Текст книги "Блуд на крови. Книга вторая"

Валентин Лавров
Блуд на крови. Книга вторая

СТРЕЛЫ АМУРА

ЕЛЕНЕ И ЕКАТЕРИНЕ ЛАВРОВЫМ

Над Петербургом тяжело занималось хмурое утро. К Троицкой площади – против Сената тянулись любопытные до кровавых зрелищ.

На плахе лежал, отсвечивая широкой гранью большой топор. Здесь же торчал вытесанный из толстого бревна с остро отточенной верхушкой кол. Поскрипывая новыми сапогами, по эшафоту прохаживался низкорослый и короткорукий человек с повязкой на нижней части лица – палач.

Ударили барабаны. В сопровождении конвоя показался рослый белокурый человек. Вопреки страданиям, облик его все еще сохранял красоту.

…Календарь показывал 16 ноября 1724 года. Нынешняя кровавая трагедия свое начало брала без малого три десятка лет назад.

СЛАДКАЯ ПРИМАНКА

В доме виноторговца Иоганна Монса, с незапамятных времен перебравшегося из Германии в хлебосольную Москву, царит веселье. Гуляет любимец царя Петра, умница, дебошан и бабник Франц Лефорт. На коленях у него сидит младшая дочь Монса – Анна. Синеглазая, с крепкой грудью и высокой прической густых русых волос. Веселая и не стесняющая себя условностями поведения, она способна вскружить голову любому мужчине.

Лефорт подымает бокал:

– За твою неземную красоту, Анхен! Пусть она послужит во благо всем нам, немцам, проживающим в Московии. Я уже говорил о тебе герру Питеру, он жаждет с тобой иметь рандеву.

Анна лукаво смотрит на своего друга:

– Ой, Франц, не пожалеешь ли? Сумеешь ли отсушить Анхен от своего сердца?

Лефорт с наслаждением выпивает вино и вновь льет в лафитник из пузатой бутылки. Потом хохочет, обнажив крепкие, желтые от курения зубы:

– Русские хорошо говорят: «Баба – не лужа, всем хватит напиться». – И он вдруг надолго присосался к сочным губам девицы.

В углу сидит за шахматным столом малолетний братец Анны – Виллим. Он разыгрывает партию сам с собой и внимательно слушает разговоры. На пороге вырастает с новой бутылкой вина старый Монс. Отец с добродушной улыбкой смотрит на дочку, ставит ренское на стол и замечает Виллима:

– Уходи отсюда! Лучше дай корм курам и поменяй им воду.

ЗОЛОТЫЕ ЗАНАВЕСКИ

Неделю спустя, теплым розовым закатом на Яузе-реке против Кукуй-городка показался тяжелый струг. На носу лодки стоял царь Петр. Сложив по привычке на груди руки, вздернув подбородок и крепко сжав маленький рот, он с острым любопытством разглядывал сие немецкое благополучие: мельницы с флюгерами, чистенькие домики под островерхими черепичными крышами, Стриженые газоны и посыпанные песком и гравием дорожки.

Петр скосил глаза в сторону Лефорта, сидевшего на передней скамейке:

– Невероятная перемена! Только что плыли мимо черных изб-развалюх, поваленных плетней и заборов, убогих огородишков – и вот на тебе! Уют, достаток, порядок. Отчего так?

Лефорт хмыкнул, пососал вишневую трубочку, произнес:

– Тут много чего любопытного, герр Питер. Коровы дают молока раза в два больше, чем у ваших крестьян. Огородные овощи куда крупней и вкусней. Покажу вашему царскому величеству мельницу водяную. Она трясет ткацкий стан, подымает воду в деревянный громадный чан и трет табак. Еще больше вещей изумительных в домах кукуйцев. Тут живет, я вам упоминал о нем, честный виноторговец Монс. Так у него хранится музыкальный ящик с двумя птицами-сиринами, кои поют дивными голосами, машут разноцветными хвостами и хлопают крыльями. А под их музыку танцуют персоны, вполне согласные натуре, но величины самой незначительной. – Лефорт выставил свой мизинец.

– Хочу видеть, – коротко приказал Петр…

Петру ящик очень понравился. Заводили его Анна и норовивший помочь ей Виллим. Наглядевшись на танцующих персон, Петр неожиданно сказал:

– Подыми, Лефорт, крышку, что там внутри?

Старый Монс побледнел: ящик был семейной реликвией, а главное стоил зело дорого. Тогда Анна качнула бедрами, сделала танцевальное движение и ласково заглянула в глаза Петра:

– Ваше величество! Я тоже умею петь и танцевать, но если любопытство заставит вас заглянуть в мои внутренности, то я уже более никогда не сумею делать этого.

Петр было недовольно сморщил нос, дернул ногой, но вдруг добродушно улыбнулся. Все радостно расхохотались, а старый Монс, удержав вздох облегчения, пригласил:

– Садитесь, пожалуйста, ваше величество, за стол. Будем вместе ужинать!

Сметливый Виллим попытался подтолкнуть тяжеленное кресло поближе к Петру, но оно даже не сдвинулось с места. Ребенку помог Лефорт, а царь спросил у мальчика:

– Ты науки изучаешь?

– Грамматику немецкую, а также русскую, математику и рисование. Со мной Анхен и фатер занимаются. Я родился в Московии и хочу зер гут читать и писать по-русски.

– Молодец! – Петр хлопнул мальчишку по плечу. – Когда выучишься и подрастешь, приходи ко мне. Приму тебя, Виллим, на государеву службу.

…С той поры зачастил Петр в дом Монса. Уже не таясь, запахивала Анна золотые занавесочки спальни, кричала оттуда брату:

– Виллим, принеси герру Питеру свежего пива, да не расплескай!

Лефорт ходил довольный. Монс, с карандашом в руках, подсчитывал доходы. Петр строил для Анны дом. Та, мобилизуя все свои испытанные женские чары, крепче и крепче привязывала к себе царя. Малолетний Виллим часами просиживал над книгами, мечтая о службе государевой.

КАЖДОМУ СВОЕ

Бежало время. Круша старые порядки и человеческие судьбы, Петр возводил новую Россию. Многое менялось на глазах, лишь страсть к девице из немецкой слободы не ослабевала в царском сердце.

В марте 1697 года Петр отправился путешествовать по чужим землям. Пропадал года полтора – ни строки письма, ни устного привета Анне. Та решила: «Бросил меня царь, завел себе новую девицу. Упустила счастливый шанс».

…Уже в силу вошел август девяносто восьмого года. В саду наливались тяжестью зрелые плоды. Польский посланник Кенигсек натягивал на себя шелковые рейтузы, Анна убирала измятую ими постель. Вдруг под окнами послышались конское ржанье, громкие голоса. Анна выглянула и обмерла: по песчаной дорожке прямой, словно проглотил аршин, шел… Петр.

– Ах, – воскликнула Анна, – мы пропали. Царь, черт его подери, сюда идет. Откуда он взялся?

Кенигсек лихорадочно пытался напялить туфли, да перепутал правый с левым. Он моментально взмок от страха, мысли его помутились. Он взвыл:

– Оторвет голову мою, ревнивец!

Вдруг Анна вздохнула:

– Виллим, умница, остановил Петра. Задерживает его разговором, знает, что вы у меня в

гостях! Идите скорее сюда, в заднюю дверь. Через огород, бегом. В углу, возле старой яблони доска приподнимается. Прощайте!

Едва посол выскочил из дома, как в него вошел Петр. Он загорел, пропылился, и весь облик его стал каким-то мужественным. Былая юношеская резвость сменилась некоторой степенной важностью.

Петр захлопнул за собой дверь, обнял Анну:

– Как я скучал без тебя, Аннушка! Каждый день думал о тебе. Теперь твердо решил: свою супругу Авдотью Федоровну в монастырь заточу. Пусть лбом пол долбит, грехи мои замаливает, А мне еще, – он коротко хохотнул, – ой сколько грешить предстоит! Вот и сейчас… Желанная, дай к персям твоим прильнуть! Тебя жажду…

Анна схватила руку царя. Вдыхая запах дорожной пыли и пота, целовала и целовала ее, не веря своей радости. «Присох ко мне Петр, взойду на российский трон царицей!»

…Когда утомленный дорогой и любовью, Петр отдыхал в объятиях Анны, он похвалил ее брата:

– Толковый мальчишка! На моих глазах вырос, не оставлю его своими заботами, сделаю государственным мужем.

Анна благодарно поцеловала Петра.

ТОНКИЙ ЛЕД

Пылкая любовь порой кончается столь же неожиданно, как и возникла. Пока Петр выламывал хребет России под западный камзол, пока обагрял брусчатку Красной площади кровью стрельцов и в Тайном приказе подвешивал несчастных на крюки за ребра, он не забывал Кукуй-городок. Кукуйцы встречали герра Питера радушно: танцы, выпивки, хорошенькие женские лица, жаркие объятия Анны – все это веселило душу, уставшую от перестройки государства.

– Тебе, Аннушка, единственной я верю без оглядки, всю натуру свою распахиваю, – доверительно говорил царь девице Монс.

Не ведал Петр того, о чем давно шушукались за его спиной: Анна была блудлива, мало кому из ухажеров в ласках отказывала. Меншиков как-то случайно застал ее в беседке, в одиночестве задумчиво глядевшей в голубое небо. Решительный в любви, он тут же, возле резных перил, шанса своего не упустил. С Кенигсеком и вовсе Анхен крепко спуталась.

Царь об этом узнал нечаянно. Вскоре после виктории над шведами под Нотебургом Кенигсек по пьяному делу и неосторожности свалился в глубокий ручей, ушел под лед. При утопленнике нашли тугую пачку писем, а с раздувшейся груди Петр снял большой медальон. Письма положили возле огня просушиться, ибо выяснить следовало: не содержат ли тайн государственных? А царь колупнул ногтем золотую крышку, раскрыл медальон и вельми изумлен был:

– Портрет Аннушки? Как? Почему? А это что – прядь волос с ее очаровательной головки? И эту прядку я, неразумец, может целовал!

Брезгливо – двумя пальцами, взял письмо, начал читать. Потом другое, третье. Содержание их было пустяковым: «Ежечасно, мой прекрасный друг, воздыхаю о вас… Меня пожирает страсть, которую вы разожгли в душе моей… Когда вас нет, жизнь делается постылой… Вечно посылающая вам любовные вздохи Анна».

Петр швырнул письма, плюнул вслед:

– Ах, дура! А как лгала мне замечательно, я ведь и впрямь думал, что без меня ей нет радости. Блудница вавилонская!

Кликнул Меншикова:

– Алексашка, отправь срочную депешу московскому начальству

«Анну Монсову под строгим караулом заточить в доме ее. Из оного запретить любые отлучки под страхом смерти. К ней никого окоромя прислуги не допускать. За все ее худые поступки запретить выходить даже в кирху. Зело извольте выполнять все написанное со всей неукоснительностью. Петр».

Гонец, молотя шпорами по лошадиным бокам, полетел в Москву.

ЧЕЛОБИТЕЦ

О после короля прусского Георге Иоганне фон-Кейзерлинге шла молва, что он в свое время был сожителем Анны Монс. Так это было или иначе, правду теперь не сыскать. Но из архивных документов достоверно известно следующее.

Летом 1707 года главная квартира русской армии, ожидавшей Карла XII, находилась близь Люблина. Здесь присутствовали Кейзерлинг и… Виллим Монс, юный красавец, лицом поразительно схожий со своей сестрой. Посол опекал Монса, тот даже нашел приют в его жилище. Еще прежде Виллим откровенно признался Кейзерлингу:

– Самое выгодное дело для меня – служба, русскому царю. Когда я был еще мальчуганом, Петр заметил меня. Но моя сестренка, у которой между ног всегда свербит, сотворила мне великую обиду – поссорилась с царем Петром. Ныне я ею полностью тем ограблен, ибо не имею средств к достойному существованию. Если бы вы, мой благодетель, замолвили за меня хоть слово единое! Государь вельми вас уважает…

– Сие есть правда, – Кейзерлинг тряхнул париком, роняя с него на камзол пудру. – Это хорошо, что вы уведомили, Виллим, меня о свбих намерениях. Завтра у царя очередная пьянка. Вы знаете, что русские не умеют жить без пьянства и безобразий. Я попрошу герра Питера, он, я уверен, мою просьбу уважит.

Если бы знал посол, на какой срам он себя обрекает!

СКАНДАЛ

На другой день Кейзерлинг, пригласив с собой Виллима, прибыл на званый ужин к Петру. В комнатах было накурено и душно, так что в открытые окна даже не влетали комары, полчища которых развелись тем летом.

Сразу же столкнулись с Меншиковым – румянолицым, всегда веселым, говорившим столь громко, что слышно было за версту.

Кейзерлинг любезно расшаркался:

– Князь, позвольте представить вам сего молодого человека…

Меншиков грохнул смехом:

– Хха! Виллима я знал еще шпингалетом, когда навещал его сестричку. В отсутствие, – он хитро подмигнул, понизив голос, – царя-батюшки. Помнишь, Виллим? Я тебе еще заморских конфет дарил. Ха-ха! Ах, простите, герр посол, я забыл, что вы тоже согревали ложе очаровательной Анхен. Я не прав? Простите, ошибся.

Скрипнул зубами от досады посол, но оскорбление стерпел, с возможной галантностью осклабился:

– Нынче день веселья, самое время прощать виноватых. Князь, молю вас, окажите протеже Виллиму, замолвите словечко перед государем. Нельзя ли принять Монса на военную службу?

– Ой, хитрец! – Меншиков ткнул перстом под посольское ребро. – Ты, сказывают, скоро с Монсами породнишься, на Анхен женишься, вот и хлопочешь. А я-то с какой стати перед государем буду за опальных поклоны метать?

Кейзерлинг поднял жирную пятерню и стал стаскивать с указательного пальца крупный бриллиант. Светлейший брезгливо отстранился, скорбно покачал головой:

– Хочешь пустяком откупиться? Птенцы Петра честью не торгуют, чай не уличные мы девки. – Подумал, почесал волосатую ноздрю, махнул рукой, хитро улыбнувшись: – Ты сам улучи момент благоприятный, а государь коли совета моего спросит, я слово и замолвлю.

На том и расшаркались. Меншиков отправился к Петру, и, похохотывая, сказал:

– Мин херц, посол с Монсихой развратничал, а теперь за наш счет откупиться желает. И еще в жены мечтает взять. Что, в постели, небось, проворная?

Царь налился кровью, засопел тяжко, гневно сжал кулаки.

И тут – хуже момента не придумаешь! – к нему с ужимками и приседаниями, таща за руку Монса, приблизился посол.

– Ваше величество, – сладко улыбнулся Кейзерлинг, подстрекаемый одобрительным подмигиванием Меншикова, – позвольте представить вам…

Петр раздул щеки:

– За кого просишь, посол? Мне мало того срама, что я от сестры его перенес? Эту хищницу я воспитывал для себя, имел намерение на ней жениться. Но ее природная натура оказалась столь блядской, что более не желаю слышать ни о ней, ни о ее родственниках.

Тут встрял Меншиков:

– Мин херц, дело прошлое да я тебе уже признавался. Ведь и я с ней во времена оны развратничал, да и ты, Кейзерлинг, поди, своего с сей порочной особой не упустил. Не так ли? Ныне хочешь ее в жены взять? Молодец, бери. Она бабенция… того… на передок горячая! Хха!

– Как вы смеете, князь, говорить столь дерзкие речи! – топнул ножкой Кейзерлинг. – Сицевыми словами между нами противность чинится.

Меншиков схватил посла за локоть и громко сказал, хотя и на ухо:

– Ну ты, козлобородый, катись отселя к… – далее шли выражения вовсе не дипломатические и равно для печати не годные. Светлейший дал пинка Кейзерлингу, и тот спешно застучал туфельками с бантиками по крутой деревянной лестнице, едва не опрокинув с ног старого воина генерала Нетельгорста.

Петр стоял рядышком, мусолил трубочку и ехидно посмеивался.

ОПРАВДАТЕЛЬНЫЕ ПОСЛАНИЯ

На другой день Кейзерлинг поднялся спозаранку. Опасаясь, что чья-либо депеша опередит его, застрочил на бумаге:

«Люблин, 1707 года, 11 июля нового стиля. Вседержавный великий король, августейший государь и повелитель! Всеподданейше и всенижайше повергаю к стопам вашего величества донесения о происходившей вчера попойке. Обыкновенно сопряженная со многими несчастными происшествиями, она вчера имела для меня пагубные последствия. Ваше королевское величество соблаговолит припомнить то, что почти повсюду рассказывали в искаженном виде обо мне и некоей девице Монс из Москвы. Говорят, что она любовница царя. Эта девица и вся ее фамилия содержатся уже четыре года под постоянным арестом, а ее брату преграждена всякая возможность поступить на царскую службу. Я, по несчастью, хотя невинным образом, вовлеченный в их роковую судьбу, считал для себя обязанным заступиться за них…»

Тут, от быстрого движения руки, чернила брызнули на бумагу.

Посол чертыхнулся, присыпал кляксы песком, смахнул его и продолжал писать о тех унижениях, кои он претерпел вчера по причине своего исключительно доброго сердца:

«Царь и Меншиков напали на меня с самыми жестокими словами и вытолкнули не только из комнаты, но даже вниз по лестнице, через всю площадь… Я не прошу о мести, но я слезно и всенижайше умоляю ваше королевское величество как о величайшей милости уволить меня, чем скорее, тем лучше, от должности при таком дворе, где участь почти всех иностранных министров одинаково неприятна и отвратительна…»

Через пять дней, узнав за верное, что «посольские магнаты» пишут Карлу донос о скандале, Кейзерлинг вновь оправдывает свою неуместную выходку – просьбу об опальном. Он приводит «упущенные прежде обстоятельства и подробности»:

«Князь Меншиков начал грубить мне непристойными словами, вследствие чего Его Императорское Величество в негодовании удалился, тогда как я только возразил, что благородный человек не упрекнет меня в бесчестном поступке и тем не менее никогда не докажет того; но когда князь Меншиков не переставал обращаться со мною с насмешкой и презрением и даже подвигался все ближе и ближе ко мне, я, зная его всему миру известное коварство и безрассудство, начал опасаться его намерения, чтобы по московскому обычаю ударом „под ножку“ не сбил меня с ног – искусством сим он упражнялся, когда разносил по улицам лепешки на постном масле и когда впоследствии был конюхом. Я, вытянутой рукой, хотел отстранить его, заявив ему, что скорее лишусь жизни, нежели позволю себя оскорбить, и не считаю доблестным человеком того, кто осмелится меня позорить…

Свидетелем этого происшествия был бригадир фон-Нетельгорст, состоящий на польской коронной службе; он всенижайше прилагает тут свое письменное свидетельство и готов, во всякое время, присягнуть в справедливости слов, полностью меня оправдывающих.

Статс– секретарь тайный советник Шафиров на днях признался в возмутительности всего происшедшего датскому королевскому послу.

Князь Меншиков собственно вытолкнул из комнаты и вдоль лестницы при мне находящихся лакея и пажа (прочая прислуга отправилась домой с экипажем). Потом, вернувшись, спросил меня, зачем я хочу с ним ссориться?

На что я отвечал, что я не начинал ссору и никогда не начну ее, но не позволю никому на свете оскорблять меня. Тогда он сказал, что если я не считаю его благородным человеком, то и он меня таковым не считает, что как я первый позволил себе его толкнуть, то и он может меня толкать, что действительно он тут же и исполнил, ударив меня кулаком в грудь и желая вывернуть мне руку; но я успел дать ему затрещину и выругал его особливым словом…

Я отвечал, что сам ничего не затеваю и драться не могу, потому что у меня отняли шпагу, но что если я не получу желаемого удовлетворения от его царского величества, то готов, во всяком другом месте, драться с князем Меншиковым.

Тогда царь с угрозой, что сам будет драться со мной, обнажил свою шпагу в одно время с князем Меншиковым; в эту минуту те, которые уж меня держали за руки, вытолкнули меня из дверей, и я совершенно один попал в руки мучителей, или лейб-гвардейцев князя Меншикова; они меня низвергли с трех больших ступеней и, мало того, проводили толчкамичерез весь двор, где я нашел своего лакея одного (паж поехал за экипажем).

Ваше королевское величество, обладая столь светлым умом, рассудите сами по нижеизложенным обстоятельствам, что не я, а князь Меншиков затеял ссору, ибо по первому пункту я не имел ни злобы, ни малейшего неудовольствия против него; доказательством тому могут служить все мои всенижайшие донесения, в коих до сих пор я не только не упоминал об его ежедневных глупостях, но скорее писал о нем только все хорошее. По второму пункту, ясно, как Божий день, что он начал оскорблять меня непристойными словами».

Всячески себя обеляя, посол немало сочинил тут, особенно про свой отважный нрав.

История смешная, конечно! Но она нам любопытна, ибо Кейзерлинг в нашей истории еще появится вновь.

НОВОБРАЧНЫЙ ПОКОЙНИК

Государь проклинал неверную любовницу, но никто не мог или не умел занять место Анны в его сердце. Он послал ей несколько писем, но внезапно получит такой отпор, что крепко в чувствах задет был, а надежда на примирение сделалась призрачной.

Наконец, в 1711 году Анна была освобождена от ареста. Кейзерлинг, мусоля ее лицо поцелуями, нежно говорил:

– Моя любовь, нам следует немедля заключить брак…

И в этой срочности была необходимость суровая. Кейзерлинг опасно заболел. Петр, узнав о свадьбе, страшно гневался и приказал:

– Отобрать у Монсы дом, мною для нее построенный!

В результате всех репрессалий, Анна переехала жить к своей знакомой немке. 11 декабря 1711 Кейзерлинг помер. Анна опечалилась сим траурным событием весьма мало. Больше ее беспокоило наследство покойного, которого ради с его братом началась у Анны тяжба.

Вскоре освободившееся место в ее сердце занял пленный швед Миллер. Они были уже сговорены, но 15 августа 1714 года Анна Монс-Кейзерлинг скончалась. Похоронили ее на Немецком кладбище. Рассказывали, что Петр тайком навестил могилку похотливой подруги.

Но главные события нашей истории еще впереди.