Текст книги "Острова прошедшего времени"

Валентин Афанасьевич Новиков
Острова прошедшего времени

ГЛАВА ПЕРВАЯ

– Валерка-а! Ва-лер-ка!!

Не сразу сообразил, что зовут меня.

– Ва-лер-ка!!

Перегнувшись через подоконник, посмотрел вниз. Посреди двора стоял Славка. В руках он держал пустую трехлитровую банку с алюминиевым ободком.

– Чего тебе?

– Идем...– Он – чтобы позвать меня – взмахнул банкой. Проволочная ручка сорвалась, банка покатилась по земле. Славка чего ни сделает, получается недоразумение...

Я понял, он опять ходил на базар продавать рыбок Володьки Зельцева из нашего седьмого «А». Зельцев – мы его звали Зельц – держал дома целое рыбное хозяйство, а дураки вроде Славки бегали по воскресеньям на базар и торговали его вуалехвостами.

Славка поднял банку и снова нетерпеливо принялся махать мне рукой. Дело в том, что накануне он обещал повести меня к одному чудаку, который занимается чем-то совсем непонятным. А непонятное всегда интересно. Да и чудаков не так много, чтобы можно было прозевать хотя бы одного.

– Только ты его ни о чем не спрашивай,– предупредил меня Славка, когда мы с ним вышли на пустынную улицу.– Он терпеть не может болтунов.

Я остановился:

– По-твоему, я болтун?

– Да нет, просто я так, предупредил. Понимаешь...

– А твой чудак, он не того, нормальный?

– Сам ты ненормальный... А вообще-то их разве разберешь? Вон идет старуха Сокальская. Ее тоже некоторые считают ненормальной. А по-моему, она ничего...

Каждый день Сокальская с маленькой кастрюлькой отправлялась в домовую кухню, а за ней бежала Мушка, ее собака. Крохотная, с длинными ушами, она семенила коротенькими лапами возле самых пяток Сокальской. В домовой кухне эта собачонка – одна половина морды у нее белая, а другая черная – садилась в уголке и никогда ничего не клянчила. Девушки-повара любили эту собачонку и старуху.

Сокальская вечно собирала всех кошек и собак в округе, возилась с ними, лечила. У кого кошка заболеет, несли к ней...

Мы со Славкой отправились вверх по ручью. Справа и слева стояли дома, окруженные яблоневыми садами. Через ручей был переброшен легкий деревянный мостик. Мы перешли его и свернули на тропинку, петлявшую среди валунов.

Калитка, возле которой остановился Славка, была увита светло-зелеными побегами дикого винограда.

Со двора на нас тявкнул потешный пес с длинной шерстью, закрывавшей один глаз.

И сразу появился человек в красной вязаной безрукавке, в очках.

– Ну вот...– сказал он, пропуская нас во двор.– А я думал...

Мы со Славкой вошли в деревянный дом.

Я огляделся. Вместо стен были набитые книгами полки, до самого потолка, как в библиотеке. Посреди комнаты – множество непонятных вещей. Одного взгляда на них было довольно, чтобы понять, что в этом доме действительно живет чудак. На столе стоял склеенный из черепков кувшин с узким горлом, возле него – ржавая шпага.

– Что это? – потихоньку спросил я у Славки.

– Археологические находки,– тоже шепотом ответил Славка.

Мы прошли две забитые книгами комнаты и очутились в маленьком кабинете с окном, выходившим на ближние холмы.

– Вот тут я работаю,– сказал человек, обращаясь ко мне.– Давай познакомимся. Меня зовут. Альберт Анатольевич, но ты зови меня просто дядя Альберт.

Это было совсем удивительно, как в сказке. Я даже не знаю почему, но все: и сад со старыми деревьями, и калитка, увитая диким виноградом, и чудесный вид из окна комнатки, и даже собака дяди Альберта – все будто снилось, будто было ненастоящим. Не знаю, почему так казалось. Дядя Альберт был обыкновенный человек, ничего особенного я в нем не заметил, и все-таки он как будто знал что-то такое, отчего казался особенным.

Дядя Альберт включил электрический чайник, достал баночку с вареньем и лимонные вафли.

– Сейчас мы попьем чаю и поговорим. Люблю беседовать с людьми, которые заходят случайно. Многие не понимают, какая это хорошая вещь – беседа. Торопятся, суетятся, боятся потратить впустую время, и время к ним безжалостно. Благосклонно оно лишь к тем, кто не спешит, кто ощущает каждый миг жизни как дар, который стоит безумно много и который нельзя ни на что обменять.

Чайник, видно, был уже горячий, потому что сразу же зашумел.

Дядя Альберт вытер белым полотенцем стаканы. Они стали совсем прозрачными, и из них хотелось пить чай. Раньше к стаканам я как-то не присматривался.

– Часы неумолимо отсчитывают каждое мгновение нашей жизни...

– А если бы люди не придумали часы? – спросил я.

– Как так? – Дядя Альберт посмотрел на меня с удивлением.– Есть пространство, которое мы измеряем шагами, и есть время, которое мы измеряем в первую очередь своею собственною жизнью. Часы можно было и не придумывать. Человек сам – биологические часы. Ведь ты ложишься спать вечером и встаешь утром вовсе не потому, что в твоем доме есть часы, и не потому также, что кто-то когда-то изобрел часы. Наконец, попробуй целый день ничего не есть – твой желудок превратится в будильник.

Славка засмеялся. Дядя Альберт тоже улыбнулся. Он заварил крепкий, необыкновенно ароматный чай и сам налил нам в стаканы.

– Я люблю колоть щипцами сахар от большого куска,– сказал он.– А варенье это из дикой малины.

Малина росла на склонах холмов, заросших шиповником, боярышником и дикими яблонями. Ее почти никто не собирал, потому что это было совсем непросто – гораздо удобнее купить на рынке садовую. Но рынок – другое дело, и варенье из малины, купленной на базаре, самое обыкновенное, какое мама давала мне с чаем, когда я простуживался и кашлял. А это, прозрачное и душистое, казалось, пахло склонами холмов.

В комнату вошла старушка, маленькая, сгорбленная и седая, с длинным носом и торчащим поверх нижней губы желтым зубом. Как-то боком, по-сорочьи она посмотрела на нас и что-то недовольно пробормотала. Она, видно, пришла с базара, в сумке ее были овощи. В другой руке она держала черный кошелек, обхватив его сухими скрюченными пальцами. И сразу же, едва она вошла, откуда-то появился черный кот, подошел к старушке и, задрав хвост, потерся об ее ногу. У Славки вафля застряла в горле от удивления. Он судорожно глотнул и вытер рукой рот.

– Это моя тетя,– сказал дядя Альберт.– Она любит, когда ко мне приходят гости, но, м-м, не умеет, м-м, соответственно выразить свою радость. Она недослышит, так что при ней можете говорить что угодно. Но хозяйка она прекрасная, собственно, на ней держится весь дом. Я слишком занят, чтобы следить за каждой мелочью.

– А кот? – спросил Славка.

– Что кот? – посмотрел на него дядя Альберт.– Известное дело, все старухи любят кошек. А я их, по правде сказать, недолюбливаю, но приходится мириться с этой маленькой прихотью моей тети. Она человек добрейшей души.

Мы со Славкой опустили глаза. А старуха, поставив на пол кошелку, достала откуда-то папироску и, щелкнув никелированной зажигалкой, закурила, не выпуская, однако, из рук кошелька. Потом достала из кошелки мясные обрезки и бросила их на пол. Кот заурчал басом и, опустив голову с острыми ушами, принялся есть.

– Итак, о чем мы говорили? – спросил дядя Альберт.– Ах да, о времени... В живой природе повсеместно наблюдаются биологические циклы – день, ночь, время активного действия, время покоя. Расстояние можно измерить усталостью, время – тоже. Попробуйте долго постоять на месте, и вы устанете, потому что, когда вы стоите, работает более трехсот мышц... Часами в данном случае становится сам человеческий организм. Что же касается часов, то они были известны очень давно, сначала солнечные, потом песочные, потом механические, существовали даже деревянные часы, потом электрические, а теперь атомные... Но заметьте, ни одни из существующих часов не идут точно. Пусть ничтожное, но отклонение всегда есть. Меня это давно навело на кое-какие размышления... Но об этом как-нибудь в другой раз...– Он посмотрел на часы в высоком деревянном футляре, стоявшие в углу как музейный идол. За толстым стеклом мерно качался круглый медный маятник. Вперед-назад, вперед-назад, напоминая, что ни одна попусту потерянная минута уже никогда не вернется.

– Мне сегодня еще многое предстоит сделать, ребята,– сказал дядя Альберт,– а время течет, как песок сквозь пальцы: чем крепче сжимаешь кулак, чтобы удержать песок, тем скорее он уходит...

Дядя Альберт умолк и некоторое время сидел в глубоком раздумье. Потом решительно встал и повел нас к большому сараю, стоявшему в глубине двора и едва различимому за густой листвой дикого винограда, облепившего его до самой крыши.

Дядя Альберт отвел рукой виноградные хвосты с закрученными во все стороны зелеными усами, открыл большой замок и распахнул дверь.

Сначала я ничего не мог рассмотреть в сумраке сарая после яркого солнца. Только спустя некоторое время разглядел то, что белело в темноте, и от удивления попятился назад. В сарае стоял небольшой парусный корабль, будто заплывший сюда с каких-то забытых морей.

– Вот что заставляет меня экономить время,– сказал дядя Альберт и, помолчав, продолжал: – Я решил открыть сегодня свою тайну тому, кто ко мне зайдет.

Славка утвердительно кивнул, словно в этом не было ничего особенного.

– Я даже рад, что моими спутниками будут не взрослые, а дети. Взрослые могут не оценить тех чудес, которые открываются в плавании.

– Дядя Альберт,– сдавленно пискнул Славка,– у нас же нет моря, даже реки нет... Какое плавание?

– Да, ты прав. И все-таки мы поплывем. Поплывем в могучем течении времени. Приходите через неделю, и мы отправимся в первое путешествие к островам прошедшего времени.

Я незаметно сбоку посмотрел на дядю Альберта. Он не сводил глаз со своего корабля, счастливый и непонятный.

Мы со Славкой взялись за руки и тихонько ушли. От калитки оглянулись. Дядя Альберт все стоял у открытых дверей сарая и смотрел на корабль.

Мы разошлись, но не так, как всегда: сегодня нас связывала тайна.

Отец уже был дома. В ванной гудела стиральная машина. Отец в клетчатом переднике, забрызганном мыльной пеной, разводил в кастрюле крахмал. Мама с кем-то разговаривала по телефону.

– Где был? – хмуро спросил отец.

– Делали стенгазету,– соврал я. Вообще-то врать я не люблю, но не мог же я ему открыть тайну, которая не была моей.

Я сел за уроки, но алгебра не шла на ум. Снова и снова вспоминал я разговор с дядей Альбертом и его самого, его тетку, кота и собаку, калитку, увитую виноградом, вид на зеленые холмы из окна его комнаты.

варенье из дикой малины, огромные деревянные часы и... корабль. Как все было хорошо!

Что касается времени, о котором говорил дядя Альберт, то я сам часто замечал, что иногда оно тянется бесконечно, кажется, день длинный-длинный, а иногда летит: не успеешь оглянуться – и уже вечер. Иногда и мама жаловалась: ах как быстро прошел день.

Уроки готовить не хотелось. Уже кончался учебный год. До каникул оставалось всего несколько дней, и никто из наших ребят всерьез уроки не готовил.

Тонька, «эта уличная», как с нескрываемым раздражением называла жившую в соседнем подъезде девчонку моя мама, приходила после школы домой, с порога швыряла в угол комнаты портфель и бежала на улицу.

Только один я сидел над уроками. Если бы я получил тройку или даже четверку, с мамой была бы истерика. Лучше уж потерпеть последнюю неделю, но кончить седьмой класс отличником.

Кое-как я заставил себя не обращать внимания на предвечерний шум улицы. За окном кричали ребятишки, гудели машины и где-то гремел далекий трамвай. Решать задачи мне было нетрудно, но надо было все аккуратно написать, чтобы, не дай бог, не получить четверку.

Едва я успел сделать уроки, как отец позвал меня во двор развешивать белье.

Из окна третьего этажа доносились звуки скрипки. Играла Светка. Во двор она выходит очень редко.

Тоньки тоже не видно, наверно, убежала в кино. Деловито куда-то пошел Зельц, должно быть, искать покупателя на своего зеленого попугая. Вечно он что-нибудь продает или обменивает.

Мы с отцом уже заканчивали развешивать белье, когда появился Славка. Он неловко подошел и прислонился к столбу.

– Говорят, сегодня будет затмение луны,– сказал он.

– Врешь.

– Слышал по радио. Только жаль, поздно, в третьем часу ночи. Недавно передавали. И в газете написано.

Я решил не спать до утра, но обязательно увидеть затмение луны. Где-то, помню, было написано, что это ни с чем не сравнимое зрелище. Интересно увидеть самому. Луна во второй половине ночи как раз светит в мое окно. По полу тихо передвигается большой лунный квадрат.

– Скажи, ты давно знаешь этого дядю Альберта и где ты вообще-то его нашел?

– Не я его, а он меня. Увидел на рыбном базаре.

– Он что, покупал рыб?

– Нет.

– Продавал?

– Ничего он не продавал и не покупал. Просто так ходил по базару. Я как раз не мог продать вуалехвостов, их, как назло, натащили полный базар. А Зельц дешевле двадцати пяти копеек продавать запретил. Дядя Альберт подошел, посмотрел не на рыбок, а на меня и говорит: «Как раз то, что мне нужно». Я подумал сперва, что он чокнутый, потом пригляделся: нет, вроде ничего. Тогда он вытащил из кармана блокнот и авторучку, записал свой адрес и подал мне. «Приходи,– говорит,– в четверг после школы и приведи своего друга, которому доверяешь». А кому я доверяю, кроме тебя?

– Ну и дурак же ты. Мало ли зачем он мог приглашать.

– Зачем?

– Ну, не знаю... Вдруг бы оказалось, что он жулик какой-нибудь.

– Дядя Альберт? – Славка широко раскрыл свои и без того огромные синие глаза.

Я понял, что болтнул глупость, и замолчал. Все-таки Славка был хороший пацан, и выбрал ведь он не Зельца, а меня, потому что Зельцу у дяди Альберта делать нечего. Он ко всему будет примеряться, прикидывать, какая вещь что стоит и что можно урвать, как получше обжать чудаковатого строителя парусного корабля. Зельцу у дяди Альберта не место. А вот Тонька была бы еще лучше, чем мы... Где только ее носит? Никогда ее не видно.

– Ты не видел Тоньку?

– Она ушла в столовую.

– А?

– В столовую, говорю, ушла. На работу туда устроилась. Временно. Посудомойкой.

Я два раза уронил одну и ту же наволочку. Отец удивленно покосился на меня, но ничего не сказал.

Тонька живет вдвоем с матерью и вечно где-нибудь подрабатывает – то сдает какую-то траву, теперь вот устроилась мыть посуду в столовую.

Спать в этот день я лег поздно, у меня болела голова, в ушах шумело, будто я слушал шум какой-то невиданной морской раковины. И больше я уже не мог ни о чем думать – молча смотрел в потолок и старался не уснуть. Но сон одолел меня, наверно, минут через пять. Я успел только сказать себе: посплю немного и встану – как меня затянуло в какие-то дюны на берегу океана. Там я оцепенело околачивался весь день. Вдали скользили паруса, летели над бирюзовой водой, не касаясь ее. В контурах парусов не было ничего зловещего, они неистово белели на солнце, и вода под ними светилась, как хвост фазана. После таких чудесных цветных снов мне бывает хорошо целую неделю, будто я отдохнул где-то в чудесном краю. Надо будет спросить у дяди Альберта, что такое сон, может быть, сны тоже как-то связаны со временем. Сколько на свете чудес! А сон увлекал меня все дальше и дальше по песчаной косе ближе к парусным кораблям. Они пошли ко мне беззвучным строем, и вот с борта одного из них в воду полетел золотой якорь, не возмутив легких волн, не подняв брызг. По воздуху ко мне протянулся прозрачный трап, легкий и прямой, как луч. И по нему побежали дети. Они были одеты кто во что. Один в ярком и легком костюмчике из какой-то невиданной синтетики, другой – в трусиках. У некоторых в руках были сачки для ловли бабочек. Они толпились и прыгали вокруг меня, говорили на каком-то странном языке, вполне понятном, но совсем не таком, как тот, на котором говорил я. Они мне объяснили, что приплыли из тридцать первого века, что им за отличную учебу дали путевку на путешествие во времени. Одна девочка была очень похожа на Тоньку, у нее был такой же лоб и такие же волосы, и смотрела она точно так же, как Тонька. Но никогда у Тоньки не было такой кофточки с ослепительной бирюзовой полосой на груди... И кроме того, Тонька часто хмурилась, брови у нее как будто были темнее. Да и глаза темнее...

И вдруг что-то смяло мой цветной сон, что-то ворвалось в солнечный день – не то черный смерч пришел из песчаной пустыни, не то собралась гроза... Дети убежали, и на песке не осталось их следов, корабли подняли якоря и растаяли в темнеющей дали. Сон стал тяжелым, краски исчезли, и только мутно-белые шары катились и лопались где-то далеко в море.

Утром меня разбудил крик молочницы. Я понял, что проспал затмение луны.

В дверь моей комнаты заглянула мама. Улыбнулась и покачала головой в папильотках.

– Сколько можно спать? Уже четверть восьмого.

– Успею,– потягиваясь, ответил я.

– Не сомневаюсь. Но надо еще вынести мусор... Я вскочил с постели, оделся и, схватив мусорное ведро, побежал во двор. Если мама о чем-нибудь попросит, надо выполнять сломя голову, иначе у нее сразу испортится настроение, она будет нервничать, что-нибудь непременно перепутает, например, в кисель вместо сахару насыплет манной крупы или что-нибудь разобьет, еще больше разнервничается и сляжет до конца дня, будет пить какие-то таблетки, может даже по телефону вызвать врача, и во всем буду виноват я.

Я вышел из подъезда и сразу увидел Светку. Она стояла с портфелем и скрипкой посреди двора. Ей далеко ездить в музыкальную школу, и она выходит из дому раньше всех нас. Но сегодня у нее был такой вид, словно она не знала, куда ей идти.

– Ты что тут стоишь? – спросил я, подойдя к ней.

– Понимаешь, вчера вечером куда-то пропала Мушка, собака бабушки Сокальской. Она ее искала всю ночь. Сейчас лежит больная. И куда собачонка могла деться?

– Может, просто бегает где-то. Бывает же...

Я высыпал мусор в ящик и пошел домой. Думал, Светка отправится себе в школу, но она увязалась за мной. Тронула меня за рукав и заглянула в лицо:

– Знаешь, наверно, ее кто-то поймал... Собачка маленькая, половина мордочки черная, половина белая...

Я поставил на землю ведро.

– А вдруг ее собачники отловили? Отвезли в виварий...

Мне показалось, что Светка даже косить начала от волнения.

– Пойду скажу папе – пусть едет в виварий и заберет собаку.

– Погоди. Ведь неизвестно, где собака, правда? Светка кивнула:

– Правда.

– Да и не отдают собак. Я знаю.

Я медленно поплелся домой. Нехотя позавтракал и отправился в школу. Во дворе встретился с Зельцем. Он жил в соседнем подъезде. На душе у меня было так скверно, что я вообще никого не хотел видеть, не только что Зельца.

– Задачку сделал? – спросил он.

Я так и знал, что он об этом спросит. Зельц всегда списывает у меня задачи перед уроками, если не может решить их сам.

– Ну сделал...

– А ты что такой кислый? – спросил он.

– Куда-то пропала Мушка, собачонка Сокальской. Может, собачники поймали...

– Ну и что? Бродячих собак отлавливают. Да и сдать кто-нибудь мог в виварий. За деньги. На этом, между прочим, можно хорошо заработать.

– Ты что же, собираешься зарабатывать на собаках?

– Зачем это мне нужно? – презрительно поморщился Зельц.– Я и на аквариумных рыбках неплохо зарабатываю.

Плотно сбитый, розовощекий, всегда всем довольный, Зельц как-то удивительно легко жил. Все ему удавалось без труда, учителя считали его старательным и прилежным учеником, хотя другого такого лентяя, как Зельц, наверно, не было во всей школе. Да и когда он мог учить уроки, если все время был занят другими делами: менял, продавал, что-то присматривал, к чему-то приценивался. Отвечал на подсказках, а чаще выучивал урок перед тем, как его спрашивали. У него на это прямо-таки чутье: безошибочно угадывал, когда его должны спросить. Контрольные всегда списывал у меня. И сидел он за моей спиной, чтобы удобнее было списывать. Конечно, Зельц деловой пацан, но меня к нему ни капельки не тянуло. Меня больше устраивал рохля Славка. Этот, наоборот, всегда аккуратно готовил уроки. Но, как назло, когда его вызывали, оказывалось, что он выучил не то, что надо. А чаще сбивался во время ответа, мялся и получал тройку. Славка не умел себя показать, как Зельц, у него не было никакой хватки. Славка был пустой мечтатель. Больше всего на свете он любил халву. Бывает же у человека такая страсть. Зельц ловко использовал эту Славкину слабость. Учителя ничего не знали о проделках Зельца.

– Как бы найти Мушку? – спросил я у Зельца.

– А зачем? Придумываешь себе мороку. Старуха подберет еще какую-нибудь завшивленную собаку. А если она в виварии – все.

Зельц был прав. Он рассуждал здраво, как взрослый, и попусту ничего не делал, не то что мы со Славкой...

Уже возле школы нас нагнал Махмут, он жил от меня через три дома, но я к нему не заходил ни разу. Два года назад среди зимы он приехал с Чукотки. В мороз пришел в школу в короткой оленьей шубке и без шапки, черноволосый, с узкими угольно-черными смеющимися глазами. Он сразу всем понравился, и в классе немедленно переиначили его имя, стали звать Мишей, но это его рассердило, он сказал, что имя ему дали в честь деда, который живет в Самарканде, и что он не собирается его менять.

На уроках русского языка первое время он смешил всех несуразно составленными предложениями, но по математике у него всегда было пять.

Махмут запыхался. Видно, гнался за нами почти от самого дома.

– Куда ты так торопишься? – спросил я.– До урока еще двадцать минут.

– Тебя догонял, спросить думал: каникулы скоро... Поедешь со мной на север? Отец к морю возьмет на лето.

Махмут рассмеялся, широко обнажив ровные белоснежные зубы, а глаза его при этом совсем превратились в темные щелочки.

– Чему ты всегда радуешься, Махмут? – спросил у него Зельц.– Вроде и хорошего-то на свете немного.

– Как так? – удивился Махмут.– А ты разве не хороший? Только взгляну на твое лицо и весь день потом радуюсь.

Я знал, что от такого разговора очень недалеко до драки, и сказал, что исчезла Мушка.

Махмут сразу расстроился, весь его восторг как ветром сдуло.

– Собачонку надо найти,– сказал он.

– Как?

Зельц не стал слушать наш разговор и отошел в сторонку к ребятам из девятого класса. Он всегда лип к старшим.

– Совсем ненахальная была собака,– вздохнул Махмут.– Жалко бабушку...

Мы разошлись по своим партам в противоположные концы класса.

На первом уроке учительница русского языка Анастасия Леонидовна говорила что-то о бессоюзном сложноподчиненном предложении. Я вначале краем уха слушал ее, а потом стал думать о том, кем стану, когда вырасту. Я часто об этом думаю. Хочется быть и тем, и этим, а определенного выбора так и не сделал. Математик из меня не получится, это я знаю точно, хоть и имею по математике пять. У нас почти все мечтают стать математиками, программистами, конструкторами космических кораблей. Но, по-моему, только у одного Махмута голова настоящего математика... Я посмотрел в окно и вспомнил о предложении Махмута ехать вместе с ним на север... Надо будет поговорить с отцом. Он вообще-то обещал летом отпустить меня в пионерский лагерь. А что, если отпустит на север...

Но прежде чем говорить с отцом, надо объяснить маме, что север полезен для здоровья.

Когда я обдумывал, как уговорить маму, чтобы она отпустила меня с Махмутом на север, Анастасия Леонидовна, видимо, заметила, что я занят посторонними мыслями, и окликнула меня:

– Комаров, повтори!

Я вскочил и понял, что двойку Анастасия Леонидовна поставит мне не сразу, а сперва долго будет объяснять, почему необходимо внимательно слушать учителя, не отвлекаться посторонними мыслями, не дремать на уроке... Но Славка (вот умница!) быстро подсказал, о чем говорила Анастасия Леонидовна. И я вывернулся.

Следующим был урок Германа Генриховича. Старый, с треснутыми очками на носу, он был самым любимым учителем в школе. Когда он проходил по коридору, худой, сутулый, ребята переставали толкаться и возиться и во все глаза смотрели на него. Мне кажется, что именно из-за него я и стал думать о разных вещах, стал читать книги. Махмут у него в математическом кружке, и я знаю, что Герман Генрихович сделает его настоящим математиком. Махмут уже сейчас читает книги, в которых я не понимаю ничего.

Герман Генрихович, по обыкновению, тихо вошел в класс и не стал никого спрашивать. Отметок по математике в журнале было уже полным-полно. Герман Генрихович открыл закрытое Анастасией Леонидовной окно и сел на подоконник.

– Ну, давайте, спрашивайте...

Весь класс только этого и ждал. Герман Генрихович иногда выкраивал целые уроки специально, чтобы отвечать на наши вопросы. Спрашивать у него можно было обо всем на свете. И вопросов у всех было столько, что он едва успевал отвечать.

Сегодня он отвечал до тех пор, пока ему не задали какой-то совсем уж чудной вопрос: «Чем кошки мурлычат? »

И Герман Генрихович задумался. Он ухмыльнулся, потрогал длинными пальцами очки на носу.

– Ну и ну. Просто непостижимо, как у вас мысль работает. Как вообще такое могло прийти в голову? Не знаю, сможет ли на этот вопрос ответить ваш учитель зоологии. Если не сможет, придется обратиться в Академию наук.

Весь класс развеселился. И тогда я, вспомнив разговор с дядей Альбертом, осторожно поднял руку. Решил: заметит – спрошу.

Герман Генрихович легко соскочил с подоконника, подошел ко мне.

– Ну, что тебя интересует? – Он снял очки и, поворачивая их за Дужку, смотрел на меня какими-то странными глазами. Такие же глаза были и у дяди Альберта, когда он снимал очки.

– Герман Генрихович, скажите, это правда, что все существующие на земле часы показывают разное время?

Все, как по команде, повернули ко мне головы.

– Да. Даже астрономические часы обсерваторий,– ответил Герман Генрихович,– хотя периодически их ход проверяется путем обмена радиосигналами.

– И какая у них точность? – сразу же спросили с разных сторон.

– В тысячную секунды.

Весь класс восторженно загудел.

– Вот это часы!

– Увеличить точность,– продолжал Герман Генрихович,– мешают многие причины. Дело в том, что сама Земля вращается не совсем равномерно, так что истинная продолжительность суток неодинакова. Кроме того, условия отражения радиоволн от ионосферы меняются. Значит, различна и длина их пути от одной станции до другой, а следовательно, и время прохождения сигнала. Точности теперь добиваются с помощью атомных часов, которые перевозят в самолетах из обсерватории в обсерваторию.

Звонок оборвал наш разговор. Герман Генрихович взял журнал и, подбрасывая его на ладони, как испеченную в золе лепешку, ушел в учительскую.

Когда я пришел домой из школы, возле подъезда стояла машина «скорой помощи». Я подумал, что ее вызвала мама, но, войдя в подъезд, на лестнице, ведущей в подвальный этаж, увидел Тоньку. Ей что-то объяснял высокий мужчина в белом халате. Он был чем-то недоволен, раздраженно жестикулировал и недоуменно пожимал плечами.

Я подошел к ним. Тонька посмотрела на меня и пальцем вытерла со щек слезы.

Из комнаты Сокальской вышла девушка в белом халате, с большой никелированной коробкой.

– Ну, ничего, не плачь, рыженькая,– сказал Тоньке врач.– Поправится твоя бабушка, только надо, чтобы она не волновалась, понимаешь?

– Понимаю,– Тонька снова убрала пальцем со щек слезы.

Врач и медсестра ушли. Мы с Тонькой остались вдвоем.

– Просто неудобно,– сказала Тонька.– Никакая она мне не бабушка, а приходится скрывать. Этот дядька так ругался, что за старухой никакого ухода. Где только черти носят шефов, я им покажу! Хотя толку-то от них – придут, наследят... А старуха все равно одна...– Тонька засунула руки в карманы линялой материной кофты, висевшей на ее худых плечах, как на вешалке.

– Постой, а что с ней?

– Сердечный приступ. «Скорая» уже второй раз приезжает. А что будет ночью?

– И никто из взрослых не приходил?

– Приходил... Как не приходил? И Светкин отец приходил, и твоя мама, и Танькина бабушка. Побудут немного и уходят. Всем некогда, все куда-то торопятся. Пойдем...– Тонька потянула меня за рукав.

Первый раз в жизни я вошел в комнату Сокальской. Старуха лежала на постели, свесив к полу руку. Глаза были прикрыты тяжелыми синими веками. Дышала она неглубоко и редко, как будто ей надо было воздуха меньше, чем всем остальным людям.

Возле стола серый котенок играл с бахромой истертой плюшевой скатерти. Вся мебель в комнате была мягкая, но ветхая от времени. Продавленный диван, кресло с торчавшими сквозь обивку пружинами. На стенах какие-то старые расколотые и склеенные тарелочки, фотографии в темных деревянных рамках.

Тонька подняла руку старухи и осторожно положила на одеяло. Потом влезла на табуретку и, встав на цыпочки, открыла форточку. Окно не открывалось вовсе. Меня Тонька заставила снять со стены блеклый коврик, собрать половики и нести вытряхивать на улицу, а сама принялась мыть пол.

Когда, вытряхнув половики, я вернулся, Тонька, стоя над тазом, грела под мышками свои замерзшие от холодной воды руки и улыбалась мне. Невозможно понять, что она думает, то вроде бы без причины злится, то ни с того ни с сего улыбается, а вообще она дерганая и взбалмошная. Пол она уже вымыла, в комнате стало свежее.

И тут пришли шефы. Ввалились с портфелями, не сняв обуви.

– А ну разувайтесь! – прикрикнула на них Тонька.

Она мигом распределила обязанности – одного послала в аптеку, другого – в домовую кухню, а третьего заставила мыть снаружи окно.

И я заметил, что Сокальская, глядя на них, постепенно успокаивалась. На щеках ее появился слабый румянец.

Тонька села к ней поближе и сказала:

– Мы найдем вашу Мушку, бабушка, обязательно найдем. А если не найдем, у Светы есть собачка... принесем вам щенка.

Сокальская протянула руку и осторожно поправила светлые растрепанные волосы на Тонькином лбу.

– Ничего, детка,– тихо сказала она.– Заходите ко мне почаще, вот мне и хорошо будет.