Текст книги "Железная хватка графа Соколова"

В десять утра Соколов был уже на ногах – чисто выбритый, сделавший гантельную гимнастику, бодрый и полный сил. Вдруг зазвонил телефон. Соколов удивился: он узнал голос начальника сыска Кошко. Тот мятным, ласковым голосом проговорил:

– Дорогой Аполлинарий Николаевич, знаю, что теперь тебе не до нас, грешных. Но, умоляю, последний раз выручи! Может, слыхал – во всех газетах было, – позавчера ночью медвежатники вскрыли кассу в Сибирском торговом банке, в их филиале, что в Гавриковом переулке, дом Шапиро.

– Много унесли? – вежливо спросил Соколов.

– Триста семнадцать тысяч только наличными и еще на полмиллиона ценных бумаг. Вот работают! Словно у твоего Буни Бронштейна учились.

– Я должен прислать управляющему Исааку Шапиро соболезнование?

– Исаак Сергеевич обойдется без соболезнования. Он очень просит тебя помочь! Обещал: за раскрытое преступление и найденные капиталы одарит по-царски – пять тысяч даст.

– Что-то «щедр» банкир! Я ему – миллион, а он мне – на сбитень и семечки.

– Банкиры умеют считать каждую копеечку, но я могу поговорить с Исааком Сергеевичем, может, на семь тысчонок согласится. Мои ребята с ног сбились – никакой зацепки. И ящик не корежили, а сумели замок новейшей конструкции вскрыть. Сам генерал-губернатор меня вызывал, требует: «Землю ройте, а украденное предоставьте!»

Соколов решительно прервал эту тираду:

– Прости, Аркадий Францевич, у меня сейчас на руках другое дело. Должен убийц отыскать, а человеческая жизнь дороже любых денег, – и дал отбой.

* * *

Внизу дворник Платон старательно поливал из шланга булыжный тротуар. Не заметив Соколова, дернул неосмотрительно шланг и окатил брюки сыщика и ужасно перепугался своей оплошности. Платон, спасаясь от графского гнева, швырнул на землю шланг и припустился бежать к Орликову переулку.

Соколов вслед крикнул:

– Ах, засранец, ты мне еще попадешься, головой опущу в унитаз! – и весело рассмеялся.

Соколов очень любил Москву с ее бесконечной сутолокой, с зеркальными витринами, стремительно пробегающими рысаками, с всегда нарядной и говорливой толпой. Ему нравились лица москвичей, такие разные, но всегда приветливые, с одухотворенным взором, их акающий говорок, их шутки, доброе расположение ко всякому человеку.

Вот и теперь он отправился по Мясницкой, быстро вышагивая длинными ногами, обгоняя прохожих своей обычной размашистой походкой.

Дворника ему искать не пришлось. Тот, облачившись в чистый парусиновый передник с бляхой, тщательно подметал перед домом с номером 13. Соколов уже знал, что зовут его Прохор Андреев, что он из рязанских, что ему двадцать девять лет и он большой любитель приключенческих книжек, которые приобретает в громадных количествах возле Китайгородской стены на Лубянке. Возможно, по причине своей начитанности Прохор носил очки, чем весьма гордился и отличался от своих собратьев по профессии.

– Потолковать надо, Прохор Андреев, – сказал Соколов, подходя со спины.

Прохор резко оглянулся, вгляделся в лицо сыщика и радостно воскликнул:

– Неужто это вы, ваше превосходительство! Ой, глазам не верю – сам граф Соколов! У меня в каморке, ваше превосходительство, ваше фото висит.

Хотя «ваше превосходительство» полагалось лишь генералам, но все простые люди искренне верили, что Соколов вполне генерал в своем деле. И были, конечно, правы.

– Швыряй свой инструмент по названию метла, сядем на лавочке вот тут, под березой. Ишь, как хорошо, тихо. Скажи-ка, братец, когда последний раз видел жильца из тринадцатой квартиры?

Прохор сдернул с головы картуз с крошечным козырьком, перекрестился:

– Царствие ему небесное, сегодня видел, как его, накрытого рогожей, на носилках тащили.

– Кто бывал у него?

– У покойного? Девица рыжая, волосы густые, до поясницы. В грудях у нее, – Прохор сделал движение руками, – роскошное изобилие. С покойником вчера как раз в это время здоровкался. Он на извозчике подкатил. Я у него из рук баульчик принял, наверх поднял, он мне семик пожертвовал.

– А барышня вчера к нему приходила?

– Обязательно! И полчаса после приезда жильца не натикало, как рыжая нарисовалась, в фасонистом гордетуровом платье, аж все переливается из цвета в цвет. Своим ключиком парадную открыла.

– Откуда она ключ взяла? – Соколов помнил, что ключей было всего два – у Заварзина и у Хорька.

– Я сам об том же поинтересовался: «Вы, сударыня, жиличка не наша. Кто изволил ключ вам передать?» А дамочка сказала, как отрезала: «Не суй свой нос в чужие дела!» И перед моим носом дверью хлопнула.

– Может, жилец тринадцатой квартиры свой дал?

– Может, и так. Наверное, скопировал. Как раз по близкому соседству на Мясницкой, в доме под номером два, магазин купца Кирова[1]1
  Это не плод авторской фантазии. Действительно, в самом начале Мясницкой, рядом с нынешним «Библио-Глобусом», был большой магазин «И. Г. Киров и К^о». Странное совпадение: именно эта улица в советское время была названа Кировской – в честь одного из большевистских правителей.


[Закрыть]. Там замками торгуют и нарочно мастера по металлу держат. Фамилия ему Чукмандин. Замечательно копирует и берет недорого.

– Долго дама пробыла в тринадцатом номере?

– Виноват-с, господин Соколов, мне пришлось в участок идти с регистрационной книгой. Вернулся лишь к обеду. Когда девица рыжая удалилась – того знать не ведаю. А вообще служу с усердием, жалованье свое в полиции отрабатываю…

Соколов еще раз пожал руку дворнику и пошагал в магазин Кирова – это каких-то двести саженей от Златоустинского.

* * *

Магазин Кирова занимал два довольно обширных этажа, набитых самым разнообразным металлическим товаром – от уздечек, гвоздей, щеколд, кочерег до различных замков – английской модели внутренних, громадных амбарных. Некоторые, совсем как при Иване Калите, закрывались металлическим винтом, каких, кажется, никто лет сто не делал.

Покупателей в торговых залах было много – народишко простой, незамысловатый. Едва появился Соколов, как к нему бросился приказчик весьма замухрышистого вида, в полинялой в белый горошек рубахе, в короткой жилетке, в стоптанных башмаках.

– Чего желаете, ваше благородие? – Снизу вверх угодливо заглянул Соколову в глаза.

– Ключ мне требуется скопировать.

– Это вам сюда, в дальние помещения, возле кладовой. Лев Яковлевич Чукмандин замечательно работает! Ему даже зять их превосходительства полицмейстера Яфимовича в восьмом году заказ давали, остались довольны – лучше некуда!

За крепкой дубовой дверью, возле громадного сейфа, за верстаком в плисовой ярко-красного цвета рубахе и в новом пиджаке, сидел с самым хмурым лицом, взиравшим на весь мир с кислой презрительностью, мужик лет тридцати. Руки, с глубокими черными морщинами от въевшейся металлической пыли, с необыкновенной ловкостью действовали рашпилем.

При виде Соколова мужик оторопело уставился на гостя, у него мелко задрожали губы, впрочем, он не проронил ни звука.

Соколов сделал знак рукой приказчику: «Пошел вон!»

– Чукмандин, ты меня узнал? – И подумал: «Чего он трясется?»

– Вроде бы, господин, мы незнакомые.

– Я – Соколов из уголовной полиции. Есть серьезный разговор.

Чукмандин на мгновение задумался, остановив оценивающий взгляд на госте. Приняв, очевидно, какое-то решение, с готовностью произнес:

– Если вы тот самый Соколов, то вас все собаки в Москве знают. С моим удовольствием буду соответствовать. Только верну заказчику, ожидают давно, – показал он болванку, какую растачивал. – Да вы, господин полицейский сыщик, присаживайтесь на стульчик. Позвольте, вытру. Теперь чисто, как в горнице у попадьи.

Соколов с интересом наблюдал, как Чукмандин подошел к рабочему столу, выдвинул ящик, что-то достал и быстро спрятал в левый карман, отчего пиджак сразу провис. Соколов удивился: «Не револьвер ли? Очень похож на французский пятизарядный „нансен“ с коротким стволом. Чего это он? И волнуется сильно, аж руки трясутся».

Чукмандин вновь повернулся к Соколову, в нервной улыбке оскалил зубы:

– Посидите малость!

Он вышел, плотно прикрыл за собой дверь. Соколов вскочил со стула, бросился за Чукмандиным, но не успел – ключ в дверном замке дважды повернулся.

Сыщик с силой рванул на себя дверь, еще и еще раз. С треском, роняя шурупы на пол, отскочила ручка. Соколов стал долбить ею в дверь:

– Открой, сукин сын!

В ответ – тишина.

Мысли лихорадочно пронеслись в голове: «Почему он бросился в бега? Стало быть, виноват крепко в чем-то? Интересно, в чем? Нет, братец, не выйдет!»

Соколов посмотрел на окно – оно было забрано толстенной металлической решеткой.

Тогда Соколов разогнался и плечом врезался в дверь. Увы, та открывалась внутрь, нисколько не поддалась.

Еще раз и с большей силой сыщик повторил прием. Содрогнулась вся стена, заходила ходуном.

Ободренный сыщик отошел в дальний угол и с отчаянной решимостью бросился в атаку, со всего маха бросил могучее тело на дверь. Казалось, что заколебался весь дом. Еще раз – и дверная коробка вылетела наружу, как пробка шампанского, только полетели штукатурка и клубы пыли.

Началась погоня за беглецом.

Смерть филера

Сокрушив дубовую дверь, Соколов выскочил в торговый зал. Протолкавшись сквозь толпу покупателей, кого-то опрокинув с ног, он оказался на Мясницкой.

– Кто видел преступника в пиджаке и кумачовой рубахе? – крикнул сыщик. – Куда он побежал?

Подросток в лаптях, самого жиганистого вида, хитро сощурился:

– По-олиция? Тогда он во-он туда, в гору побег, к Малой Лубянке!

– Вот тебе за вранье! – Соколов отвесил лгуну «леща» и бросился в противоположную сторону – к Лубянской площади, соображая: «Преступнику всегда сподручней бежать с горы, да и народу на площади много, с толпой смешаться захочет».

Чукмандин, столь неожиданно пустившийся в бега, имел время, чтобы несколько оторваться от погони.

Соколов лихорадочным взглядом шарил по оживленной толпе, пытаясь разглядеть беглеца. Повсюду сновали, двигались люди: юркие рассыльные в фирменных кургузых пиджачках с блестящими номерами на груди, простолюдины в допотопных чуйках, студенты в суконных картузах, гимназисты в форменных кителях с начищенными пуговицами и кокардами, почтальоны в фуражках с короткими лакированными козырьками, газетчики, отчаянно горланившие: «Свежие новости! Похититель миллиона банкира Шапиро не найден, ушел с концами!»

За спиной Соколова отчаянно зазвонил трамвай. Сыщик отпрянул в сторону. Это был шестой номер: Сокольническая застава – Петровский парк.

Трамвай выкатился на площадь и, замедлив ход, стал сворачивать вправо. Соколов увидал, как прятавшийся за массивной мачтой освещения Чукмандин метнулся к первому вагону и в момент поднялся к кабине вагоновожатого, что-то сказав ему. Трамвай сразу прибавил ходу.

Соколов счастливо улыбнулся:

– Ну, братец, теперь ты от меня не уйдешь!

Сыщик заметил возле чугунной коновязи молоденькую, с крепкими ногами каурую лошадку, впряженную в легкую рессорную коляску. На козлах дремал, опустив бороду на грудь, извозчик.

Соколов, не теряя мгновений, махом вскочил в коляску, хлопнул по плечу извозчика:

– Хлещи кобылку, догоняй шестой трамвай! Ну, чего рот рассупонил? Гони, говорю!

Извозчик, придурковатый мужик лет тридцати, тупо глядел на седока:

– Чёй-то, транвай? Куда распорядитесь, туды повезу. А на транвае я не пользуюсь.

Соколов, закипая гневом, прорычал:

– Дурень, раз приказано – гони!

– Чаво?

– Ах ты, раззява!

Соколов выхватил из рук извозчика кнут, хлестанул лошадку. Та, дико заржав и скосив на сыщика лиловый глаз, вдруг рванула с места. Соколов успел уцепиться за коляску, а извозчик, не ожидавший столь замечательного маневра, кубарем полетел на мостовую.

Соколов, уже на полном ходу торопливо разбирая вожжи, проговорил:

– Вот и хорошо, кобыле легче! Давай, красавица, шевели ногами, догони вон ту железяку. Ах, бабка, куда ж ты лезешь, да еще с тазом? Чуть не сбил, право. Н-но!..

Трамвай уже выкатывал на Софийку.

Кобылка, словно осознав свое значение государственной важности, пошла прыткой рысью, только из булыжной мостовой полетели искры. Соколов не уставал подбадривать ее, то и дело подергивая вожжи.

Трамвай, без конца трезвоня, тоже набирал скорость и даже проскочил мимо остановки. «Этот сукин сын заставил вагоновожатого так гнать. Небось заметил, что я сей миг его самого достану! – подумал Соколов. И не на шутку встревожился: – Если при выезде на Неглинку не затормозит, то вагоны слетят с пути, жертв не избежать! Как остановить безумца?»

Сыщик уже не хлестал лошадь. Теперь она сама вся пласталась, вытягивалась в струнку, неслась столь резво, что было впору фаворитам всероссийского дерби.

Но вот коляска поравнялась с вагоном. Соколов приготовился прыгать на заднюю площадку. Он, прилаживаясь, уже потянулся к поручню.

В этот момент на передней площадке появился Чукмандин. Стоя на нижней ступени, он начал тщательно целиться в голову Соколова. Раздался выстрел. Одновременно с ним вагон тряхнуло на стыке. Пуля попала в голову лошади.

Лошадь запнулась, но, падая, все же продолжала двигаться по инерции вперед. Соколов в отчаянном прыжке взвился в воздухе. Чукмандин еще раз нажал спуск. Пуля обожгла левое плечо сыщика, но тот с непостижимой ловкостью влетел в вагонную дверь.

Едва Соколов оказался в переполненном вагоне, он увидал: грубо расталкивая пассажиров – мужчин в котелках и с тросточками, дам в широкополых шляпах с вуалью, простолюдинов, молодых, старых, плакавших от испугу детишек, – к нему с револьвером «нансен» пробирается Чукмандин.

Рука Соколова по привычке дернулась к кобуре, висевшей под мышкой, но он вовремя спохватился: «Досада, тут стрелять никак нельзя. Но этот гаденыш пулей продырявит мне голову. А рубаха-то уже вся залита кровью, из рукава льет. Скоро слабеть начну. Что же делать? У него в барабане еще три пули».

Чукмандин, поначалу двигавшийся с опасливой осторожностью, вдруг оскалился:

– Ах, мент, ты, никак, свой шпаер дома под подушкой забыл? Стало быть, тебе пришло время к ангелам отлетать. – Через весь вагон гаркнул вагоновожатому: – Эй, рулевой, езжай шустрей, а то замочу!

Угроза возымела действие: вагоновожатый добавил скорости, хотя до крутого поворота на Неглинную оставалось недалеко.

В вагоне паника: дети кричали, женщины рыдали, мужчины побледнели.

Оказавшись лицом к лицу с Соколовым, Чукмандин насмешливо оскалил желтые зубы.

– Руки вверх, легавый! К стене повернись, шмонать тебя, мусора, буду. И не рыпайся, замочу в два счета. – И он угрожающе потряс револьвером.

* * *

Маленькое отступление для интересующихся ненормативной лексикой. Немало выражений воровского жаргона, которым и сто, и двести лет, дожили до наших дней. Так, в 1908 году в Петербурге вышла книга «Блатная музыка. Жаргон тюрьмы». Ее редактором и автором предисловия был известный русский ученый профессор Иван Бодуэн де Куртенэ. В этом исследовании, в частности, встречаем: мент, мусор – сыщик, маруха – любовница, бабки – деньги, рыжуха – золото, перо – нож, клевый – хороший, кича – тюрьма, шпаер – револьвер и тому подобные выражения, в известных социальных кругах употребляющиеся и ныне. Удивительная живучесть!

Как это всегда случалось в минуту наивысшей опасности, мысль Соколова заработала спокойно и четко. Взгляд его скользнул по панели. Красивая цветная реклама: «Карамель фруктовая С. Сиу и К^о». Рядом – блестящая никелем ручка. И надпись: «Тормоз».

Трамвай уже приближался к роковому повороту.

«Угонщик явно не в себе, он не соображает, что сейчас мало живых останется в вагоне, да и пешеходы погибнуть могут. А вожатый перепугался до обморока, боится ослушаться этого ненормального!» – так рассуждал Соколов.

Чукмандин вновь навел на сыщика револьвер, прошипел:

– Мой шпаер сейчас продырявит тебя, мент! – И бандит стал издевательски медленно жать курок.

Соколов вдруг метнулся к тормозу, рванул его. Вагон спасительно заскрежетал тормозами, затрясся, из-под колес полетели огненные брызги.

Пассажиры, издавая крики ужаса, повалились на пол. Кубарем полетел Чукмандин, но дважды успел нажать на курок. Одна пуля царапнула висок Соколова, оставив, впрочем, отметину, которую великий сыщик носил до конца жизни. Другая попала в потолок.

Убийца вылетел в дверь, грохнулся на мостовую, но тут же с кошачьей ловкостью вскочил на ноги и бросился наутек.

Соколов, чувствуя, что с каждым мгновением силы покидают его, закричал с трамвайной площадки:

– Городовой, держи!

И сразу подумалось: «У преступника в барабане одна пуля осталась».

Седовласый городовой, родившийся еще при благословенном Николае Павловиче, в меру сил затрусил за Чукмандиным, при этом с необыкновенной силой раздувая щеки и дуя в полицейский свисток.

Чукмандин, казалось, уходил от погони. Он свернул в подворотню, оттуда дворами мог добраться до Рождественки, а там ищи-свищи!

Соколов, истекая кровью, из последних сил несся за ним. Голова кружилась, во рту – отвратительная сухость.

И вот Чукмандин бросился в арку Купеческого собрания. К счастью, высокие кованые ворота были закрыты на висячий замок. С ловкостью мартышки убийца полез наверх. При этом он не выпускал из руки «нансен».

– Далеко не уйдешь! – усмехнулся Соколов. Он выдернул из висевшей под мышкой кобуры полицейский «дрейзе» – мощный девятимиллиметровый револьвер. – Не убью, лишь нижнюю часть прострелю – живым нужен.

Когда Чукмандин уже перенес одну ногу через верхнюю часть ограды, а Соколов едва не спустил курок, из толпы, с робким любопытством наблюдавшей за кровавым поединком, выскочил какой-то мужичишка с пшеничными усами и словно выгоревшими белесыми бровями. Он отважно подпрыгнул и мертвой хваткой уцепился за ногу преступника.

– Ай да молодец! – закричал Соколов. И вдруг в мужичишке он узнал своего знакомца. Это был Ефрем Иванов, уже прошедший испытательный срок и ставший филером. Читатель, верно, помнит, как над ним пошутил Соколов, приказав под видом метательного снаряда отнести начальнику охранки Заварзину бутылку шато-лафита. – Держи его, Ефрем, не выпускай!

Тем временем Чукмандин, вися на заборе, остервенело дергал ногой, матерился, исторгал проклятия, грозился и, наконец, грохнулся – прямо на голову Ефрема.

С искаженным злобой лицом убийца наставил в грудь филера «нансен» и нажал курок…

Ефрем вскрикнул, сразу обмяк, повалился в пыль, глядя открытыми глазами в серую известку арки.

Подбежавший седовласый городовой шашкой полоснул убийцу по голове – как это делал он при втором штурме Плевны 31 августа 1877 года, когда, «как капусту», крошил турок и за беспримерную отвагу был награжден солдатским Георгием.

Верхняя часть головы слетела с легкостью располосованного арбуза: в руке у кавалеристов и боксеров сноровка остается до глубокой старости.

Подбежавший Соколов опустился на колени, приподнял голову Ефрема, заглянул в мутнеющий взор:

– Браток, ты жив? Отзовись…

Ефрем с трудом прошептал:

– Я, кажется, умер… Ваше пре-вос-хо… не оставьте де-ти-шек… Жалованье за сентябрь… в дере-вню… – Ефрем глубоко вздохнул и на полувздохе дернулся, навсегда замер.

Соколов поцеловал лоб героя. И сам, слабея, упал рядом.

Покуситель

К месту убийства со всех сторон многолюдной площади сбегались любопытные. В минуту собралась громадная толпа. Вперед выступила девица лет девятнадцати, удивительно стройная. Но главная особенность ее красоты заключалась в сочетании смуглого, восточного лица с крупными серо-зелеными глазами.

Девица непринужденно, но мягко сказала:

– Городовой, я слушательница медицинских курсов. Сейчас наложу раненому жгут. – И она сняла с себя шелковую косынку. – И пожалуйста, подгоните коляску.

Меднолицый страж порядка махнул рукой:

– Эй, лихач, быстр-ро сюда – графа Соколова отвезешь. – Зверски ощетинив усы, повернулся к толпе, воздел окровавленную шашку. – Р-разойдись! Не любопытничать, как р-рубану – пер-рья полетят!

Толпа в ужасе отхлынула. В те времена полицию трепетали.

Едва девушка прикоснулась к Соколову, тот с восхищением произнес:

– Боже мой, истинно звезда Востока! За тугую повязку – спасибо. Ваши руки – волшебные, ясно чувствую – целительные. – Погрозил пальцем городовому:

– Ну, братец, ты ретив! Зачем башку подлецу срубил? Дохлый, много он скажет?

– Виноват, ваше превосходительство! Впредь исправлюсь, убивать насмерть себе не позволю.

Соколов ласково взглянул на девицу, но нарочито строго произнес:

– Без вас, сударыня, в больницу я не поеду. Лягу тут, на булыжную мостовую, и буду умирать – долго, мучительно, в судорогах.

– Граф Соколов… я сопровожу вас, – с чарующей простотой произнесла девица. – Извозчик, поезжайте в Мясницкую больницу. – Пояснила Соколову: – Там отличный хирург по фамилии Хрипун.

Соколов здоровой левой рукой, как пушинку, подсадил спутницу в рессорную коляску. Коляска понеслась по оживленным улицам.