Текст книги "Беспризорники России"

 
Мамалига, молоко,
Румыния далеко…
 

Когда зашёл ещё один мародёр, он взял у него несколько спичек и положил перед бабой Грушей: – Тебе, матка…

Раньше удивлялись, почему со стороны немцев в посёлок погань ползёт. А наши ни разу не пришли. Теперь, после вылазки командира Петрова с бойцами, разговоры шли среди жителей, как поведут себя мародёры, будут продолжать шастать или прекратят. Лихо у наших получилось, – всыпали, как надо…

– А бабке Груше жалко стало итальяшку, – заметила мать.

– То був ни итальяшка. То був той румын, шо у мэнэ вязальни крючки брав, та вэрнув.

– Там не было румынов.

– Цэ вин був. Шапку дэсь загубыв, а шинель румынська. Вин ще на гармошци грав.

– Они нас не жалеют…

Женщины ещё поговорили о близнецах, в один голос одобрили их уход на Казачий Пост. Всех волновала наступившая после обстрела тишина. Где ночевать? Уходить в погреб или оставаться в квартирах? А вдруг ночью обстрел, бомбёжка?

– Шо в тому погреби? – сказала баба Груша, – убье, так и в погреби – убье…

Ушла, хлопнув дверью.

– А что ей, она своё отжила. А дети?..

– Мне в печёнках погреб, будем спать в квартире, – сказала мать. И соседки стали прощаться, расходиться.

В квартире, после погреба, как в раю. Мать подбросила в плиту угля, дала нам ещё по сухарю.

– Не дай бог, мародёры найдут сухарь, всех порешат! Ясное дело, что сухарь может появиться только с нашей стороны, с Казачьего Поста.

Она погасила свечу, уложила нас. Долго стояла у окна, прислушиваясь к необычайной тишине. Даже отдалённого грохота фронта не было слышно.

– Отступили… ушли? – гадала она.

Нинка быстро уснула, Вовка и мать ушли в сарай за углём, и он ждал их, наблюдая, как из-под заслонки пробивались отсветы пламени и плясали на белой стене, напоминая о мирном времени, о кино: «Жили себе люди и – никакой войны».

Во сне видел проводы отца с необычной ясностью, парня с гармошкой. Это он первый услышал приближающийся гул мотора, первый определил, чей самолёт.

– Воздух! – крикнул он зычным голосом. Шедшие, как по команде, вскинули головы.

– Во-оздух! – повторил лысый, прижимая гармошку, чтобы она не мешала ему, побежал к кукурузному полю. Народ тоже кинулся врассыпную, в сторону завода, к железнодорожной насыпи и к полю.

Отец остановился, прижимая Нинку у груди, и ладонью прикрыл ей голову, смотрел в небо. Они с братом, как цыплята подбежали к нему. Валерку больше не интересовал парень с гармошкой.

– Может, это паника?.. Куда делся паникёр? – спрашивал подошедший какой-то дядька с жёлтым портфелем.

– Туда, – не обращая на человека с портфелем внимания, сказал отец матери и поспешно двинулся к оврагу.

Все заторопились. В овраге уже были люди. Несколько человек с вещмешками примостились у самого края, не очень обрывистого, прислушивались, не спуская глаз с неба. Вот когда многие уловили звук приближающегося самолёта. Он доносился со стороны солнца.

– На бомбёжку заходит, – хрипловатый голос мужика, сидевшего на самом дне оврага, прозвучал предупреждающе. Погладив чёрную бороду, мужик подложил под голову вещмешок.

– Типун тебе на язык, – ответила мужику мать.

Отец спокойно сказал:

– Немец со своей стороны летит – западной…

В это время в овраг почти скатился человек с портфелем. Он сдёрнул с головы картуз, вытер им лицо:

– Фу-ух! – ни к кому не обращаясь, изрёк: – А гармониста надо определять слухачом… – поднялся выше. – Первый услышал стервятника…

Гул нарастал, и все увидели фашистский самолёт, пролетавший над самым оврагом совсем не высоко. Все замерли, а дяденька зачем-то закрыл лицо жёлтым портфелем. Самолёт удалялся, малыш вспомнил о бородатом, который лежал на дне оврага, и посмотрел туда. Видел, как люди выбирались из оврага, уходили. Нинка спала. Отец осторожно передал её матери.

– Сидите здесь, он вернётся.

И самолёт вернулся. Малыш услышал, как нарастает рёв мотора. Рёв вроде раздвоился. Застрекотали пулемёты. Что-то сильно грохнуло. Он открыл глаза и сообразил: сон кончился. Посреди комнаты брат поднимал упавшую табуретку. Он её опрокинул, когда спешил. У окна мать осторожно отодвигала плотную штору.

Ещё горела плита, отсветы из-под заслонки плясали на стене, они позволяли видеть предметы. Стрельба из пулемётов, настоящая; на улице.

Они суетились у окна. Вовка отбежал к плите, схватил с комеля бурки, с вешалки пальто и шапку.

– Ты куда? – вполголоса сказала мать…

– Во двор…

– Вернись! – вслед хлопнувшей двери произнесла мать. – Убьёт паршивца.

Она быстро оделась и вышла. Валерка тоже проявил сноровку. На улице морозно, но не холодно. Небо в бледных звёздах, и в той стороне, где подчёркиваются далекие отсветы, не то выстрелов, не то разрывов, висит ущербная луна. Мать и Вовка стоят у стены, а над ними вьются силуэты самолётов, прошивая тёмный полог неба огненными трассами.

Малыш следил за ночным групповым боем, стараясь угадать, где наши: «Эх, нет близнецов! Они бы вмиг узнали своих…» Ему всегда казалось, что эти «большие» ребята знают все на свете, все умеют, поэтому они ушли помогать своим. На кой чёрт нам все эти итальяшки, румыны, венгры, мадьяры, поляки, и чёрт знает, ещё кто! Голодные, вшивые, грязные, с обмороженными и сопливыми мордами. Кто, зачем их к нам прислал? Понятно, что тот, кто их сюда прислал, сидит в тёплой квартире, натрескался шоколада, конфет, котлет и ещё разной всячины и посмеивается. А эти стреляют, ловят коммунистов, жидов, разных активистов с комсомольцами и, прячась за их спинами, наступают, пока наши не встретят огнём из пулемётов, миномётов, винтовок. Из пушек тоже били, но редко, и то со стороны города, да с татарского хутора. Татары почему-то палили по нейтральной полосе. Может быть, до города пушка не добивала. Ванёк говорил, что на хуторе одна только пушка. Они с Колькой пробирались к татарам, принесли целую сумку столовой свеклы. Они-то всё знали и всё умели. Он у братьев старался перенять и научиться полезному. Близнецы, когда была жива мать, ловили птиц с помощью мышеловки, ловушек из кирпичей. Четыре кирпича, пятый сверху и две палочки – ловушка готова. Сыпь внутрь крошек или зерна и жди. Это когда было зерно и крошки, птицы доверчивей. Сейчас всё изменилось. Воробьи или голуби улетали, заметив человека за сотню метров. Ловушки всё же выручали. Братья добывали семена репейника, лопуха, крапивы.

А как они научились определять по звуку моторов – не только чьи самолёты, но и типы самолётов: с бомбами или пустой летит…

Валерка увидел, как вспыхнул и полетел вниз один из самолётов, немного погодя закувыркался другой. Брат и мать заметили Валерку, когда он вскрикнул, быстро поспешили загнать в дом. И только в квартире он почувствовал, как озяб.

– Ты что ж это удумал? Тебе кто разрешил?..

Самолёты как бы приблизились, и воздушный бой происходил совсем неподалёку. Стрельба, вой моторов, в небе творилось что-то невообразимое. Воздушный бой шёл на небольших высотах.

Мать схватила младшего за руку:

– Ледышка, окоченел совсем!.. Вовка! – позвала она брата. – Бери его и в погреб, чует моё сердце: обстрел начнётся.

– Не пойду, там холодно и темно. Чего бояться – самолёты стреляют в небе. Бабка Груша не прячется в погребе.

Он будто изменил намерение матери:

– В дом, скорей в дом! – она подхватила его на руки, затолкала брата в коридор.

В кромешной темноте на ощупь нашли дверь в квартиру. Когда переступили порог, мать накинула крючки, в это время тихо стало и воздушный бой прекратился.

Сестрёнка спала, как ни в чём не бывало. Мать задёрнула штору, как можно плотнее прижала края: не дай бог, щели останутся. Неподалёку соседи недосмотрели, или кто из детей приоткрыл штору, – пулемётная очередь прошила окно. Кто говорил – старуху убило, кто – дети погибли. Тот дом крайний, с итальянской стороны, а этот перед Казачьим Постом, окна к сараю, в котором погреб. За сараем «поле боя», так баба Груша называет открытое место перед оврагом. Из сарая в окно хорошо просматривается, всё, что там происходит, как на ладони. Видно, как падают убитые, как ползают раненые, убегают за развалины уцелевшие. Вместе с итальянцами или румынами и прочим сбродом и те, которые наступали гнали впереди себя гражданских. Колька с Ваньком возмущались: «Дураки. Падали бы на снег и лежали, пока стемнеет, а там ушли бы на Казачий Пост. К оврагу бежать надо». Мать как-то услышала и сказала:

– Они все почти голые. Замёрзнут вмиг, и кто из них знает, что впереди овраг, ты местный, поэтому так рассуждаешь.

– Я бы притворился, потом с убитого солдата стащил шинель и всю одежду… – говорил Колька.

– И тебя свои пристрелили бы, шинель-то иноземная.

– Я бы лежал тихо, а ночью к своим ползком. Атака закончилась. Как эти вояки драпают! Тёть Кать, ты бы посмотрела. Валерка и то смотрит, а все тётеньки в погребах дрожат и крестятся…

Сейчас нет близнецов, и смотреть на бой не с кем. Вовка не смотрит, ненавидит, как люди убивают друг друга. Он говорит:

– Я поглазел с удовольствием, если бы на «поле боя» Гитлер, Геббельс и кто там ещё войну затевал появились и давай друг в дружку палить.

Малышу понятно, что братуха это у взрослых перенял, те так фантазируют.

«Вот пришли наши в посёлок, всыпали им, притихли, перестали шастать мародёры», – счастливый, кто спит в доме, а не в погребе, думал малыш.

– Как бы нам эта тишина боком не вышла. Уходить надо… а куда?… Куда с вами? Сама бы я давно ушла, – говорила мать Вовке.

Глава IV

Валерка долго не мог уснуть. Ясный сон, в котором видел проводы отца, и наяву первый воздушный бой ночью, сбитые самолёты, – чьи они? Очень хотелось, чтоб это были немецкие. Мать собирается уходить, а дети – помеха. Он хотел подсказать, куда можно уехать, собрался сказать, напомнить о бабушке, многочисленных родственниках в Москве, да вовремя спохватился; в Москву ни проехать, ни пройти, повсюду немцы. А если к тёте Дуне? Сестра отца живёт где-то в другом городе, может, там нет войны и нет голодных солдат, нет мародёров.

Тётя Дуня часто приезжала до войны с подарками. Он слышал, как она толковала матери, ещё до оккупации, чтобы мать запасалась мукой, крупой, сушила сухари.

– Война на носу, – говорила тётя Дуня, – у тебя дети. И шахтёров подберут, что будешь делать?..

«Вот нам надо уходить к тёте Дуне. Она-то, точно, имеет запас продуктов, – думал малыш. – Если ночью пойти к нашим на Казачий Пост, – кого-нибудь убьют. Вон как они в меня стреляли. Но в одного трудно ночью попасть…» – представлял, как они идут всей семьёй и в них начинают палить, а потом кричать, стой кто идёт?!.. «Вся надежда на тётю Дуню, к ней надо уходить».

После таких размышлений опять вспоминались проводы отца. Тогда в овраге он оказался прав. Фашистский самолёт кружил над городом, сбрасывал всё те же листовки: «Русские дамочки, не копайте ямочки. Придут наши таночки разрушать ваши ямочки». Вовка объяснял, что «ямочки» – противотанковые рвы. Ещё листовка: «Бей жида-политрука – рожа просит кирпича!» И нарисованный политрук с пистолетом в руке, подымающий бойцов в атаку. В это время летит кирпич и бьёт ему в рожу углом, так, что на следующем рисунке из глаз жида летят искры, а из руки падает пистолет.

В первый раз ни Вовка, ни большие ребята не могли сообразить насчёт «политрука» и «жида». Разные догадки были, а потом стало неинтересно читать одно и то же. Про Сталина, Молотова и всех остальных, как они драпают от немцев: «… по волнам, по морям, нынче здесь, а завтра там…».

Высыпал немецкий самолёт над городом листовки, стал разворачиваться над динамитным складом, и вдруг его стали обстреливать из зениток. Он ответил из пулемёта, – и по народу давай тоже из пулемёта поливать. Сколько зевак вышло из кукурузы, оврага… Лупил он с такой высоты, что хорошо были видны кресты, номера на физюляже, оскаленные лица в кабинах. Валерка почему-то подумал, что это морды тех политруков и жидов, которые нарисованы на листовках. Самолёт кружил, пикировал, на бреющем полёте скользил над головами метавшихся людей и строчил, бухал из пушки. Бомбы он не бросал. Братья объяснили, что это был фашист-разведчик.

На прощание он сыпанул ещё листовки, на которые никто не обратил внимания, и улетел в сторону солнца.

Дядька, прикрывший голову жёлтым портфелем, продолжал лежать. Валерка не видел, когда он вернулся в овраг.

– Товарищ, – окликнул его отец, – отбой. Но товарищ не шелохнулся, отец пробрался к нему по краю оврага, приподнял портфель и увидел вместо лица кровавое месиво. Отец опустил портфель на голову дядьке:

– Всё… давай прощаться. Веди домой детей…

Он перецеловал детей по очереди, как делали многие призывники.

– Уводи, уводи их скорей отсюда. Могут налететь бомбардировщики, – приказывал он матери.

Малыш диву давался, с какими подробностями возвращаются картины проводов:

– Уходи… – поглядывал отец в небо.

Мать держала на руках Нинку, словно окаменевшая. Отец вскинул вещмешок и, не оглядываясь, стал уходить. Все смотрели вслед, старались не упустить его из вида, пока он не затерялся среди призывников.

Откуда-то появились военные с носилками и сумками, на сумках красные кресты. Только после этого и обращения к гражданским, чтоб они возвращались, мать повела ребят мимо кукурузного поля.

Призывники вытянулись цепочкой, посматривая в небо, торопились к вагонам-телятникам.

Все оглядывались, даже Нинка, которую мать посадила себе на плечи. Но отец, пока видели его, ни разу не оглянулся.

 
Взяв бы я бандуру,
Та заграв що знав,
Через ту бандуру
Бандуристом став…
 

Это было так неожиданно, что многие граждане остановились. В поле и патефон. Знакомая мелодия, голос артиста. Валерка во все глаза смотрел, смотрел, смотрел, – ничего не поняв. Вовка смеялся:

– Не туда смотришь. Вон Ванёк с Колькой. Они тоже своего отца проводили. Впереди Ванёк с детской коляской, следом тётя Настя с Колькой. Она заметила соседей, остановилась и позвала мать:

– А ну, закрывай свою музыку, – сказала тётя Настя сыну, – в коляску посади девочку, – распорядилась она.

Ванёк закрыл патефон крышкой, защёлкнул замок:

– Я понесу его, пусть Нинке удобнее будет в коляске, – заявил он.

– Неси, – разрешила тётя Настя.

Ванёк вытащил из коляски в тёмно-голубом футляре патефон, и мать опустила в коляску дремавшую сестру:

– Руки отмотала. Как уснёт, вдвое тяжелее становится, – пожаловалась она.

Рядом проходили молодые дамы. Они громко разговаривали:

– Устроил нам фашист проводы. А где же наши «красные соколы»?..

– Красным соколам – ни спать, ни есть. Вся Европа набросилась, – громко сказала тётя Настя.

Молодые женщины обернулись и посмотрели на неё:

– Мы что, не правы?..

– Думать надо! Голова не затем, чтобы платки носить! – добавила снисходительно мамаша близнецов.

Дамы притихли, соседи возвращались вместе, одной семьёй.

Вечерело. Большое красное солнце скатывалось к горизонту, где, касаясь земли, словно клубы дыма, висела тёмная туча.

– Если солнце опустится в тучу, то завтра будет или ветрено, или пойдёт дождь, – заметила тётя Настя. – Примета верная.

– А мы завтра пойдём в школу? – спросил её Колька.

– Пойдёте. Школу пока никто не отменял. Может, ещё все обойдётся и попрут эту орду до самого Берлина… Давайте-ка ребята, наломайте кукурузы. Чует мое сердце: наголодаемся мы…

Она взяла из коляски на руки Нинку, матери отдала патефон.

– Пойдём с тётей Катей не торопясь. Будем ждать вас у крайнего дома, – наказала она близнецам.

Ванёк покатил коляску к полю. Братья втиснули коляску между рядами. Кукуруза созрела. Лёгкий ветерок шелестел в подсохших стеблях.

На поле встречались люди с мешками. Таскаться с коляской между рядами было неудобно, а когда собрали и насыпали в неё кукурузы, Ванёк оставил малыша стражем у коляски.

– Стой и не отходи. Мы без тебя наберём. А то кто-нибудь стибрит или потеряем транспорт. Вишь, как быстро темнеет. Когда мы тебя будем звать, ты откликайся, – наказал он.

Малыш остался «стражем».

Темнело быстро. Кукуруза была намного выше, темень сгущалась. Несмотря на то, что он откликался на окрики ребят, ему тогда впервые стало страшновато. И он, напрягая силёнки, принялся выталкивать по следу коляску в сторону дороги.

– Ты куда ползёшь? – спросил неожиданно появившийся с охапкой очищенных от листьев кочанов Колька.

– Где не темно, – ответил малыш.

– Правильно. Только смотри, не потеряйся… – Он посмотрел в коляску, совсем немного до полной остаётся. Когда все принесут, заполнится доверху.

Колька торопился. Люди как бы опомнились, сообразили, что впереди – голод. Валерку окликали, он отзывался, продолжая выталкивать коляску ближе к дороге. Может быть, и его действия привлекали народ: вот продукт, дармовый, а вы проходите мимо.

Домой возвращались в сумерках с полной коляской. Тётя Настя встретилась за мостом, а мать ушла с Нинкой домой.

– Ух, сколько нагрузили! – посмотрела она на кукурузу. – Да неужели все початки очистили?

– До единого. Вовка сначала не хотел чистить, а мы с Ванькой заставили, – распространялся Колька. – А Валерка, – силища, как у трактора. Один груз такой на дорогу вывез…

– Я хотел нашелушить, чтоб набрать только чистого зёрна, – заявил Вовка, чтоб и его похвалили.

– Ты бы до утра «набирал» зерно. Кукуруза ещё сырая, – пояснил Колька, – она просто не вышелушится.

Перед вечерней зарей в степи кружили стаи скворцов, перекликались жаворонки, а сейчас турчали сверчки. Посёлок словно вымер – ни огонька. Поэтому совсем неожиданно подошли к своей улице. И какие махонькие, подслеповатые без электричества, сиротливо смотрелись дома Стандартного, вроде мёртвые.

– Мы с Ваньком видели, как паровоз подцепил вагоны. Увезли нашего папаньку, – грустно сказал Колька, чтоб нарушить охватившее всех молчание.

Тётя Наташа добавила:

– Я вся испереживалась, вот думаю: налетят стервятники, начнут бомбить, а им и укрыться негде. Хорошо, что обошлось… А вот мы и приехали. Скажите матери, пусть приходит за кукурузой. Завтра поутру возьмём тачку, и все поедем, пока она ещё есть.

«И не поехали, не получилось с тачкой… а то бы всё равно вояки забрали, они кукурузу очень лопают…»

Сон не шёл, может быть, потому, что он уже выспался до воздушного боя. Валерка стал думать, вспоминать, что ещё было после проводов отца до прихода в посёлок итальянцев, как растаскивали магазины, ребята ходили на станцию смотреть на эвакуированных, на эшелоны с красноармейцами и призывниками, как наши отцы:

– Может, такое случится, – мечтали близнецы, – мы приходим на станцию, там эшелон с бойцами, а среди них наш папанька. Может, такое быть? – И убедительно заявляли: – Может. Их обмундировали, дали оружие и везут на фронт, а фронт в той стороне, – показывали на запад.

Очень хотелось Валерке пойти с братьями на станцию. Но Колька всегда был против.

Был бы он побольше, а возиться с таким соплячьём, претило его самолюбию.

Малыша утешало то, что и они, сколько ни ходили на станцию, а так и не встретили своего отца. А после того, как попали под бомбёжку, тётка Настя запретила им бывать на станции.

«И вот не стало ни тётки Насти, ни близнецов. Упадёт на этот дом бомба или снаряд – и всё… Хорошо, что Петров всыпал мародёрам, может, они больше не появятся!» С этой мыслью он засыпал, загадав, что завтра, если не будет стрельбы, не придут мародёры и не будет наступления, – он видел, где завалился один из подбитых самолётов: «Можно подговорить Вовку и пробраться к нему – это в дальнем овраге».

Пока все спали, получилось, что он вспомнил всю жизнь до прихода войны, пытаясь разгадать, что же будет дальше.

Вдруг кто-то грохнул в уличную дверь раз, потом ещё раз, так что цокнули стекла окна о крепёжные гвозди. «Кто ж это ещё не успел уснуть?» За окном чернела непроглядная ночь. Не плясало на стене, напротив плиты, пламя. В комнате стояла темнота, как в погребе.

Мать быстро встала, накинула платье и застыла у двери. По коридору кто-то шаркал. Можно было догадаться, что он шарит по другой стороне; там двери бабы Груши и молодой татарки Тоськи, которая живёт с дочкой, ровесницей Нинки. Мужа её, Фаиля, призвали в армию перед самой войной. Ходили слухи, что он дезертировал и живёт у татар на хуторе. Был случай, что однажды перед ночью кто-то приходил к Тоське. Баба Груша говорила: татары приходили и хотели забрать Тоську с дочерью на хутора. Та не согласилась и не отдала Фариду. Груша подслушала разговор ночных «гостей» и передала матери.

«Никто из мародёров по ночам не шастает, возможно, это опять к Тоське?» – Валерка прислушался к шарканью в коридоре. Мать стояла у двери не шелохнувшись, неподвижно белели рукава её светлого платья. Но вот со скрипом распахнулась дверь напротив. Бабы Груши дверь. Она ни днём, ни ночью не запирается. Баба, как видит мародёров, удаляется. И те даже перестали заходить в пустую квартиру.

– Якый там грець?.. – услышали голос бабы.

Хлопнувшая дверь обрубила голос Груши. Вовка и Валерка вскочили и подбежали к матери. Захныкала Нинка.

– Марш в постель! – шепнула мать и подтолкнула сыновей, прошла к Нинке и стала её успокаивать.

– Вроде кто-то там, в квартире Груши бубнит, – сказал Вовка.

Он ночью тоже не спал:

– Вот тебе и затишье, – сказал он матери, – может, они надумали наступать ночью, сейчас погонят нас впереди на пулеметы… шастают по коридору…

– Молчите! – приказала мать.

Дети затаились, даже Нинка перестала хныкать. Мать сунула всем по коржику. А за дверью что-то происходило. И вот после хриплого выкрика раздались выстрелы. Несколько минут царила тишина, затем скрипнула дверь и осторожно постучали.

Показалось, что в комнате все перестали дышать. Стук повторился. Мать спрятала детей за пустым шкафом. Подошла к двери, спросила:

– Кто?

– Та я, баба Груша. Видчиняй.

Мать откинула крючок.

– Одягайся и выходь скорыйше… всё побачишь сама.

Бабка Груша говорила тихо и сдержанно, но прерывистая одышка выдавала её волнение.

Мать уложила Нинку, шугнула ребят в постель, оделась и вышла.

Дети слышали, как по коридору тащили что-то тяжёлое волоком. В щель братья видели.

Мать и баба Груша кого-то уносили в сторону оврага.

Мать не расскажет ни Валерке, ни Вовке, что произошло и кого они понесли. Малыш тихо оделся, прокрался к двери.

– Ты куда? – остановил его старший брат.

Вовка прошёл к окну, отодвинул немного штору с той стороны, с которой смотрели все, когда надо было выглянуть на улицу:

– Я мамке скажу. Никуда не ходи. Ишь, собрался.

– Я во двор… – Валерке не хотелось вступать в пререкание.

– А ведро в углу зачем?

– Я не хочу в ведро…

Валерка быстро выскользнул. Как можно тихо приоткрыл дверь в квартиру бабы Груши. На столе, в блюдце, потрескивая, горел фитилёк, рядом лежала большая булавка. Тонкая ниточка копоти тянулась к самому потолку, и неприятный запах горелого распространялся по комнате.

На самом краю стола жуковато возвышался пистолет, а у плиты, перед опрокинутой табуреткой, чернел похожий на небольшой напёрсток предмет. Он поднял его – гильза от патрона. Спрятал её в карман, булавкой подвинул фитилёк, и копоть усилилась. Осматриваясь, пошёл по тёмному следу к двери, постоял, прислушиваясь, и вернувшись, взял пистолет, тяжёлый и холодный. Спрятав под пальто, выбрался в коридор и шмыгнул к себе. Так он принёс оружие в квартиру. Вовка всё стоял у окна и смотрел в щёлочку.

– Куда они ушли? – спросил Вовка.

– Кто? – спросил малыш.

– Мать и баба Груша…

– Не знаю… – ответил Валерка и посмотрел в угол за веником, куда спрятал наган, который принёс из комнаты Груши.

– Длинная ночь… холодно там?

– Холодно. А ты верни наган.

Вовка не ответил, а сказал:

– Давай, пока ночь, ещё дров в плитку подбросим. Сходи принеси, ты одевши.

– Пойди и принеси дров сам.

Валерка не собирался показывать оружие брату – отнимет, но надеялся, если уйдёт тот в сарай, разглядеть находку, как следует.

Он, не подумав, положил пистолет за веник, и мысли не было о том, откуда он появился на столе у старухи.

Брат ткнул в жар поленом, пошуровал кочергой, а когда оно вспыхнуло, подбросил угля. В этот момент у него выскользнул из-за пазухи пистолет и грохнулся на пол.

– Наган! – прошипел малыш – Мой, – нагинаясь за пистолетом.

Отсвет огня зловеще обозначил воронёный ствол. Вовка шагнул ближе к плитке. Он ещё не успел закрыть заслонку:

– Я слышал, как стреляли…

– Давай спрячем, – предложил Валерка.

– Я скажу мамке… отнеси, где взял!.. – настаивал брат.

Он хоть и старший, в школу ходил, и близнецы с ним дружили, а был ябедой. Отнести бабе Груше в пустую квартиру. Но откуда этот наган появился и кто стрелял?.. Малыш услышал, по коридору протопали, у двери пошептались. Они отошли от плиты, замолчали.

Мать появилась на пороге:

– Вы, почему не спите? Сейчас же в постель!..

Братья как по команде шмыгнули в постель.

Она разделась и пододвинула табуретку к духовке, вошла баба Груша.

– У меняэ хтось був, – сказала она, – мабуть, татарка. Взяла наган…

Ребята притихли, притворились сонными.

– Пагано шо нэмае хуртовыны. А то сниг пийшов бы. И то гарно…

– Откуда он пришёл, туда мы его и стащили. Снег ещё может пойти. Если утром пойдут «немцы» в наступление, им будет не до него.

Мать отодвинула заслонку и отправила в плиту последнее полено.

– Я вже спала, як воно вползло. Вползло – и за наган. Рука в прогорелой рукавице. Я его кочергой, та из его нагана. Воно ж на ногах с трудом стояло.

Груша помолчала, уняла одышку и добавила:

– Мы бачилы с дидом таких щё в восемнадцатом року. Воны сюда прийшлы вбываты, йих трэба беспощадно уничтожать!..

Мать молчала. Полено разгорелось, отсветы сквозь заслонку запрыгали на стене. Баба Груша, сложив руки на животе, сидела как изваяние и смотрела на щели в заслонке. Лицо было в глубоких тёмных морщинках и красных отсветах.

Мать встала и направилась к двери.

– Ты далэко?

– К Тоське…

– Ма, наган у… – Вовка не договорил, Валерка опередил его:

– Я взял и выбросил за сараем в снег…

– Цэ добрэ, – она с облегчением вздохнула, – щё трэба прибраться. Я зараз набэру цибарку снега, та поставлю у вас на плиту, бо свою разжигать зачем.

– Ставьте, – согласилась мать.

Прежде чем уйти, баба Груша сказала:

– А ты не злякалась?

– И вы не испугались, – ответила мать. – Так бесстрашно расправиться…

– Шо тут пужаться. Я щё не то бачила: вид немца в восемнадцатом року. Це ж наши его сбылы. А хто знав, шо вин выпрыгне з литака… хто знав, шо его до мне луципер занисе… Та, прийшов бы як, людына, а то – за наган. А шо тут зробышь?.. Я бачила таких вояк…

– Мам, а баба Груша немецкого лётчика убила? – спросил Вовка, когда она ушла.

– Спи! Никого она не убивала. Мать приоткрыла штору: – Скоро начнёт светать. Спите…

Засыпая, малыш слышал, как баба Груша поставила на плиту ведро, набитое снегом, слышал, как Груша довольным голосом говорила матери, что на «вулыцэ хуртовына».

Как только дети заснули, пистолет немецкого лётчика мать нашла и выбросила подальше от двора.

Утром шёл мелкий снег и мела позёмка, а в открытое окно светило яркое солнце.