Текст книги "Секретный агент S-25, или Обреченная любовь"

Но вот подошла минута, которую всякий раз с удовольствием ждут участники дворцового праздника, особенно солдатушки, – началась раздача подарков.

Конвойные подходили к ящичку, доставали фант, на котором был написан номер. Фант переходил к генералу Комарову. Тот громко, словно при игре в лото, выкликал номер. Великий князь Михаил Александрович и великая княгиня Татьяна Николаевна снимали с полки коробку и передавали гостю.

Государь ласково улыбнулся:

– Аполлинарий Николаевич, не побрезгуйте царским подношением. Пожалуйста, вытащите из ящичка номер. Какой у вас? Тринадцатый!

Наследник Алексей Николаевич, давно обожавший Соколова, сорвался с кресла. Он опередил сестру, сам снял с полки коробку, на которой было написано «№ 13». Протянул гению сыска:

– С Рождеством Христовым, Аполлинарий Николаевич!

Соколов заговорщицки шепнул:

– Откроем вместе!

Наследник и сыщик отошли в сторону, встали у елки.

– Ваше высочество, открывайте!

Алексей Николаевич воскликнул:

– Вам, Аполлинарий Николаевич, повезло! Смотрите, будильник. Ой, какой замечательный! Давайте закрутим пружину, пусть позвенит! А это что? Шоколад фигурный фабрики Эйнема. Вкусный, наверное?

– А что еще?

– Пустяки сущие! Серебряные чарка и чайная ложка. Могли бы что-нибудь интересней положить.

– Например?

– Еще один будильник.

Соколов улыбнулся, подумал: «Цесаревич еще совсем ребенок». Вслух произнес:

– Алексей Николаевич, прошу вас, разделим: мне чарка с ложкой, а вам шоколад и будильник.

Наследник сделал кислое лицо:

– Доктор Боткин сладости мне не позволяет, а будильник… Разве вам он не нужен? Вот спасибо! Он мне нравится: желтенький, с эмалевым циферблатом! У меня такого не было. Я буду будильник заводить, а когда он станет звенеть, всегда стану вспоминать вас, Аполлинарий Николаевич!

Соколов не удержался, подхватил на руки замечательного мальчугана, поднял его высоко вверх. Алексей Николаевич захохотал:

– Еще, еще выше! Подбросьте к потолку, я не боюсь… А я иногда с гантельками занимаюсь, как вы меня учили. Помните, когда я еще маленьким был, в позапрошлом году?

Не знали друзья – царственный мальчуган и русский богатырь: они видятся последний раз в жизни. Более того, с именем цесаревича Алексея для Соколова будет связан, пожалуй, самый страшный эпизод его жизни.

…Раздача подарков окончилась. Солдаты оживленно обсуждали доставшиеся им трофеи. Государь поднялся со своего места:

– Благодарю вас всех за службу, храни вас Господь! А теперь всех приглашаем в столовую нижних чинов. К сожалению, я вынужден покинуть вас. – Он посмотрел на Батюшева: – Иван Тимофеевич, следуйте за мной!

Соколов вместе с наследником направился в столовую.

* * *

Солдатская столовая представляла громадных размеров двухсветный вытянутый зал. С обеих сторон возле окон расположились столы, сбитые из массивных, тщательно оструганных и покрытых лаком досок. По случаю праздника их накрыли белоснежными скатертями.

Стены украсили бархатными портьерами, в простенках висели портреты русских царей.

Ужин был нехитрым и вкусным: соленые грибки и капуста, маринованные огурцы и помидоры, селедка с картошкой, отварной судак, куриные котлеты, а на десерт – лесные орешки и моченые яблоки.

В серебряные чарки – их в подарок от государя нынче получили все – налили янтарную водку «Сухарничек». Выпили за Рождество Христово и за здравие царской семьи. За последнее Рождество монархической России…

Через полчаса в столовую вошел офицер в шинели. Он отыскал глазами Соколова, приблизился к нему, негромко произнес:

– Господин полковник, государь прогуливаются по парку, приказали вам срочно прибыть!

Соколов вышел на воздух.

Мороз усилился. Время от времени в тихой ночи раздавался сухой и громкий звук треснувшего дерева. Млечно-фосфорная луна с темнеющим пятном посредине повисла низко над дальним черным лесом. Зато мелкие звезды, не затуманенные облаками, в великом множестве, словно бриллианты, рассыпались по небосклону.

Узкая, но хорошо пробитая тропинка вела к Александровскому дворцу.

Государь и Батюшев, что-то заинтересованно обсуждая, прогуливались около главного входа.

Увидав Соколова, появившегося из темноты, государь зябко поежился, поднял воротник довольно легкой шинели и сказал:

– Морозит, однако! Милый граф, вы меня несколько удивили…

Он шел на шаг впереди спутников, пяткой сапога надавливая на крепко хрустевший снег. Остановился, поднял голову, словно тщательно разглядывая беспредельность, уходившую в черную провальность неба, и глухим голосом произнес:

– Мне часто приходят на память сцены «Войны и мира». Помните слова умирающего князя Андрея? «Ничего нет в жизни, кроме ничтожества всего понятного мне и величия чего-то непонятного, но важнейшего…» Господи, это надо так точно сказать! Все это сознают. Но так коротко и понятно еще никто не выразился: «Величие непонятного, но важнейшего!» Нет, сам человек не в силах так сказать, надо, чтобы сила самого Создателя заговорила в художнике.

Помолчали. Государь ласково произнес:

– Впрочем, милый граф, вернемся к нашей теме. Мне Иван Тимофеевич вкратце поведал о плане, который вы предложили. Очень необычный и рискованный план. Поверят ли нам немцы?

Соколов позволил себе почтительно не согласиться:

– Государь, для того-то я и предлагаю этот необычный ход, чтобы нам поверили.

Батюшев вставил слово:

– Аполлинарий Николаевич, вы рискуете не только своей головой, но главное – всей операцией и нашими ценнейшими агентами.

– Я рискую больше, чем головой…

Государь посочувствовал:

– Да, пострадает ваше честное имя, ваша репутация. – Остановился, положил руку в перчатке на грудь Соколова. – Мы понимаем: для ваших близких уготованы переживания тяжкие.

– Да, государь! Боюсь, что эта история убьет отца. Он давно болеет, совсем ослаб. И жена… моя Мари. Представляю, что они станут думать обо мне! Но интересы отечества дороже моей чести.

Батюшев, не скрывая в голосе удовлетворения, произнес:

– Я понял, что вы не посвятите семейных в наш план?

– Конечно нет! Ведь если они хотят вновь увидать меня живым, то я обязан молчать. Секреты, выпущенные на волю, имеют особенность разлетаться далеко.

Государь согласился:

– Вы правы! Старая истина: пока ты один владеешь тайной, она твоя раба. Как только тайна стала достоянием двоих, ты делаешься ее рабом.

Соколов, чувствуя, что он сейчас обязан сказать самое главное, во что свято верит, остановился против государя и, глядя ему в глаза, произнес:

– Как бы сильно ни любили мы своих близких, дело, которому мы служим, наша великая Россия и царский престол – превыше всего. Я только так понимаю свой долг. Слово офицера: жизни не пожалею, но выполню, государь, ваш приказ!

Государь стянул мягкую кожаную перчатку, протянул руку:

– Я горжусь, что среди моих подданных есть подлинные герои.

Батюшев поспешил предложить:

– Может, дадим Аполлинарию Николаевичу эту агентурную кличку – Герой?

Соколов поморщился:

– Это нескромно, похоже на насмешку. Представьте: я подписываю донесение: Герой. Смех, да и только!

Государь заметил:

– Если не возражаете, господа, пусть кличкой станет S-25. – Окинул взглядом собеседников. – Кто из вас сумеет расшифровать?

Батюшев задумчиво уставился в небо, а Соколов ответил:

– Полагаю, что S – первая буква моей фамилии в латинском написании. Но что означает двадцать пять?

– То, что это агентурное имя вы, Аполлинарий Николаевич, получили в замечательный рождественский день – двадцать пятого декабря.

– Да, очень удачно. Поздравляю с крещением. Будете новым именем подписывать свои сообщения, – сказал Батюшев.

Государь сделал шаг к Соколову, встал так близко, что ясно ощутился тонкий аромат изысканного цветочного одеколона «Рубидор». Государь вдруг понизил голос, словно кто-то мог в этой беспредельной ночной пустыне услыхать:

– Если, Аполлинарий Николаевич, не приведи Господи, с вами случится самое плохое, обещаю: я самолично расскажу о подвиге вашему батюшке и вашей супруге.

– Спасибо, государь. У меня единственная просьба: позаботьтесь о супруге Мари и моем сыне Иване. Ему еще нет трех лет.

– Я сделаю все, что будет в моих силах, – заверил государь. – Простите, я должен немного погулять в одиночестве. Утром мне делает доклад морской министр Григорович. Речь, кстати, пойдет и о подводной войне. – Выпустив клуб морозного пара, с горечью произнес: – Ах, проклятая война! Приходится жертвовать… – быстро поправился, – рисковать самыми лучшими людьми. Я буду молиться за вас, граф.

И государь, странно одинокий в этом обширном заснеженном пространстве, зашагал в темноту, а вскоре смешался со страшно чернеющими на снежном пространстве деревьями.

Соколов долго глядел вслед государю, и от тяжелого предчувствия сжалось сердце: «Увижу ли еще раз?»

Государь вернулся в уютное тепло Александровского дворца. Пройдя в кабинет, подошел к высокому окну, открыл его. В лицо ударил острый морозный воздух, заслезился правый глаз, который в последнее время быстро уставал, и его порой сводила резкая боль.

В мире царила небывалая тишина. Снег около дворца был ярко освещен светом, шедшим из окон. На дороге снег был изрезан полозьями, зато в парке лежал пушистым, нетронутым покрывалом, изумрудно искрился под луною. Горьковато тянуло дымом.

Около подъезда, поскрипывая по снегу валенками, расхаживал с винтовкой караульный. Государь узнал в нем старослужащего рядового Лаврова. Тот на звук открываемой рамы поднял голову, поглядел на своего царя и, как показалось тому, улыбнулся доброй улыбкой. И опять часовой продолжил топать по отведенной для этого линии.

Государь почему-то умилился всей этой зимней картиной, этому солдату из деревенских, который покинул семью и кров, чтобы охранять своего царя. Невольно вспомнились стихи наделенного божественным поэтическим даром великого князя Константина Романова. Глубоко вдыхая ледяной воздух, государь тихонько, чуть шевеля губами, прочитал:

 
О, зимней ночи жуть и нагота!
Зловещий ворон в белизне хрустальной.
И лунный свет, и глушь, и немота…
 

На душе, измученной многими неурядицами, стало как в далеком детстве – сладостно и покойно, хотелось в молитвах благодарить Создателя за свою жизнь, за чарующую красоту мира. Государь перекрестился: «Да будет, Господи, воля Твоя, а не моя». По лицу скатилась слеза…

После убийства Распутина царская семья пребывала в мрачном унынии. Все помнили страшное предсказание старца: «Пока я жив, с монархом ничего не случится, а погибни я – рухнет трон и династия».

Даже рождественская елка и праздники не разогнали зловещего сплина.

Зима бежала в обычных хлопотах, заботах и радостях.

К радостям относилось новое развлечение.

В солнечный воскресный день 15 января 1917 года решили устроить катание. Было тихо и безветренно. Дымы поднимались в голубое морозное небо прямыми столбами.

После завтрака государь и все августейшие дети были в церкви на обедне, а в два часа пополудни уселись на снеговые сани с мотором – на передних колесах автомобиля укрепили две широкие лыжины, а на задние колеса – гусеницы. Этот агрегат мог бегать по снежной целине и не застревать даже в глубоких оврагах.

В санях нашлось местечко и сорокавосьмилетнему генерал-квартирмейстеру штаба Верховного главнокомандующего Лукомскому.

Сани неслись по полям и замерзшим болотам вдоль Гатчинского шоссе, лихо спускались с гор, ныряли в крутые овраги. У цесаревича замирал дух, но глаза светились редким счастьем. Он вскрикивал:

– Дяденька Филимонов, пожалуйста, подымитесь во-он на тот холм!

Шофер, в чине капитана, добродушно улыбался в густые пшеничные усы:

– Крутенько, ваше императорское высочество! Мотор, опасаюсь, не осилит.

Цесаревич, вцепившись вязаными варежками в поручень, умолял:

– Иван Владимирович, вы попробуйте!

Мотор стучал, кашлял, задыхался, но справлялся: сани вползали из последних сил на крутой бугор. Сверху открывался прелестный, словно на картине живописца Клевера, вид: темного изумруда елочки, утонувшие в глубоком снежном ковре, смолистые хвои, темные на эмалевом фоне неба, а на взгорке – избушка лесника с ярко освещенными окнами и по-зимнему низкой, толстой от снега крышей.

Подкатили к Пулково. Лавируя между сосен, еще раз взобрались на высокую гору и на сумасшедшей скорости скатились вниз. Алексей уселся рядом с водителем, надел шоферский шлем и натянул на глаза очки, которые из-за несоответствия размера постоянно сваливались на нос.

Снега стояли высокие, но сани нигде не застряли, лишь однажды на резком повороте чуть не перевернулись. Государь приказал водителю:

– Не надо столь быстро, Иван Владимирович, поезжайте осторожно!

Вернулись через Баболово на закате, когда апельсиновый, в морозном мареве диск солнца спускался за зеленовато-серый вал стылого леса. Все были веселы, румяны, очень голодны.

Государь, утомленно улыбаясь, заметил:

– Какая необычная поездка! Сколько радости на свете, и все это идет мимо нас… Обидно!

– Еще бы, – рассмеялась великая княжна Ольга. – Ведь не каждый день российского самодержца едва в сугроб не переворачивают.

Государь распорядился:

– Десять минут на переодевание, все идем гулять в сад, и затем – обед. – Лукаво взглянул на супругу: – Сегодня ты, Алике, не станешь жаловаться на отсутствие аппетита?

– Сегодня я голодна, как серый волк!

Государь тут же ответил:

– Полагаю, не тот, который жаждал съесть графа Соколова. В прошлый раз хищник кончил плохо: его шкура теперь лежит у графа под роялью.

Императрица спросила:

– Неужели граф голыми руками задавил волка?

– Именно так, Алике! – отвечал государь. – Вообще в старину на Руси было много силачей. Даже среди известных лиц, скажем, капитан Лукин, двухметровый гигант Александр Суворов – сын полководца, герой двенадцатого года генерал Василий Костенецкий, поэт Лермонтов. Даже мой папа, государь Александр, сдавливал в кулаке большое антоновское яблоко так, что из него сок капал. Или у нас в библиотеке хранится серебряный рубль, который мой папа скрутил в рожок.

Цесаревич взял отцовскую руку, заглянул ему в лицо и весело сказал:

– Я очень люблю читать «Русскую старину». В одном из старых номеров написано про крестьянку Тверской губернии. Она была невероятно сильна: гнула подковы, зараз вбивала ладонью большой гвоздь в стену. Однажды ей надоедал знаменитый моряк-богатырь Тимашов. Она сгребла его в охапку и швырнула с такой силой на пол, что тот долго приходил в себя. Я, папа, горжусь, что я русский.

Все вновь улыбнулись. Цесаревич мечтательно произнес:

– Эх, как я хочу быть таким сильным, как наш граф Соколов! Папа, почему бы не пригласить Аполлинария Николаевича? Вот он ловко покатал бы нас на снегоходе! Уж у него никогда мы не перевернулись бы…

Генерал Лукомский откашлялся и сказал:

– С полковником Соколовым произошла неприятная история. Он физически оскорбил дежурного офицера военного министра.

У императрицы вытянулось лицо.

– Что такое?

– Граф в манеже выбросил дежурного через окно на улицу – вместе с рамой. Военный суд разжаловал его, и Соколов в звании рядового будет отправлен на фронт.

Императрица с удивлением взглянула на Лукомского:

– Что значит «разжалован до рядового»? Почему так строго?

– Ему припомнили много прежних грехов. Эта выходка в манеже далеко не первая, – спокойным тоном произнес Лукомский, который в силу своей должности был посвящен в операцию на «Стальной акуле».

Наследник крикнул:

– Это жестоко! Аполлинарий Николаевич – герой войны, у него есть ранения и Георгиевское золотое оружие. А его – солдатом на передовую… – Голос Алексея сорвался, а глаза наполнились слезами.

Лукомский, желая смягчить положение, торопливо заговорил:

– Алексей Николаевич, не переживайте! Граф Соколов быстро отличится на войне, и ему вернут звание полковника, да еще наградят за храбрость Георгием.

– Правда? – Лицо наследника просветлело.

Государь заверил:

– Я лично не сомневаюсь в отличных качествах графа. – Он не сказал о том, что знал: Соколов уже проходит науку в школе разведчиков.

Ежедневно ровно в половине восьмого утра Соколов появлялся в большом доме под номером 22 по улице Гоголя, по соседству с редакцией любимого всей Россией журнала «Нива». Здесь размещалась «кукушка» – конспиративная квартира российской разведки.

Занятия на курсах проходили индивидуально. Преподаватели, сменяя один другого, знакомили Соколова с основами психологии немцев, с организацией германской армии, со способами распознавания различных родов войск, учили определять по внешнему виду типы судов и боевых кораблей. Особое внимание уделялось устройству подводных лодок и возможной на них диверсии. Соколов с особым интересом отнесся к дисциплине «Подрывное дело». Кроме того, инструктировали, как держать себя при возможном задержании.

* * *

На дверях конспиративной квартиры, что на четвертом этаже, висела позолоченная табличка: «Елизавета Иосифовна Пушкина-Бачинская». Это была корпулентная дама с неохватным бюстом и могучим голосом. Она содержала «кукушку»: встречала гостей из военной разведки, поила их чаем, а порой, по желанию гостей, ставила на стол обед и запотелый графинчик. В этих редких случаях заводили граммофон и слушали пластинки с записями Вяльцевой, Шаляпина, Вавича, Морфесси и казацкого хора Колотилина.

За всю эту полезную деятельность дама ежемесячно получала жалованье в разведке. Причем по неизвестной причине жалованье постоянно колебалось. В конце концов Елизавета Иосифовна сама запуталась и точно не знала, какие деньги ей ожидать в следующий раз.

Впрочем, сама разведка в своих делах порой запутывается так, что разобраться не умеет, где уж даме судить о замыслах этой уважаемой организации.

Квартира была обычной и состояла из четырех комнат. И мебель была как у всех достаточных людей: в столовой под фарфоровой люстрой буфет с наборными стеклами, большой дубовый стол с резными ножками, двенадцать мягких, обитых полосатой материей тяжеленных стульев вокруг стола и еще шесть – вдоль стен. В гостиной, как и положено, в углу под редко снимаемым чехлом – рояль, рядом – невысокий столик с упоминавшимся граммофоном и двумя ящиками для пластинок, далее – кожаный диван с высокой резной спинкой, два громадных и тоже кожаных кресла. Вдоль торцовой стены красовался шкаф с русскими, французскими и немецкими книгами и журналами эпохи Николая Павловича, а на стенах повсюду – в рамках фотографии, фотографии…

Еще был небольшой кабинет за плотными дубовыми дверями. На стене, в простенке между окон, висел в бронзовой раме совершенно замечательный своей аляповатостью шедевр неизвестного маэстро – «Лебеди летят». Дальняя комната была отведена под спальню. Тут половину пространства занимали две большие кровати, а еще был бархатный пуфик, трюмо, козетка, ковры.

Как во всех домах той прекрасной эпохи, были два выхода – парадный и черный. И был еще ход – на чердак. Когда хозяйка открывала двери Соколову и тот начинал снимать шинель, навстречу из гостиной непременно выходил начальник разведывательной школы по фамилии Нестеров, фигура настолько примечательная, что заслуживает особого внимания.

Капитан Нестеров работал в российской разведке еще со времен Александра Александровича. Это был непримечательный человек неопределенного возраста, с бесцветными глазками, в стоптанных башмаках, с обширной плешью и торчащими седыми клоками возле ушей волосами. Сотни людей с подобной внешностью сидят за конторками банков или за восемьдесят рубликов протирают штаны счетоводами.

Нестеров обладал одной особенностью: в каждом встречном видел шпиона, по крайней мере потенциального, будь то официант ресторана, молочница с бидоном или даже любимая жена. Хотя его доброжелательная улыбка, готовая каждое мгновение появиться на устах, ровное, дружелюбное отношение ко всем, с кем приходилось сталкиваться, никак не выдавали эту подозрительность.

Начальство Нестерова ценило. И не случайно. Именно он в 1910 году сыграл одну из первых ролей в деле разоблачения шпионского гнезда в Ковне. Произошло это почти случайно.

Нестеров по служебным делам прибыл в пограничный городок Ковна. И тут у него заболела печень. Он заглянул в ближайшую от гостиницы «Савой» аптеку. Фармацевт по фамилии Зальцман встретил его как родного папу:

– Ах, у нас тоскует печень? Как это неприятно! Моя Циля на прошлой неделе съела жирного поросенка, так у нее разыгралась печень, и она была готова лезть от боли на стену. Вы, простите, откуда к нам прибыли? Ах, из самого Петербурга! В вашем большом городе есть всего. И это хорошо. Вы, я сужу по выправке, военный? Вот видите, я угадал. И при ходьбе левую руку к бедру прижимаете. Это знаете почему? Потому что привыкли шашку придерживать, хи-хи! Ваш чин, простите, большой? А у нас место тихое, хорошее лекарство тоже имеем, но с большим трудом. На вашу радость, только что получил по большому знакомству волшебные таблетки – кератином. Платите каких-то три рубля, запиваете водой и через десять минут можете идти наслаждаться жизнью или, что гораздо хуже, на совещание. Впрочем, вы, наверное, приехали в гости? Фузельские – это, случаем, не ваши родственники? Ихний мальчик очень похож на вас, господин… Простите, хочу быть вежливым, называть по имени-отчеству, вас как зовут? Борис Николаевич? У нас директор мужской гимназии тоже Борис Николаевич. Представляю, как скучно молодому человеку вечерами в нашей дыре. Будьте так любезны, Борис Николаевич, приходите сегодня ужинать, моя Циля прекрасно готовит бараньи ноги. Можете не думать об том, что выпить и чем закусить… А в карты господин офицер любит играть? Под маленький интерес можем партию раскинуть. – Игриво подмигнул. – А у меня как раз гостит племянница Софа, ах, чудная ягодка. – И он поцеловал кончики своих пальцев. – Составит нам компанию…

Вот такой веселый и милый фармацевт! Только подозрительному Нестерову что-то в этом человеке не понравилось. Больше того, уже после пяти минут знакомства он готов был дать руку на отсечение, что этот фармацевт – шпион.

* * *

За домом установили наружное наблюдение. Выяснилось, что фармацевта регулярно посещает писарь саперной бригады унтер-офицер Воронов. И с некоторых пор живет этот Воронов на широкую ногу. Год назад из казармы перешел на частную квартиру, много проигрывает в карты, тратится на ресторан и проституток.

Вскоре Воронову подсунули дезу – план оборонительных сооружений фронта, потом еще раза два клали сфабрикованные документы. Но пришел день, и последовал приказ начальства: «Арестовать!»

Когда Воронов в очередной раз пришел к фармацевту, их накрыли. На столе лежали копии секретных документов, оттиск мастичной гербовой печати Виленского военного округа и прочее. Начался обыск.

Фармацевт возмущался:

– Чего есть в моем доме? Ничего нет, только сушеных мышей по углам. Чтоб мне сдохнуть на этом месте! Разве я шпион? Не смейте об том заикаться.

Но контрразведчики не зря вели визуальное наблюдение. Подняли доску подоконника, вынули оттуда громадную сумму – около пятнадцати тысяч рублей золотом.

Фармацевт в первый день после ареста, как положено, все бурно отрицал, клялся и божился, что чист, яко библейский голубь перед Авраамом. На второй день сидения в камере затосковал и рассказал, что все сведения, «которые навязал» ему писарь Воронов, он уже два года передает некоему доктору Смысловскому, местному светиле по венерическим заболеваниям.

Этого Смысловского дома не оказалось. Но не зря человечество изобрело телеграф. В тот же вечер рыхлого, рыжего человека с паспортом на имя Смысловского задержали при попытке выехать за границу в городе Владиславле. Под рубахой (!) обнаружили много такого, что доставило бы радость германской разведке, в том числе фортификационную карту и важные мобилизационные документы.

Смысловский героически молчал – целых три дня. Он лишь плакал и вздымал к потолку пухлые ручки:

– Страшное недоразумение! Не виноват!

– Как – не виноват? – удивлялся нахальству следователь. – У вас нашли под рубахой секретные документы…

– Ну и что? – Венеролог грыз ноготь и делал идиотское лицо. – Это не я виноват, это какой-то тип в котелке пришел ко мне домой, заплатил сто рублей и попросил отвести эти гнусные бумаги, чтобы все они сгорели, в Кёнигсберг.

– И кому отдать? – любопытствовал следователь.

Венеролог пожимал плечами, выпучивал глаза:

– Понятия не имею! Тип в котелке сказал, что ко мне подойдет человек, поздоровается за руку – позвольте вашу пожать, вот так, – даст мне еще двести рублей, а я отдам ему эти, тьфу на них, бумажки. Все!

Следователь давил на психологию:

– Смысловский, не роняйте собственное достоинство! Вы прекрасный доктор, все равно что певец Карузо на сцене. Вас все уважают. Умейте проигрывать с честью. Секретные документы вы, сударь, получали у фармацевта Зальцмана. И знаем, сколько денег вы ему платили… Мы все знаем, но хотим правду услыхать из ваших уст. Это облегчит вашу участь на суде, поможет вам…

Венеролог кривил рот:

– Поклеп! Сговор! Не знаю ни Зальцмана, ни Фельдмана! Вскрою себе вены, объявлю голодовку, помру, безвинный. У-у!..

Следователь чертыхался, грозился, но ничего добиться не мог.

На четвертый день приехал скромный Нестеров. Он тихим, ровным голосом, почти шепотом, беседовал с венерологом полчаса. Затем водил венеролога в подвал и стрелял поверх головы холостыми патронами. В результате этой стрельбы появился протокол допроса. Сейчас я держу его в руках. Крупными корявыми буквами Смысловский сообщает: «Я не желаю быть расстрелянным без суда и следствия в подвале контрразведки, поэтому честно и без принуждения расскажу правду, что знаю за это дело». И далее следовал рассказ о том, как и кто его завербовал в августе 1909 года, как он привлек к сбору сведений фармацевта. Не забыл и о германском полковнике-разведчике Иоганне Брауне из Кёнигсберга. Шпион назвал гостиницу, в которой останавливался и встречался с Брауном, – роскошная «Дейтчесхауз».

Фармацевт и венеролог получили по семь лет тюрьмы, а Нестеров был отправлен советником в российское посольство в Берлине. И уже через полгода один из сотрудников германской разведки похитил и передал Нестерову важные документы о дислокации германской армии, а также списки высших начальников разведки.

Скандал получился крупным. Нестерова объявили нежелательной персоной. Пришлось в двадцать четыре часа покинуть замечательный город Берлин с его Унтер-ден-Аинденом, Бранденбургскими воротами и дворцом императора Вильгельма I. Но важнейшие документы уже находились в Петербурге.

Теперь Нестеров стал начальником разведшколы, наряду с другими инструкторами занимался подготовкой российских разведчиков – группами или поодиночке. Он преподавал самую сложную и важную дисциплину – методы и способы добычи агентурной информации. Другие инструкторы обучали способам связи и конспирации, тайниковым операциям, фотографии, тайнописи, определения наружного наблюдения и отрыва от него, страноведению – науке об обычаях интересующей страны, о религии, законах, обычаях и прочее, прочее.