Текст книги "Царские сокровища, или Любовь безумная"

Хитрый замысел

В доме Джунковских в тот вечер, когда Соколов побывал у государя в Александровском дворце, за ужином было оживленно.

Гений сыска отвечал на вопросы, которыми засыпали его Владимир Федорович и его сестра: «Как выглядит государь? Как здоровье Алексея? Чем заполняют досуг дочери?»

Про клад Соколов не обмолвился ни словом.

Когда он остался с глазу на глаз с Джунковским, сказал:

– Мне надо срочно попасть в Карлсбад.

– Попить минеральной водички? – улыбнулся Джунковский. Он решил, что это очередная шутка гения сыска.

– Вроде того. Помоги, Владимир Федорович.

Джунковский понял: это серьезно. Он молчал, что-то обдумывая. Наконец вопросительно взглянул на приятеля:

– Это желание государя?

Соколов ответил кратко:

– Да, государя.

– И что я должен сделать?

– Сказать в Генштабе, чтобы подготовили приказ о моем назначении в твою дивизию, передали тебе выписку из приказа, а мне вручили предписание явиться в часть.

– Согласен. Но что будет дальше?

– Однажды я пойду за колючую проволоку и больше не вернусь, останусь на вражеской стороне.

Джунковский удивился:

– Останешься под видом перебежчика? Тебе, Аполлинарий Николаевич, следует обратиться в генерал-квартирмейстерскую службу к Потапову, ведающему внешней разведкой.

– И что я ему скажу? То, что получил задание от государя?

Джунковский задумчиво поглядел в потолок.

– Да, он состоит на службе Временного правительства, прикажет тебя арестовать и как шпиона отдаст под военный суд.

Соколов терпеливо объяснил:

– Вот почему я и разговариваю с тобой, а не с Потаповым. И вообще не желаю, чтобы кто-нибудь, кроме тебя, знал о моих делах.

Джунковский спросил:

– У тебя есть план перехода границы?

– Я могу за ночь пять раз пересечь границу, но это мало что даст. Гораздо сложнее пройти прифронтовую полосу, а это может быть до нескольких километров, да и передвижение по вражеской территории сопряжено с большим риском. И все же, во имя императора и России, я пойду на любую опасность. Я твердо верю: человек погибает не оттого, что в него попала пуля, а оттого, что исчерпал свои духовные силы и не может быть полезен ни Богу, ни Отечеству.

– Полностью с тобой согласен! Ты, Аполлинарий Николаевич, в совершенстве владеешь немецким языком, это должно помочь.

– Это так, но больше мне поможешь ты сам. Говоришь, Владимир Федорович, солдаты меняют немцам хлеб на порнографические открытки? Прекрасно!

Джунковский возразил:

– Ничего в этом прекрасного нет, а есть гнусность и предательство. Те, которые сбывают хлеб неприятелю, подумали бы о своих семьях, о своих детях, которые отказывают себе в лишнем куске, только бы солдат был сытый. По распоряжению немецкого командования уже централизованно доставляют из тыла на передовую ножички, бритвенные лезвия, фото с проститутками – для обмена на продукты питания. Кроме улучшения питания, немцы достигают важной цели – устанавливают добрые отношения с русскими солдатами. Каково? – Джунковский погрозил пальцем. – Ну ничего, вот я вернусь в дивизию и каленым железом выжгу эту заразу… Несколько человек предам военному суду, а там разговор короткий… Смертную казнь Временное правительство отменило еще в марте, но существуют и другие меры пресечения, как тюрьма. И Керенский обещал вновь ввести смертную казнь в закон. Пусть только мысль о казни страшит каждого…

Соколов миролюбиво заметил:

– Владимир Федорович, сделай одолжение, оставь на время все, как есть.

– То есть?!

– Дай предателям родины еще недельку-другую ходить на чужую сторону. Пусть причесываются немецкими гребешками и проводят досуг с фотографиями немецких шлюх.

Джунковский с любопытством посмотрел на приятеля:

– Тебе это надо? Серьезно?

– Очень надо!

– Будь по-твоему, граф! Заодно станем вести наблюдение за предателями, материал для суда накопим. У тебя и впрямь уже готов план проникновения к немцам в тыл?

– Разумеется, и он мне кажется удачным. Но, как всегда, жизнь напомнит про овраги, по которым нам ходить… Пьем, друг, за успех дела!

Выпили, закусили. Соколов о царских сокровищах – ни гугу.

Джунковский не выдержал, попросил:

– Ну, сокол ясный, поделись своим планом! Может, я что подскажу…

Соколов поведал о своей задумке. Джунковский был в восторге. Он обнял приятеля, воскликнул:

– Ах да умница! Главное, все просто. А как ты ловко этих хреновых менял использовал – гениально!

– Пока еще не использовал, но постараюсь. Мой девиз: даже враги должны служить нашим интересам.

– Прекрасно! Ну а я, понятно, стану помогать, чем смогу.

* * *

В доме царили уют и покой, словно на острове, заброшенном среди дальних морей. Друзья долго молчали. Наконец Соколов глубоко вздохнул:

– Чует мое сердце – это мое последнее дело.

Джунковский удивился:

– И чем же ты будешь заниматься?

Соколов самым серьезным тоном произнес:

– Уеду в какую-нибудь глушь, женюсь на красавице крестьянке, толстозадой, вот с такими грудями, – показал рукой, – заимею пятерых детишек, буду ловить в пруду рыбу, читать на досуге в первых изданиях Пушкина и Лермонтова, писать воспоминания… Жизнь я все-таки прожил не зря, кое-что полезное для России сделал.

Джунковский обнял друга:

– Ты говоришь таким погребальным тоном, словно собрался умирать. А нам с тобой предстоит дело – интереснейшее. Тебе, Аполлинарий Николаевич, следует теперь же обзавестись хорошими документами…

– «Железными», как говорят разведчики.

– Во-во, «железными», а их можно достать только в контрразведке, – сказал Джунковский.

– Если она еще существует, – усмехнулся Соколов. – Я сегодня пытался дозвониться на «кукушку» – конспиративную квартиру на улице Гоголя, – но телефонная барышня сказала: «За неуплату аппарат отключен!» На телефон разведывательных курсов нет денег! Ну и революция… Придется завтра искать знаменитого Нестерова, начальника курсов, и на месте все выяснить.

– Что ж, завтрашний день, Бог даст, многое разъяснит! – заключил Джунковский, и друзья отправились по своим спальням.

Тайное оружие

На другое утро, как в те дни, когда готовился к диверсии на субмарине «Стальная акула», Соколов с объемистым портфелем свиной кожи в руках ровно в половине восьмого подходил к громадному дому с роскошной лепниной на улице Гоголя.

Соколов вошел в подъезд, и вид подъезда неприятно поразил. Прежде сиявший чистотой, он теперь являл вид прискорбный: давно немытые полы, окурки, одно из двух громадных зеркал, украшавших холл, было разбито.

Старушка лифтер, однако, осталась на месте со старых времен. Она любезно поздоровалась и открыла дверцу машины:

– Какой прикажете этаж?

– Четвертый, в седьмую квартиру.

Лифтерша сделала круглые глаза:

– В седьмую? К Елизавете Иосифовне?

Елизавета Иосифовна Пушкина-Бачинская была содержательницей конспиративной квартиры. Столь бурная реакция лифтерши Соколова насторожила. Он спокойно спросил:

– А что случилось?

– Как – что? – Лифтерша перекрестилась. – Еще на Пасху грабители средь бела дня на Невском проспекте эту несчастную убили. В газетах даже писали. На глазах у всех убивали, и ни один человек не заступился. Что ж за времена окаянные пришли?

Лифт тем временем остановился на нужном этаже. Лифтерша открыла дверь, вполголоса произнесла:

– Там племянник ее остался жить. Редко из дому выходит, но такой вежливый, о здоровье справляется.

Соколов крутанул кнопку бронзового звонка, еще и еще. Долго дверь не открывалась, затем послышались шаркающие шаги, дверь приоткрылась на ширину массивной цепочки. В щель высунулся утинообразный нос и фрагмент обширной лысины. Знакомый голос произнес:

– Вам, сударь, кого? – Ноздри утиного носа задвигались, словно принюхиваясь и пытаясь выяснить: «Это кто такой приперся?»

– Вас угодно видеть, дорогой Борис Николаевич! Хочу выразить соболезнование по поводу преждевременной и трагической…

Цепочка упала, дверь распахнулась. На пороге стоял еще более полысевший и постаревший руководитель разведывательных курсов Нестеров. Пуки седых волос, прежде бодро торчавшие над ушами, теперь стали жиденьким пушком, возле губ прорезались скорбные морщины.

Соколов подумал: «Вот еще одна жертва революции! Как быстро сдал этот прекрасный человек».

Нестеров выцветшими глазками с любопытством вглядывался в любимого ученика, глаза светились радостью, но внешне он ничем своей симпатии не выдал. Негромким, словно шелестящим голосом проговорил:

– Входите, Аполлинарий Николаевич, – и, когда закрыл на замок и цепочку дверь, добавил: – Вы, полковник, живы-здоровы? Сейчас началась настоящая охота на тех, кто еще недавно был гордостью империи, – на высших офицеров царской армии.

– У меня, наверное, слишком маленькие заслуги перед Отечеством, по этой причине я еще не объявлен во всероссийский розыск.

Старый разведчик, видать, устал от одиночества. Гость был ему приятен. Нестеров оживленно заговорил:

– Я рад, что вы навестили меня. Скука такая – хоть в петлю! Бывало, телефон затрещит да кто-нибудь приличия ради спросит: «Чем занимаетесь?» А я отвечаю: «Мышей ловлю!» Теперь и телефон отключили за неуплату, и никто не заходит. Меня забыли – это пустяк. А вот что забыли поддерживать внешнюю разведку – беда непоправимая. Знать, Керенский решил на нас экономить. Только России эта экономия, увы, выйдет боком. Я теперь тут живу как частное, никому не нужное лицо. Хорошо, что квартира была нанята до конца этого года, пока не выгоняют на улицу. Ко мне редко кто заходит. – Чуть улыбнулся. – Но вы пришли ради старой дружбы? Или, быть может, корысти ради?

Соколов улыбнулся:

– Во-первых, хочу сказать «спасибо» за блестящую науку. Ваши курсы, ваши лекции, Борис Николаевич, мне очень помогли. Задание государя я выполнил, немецкую субмарину «Стальная акула» пустил ко дну.

Нестеров ласково глядел на богатыря.

– И при этом сумели остаться живым. Это вызывает восхищение, право! Признаюсь, мой опыт показывает: в случаях, подобных вашему, диверсант погибает героической смертью. А вы вот стоите передо мной. Значит, мы с вами работали не попусту. Чем лучше подготовлен разведчик, тем больше ему везет. Мне Батюшев рассказывал, что вы пять часов плавали в ледяной воде и даже не простудились. Это правда?

– Начальник российской разведки значительно преувеличил мои заслуги. В воде я пробыл меньше двух часов, но, признаюсь, мне тогда казалось, что я сидел в морозильной камере двое суток. Скажу: прекрасное это дело для физического и нравственного здоровья – плавать в холодной воде. Рекомендовал бы всю нашу нацию – включая грудных младенцев – спускать минут на десять в прорубь даже в самые лютые морозы.

Нестеров согласился:

– Мысль хорошая, только миллионы людей предпочитают губящие душу курение и повальное пьянство. Но, граф, вижу по вашим глазам, вы пришли ко мне не только говорить о физическом здравии народа.

Соколов отвечал:

– Не буду лукавить: мне нужна ваша профессиональная помощь.

– Милости просим, садитесь за стол. Буду поить чаем.

Соколов отвечал:

– А я вино принес, две бутылки.

И тут произошло необычное: Нестеров, обладавший невозмутимостью удава, заволновался:

– «Шато Мутон» девятисотого года? Невероятно! Если бы я нашел на своем диване спящего императора Вильгельма, удивился бы меньше. Пушкин воскликнул бы: «Богат и славен Соколов!» Прошу, садитесь, лучше пить бутылками вино, чем стаканами жидкий чай… Хе-хе! А вот и сухарики к вину.

Соколов широким жестом остановил начальника разведывательной школы:

– Не будем портить божественный вкус этого вина!

* * *

Подняли тост за благополучие несчастного императора Николая, другой – за победу. Выпили за светлую память российской разведчицы Пушкиной-Бачинской, дальней родственницы поэта, пили еще за что-то.

Нестеров захмелел, глаза его как бы покрылись влагою, он расчувствовался:

– Сколько сил было потрачено на создание российской разведки! Какие школы были серьезные. Наши курсанты глубоко овладевали языками, страноведением – комплексное изучение нравов, обычаев, географии, истории и прочее. Все, что нужно было знать агенту, знали назубок, штучная работа! Более того, те курсанты, которых мы готовили для диверсионной работы, умели фотографировать и производить топографическую съемку местности. Могли стрелять из всех видов оружия, владели всеми видами холодного оружия, могли ездить на велосипеде и на авто, при необходимости могли даже вести паровоз. Были они обучены и верховой езде, боксу, джиу-джитсу. А главное, среди наших курсантов не было перебежчиков, так называемых двойных агентов. И все это потому, что они любили Россию и были убеждены в правоте своего дела. – Нестеров поднял бокал. – Выпьем за наших разведчиков, за мертвых и живых, это прекрасные люди!

Соколов заметил:

– Но ведь разведка восстановится, без нее немыслимо существование самостоятельного государства!

Нестеров воскликнул:

– Конечно восстановится! Но где теперь труды наши? Все разрушено. Курсантов – этих отборных ребят, гордость нации! – забрали кого в саперы, кого в пехоту, они гниют в окопах. Инструкторы – там же. Ведь это преступление! Правительство правильно назвало себя временным, а раз временное, то ничем серьезным оно заниматься не желает. Давайте, граф, выпьем!

Соколов постарался утешить Нестерова и наконец изложил свою просьбу:

– Мне под видом германского офицера нужно пересечь линию фронта и некоторое время действовать в тылу врага, в основном в Чехии.

Нестеров посерьезнел, надолго задумался. Наконец разжал уста:

– Я не спрашиваю вас, Аполлинарий Николаевич, зачем вам понадобилось стать немцем. Уверен, что ваша цель самая добрая. Я рад был бы вам помочь, но…

Соколов знал закон общения: нельзя позволить собеседнику сказать «нет». Он схватил руку Нестерова, с возможной убедительностью заговорил:

– Борис Николаевич, дорогой! Дело большой государственной важности. Моего личного интереса в нем нет ни на йоту…

Нестеров усмехнулся:

– Разумеется! Где, граф, вы видели разведчика, который руководствовался бы в нашей службе корыстью? Слишком велика ставка – жизнь, чтобы искать собственный интерес. В разведку приводит случай или неуемная жажда приключений.

Соколов наполнил бокалы:

– За то, чтобы Россия скорее переболела и вновь стала могущественной.

Нестеров, прикрыв веки, с наслаждением выпил. Затем скептически усмехнулся:

– Россия обязательно обретет могущество, но доживем ли мы до этого счастливого часа? Боюсь, ждать придется слишком долго, скорее ноги протянем.

Соколов меланхолично произнес:

– Теперь, кроме этой надежды, у нас ничего не осталось. Время трудное, но, когда я плавал в ледяной воде и меня поливали пулями со своего же миноносца, было намного хуже. Но мы победили, и мы не имеем права складывать крылья. Выпьем, Борис Николаевич, за верность долгу!

Нестеров осторожно спросил:

– Вы, граф, как и прежде, будете заниматься диверсией?

– Нет, моя миссия будет самой незаметной. Мне нужно без всяких приключений добраться до Карлсбада, выполнить там небольшую и вполне мирную работу – это всего часа на два-три – и затем вернуться в Россию. В Карлсбаде я заберу груз. Собственно, за этим грузом я и отправляюсь.

– Груз, догадываюсь, вы не хотели бы показывать на той стороне?

Соколов рассмеялся:

– Именно так! Только на этой стороне тоже не хотел бы показывать.

– Где намерены пересекать границу?

– На Западном фронте. С тамошним командованием у меня личный контакт. Оно, не вдаваясь в суть моей операции, окажет всяческое содействие. Предварительный план выработали, по которому мне предстоит пройти через линию фронта и оказаться в прифронтовой полосе врага. Вот оттуда я начну пробираться к Карлсбаду.

– А как, Аполлинарий Николаевич, вы планируете возвращение?

– Вот этого пока не знаю, – вздохнул Соколов. – Но именно эта стадия моей операции, видимо, станет самой сложной.

Нестеров наконец улыбнулся:

– Самым трудным, боюсь, для вас, Аполлинарий Николаевич, станет прожить в тылу врага без конфликтов и не набить кому-нибудь морду.

Соколов серьезно отвечал:

– Нет, это я в молодости был горячим. Теперь стараюсь свой темперамент в узде держать. – Вздохнул. – Да и остыл душой, возраст берет свое.

– Вот это правильно! У разведчика должна хорошо работать мысль, а не кулаки. Кулаки, впрочем, тоже могут понадобиться. – Внимательно заглянул в глаза Соколова. – Позвольте задать вопрос: кто дал вам это задание? Я относительно вас еще не получал никаких указаний.

– Полагаю, что указаний вы не дождетесь. Более того, не назову человека, от которого я получил приказ, – не имею права. Но поверьте мне, этот человек самый достойный и благородный.

Нестеров сморщил лоб, некоторое время раздумывал, потом вопросительно глянул на собеседника:

– Но вас не пугает то, что в Германии после вашей диверсии на «Стальной акуле» вы стали весьма известной фигурой? Ведь описание вашего подвига и ваши портреты публиковались в газетах?

– Риск, понятно, есть. Но я направляюсь не в Германию, а в Австро-Венгрию.

– Разница небольшая. К сожалению, я не владею сведениями о наших агентах в Австро-Венгрии. Вам понадобятся: первое – билет немецкого офицера с вашим фото; второе – справка из госпиталя о ранении; третье – орденская книжка; четвертое – отпускное свидетельство для прохода на лечение в Чехию, в город Карлсбад. Понадобится и остальная атрибутика нелегала: семейные фото, письма жены или невесты и прочее. Без Бирюкова с его отделом документирования, понятно, не обойтись. Вы, граф, в хороших отношениях с Бирюковым?

Соколов удивился:

– О таком я даже не слыхал! И не знаю, где его контора.

Нестеров согласился:

– Да, конечно, Бирюков уже лет десять самая секретная личность в России. Прежде я никогда не произносил вслух этой фамилии. Но теперь… – Нестеров горестно махнул рукой, – теперь все пошло прахом. У меня была небольшая усадьба в Парголове, так ее дезертиры сожгли вместе с картинами и старинной мебелью. Зачем, для чего? На эти вопросы никто не ответит, потому что и сами злодеи ответа не знают. Скажут: «Были пьяными!» И весь спрос.

Соколов согласно кивнул:

– Я вспомнил одну историю. Случилась она в середине девяностых годов. Однажды Иван Бунин спросил меня: «К Чехову в подмосковную усадьбу Мелихово поедем?» И повез меня в гости к Антону Павловичу. Я был молодым человеком и представлял себе писателя тщедушным язвенником, со слабым скрипучим голосом, а увидал тридцатипятилетнего человека, высокого и стройного, легкого в движениях, с сильным голосом, сыпавшего меткими наблюдениями. Когда Бунин похвалил обстановку дома, Чехов с уморительно-серьезным видом произнес: «Когда я начинал литературную деятельность, один доброжелательный критик предрек: „Этот автор, без сомнений, закончит свои дни под забором!“ Я, видно, представлялся ему молодым человеком, выгнанным за пьянство и распущенность из начальных классов гимназии». Особенно меня поразило замечание Чехова: «Люди в своей массе дураки. На одного умного полагается тысяча глупцов, на одно умное слово приходится тысяча глупых, и эта тысяча заглушает». Революция превзошла мрачный расчет Чехова: на одного разумного человека приходится десять тысяч разнузданных варваров. То есть в обычной обстановке они были бы милыми и тихими людьми. Но когда они сбиваются в кучу, то превращаются в стадо, готовое на любое кровавое безумство. И виноваты не люди в отдельности, виноват тот, кто собрал толпу. Это журналисты, это так называемые правдоискатели, смутьяны-революционеры, горлопаны из Госдумы – все, кто работать не желает, а сделал себе профессией «обличение общественных язв и преступного правительства».

Нестеров покачал головой:

– Так вы, Аполлинарий Николаевич, желаете сказать, что мне и обижаться на поджигателей нельзя?

Соколов решительно ответил:

– Разумеется! Надо не обижаться, надо решительно очищать Россию от всех поджигателей и подстрекателей.

Снова выпили. Нестеров задумчиво поскреб пальцем лысину:

– Мне искренне хочется вам помочь, Аполлинарий Николаевич!

Соколов в настроении собеседника уловил решительную перемену. Он поспешил этим воспользоваться, задушевно произнес:

– В этот самый Карлсбад я начну путешествие с позиций нашего Западного фронта, благо Джунковский, надеюсь, поможет.

Нестеров выбил ладонями на столе дробь и заверил:

– Маршрут по сопредельной территории разработаем, подробные карты найдем. Надо будет подкупить кого-нибудь из немецких офицеров. Наука под названием «страноведение» мне знакома, с удовольствием помогу советами, где и как себя вести, как креститься, как и чего заказывать в трактире и ресторане. Гораздо трудней с удостоверениями. Я их и прежде почти никогда не видел. Ими всегда занимался отдел документирования. Кроме нескольких человек, никто даже не знал, где находится этот отдел и чем там занимаются. А там служили настоящие мастера своего дела. Там есть богатый архив, куда складываются все бумаги, которые попадают в руки. Всякие бланки, расчетные листы гостиниц, билеты на транспорт, фотографии, все, что находят при пленных и убитых врагах, – все идет в бездонное нутро архива. В отдел документирования десятилетиями стаскивалось все, что попадалось под руку самим разведчикам, их семейным и знакомым: от использованного билета в берлинское метро до счета на погребение какого-нибудь сицилийского крестьянина, от сапог солдата до штиблет генерала.

Соколов восхитился:

– Эти души мне родственны, они, как и я, вполне коллекционеры.

Нестеров продолжал:

– И когда надобится документ, то иногда его отдают агенту в оригинале, а иногда печатают по образцу в тамошней крошечной типографии. Художник-график изготавливает необходимые штампы, и он же подделывает подписи, да так умело, что сам владелец не умеет отличить. Даже чернила и те в химической лаборатории изготовляют такие, какие они в подлинном документе.

– Целое производство! – удивился Соколов.

Нестеров, ослабший от плохого питания, заметно захмелел. Теперь он куражно произнес:

– Почему бы вам, Аполлинарий Николаевич, не обратиться к самому Керенскому? У вас авторитет столь высок, что Александр Федорович выполнит любое ваше желание.

Соколов безнадежно махнул рукой:

– Если бы золотая рыбка спросила меня о заветном желании, то я пожелал бы, чтобы у нас не было ни Керенского с его Временным правительством, ни Госдумы, ни Учредительного собрания, – там опять соберутся тупые болтуны, все те, кого разогнали вместе со старой Думой. А был бы царь-самодержец, мудрый, строго наблюдающий порядок в государстве. Так что к Керенскому мне путь заказан. Вся надежда на вас, дорогой Борис Николаевич! – Многозначительно посмотрел на собеседника. – Я понимаю, что любое дело стоит денег, я готов щедро финансировать нашу задумку. Вот аванс. – Соколов вынул из портфеля толстую пачку крупных купюр, заклеенную банковской облаткой и скрепленную сургучной печатью, и положил на стол.

Нестеров смущенно откашлялся и не в силах отвести глаз от новеньких, никогда не бывших в хождении ассигнаций, но и не притрагиваясь к ним, произнес:

– Вы, граф, правы! Заброс нелегала – дело хлопотливое и дорогостоящее. Российская разведка была лучшей в мире. А у нас, понимаю, беседа доверительная, и в вашей скромности, граф, я не сомневаюсь. Кстати, вино прекрасное: насыщенный букет и вкус божественный.

– Что ж, давайте еще по бокалу! – Соколов вновь наполнил сосуды. Он был рад, что сделал разведчика своим сообщником.

Нестеров продолжал:

– Так вот, в канун нынешней войны была проведена реорганизация военной разведки. Из состава Главного штаба в 1910 году было выделено Главное управление Генштаба – ГУГШ. В нем, граф, сосредоточено руководство военной разведкой. К началу войны российская разведка располагала блестящими агентурными возможностями как в Европе, так и на Востоке, особенно в Китае, Корее, Монголии. Мне известно, что в начале десятых годов наша разведка добыла ряд важных документов мобилизационного и стратегического характера Германии и Австро-Венгрии, сведения о развертывании полевых и резервных войск наших будущих противников, данные об укреплениях стратегически важных крепостей – Торна, Бреслау, Кенигсберга и прочих. Карты, таблицы, схемы, чертежи, списки вражеских агентов и явок – это были ценнейшие материалы.

Нестеров, долго копивший обиды, говорил с ожесточением. Соколов отлично понимал причину этого: дело, которому разведчик посвятил жизнь, ради которого рисковал, не имел нормальной семейной жизни, рассыпалось в прах. Больнее всего было то, что он – высочайшего уровня специалист! – вдруг оказался всеми брошен, никому не нужен. Вот почему Нестерова обрадовал приход бывшего ученика, и особенно было приятно, что к нему обращаются за помощью. Он вновь наполнил бокалы, махом выпил и продолжал:

– Подготовить специалистов, создать богато разветвленную и эффективную агентурную сеть по всему лику земли, которая обеспечивала необходимой информацией по ключевым проблемам, – дело это потребовало исключительного напряжения, материальных затрат, человеческих жертв. Была мощная, полезно действующая система. С нашей разведкой могла соперничать лишь разведка Германии, созданная легендарным майором Вальтером Николаи. И вот как холера, как стихийное бедствие на империю обрушились керенские. Они взлетели к вершинам власти под заманчивыми для толпы лозунгами: «Долой самодержавие, за демократию и равноправие». Своего добились и тут же все, все разрушили. Ломать то, что сам не строил, легко. А что теперь? – Нестеров шумно выдул воздух, свел два пальца кольцом. – Ноль, нет ничего. Сейчас все живут в голоде, государство разведку не финансирует, разведывательные курсы несколько месяцев бездействуют… Жаль до слез! А вам, граф, я очень хочу помочь, потому что вы служите на благо России. – Заглянул в лицо Соколова. – Постараюсь использовать старые полезные связи. И надо тщательно продумать возвращение…

– Есть несколько вариантов, по обстановке.

Нестеров фыркнул:

– Главное, чтобы не вышло по Некрасову: «Возвращаясь, иной напевает „трам-трам“, а иные горько плачут». Оставим, впрочем, это до другого раза, когда наши головы будут более свежими. – Нестеров забрал со стола деньги, закрыл в сейф. – Аполлинарий Николаевич! Выпьем за успех нашего дела. Чтобы спустя какой-то срок вы вновь пришли ко мне и рапортовали: «Операция прошла успешно!»

Соколов согласился:

– Обещаю зайти… если будет возможность.

– Нужно сделать ваше фото.

Соколов достал из портфеля свою фотографию:

– Самая свежая… Здесь я в гражданской одежде.

Нестеров кинул взгляд на фото и ехидно произнес:

– Этот портрет подарите какой-нибудь курсистке, она его будет целовать на ночь и возбуждаться. Вы бы, граф, еще Георгия в петлицу повесили! Вам следует сфотографироваться в немецкой форме, чтобы я мог оформить вам германский офицерский билет.

– С удовольствием. Только где форму взять?

– Там же, где и документы. Давайте я вас обмерю…

– Лишнее! – Соколов извлек из кармана бумажку, исписанную каракулями. – Некий король иглы и наперстка уже проделал эту работу – профессионально.

Нестеров похлопал в ладоши:

– Ай да молодец, граф, все предусмотрел!

– Ваш ученик! Когда прикажете прибыть к вам, Борис Николаевич?

Нестеров сцепил кисти рук, повертел задумчиво большими пальцами и деловито произнес:

– Приходите, Аполлинарий Николаевич, завтра в пять пополудни. Побритый, красивый. Здесь будет наш фотограф. Лифтерше – осведомительнице народной милиции, – если будет любопытничать, ничего лишнего не говорите. Скажите, что вы – брат погибшей, в ее бумагах разбираетесь. Затем надо имитировать ранение, сделать разрез кожи и прочее. Для этой цели я знаю великолепного хирурга – Евгения Владимировича Австрейха, ученика Пирогова.

– Того, что в Москве на Мясницкой служил в больнице? Он однажды заштопал мое ранение – сделал это отлично. Но, полагаю, сейчас нет нужды имитировать ранение. Моя рана успеет зажить, пока я доберусь до вражеской территории! Ну, если только Австрейх мне ногу ампутирует…

– Согласен, вы хирургическую имитацию сделаете лишь на передовой.

Разведчики пожали друг другу руки, и Соколов устремился на улицы революционного Петрограда, загаженного отбросами человечества – смутьянами, террористами и дезертирами.

Следующий день таил для Соколова опасность исключительную.