сорока километрах от Москвы по Дмитровскому шоссе бывшее графское поместье Орловых-Паниных переоборудовали в санаторий для летчиков. Это была вотчина Василия Сталина. В центральном особняке, где в свое время останавливался царь, теперь отдыхали простые советские генералы. Мы же жили на псарне, но тоже шикарно. А в княжеском доме оборудовали столовую, где нас кормили как на убой. Посредине великолепного озера был островок, так там для отдыхающих играл оркестр. Сталин-младший привез из Германии специальный перекидной мост. Словом, Швейцария. Под тренировки определили бывшее картофельное поле, сравняли, поставили ворота. Генерал Василий иногда приезжал на своем кабриолете. Когда он гнал по Дмитровскому шоссе, милиция была в ужасе и только успевала перекрывать движение. Личного шофера по кличке Боцман он сажал рядом и проделывал путь от Москвы до Марфино минут за пятнадцать.

Личных встреч у меня с сыном вождя не было, а от его «коллективных» чудачеств мне особо не доставалось. Один раз, правда, после поражения в Риге наш «Дуглас» неожиданно посадили в Подольске. Командир экипажа говорит:

– Вылезайте! Есть приказ командования, что вы должны до Москвы добираться своим ходом.

Олег Маркович Белаковский взмолился, мол, у меня больной, оставьте хоть его. А капитан:

– Вы что хотите, чтобы меня вообще сняли с работы?

И вот мы все как один в спортивных костюмах с фибровыми чемоданами стоим вдоль шоссе, голосуем. Когда на следующий день пришли всей командой в штаб на разгон, он разговаривал с отцом по телефону. Посмотрел недобро на нас и говорит в трубку: «Да, товарищ Сталин. Вот собрал соколов сталинских, вчера проиграли. Хотелось, чтобы вы сказали несколько слов капитану команды». Подошел Костя Крыжевский. Целую минуту только «А…» да «А…», и стоял белый, как смерть. Потом положил трубку: «Он мне сказал: товарищ Крыжевский, сталинские соколы прославляли себя в Великой Отечественной войне. Передайте команде, чтобы не позорили память героев, старались играть».

А вообще на Василия Иосифовича обижаться было нельзя. Он человек-то добрый был. У него никогда не было наличных денег, они ему были и не нужны. Он даже иногда взаймы брал у Боброва, Шувалова. Зато подарков – куча. Понравилось ему, как Костя Крыжевский вынес мяч из пустых ворот, он ему и говорит:

– Езжай на склад конфискованных вещей, выбери себе ковер посолиднее. Или еще чего, что понравится.

Больше неприятностей доставил нам его врач. У Василия был оспа или лишай какой-то, никак не могли вылечить. Дело дошло до того, что ему где-то нашли знахаря. Такой здоровый мужик, чем-то похожий на Распутина, мясистый, неопрятный. Отзывался на фамилию Шумм. Он, к нашему несчастью, вылечил Василия. Сталин, конечно же, уверовал в чудодейственную силу народной медицины и прикрепил его к команде. Было дело, Толя Исаев потянул голеностоп. Шумм осмотрел его и заявил: «Завтра будет играть». Собрал коровьего дерьма, трав каких-то, насыпал все это в ведро и долго варил. Потом быстро опустил палец в кипяток и одобрительно кивнул головой – мол, хорошее средство. Взял Толину ногу, засунул ее в ведро и еще телом навалился, чтобы тот не вырвался. Исаев орал благим матом, а когда ногу вытащил, она вся волдырями покрыта. Неделю не мог играть, даже когда сам голеностоп прошел. Еще этот Шумм представился массажистом, хотя бумаг у него никаких не было. Массировал он плохо и больно, но раз Василий Сталин привез этого гения, приходилось подчиняться. У Шумма была плохая память, и он вывесил график массажа основного состава. Приходишь к нему, он спрашивает: «Фамилия»? Отвечаю: «Крыжевский». И вот он месил меня, пока Костя в ванночке парился. Исаев делал за Коршунова, за Федорова. Мы, молодые, шли на плаху за «стариков».

Вообще, и в наше время был авторитет «старослужащих». Но «футбольной дедовщиной» я бы это не называл. Я ведь выше уже писал, как «старики» нас без проблем одевали на прогулку по Сочи. С самого начала Виктор Жарков, «дядька», вежливо объяснил, что на нас лежит обязанность следить за мячами. Приносить, накачивать, после игры собирать в сеточку, относить посушить в котельную, вазелином или глицерином намазывать, чтобы мягкие были. «Вы, – говорил, – не думайте, если попадете в «основу» – придут другие». Без всякой обиды. А позже в «Локомотиве» и за водкой бегали. Помню, после игры в Киеве Забелин, Рогов и другие играли в гостинице в преферанс и послали Юрку Ковалева за бутылкой. А Рогов вдогонку крикнул: «Только давай без лифта, а то вдруг застрянешь – водку не принесешь». А когда меня послали на вылазку, как назло Зоя позвонила. Она работала на телефонной станции, имела возможность по межгороду разговаривать. Подошел Женя Малов и нашел что сказать: «Позвони чуть попозже, он за водкой побежал». Она мне в Москве устроила эти походы.

А уж когда нам молодым давали бутсы разбить… Раньше бутсы шили так. У каждого были свои колодки. Брали государственные бутсы, неделю играли, они растягивались, потом натягивали их на колодку кожа высыхала, на кожаную подметку набивали фибру а на нее – двенадцатимиллиметровые шипы. И бутсы уже не разбивались, целый сезон в них играли. Разнашивать бутсы давали молодежи. Ко мне как-то раз подошел сам Бобров, посмотрел на ноги и спрашивает: «Какой у тебя размер?» – «Сорок первый». А у него и так проблемы были с ногами. Немного внутрь, коленки Х-образные. Дал он мне свои бутсы: недельку поиграть – разбить. Так я за счастье почитал, хоть и ноги все намял.

Бобров был вообще моим кумиром. Выдающийся, добрый человек. Об этом много написано. Собственно, бобровскую доброту в последнее время противопоставляют тарасовской жесткости и рисуют их чуть ли не врагами. Я был не просто близок с обоими, а даже дружен. Особенно это важно в случае с Анатолием Владимировичем, которого многие считают замкнутым, порою деспотичным человеком без чувства юмора. Он действительно тяжело шел на контакт, но в узком доверительным кругу позволял себе даже такие шутки:

– Анатолий Владимирович, как стать таким великим тренером?

– Очень просто. Неважно с кем ты в постели – с женой или любовницей, – все время думай о новом футбольном упражнении.

Так вот, Тарасов прекрасно понимал, ценил и восхищался гением Боброва. Мы вместе хоронили Всеволода Михайловича, и на поминках Тарасов, не склонный к высокопарным фразам, сказал:

– Я не видел такого великого человека, который смог бы достичь подобных высот и в хоккее, и в футболе. И вряд ли страна увидит такого еще лет сто.

У Боброва все время занимали деньги. У него и у Виктора Шувалова. Они были богатыми и безропотно давали. Летчикам полагались унты и зимние кожаные куртки. Шувалов деньги носил в унтах, чтобы карманники не сперли, лез в эти унты и спрашивал:

– Когда отдашь? – Двадцатого.

Он записывал в блокнотик. И если принесешь деньги двадцать первого, больше никогда не получишь. Сказал бы до тридцатого, он бы так и записал, но чтобы точно в срок. А Бобров ничего не записывал. Мы потом соседями были, он помог мне с квартирой. Раз прихожу к нему домой. Он говорит: «Давай шампанского». Сидит Миша, его маленький сын, и Лена Боброва кормит сына кашей из ложки. Она ему:

– Миша, сколько папа денег получает? У того рот полон каши:

– Много!

– А сколько маме дает? – Мало!

Бобров кипятится, но смеется: хватит вам, вдвоем насели!

Шутки шутками, а я видел как Всеволод Михайлович не жалел кровные фунты на угощение друзей, у которых и у самих валюта была в кармане. Это впервые я был с ним не то что на одной ноге, но, по крайней мере, не на разных полюсах. В пятьдесят седьмом году меня взяли на усиление ЦСКА в турне по Англии. И в баре за виски постоянно расплачивался Бобров. А я тогда, хоть и был уже обладателем кубка, ходил за ним по пятам и хотел быть во всем похожим на него. Он ратиновое пальто купил за пятнадцать фунтов, и я себе такое же. Он присмотрел для Саниной шубу, и я в том же отделе Зое заказал. Кепку шил, как у него.

В шестьдесят первом я пришел к нему в ЦСКА. Он сам попросил:

– Валентин, я тебя взял когда-то молодым, сделал из тебя футболиста, а теперь хочу выиграть чемпионат Союза. Помоги.

Его собирались назначить главным после Григория Пинаичева. Мне тут же присвоили звание прапорщика, а назначение так и не прошло. В главпуре отвели по каким-то причинам, за какие-то моральные проявления. А я остался военным…

За ВВС я отыграл, естественно, один сезон, по большей части в дубле, но первые футбольные впечатления прочно врезались в память. Хорошо помню, как играл Виктор Тихонов, наш заслуженный хоккейный тренер. Это был правый защитник, «сделанный из кремня». Работоспособный, дисциплинированный, очень жесткий в отборе. Правда, он тоже в основу никак не мог прорезаться. И когда нас расформировали, он предпочел хоккей. Тогда как раз началась некая «перестройка», негласно не поощряли совмещение видов, чтобы ведущие спортсмены не «разрывались».

Об Анатолии Исаеве уже немало написал. И хотя позже мы даже претендовали на одно место в сборной, у нас и тогда, и сейчас сохранились близкие дружеские отношения. Он до сих пор смеется, когда я ему по телефону говорю «а-ля-монтре». Дело было так. Вторым тренером в ВВС кроме Щербакова был хоккейный партнер Боброва Евгений Бабич. Он тоже относился к нам с симпатией и, видя, что мы стараемся держаться вместе, посоветовал:

– Когда мы играли в тройке – я, Бобров и Шувалов, – у нас были специальные словечки. Крикнет что-нибудь Бобров, а я уже знаю какую комбинацию играть, куда пас отдавать. И вы также договоритесь.

А я то ли в фильме каком услышал, то ли сам ляпнул: «а-лямонтре». Что это означало – невдомек (как потом выяснилось, ничего не означало – бессмыслица), но Толя смеялся до упада. Ну, я ему и предложил: «Давай, когда ты с мячом, если я крикну это, ты не глядя оставляешь мне пяткой назад». На том и порешили. А Бабич не забыл и после спрашивает:

– Ну что, придумали чего-нибудь?

– Да! Чтобы Толя пяткой мне скинул, нужно крикнуть «аля-монтре»!

– Какую, так вашу, «монтре»!!! Ты пока кричать будешь, у тебя и «монтре», и «а-ля» утащат, и ноги вместе с мячом оторвут!

Но все равно прижилось, только «а-ля» выкинули…

В 1952 году, после хельсинской олимпиады, расформировали ЦДСА. А в феврале пятьдесят третьего мы находились на сборах там же, в Сочи. Была тренировка, и вдруг по аэродрому бегут люди в штатском и кричат: «Срочно прекратить тренировки, умер Сталин!». В мае месяце участь ЦДСА постигла и нашу команду. Мы с Исаевым попали в МВО. Но на поле так и не вышли, поскольку в «город Калинин» собрался весь цвет армейского футбола. Николаев, Нырков, Гринин… Человек сорок-пятьдесят. После шестого тура расформировали и МВО. Приказ 148-й, по-моему: «Уволить в запас такого-то и такого-то…» Кто не хотел увольняться, поехали в команды окружных домов офицеров (ОДО). В Одессу, Тбилиси. Пока и до туда не докатилась волна гонений. О происках Берии много написано, а мне было всего двадцать лет, и особых волнений я как-то не испытывал. Мне даже не дали дослужить срочную службу. Приехали «купцы» из разных команд. Толю Исаева забрал Старостин в «Спартак», а меня «приглядел» Николай Сергеевич Разумовский. В прошлом известный вратарь, обладатель первого Кубка СССР, начальник команды «Локомотив». Затем он был первым директором «Лужников», его сын Витя играл вместе со мной правого края. Так я оказался в «Локомотиве» у Аркадьева.

4. Почетный железнодорожник

Борис Андреевич Аркадьев – величайший тренер не только в масштабах Советского Союза, но и в мире. Но как это часто бывает, его идеи на Западе оставались неизвестными, а у нас его зачастую не понимали. Говорили, что он витает в облаках, какие-то у него заоблачные прожекты. Спустя какоето время выяснилось, что он шагал семимильными шагами. Например, авторство тактической системы катеначчо принадлежит Эленио Эррера, который использовал ее в «Интере» и дважды в середине шестидесятых выигрывал Кубок европейских чемпионатов. С точки зрения общей психологии оборонительной игры это так, а вот позицию свободного защитника – «чистильщика» или «либеро», ключевую в защитной схеме игры, – десятью годами ранее предложил Аркадьев. В «Локомотиве» на этом месте успешно играл Ваня Моргунов.

В пятьдесят. седьмом г, оду на чемпионате мира в Швеции бразильцы ошеломили всех новой тактической схемой «4 – 2 – 4». Четверка нападающих – Пеле, Гарринча, Вава, Загало – разорвала все сборные с крупным счетом (кроме, кстати, сборной СССР и Уэльса). Команды тогда играли еще по «дубль-вэ». Три защитника, два полузащитника, два инсайда и трое нападающих. Четвертого форварда бразильцев, такого, например, как Пеле, оставлять одного было смерти подобно. Соответственно, из середины поля выдергивали дополнительного защитника. А эти вещи не проходят, что называется, «с листа». Тем более против таких исполнителей. Бразильцы наделали переполох и стали чемпионами мира. Когда мы вернулись домой, то сверху пришел приказ, предписывающий всем командам играть по системе «4 – 2 – 4». Приводили в пример и венгров начала пятидесятых. Но ведь Борис Андреевич еще в конце сороковых годов сформировал в ЦДКА великолепный атакующий квартет: Гринин, Федотов, Бобров и Демин. Бобров, хоть и не числился тогда нападающим, не выполнял оборонительных функций. И если отходил назад, как позже Пеле, то его держали, на него приходилось «разменивать» чистого защитника.

На Олимпиаде в Финляндии в пятьдесят втором году наша сборная применяла традиционную тактику «дубль-вэ», и последствия поражения от югославов известны. Как мне рассказывали армейцы Юрий Нырков и Валентин Николаев, да они и сами писали, если бы Аркадьеву предоставили полную свободу, то результат был бы иным. До этого на уровне клубных команд ЦДСА уверенно обыгрывал «Партизан». Как бы там ни было, футбольный мир узнал о расстановке с четырьмя форвардами от венгров, которые и стали тогда олимпийскими чемпионами.

Кроме того, уже в те годы Борис Андреевич выдвигал идею комбинированной обороны – сочетания персональной защиты с зонной. Тогда упор делался на персональную опеку. И некоторые тренеры использовали так называемого «фальшивого» форварда, который уводил за собой приличного защитника в середину. Аркадьев старался избегать такого неравноценного размена.

Тем не менее после пятьдесят второго года Аркадьева лишили работы и даже книги его запретили. В «Локомотив» Бориса Андреевича пригласили не менее грозный, чем Берия, Лазарь Каганович и министр путей сообщения Борис Бещев. Борис Павлович тоже был большим поклонником футбола, имел всего на один орден Ленина меньше, чем маршал Жуков, и проработал на посту министра в итоге почти тридцать лет. Они заявили, что берут Аркадьева на поруки, что армия железнодорожников сплоченная, он в рабочем коллективе обязательно исправится и еще принесет пользу советскому футболу.

Борис Андреевич был одним из первых тренеров, считавших физическую готовность футболистов важнейшим условием успеха, и давал им большие нагрузки. Когда он набирал игроков, обязательно сначала отдавал новичков в руки врачей. Те всесторонне осматривали, делали пробы. И, надо сказать, что цель таких осмотров разительно отличалась от общепринятой. Как любил шутить сам Аркадьев, ему не подходил лозунг «техничный, хороший, но надо гальванизировать труп». Он приводил в пример лошадей. Есть лошади-фавориты, и есть– рекордсмены. Фаворит всегда находится в движении, участвует во всех соревнованиях. А рекордсмена кормят, поят, массируют, клизму делают, потом ставят на старт, он бьет рекорды и возвращается в стойло.

– Вы должны, – говорил Аркадьев, – походить на фаворитов, которые на протяжении всего сезона борются за победу.

Я-то, когда пришел, был двадцати лет отроду, к тому же команда у нас была отнюдь не звездная, многих побед добивалась за счет хорошей физики. Поэтому воспринимал нагрузки как само собой разумеющееся. Но каково было позже узнать, что он также «муштровал» свой великолепный ЦДКА. Там кроссы бежал впереди всех Валентин Николаев с секундомером, также как я в «Локомотиве». А большинство футболистов страшно ругались, особенно те, которые нарушали: Демин, Федотов. Аркадьев же тонко чувствовал момент и отвечал на «нарушения» удвоенной нагрузкой. Рассказывали даже, что иной раз на предложение пропустить по рюмочке некоторые говорили:

– Куда там! Аркаша завтра замучает нас!

Фраза, конечно же, покрепче. Мне это не грозило, я целиком отдавался футболу. Делал гимнастику даже после игры в лесу на Войковской. Более того, я изучил своих соперников на позиции, знал, кто из полузащитников выпивает, и с подачи Аркадьева поступал, как сейчас кажется, довольно жестоко. Валтузил по всему полю, делал рывки, ускорения. Один футболист (не буду называть его имени) как-то раз даже взмолился:

– Бубука, прекрати, у меня семья, дети, помру же на поле. В общем, хватало их минут на семьдесят-восемьдесят. Как говорил Аркадьев: «Валентин, твои меха позволяют заставить любого игрока в Союзе и за рубежом минут за двадцать до окончания игры прекратить свое существование на поле». У меня объем легких был как у пловца – семь тысяч двести. Только два человека могли со мной соревноваться – это Витя Царев, и Коля Синюков. Тоже были выносливые, носились со мной от начала до конца. Так что, в Хосте на сборах кросс до Сочи и обратно я бежал впереди команды. А Аркадьев ехал сзади на клубном автобусе, следил и еще прикрывал, чтобы машины не наехали. Позже писали про знаменитую «тропу смерти» Лобановского в Ялте. У нас тоже были «тещин язык», «тягуны», и преодолевали мы их не гладким бегом, а с прыжком на третий шаг. Были и чистые кроссы на двенадцать километров.

Даже на выездах в пути Борис Андреевич не позволял нам расслабляться. У нас был свой вагон тридцать восьмого года выпуска. У каждого – персональная койка. Вагон прицепляли к удобному для нас поезду. Если он приходил в Киев, допустим, в шесть утра, нас это не волновало. Вагон вместе с нами отгоняли на запасные пути, и мы продолжали спать часов до девяти. А потом к вокзалу подавали автобус, и мы направлялись в гостиницу – свежие, готовые тренироваться. Так вот, если поезд останавливался больше, чем на двадцать минут, Аркадьев отправлял нас на пробежку по шпалам или по какой-нибудь дорожке – минут семь туда и обратно. Тогда электропоездов не было, в паровозы воду заправляли. Мы как прибежим радостные, «коллеги»-машинисты сразу открывают кран, и выливают на нас ушат холодной воды. А один раз во время длинного перегона тренер Владимир Иванович Горохов запустил нас по вагону. Комплекс упражнений в движении: бегаем туда-сюда по вагону, высоко поднимая бедро.

Поразительно, но настоящий фанатик физических нагрузок Борис Андреевич был очень эрудированным и интеллигентным человеком. Он вместе с братом заканчивал Художественную академию в Москве и прекрасно рисовал сам. Когда мы приезжали в Ленинград, он водил нас по музеям, показывал картины, объяснял какие-то тонкости. Однажды в Русском музее остановил нас возле знаменитой картины Брюллова «Последний день Помпеи» и задал задачку: найти нечто нереальное на этом полотне. Мы во все глаза смотрели, искали, двадцать два человека ни фига найти не могли – рама, картина, краски, Помпея. Он сам же и ответил:

– Посмотрите, кругом пепел, все грязные, а патрициев чистеньких несут в белых туниках.

В пятьдесят пятом году, перед отлетом в Индонезию, он укоризненно говорил:

– Я знаю, вы, барахольщики, едете за барахлом. А я возьму краски, карандаши и буду делать зарисовки.

И стоит отметить, что он всеми силами пытался привить нам не только футбольную тактическую грамотность, но и художественный вкус. В Азию летели ночью, все спали. И вдруг нас будит какой-то неземной Аркадьев.

– Друзья мои! – кричит. – Посмотрите, какой восход солнца! Мы испуганно протираем глаза, смотрим в иллюминатор, а там действительно из моря выплывает эта розовая махина. Мы же все были дети войны. Пришли по большей части от станка – у кого семь классов, у кого и того меньше. Кто-то пропускал, вообще не учился. А он даже матом никогда не ругался. Многих игроков называл на «вы». «А вы, молодой человек, допустили грубейшую ошибку. Я вам говорил не бросаться, а вы…». И все равно мы находили общий язык: не потому, что он опускался до нашего уровня, а благодаря тому, что мы неосознанно тянулись за ним. Я слышал, в принципе, от него матерные слова, но в стихотворной форме. Он утверждал, что это строчки его любимого поэта Александра Блока. Так это или нет – не знаю, но звучало красиво и дерзко. У него всегда был под рукой томик Блока, правда, один и тот же. И каково же было влияние этого человека, что мне, выросшему среди расшибалочки и заводских стружек, пятьдесят лет назад навсегда врезались в память строки:

 
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели,
Молчали желтые и синие;
В зеленых плакали и пели.
 

С пятьдесят третьего года я начал играть за дубль «Локомотива». Основная команда плелась в хвосте таблицы, а дубль был очень мощный. Виктор Соколов, Юра Ковалев, Артемьев, Климачев. Мы редко проигрывали двусторонки основному составу. И начиная с пятьдесят четвертого года Борис Андреевич решил провести обновление команды. Многие ребята были на сходе: Игорь Петров, Лагутин, Мачулин, Ивашков. Дело не обошлось без скандалов. Часть игроков написали письмо в министерство путей сообщения, обвинив Аркадьева в недостаточном клубном патриотизме. Ему приписали слова «Эту старую «локомотивщину» я выжгу каленым железом». Но это цветочки по сравнению с обвинением в космополитизме. Аркадьеву припомнили брошенную фразу что немецкий приемник «Телефункен» – один из лучших в мире, у нас таких нет. Я был свидетелем, когда его вызвали на ковер и спросили:

– Борис Андреевич, что у вас там с этим «Телефункеном». Вы так говорили?

– Да. Говорил. Но они опустили следующую фразу. Я сказал, что лучше советских ученых в мире нет, что мы сделаем приемник в сто раз лучше, чем этот «Телефункен». Это я говорил?

Всем ничего не оставалось, как согласно кивать головой, обвинение отмели. Да и главного недоброжелателя Бориса Андреевича, Берию, к тому времени уже расстреляли. Началось обновление, и меня стали подпускать к основному составу. Осенью в одном из решающих матчей в Харькове с одноклубниками, аутсайдерами, я забил решающий гол в ворота Уграицкого. Сыграл на опережение, получил кулаком по затылку, но вместе с командой остался в высшей лиге. Всему основному составу подарили по черному сервизу на двенадцать персон. До сих пор где-то одна чашка стоит.