Текст книги "Беспризорники России"

Глава V

На другой день утром мать дала детям по сухарю:

– Всё, последние… ешьте скорее, – пододвинула кружки с кипятком.

Кипяток оказался приправленный шоколадом. Мать не раз предупреждала: «Вы ребята большие». Валерка вначале не знал, как относиться к слову «большие». Он – «большой». Вовка – ладно. «Прежде чем что-то взять в руки, – подумайте», – наставляла мать. Он подумал и согласился: «С Нинкой я большой. Братья-близнецы, Вовка выше меня. И думать умеют, нашли красивую какую-то штуку, – колёсики, всякие гаечки торчат… Крути. Ванёк как швырнул эту штуку, а она так рванула, что в мёрзлой земле воронка получилась. Не подумали бы братья-близнецы, начали раскручивать – и к богу в рай… Есть среди пришедшей солдатни такие, которые приносят в Стандартный и оставляют всякие такие хитрые мины. Ловушки на таких ослов… Думать надо; а вот как лётчик немецкий к Груше приполз?.. Сбили самолёт – он на парашюте спустился. Если бы днём, ему не дали бы спуститься. Линия фронта… – Валерка поскрёб затылок, покосился на старшего брата. Тот о чём-то с матерью шепчутся. – А лётчик не подался в сторону Казачьей крепости. В свою сторону пробирался, – он покосился на Вовку: без его помощи не разобрать этого необычного происшествия».

Валерка подождал, когда у них с матерью закончится разговор. Приблизился к брату, заявил:

– Житуха в квартире, не то, что в погребе…

Они с Вовкой переглянулись, а он подумал: «Наверное, у немецкого лётчика шоколада было много».

Мать ополоснула кружки, сходила в сарай и принесла ведро угля, положила что-то завёрнутое в тряпку и толь в ящик, засыпала сверху.

– Может быть, и сегодня не появятся эти черти, – она помолчала немного и добавила: Возможно, они больше не придут. Но как жить?.. – И, спохватившись, приказала: «Сходи в сарай тёти Насти и принеси пилу. Вот тебе ключ. Посмотри, есть ли у них уголь. У нас кончается».

Мелкий снежок, выпавший ночью, ослепительно искрился под яркими солнечными лучами. Необычно суровая зима и первый погожий весенний день. Забылась тревожная ночь, не верилось, что всё живое подстерегает смерть, за каждым человеком следит война.

Его следы вдоль дома к сараю тёти Насти по снежной целине отпечатались чёткой цепочкой. А раньше сколько их тут было: Валерка вспомнил: в прошлые зимы они катались не только на санках, но и на коньках по дороге. Сколько людей ходило по улицам мимо домов!

Мать не учла, что замок на соседском сарае висел выше, чем у них, и малыш не мог дотянуться, чтобы его открыть. Поблизости ничего подходящего, чтобы подставить под ноги не было. Он посматривал в сторону разбитого дома, там можно найти подставку: обломок доски, кирпич.

Подошла Тоська:

– Ну что, не достаёшь? Каши не ешь и не растёшь. Давай открою.

Он отдал ей ключ. Тоська открыла и подождала, пока малыш нашёл пилу.

– Спроси у мамы, может, она возьмёт Фаридку, пока я схожу менять. У нас нечего кушать… совсем нечего… – нагнулась и спросила: – Ночью вы ничего не слышали? Кто шаркал по коридору…

Мальчик посмотрел в её лицо. Тёмные раскосые глаза увеличились, скулы заострились, и сухие потерявшие цвет губы потрескались. Она вернулась к началу разговора:

– Спросишь, скажи мне.

Отдала ключ, направилась к дому. Валерка взял щепоть снегу, отправил в рот. С крыши свисали сосульки, и так захотелось добыть хотя бы одну. Капли, падающие с них, пробили в снегу дырки. Он подошёл и стал ловить ртом капли. С пилой было неудобно, и малыш решил снести её. Вдруг бабахнуло, да так, что от орудийного залпа он согнулся, тут же с рёвом пролетел снаряд, и над Казачьим Постом взметнулось облако чёрного дыма, воздушной волной Валерку отбросило к стенке. Ладонь правой руки пронзила острая боль, и снег под рукой стал окрашиваться. Он разжал руку, выронил пилу. Там, куда она упала, тоже появились кровавые пятна.

Мать выскочила из дома с Нинкой на руках, рядом с ней Вовка, следом баба Груша. Увидев окровавленного сына, мать изменилась в лице. Груша посмотрела руку, сказала матери, чтобы она не возвращалась.

– Скорейше до погреба. Я зараз прийду…

Сознание как бы померкло. Он слышал пулемётную стрельбу, разрывы, а что происходило вокруг, не соображал, в себя пришёл в подземелье. Баба Груша перевязывала руку, заявив при этом:

– Пилой поранился, ничего страшного, заживе, як на собаци…

На ящике, который заменял стол, горела свеча.

Закончив перевязку, баба Груша зажгла каганец и погасила свечу.

Сейчас малыш слышал канонаду, наверху творилось что-то невероятное, а Вовки в погребе не было. Стрельба необычная, такие взрывы, что с потолка погреба сыпалась земля, при каждом вздрагивали стены, вжимался в блюдце огонёк на фитиле, а Вовки не было.

Женщины не поддавались панике, нашли дело.

Мать и Груша занимались бурками. Мать один закончила стегать, и баба Груша, при столь слабом освещении, рассматривала её работу, а мать доделывала второй. При слабом свете каганца шила она ловко.

– Ото з того летуна надо було стягнуть його обутку. Добрые чоботы буллы б. Правда, один прогорел пид коленом, но то можно заштопать…

– А с теми чоботами – в петлю, – сказала мать.

– Та им сейчас не до тэбэ…

Наверху так ахнуло, что крохотный огонёк с бархатистым хохолком копоти как бы ужался, сверху ещё сильней посыпалась земля, качнулись стены, и холодная сырая тьма волной хлестнула из одного угла в другой. У крохотной золотистой горошины огонька над блюдцем волна воздуха вздрогнула, качнулась и застыла над фитильком неподвижной чёрной глыбой. Вязкая тишина опускалась вместе с пылью на блюдце, огонёк, который выпрямился, вскинул заострённый шип своего тёмного из копоти шлема, а баба Груша перекрестилась, прислушалась, потом отстегнула от фуфайки булавку и поощрительно шевельнула фитилёк. Он фыркнул, стрельнул крохотными искрами в нависающую темень. Огонёк окончательно распрямился, вытянулся, оттесняя копоть. В погребе посветлело.

Мать подошла к лестнице и позвала:

– Вовка!

– Это ж дэ вин?. – спросила темноту Груша.

Ладонь правой руки заполнялась пульсирующейся болью, а от бабкиной перевязки тянуло керосином. Когда она появилась с куском белой материи и четвертинкой, Валерка подумал: рану смажет йодом. Она намочила тампон, – резкий запах керосина шибанул в нос.

– Керосинкой пахнет…

Из темноты появилась Нинка, подошла к матери, протянула ручонки, стала просить кушать: – Кашки хочу, погрей на керосинке.

Малыш заметно пробрался к выходу.

– Посмотри Вовку и не закрывай ляду! – сказала вслед мать.

Он вылез, прислушиваясь к далёкой стрельбе, доносившейся со стороны татарского хутора, прошёл вперёд, щурясь от яркого света. Половина крыши сарая отсутствовала, щелей, расколотых, вышибленных досок прибавилось. В сарае никого не было. Держа руку навесу, он прошёл к фундаменту из серого камня, у которого лежало большое оцинкованное корыто. Фундамент с этой стороны был повыше. Встав на корыто, посмотрел в щель. Поле, покрытое белой скатертью снега, ровное до самого оврага. И овраг отсюда из сарая не заметен. Зато склон перед Казачьим Постом весь в чёрных оспинах воронок, и главный дом крепости с башенкой на углу – без крыши:

«Вот это долбанули!.. Из тяжёлой пушки…»

Он спрыгнул с корыта, пробрался среди разного хламья до распахнутой двери, посмотрел на дом. Стоял, как всегда, а вот окна с бумажными крестами зияли кое-где пустотой: «Стёкла вылетели, но не все. И зато спасибочки… А где же Вовка? В доме, что ли?..»

Мысли прервал нарастающий шум и рокот. Валерка выглянул в дверь. Из-за развалин ничего не видно. Пришлось вернуться. Собираясь стать на корыто, он вдруг отпрянул. Корыто шевелилось и ползло вдоль фундамента. Собираясь дать тягу к матери, малыш услышал сдержанный смешок и сообразил, кто под корытом. С одной стороны виднелись дырки. Ещё при первом обстреле они были пробиты пулями, когда корыто хранилось в летней кухне.

Валерка пнул корыто ногой. Вовка приподнял своё укрытие, встав на колени. Он был очень доволен, что «ошарашил» брата фокусом с корытом.

– А тебя мамка звала, – сообщил Валерка.

– Я не слышал. Позовёт ещё. Давай сюда ко мне. Будем наблюдать за боем, они сейчас полезут, обязательно полезут, если из тяжёлых орудий разбили крепость. Это они такие пушки из Горловки притащили.

– Откуда ты знаешь, что из Горловки.

– Ванёк говорил. Ни у итальяшек, у этих макаронников, ни у румын-мамалыжников и у другой шоблы тяжёлых пушек нет. У них даже танки-жестянки. Это немцы из Горловки приволоклись. Тебе-то всё равно, мал ещё и в таких вещах ни бельмеса. Они нашим, знаешь, сколько расскажут – эти близнецы. Они, как разведчики – всё высмотрели.

Вовка перестал распространяться, шум и рокот моторов хорошо был слышен:

– Идут… лезь ко мне, тут и руку ничем не заденешь. Вот туда смотри, на поле, сейчас начнут выползать… А наших на Казачьем Посту, наверно, нет. Видел после разрыва снаряда, когда чёрный дым отнесло в сторону: бойцы из дома выскочили. Они такие высокие, и у них такие длинные шинели! С пулемётом был кто-то из них. А после ещё выбегали…

Вовка замолчал, но только на поле показалась первая цепь наступающих, как затарахтели мотоциклы где-то неподалёку. Они с Вовкой решили высмотреть, что происходит. На поле первыми шли всякие-разные, потом румыны в своих овечьих папахах, за ними – итальянцы. Обычный «парад-наскок». Они шли, соблюдая дистанцию. И вдруг ребята увидели мотоциклы с колясками. Увидели и растерялись, кто мог быть на этих мотоциклах? Никогда, никакой техники не было.

– А вот кто… – сказал Вовка. – Кто на этих мотоциклах?.. Немцы!

Мотоциклы ползли вдоль их дома. В коляске сидел солдат в серо-зелёной шинели с пулемётом. Такие не ходили раньше здесь в наступления. Удирали пешие, а наступали всегда на поле. Эти двигались, по-видимому, к полуразрушенному дому, из которого Колька и Ванёк наблюдали за Казачьим Постом. Вовка разгадал замысел мотопехоты: когда наступающие «разные и всякие» начнут драпать, как говорили близнецы, немцы их приостановят. Так поступали итальяшки. Ребята слышали, как однажды собрались соседи, после первого посещения нейтральной полосы оккупантами. Определили безошибочно, кто ворвался в посёлок. Лишь подростки и дети сообщали друг другу, что пришли немцы. Заблуждение быстро развеяли уточнением, что мародёрствуют в посёлке «макаронники»-итальяшки. Кто-то даже облагородил немцев: «Будут они шастать по дворам, рыться в женских тряпках. Немцы – это хозяева Европы, покорители народов…» Даже такое восхваление воспринялось тогда с молчаливой обречённостью: вот-де как нас накрыли… Не хватило силёнок в противостоянии, или где-то в верхах затаились враги народа: беляки, кулаки и всякие царские недобитки. Пролетарии, которых десятки лет призывали к объединению с товарищами всех стран, ушли на защиту Родины. Сейчас каждый боец недоумевает: как же такое случилось, что немецкий пролетарий, который братался ещё в той Первой мировой, его коммунистические лидеры, начиная от Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Тельмана и других, чьи имена носят улицы, посёлки, города в Союзе, и вот, пожалуйста – исчезли: нет их. Пусто и голо, и из этой пустоты – фашисты. Сила всепокоряющая. Даже какие-то итальяшки с чёрными петушиными перьями в экзотических головных уборах – такое вытворяют, а эти румыны, венгры, поляки… и кого только, какого пролетария не принесло на русскую землю. А тут ещё летают слухи, что на оккупированных территориях – предательство. Даже есть случаи – бывшие руководители, коммунисты, идут на службу к фашистам: «Если так легко всё отдают, всё может быть». Кумушки, любившие посудачить, объявляли: «Затаившиеся элементы активизировались». Женщины, старики и старухи, проводившие своих мужей и сыновей в Красную Армию, в основном, растерянно отмалчивались. Никакими репрессиями, запретами не лишить русского человека правоискания, любви к справедливости. Не зря такая тяга у него к соборности, коллективности. На этой тяге вроде сыграли, раскусили русскую душу Тут тебе великие стройки, армейские сборы, гулаги, колхозы, совхозы…. Тут тебе и малограмотные, а то и вовсе безграмотные стукачи. Ловко раскрутили «карлы-марлы». Похожие рассуждения тоже были. Вот она – свобода, перед погибелью: нейтральная земля, на которую может ступить любая сила. На нейтральной полосе любители посудачить вначале отводили душу.

Верующие товарищи недоумевали и страдали больше других. Они не грабили, не тащили, не брали – ни из магазинов, ни из складов… отвергая пословицу: «Кто смел, тот и съел». Святые души, свою веру они укрепляли трудом, бескорыстным, самоотверженным. И сейчас они растерялись, как те бойцы в окопах, у которых на пятерых одна винтовка и несколько бутылок с зажигательной смесью. А на них прут «пролетарии всех стран» на стальных чудовищах и вооружённые до зубов. Они сидят, чернозипунники и ждут смерти того, у которого винтовка. Чтобы взять её и вступить в бой. В большинстве случаев бывало, что гибли ожидавшие.

Не хватало у верующих времени, чтобы у каждого было чем защититься, не хватило жестокости, чтобы уничтожить предателей у границ, которые перед нападением врага зажгли костры у воинских расположений, складов с боеприпасами, горюче-смазочными материалами, у аэродромов. Фашисты не только использовали фактор неожиданного нападения. Они выбрали и время, когда с воздуха видны обозначенные цели. А «пролетарии всех стран» уже хлебнули славы победителей, и за два часа перед нападением им зачитали обращение – приказ самого фюрера: «Солдат! У тебя нет сердца, нервов, убей русского, убей советского!..» Убей – и всё тут… в первую очередь – русского. И легли в первую очередь невинные души людей в приграничных селах и городах, – русинов, белорусов… Убей!..» – И распростёртая, благословляющая длань фюрера. – Ты – зверь, скот, у тебя нет сердца, мозгов, нет детей, семьи, ты в броне!.. И советский пролетарий пятился, отступал, в отчаянии вспоминал, что оружие пролетариата – булыжник, хватал и бросал в стальное чудовище, швырял в небо, в бомбовозы…

– Ух, сколько же их! – шептал Вовка. – Смотри, они в развалинах залегают с пулемётами… и за теми, что на поле едут, вон сколько их показалось!.. А Казачий Пост горит, на главном доме крышу снесло… и никто не стреляет… А что, если немцы зайдут сюда?!

От этой мысли у ребят зашевелились на голове волосы: «А что, если зайдут?!» – Они посмотрели на приоткрытую ляду погреба.

– Наши не стреляют, – сказал Вовка, – они уже подошли к оврагу. А наши не стреляют… Раньше их к оврагу не подпускали. Вот, если сейчас врежут!..

Вовка вылез из-под корыта. А там, на поле, первая разношерстная цепь наступавших подошла к самому оврагу и начала скатываться, исчезать на глазах, словно в преисподнюю.

– Ты мне в нос свою «керосиновую» руку не пихай! – раздражённо заявил брат и отодвинулся от Валерки: Он нервничал, с Казачьего Поста не стреляли.

После того, как скрылась в овраге первая цепь наступавших, румыны прибавили резвости, что-то завопили, на поле среди румын взметнулись огненные фонтаны, – один, другой, откуда-то издалека прилетели приглушённые выстрелы орудий – и всё. На тех, которые упали после разрывов снарядов, никто из наступавших не обращал внимания. И цепи скатывались в овраг, и уже не цепи, а как чёрные муравьи, появились, перебравшись через овраг, на другой стороне. Так, врассыпную, они приближались к стенам старой Казачьей крепости.

– Ну, сейчас… ну, сейчас, – шептали братья, – так сыпанут, так ударят!..

Молчал Казачий Пост.

Немцы на своих мотоциклах с колясками стояли перед оврагом и эти, засевшие с пулемётами в полуразрушенном доме, тоже не стреляли.

И чтобы не думать о гибели защитников крепости, Валерка заговорил:

– А куда делись Ванёк с Колькой, как ты думаешь?.. Ушли, наверное, вместе с бойцами.

– Ушли, конечно, – сказал Вовка. – Есть хочется, аж в животе бурчит…

Лучше бы он не напоминал о еде. Сейчас и носа нельзя высунуть. Что ж дальше?.. Вовка отодвинул корыто. Они не видели, когда из погреба появились мать и баба Груша. Услышав скрип лады, затаились.

– Где же они? – мать зашлась в кашле.

– В хате, дэ ж йим где быть…

Кто-то из них пнул, или наткнулся на корыто. Братья хихикнули.

– Та тут же воны! – Груша приподняла за край корыто. – Ось дэ твойи хлопьята. Сховались под корыто, думають, что корыто спасет. Вот дурни.

Им рассказали о том, что видели. Баба Груша понаблюдала в щель: как бы оценила обстановку:

– Що ж воны поубывалы всех наших? Не може такого буты…

И как в подтверждение сказанного, за Казачьим Постом началась пальба.

– Вон куда наши ушли от этой страшной пушки, – заметил Вовка, – и близнецы с ними.

– Да, хлопцы Насти не должны загинуть, – отозвалась баба Груша – мы тож… зараз, и мы довжны податысь звидцы гэть. Во исты тут ничого, вси повмыраем… Если нас нэ вбьють, то завтра – уйдём.

В щели просачивались косые солнечные лучи, похожие на прямые сосновые дранки. Валерке казалось, что они и пахнут смолистым ароматом свежераспиленного дерева. Очень хотелось выйти на улицу, встать где-нибудь за стенкой, погреться на солнышке. А ещё – съесть краюшку тёплого хлеба, щедро политого постным маслом, чуть присоленного, с хрустящей корочкой.

Груша со вниманием разглядывала сквозь щели мотоциклы у полуразрушенного дома, людей, что стояли вдоль оврага, уменьшенные расстоянием фигуры вооружённых, в тёмно-зеленых шинелях солдат.

– Цэ нимцы, – сказала она, – нимцы… Треба уходить, бо воны тут будуть довго. Воны будуть пока вся европейская голытьба не займе крепость. Веры дитей – уходь!

– Куда я с ними? – мать развела руки, имея в виду нас троих.

– Знаем куда, – сказала баба Груша, направляясь к приоткрытой двери сарая. Она распахнула дверь широко, как бы оттолкнула её, и в это мгновение во дворе раздался взрыв. Словно хлестануло по доскам сарая щебёнкой, на голову бабы Груши полетели щепки, она качнулась, вскинула руки, грозно опустилась на землю. Мать посмотрела растерянно вокруг и кинулась к Груше. Подхватив её под руки, оттащила от двери и прислонила к фундаменту. По лицу старухи к подбородку стекала струйка крови. Мать припала ухом к груди, проверила у бабы пульс. В наступившей тишине слышался плач Нинки. Плач как бы образумил её. Она отошла от старухи, подталкивая детей в спину, приказывала:

– В погреб! Быстренько в погреб…

В погребе догорал фитилёк на блюдце. Мать засуетилась. Валерка сообразил, что она ищет, от чего бы оторвать тряпку, чтобы свить другой фитилёк, и показал ей свою забинтованную руку. Она осторожно развязала, оторвала полоску, сложила вдвое, стала катать, скручивать. Потом опустила в блюдце, где ещё осталось немного жидкости. Покатав в неприятно пахнувшем растворе фитилёк, она подожгла его. Фитилёк зачадил, вспыхнул.

Мать пригасила вспыхнувший край, опуская его в блюдце. Нинка хныкала, просила есть. Никто не обращал на неё внимания, дети находились под впечатлением гибели бабы Груши, так просто и так неожиданно погибла старуха.

Нинка выбралась из своего угла и дёргала мать за подол. Мать погладила её по белёсой головке, прислушалась, прошла в дальний угол и вернулась с узелком. Она достала из узелка серый, с тёмными крапинками, кусок макухи. Отломила, дала каждому:

– Не грызите, а сосите, как конфетку. Шелуху постарайтесь выплёвывать, – она вздохнула. – Переживём эту ночь… завтра, даст бог, уйдём.

Часть II
Во вражеском окружении

Глава I

«Каждый переживает свою беду по-своему, а если беда общая, тут много судеб схожи. Вот люди и должны бедовать вместе, пока наши мужи не победят», – так говорила мать братьев-близнецов. И нет тёти Насти, нет бабы Груши, у которой были счёты с немцами ещё с 18 года. А где сейчас близнецы, живы ли? И у Валерки, если выживет и станет большим, будут счёты не только к немцам, итальяшкам, румынам, полякам… ух, сколько их набирается. Как же получить с них по счетам? А если убьют или искалечат отца… тогда как он узнает, кто это сделал. Некоторые Сталина ругают, а такие, как баба Груша, тётя Настя, Тоська и сколько он ещё слышал, только на Сталина и надеются: «Вот Иосиф Виссарионович никогда не сдаст Москву…» – А когда узнали о победе под Москвой, сколько было ликования. Поздно узнали на нейтралке, но о вожде пошли восторженные разговоры, и те активные говоруны придерживали языки и больше теперь помалкивали». – Валерка не все понимал и приставал с расспросами то к братьям, то к матери.

Они не уехали, вернее, не ушли в числе первых из посёлка. Мать добывала санки, без санок далеко не уйдёшь. Подушку, лоскутное одеяло, кастрюлю, кружки, ложки, чайник и ещё самое необходимое, – унесёшь ли в руках, а как быть с Нинкой?! Она нашла продуктовую захоронку бабы Груши. Два дня кормила всех почти досыта.

Как соседи, они знали, что хорошие санки были у близнецов. Мать проверила в сарае и не нашла их.

– Хотя бы коляску обнаружить, ту, в которой Ванёк с Колькой патефон возили. – Нинку бы посадили, и – в дорогу…

В поиск «транспорта» включились ребята. А жители посёлка тоже не дремали. Даже уцелевшие дома громили. Окна были выбиты, двери сняты, начинали отдирать доски пола. Санки и коляска – предметы очень нужные, и если братья «транспорт» хранили в квартире, то его забрали в первую очередь, кому это неизвестно.

Они проникли в сарай, почти без надежды. Оставшихся в посёлке жителей без труда можно было посчитать. Поэтому люди быстро узнавали, кто погиб, ушёл или кого пристрелили мародёры, а то и умер от голода. Конечно, об уходе близнецов в первую очередь узнали соседи.

– А давай посмотри в сарае бабы Груши, – предложил Вовка. – Груша, – дерево не простое… Такая баба, что ох как бы она помогла нам.

– Зачем ей санки и детская коляска?

Вовка даже рассмеялся. А на сарае бабы Груши ещё висел замок. Ключи валялись и от квартиры, и от сарая в комнате на окне. Он сбегал за ними, и ребята вошли в сарай, который был забит всякой всячиной. Чего здесь только не оказалось: школьная парта и доска, треснутый большой глобус, рамы, двери, сетки от кроватей, драный диван, стулья, целое кресло, тачка с одним колесом, громоздкие сани. Вовка кинулся с криком:

– Смотри, тачка, сани!..

Сани прикрыты тряпьем и тачкой.

– Да эти сани для лошади, и тачка такая громоздкая, ещё и с одним колесом. Вообще-то баба Груша была себе на уме, – рассуждал Вовка, – если здесь хорошо посмотреть, и второе колесо может быть. Дров-то у неё! Угля, а почти не топила. Пошарить тут по углам, пошевелить земельку! Такие бабы Груши золото прячут…

Валерке было все равно, что прячут старухи. Ему захотелось попрыгать в мягком кресле. Он взобрался на него и за креслом увидел ручку знакомой коляски. В коляске оказался патефон братьев-близнецов с пластинками. Растащили разный хлам под спинками от кроватей и – санки. О находке довольные братья помчались сообщить матери.

Только они вбежали, ещё не успели рта открыть, – затопали в коридоре. Распахнулась дверь, ввалились мародёры. Осмотрелись, вытерли сопли, приблизились к плите, она топилась. Их было трое, в обычной форме: шинелях, крагах на шипах; когда итальяшки приходили по обледенелой дорожке, лёд только трескался, даже крошки летали, словно из-под копыт кованых коней. На головах у этих вязаные подшлемники, поверх каски. От шипов на досках пола отметины оставались.

Плита топилась, не на нейтральной полосе теперь – на оккупированной земле.

Уцелевшие после наступления жители не думали, что оккупанты будут продолжать мородёрничать. Не думала и мать. Ещё вчера ребята пробрались на Казачий Пост. А там одни стены остались, метра полтора в ширину, а то и побольше. Стоят эти стены, изнутри обгорелые, а снаружи чистые, как бывают дикие камни в степи на кряжах. Только в тех местах, куда били снаряды, внутри – круг, а вокруг – лучи. Со стороны города все стены в таких кругах, похожих на солнце. Ни черта не брали эти стены вражьи снаряды… Пушка, которую притащили немцы из Горловки, эта наворочала: снаряд прошёл через крышу, проломил бетон и в том помещении, где Валерку Пётр Петров угощал кашей, – глыбы.

В тишине, среди чуть припорошенных весенним снежком обломков кровли, недогоревших стропил, малыш заметил застывшую пару голубей.

– Ух, ты!.. – Вовка подобрал одного, другого, осмотрел. – Это их воздушной волной побило. Один – вот, без крыла, перья обгорелые… а чернорябый целёхонький. – Он понюхал, – свежатина, суп сварим.

Ребята пошастали среди лабиринтов и выбрались из стен, прошли к траншее, по которой помкомвзвода привёл Валерку в ту ночь из охранения к себе в подвал.

– Здесь должен быть вход в подвал. А там крупы мешки и других продуктов видимо – невидимо! – спрыгнул Валерка в траншею.

Но хода не было, его завалило обломками стен, битым кирпичом.

– Вот где клад. Эх, если бы у нас были лопаты, кирка и фонарь! – рассуждал малыш.

– А куда делся фонарь бабы Груши? У неё же был… того лётчика? – спросил Вовка.

– Был.

Вот этот фонарь прервал тогда экскурсию по Казачьему Посту. Ребята с уверенностью возвращались домой; можно между глыб пролезть к продовольствию. Что-то там недоступно, сгорело, но и что-то есть… Они торопились за фонарём, несли за пазухой тушки голубей и мечтали о фонаре. Поэтому пришлось вначале заглянуть в сарай Груши. Замок висел на месте, как они его закрыли. Валерка направился за ключом. Пришёл, а там итальяшки пожаловали, мародёры. Стоят у плиты, на мать посматривают, – она с Нинкой на табуретке у окна сидит. Вовка вслед за братом притащился. Посматривают итальянцы, посматривают на них и о чём-то между собой по-своему – «гыр-гыр».

Вовка с Валеркой ещё в сарае нашли близнецов мандолину без струн, раздобыли тонкой проволоки, натянули и бренчали на ней. Мандолина висела на гвозде чуть в стороне от окна, сейчас её взял один из солдат.

Макаронники немного обогрелись, солдат стал настраивать мандолину. Он так настраивал, так старался, закатывая тёмные глаза под лоб, длинное лицо, с большой нижней губой, покрылось потом, каплюшки стекали по щекам, словно слёзы, исчезали в щетинистой бороде. Двое других итальяшек не снимали касок и подшлемников, а этот, который возился с мандолиной, не только стащил всё с головы, размотал шарф, расстегнул шинель, он готов был что-то исполнить, согнувшись бренькал.

Наконец он перестал бренькать, подошёл к матери и бесцеремонно выдернул табуретку. Она чуть было не уронила дремавшую Нинку.

Товарищи его продолжали стоять у плиты, вытянув грязные руки с растопыренными пальцами. Они никак не могли согреться.

Солдат с мандолиной поставил посреди комнаты табуретку, положил у ног каску и вязаный шлем, передвинул висевший на ремне патронташ, чтобы не мешал. Это он, как только вошёл, осмотрелся и поставил винтовку у двери. У двоих макаронников оттопыривались на боках шинели. Ясно было, что у них пистолеты. Вот непонятно, – зачем они явились. Брать из вещей у них нечего, а еду черта два сыщут. Мать научилась так прятать, – нужен собачий нюх, да и тот не поможет. А этим, с их сопливыми носами – вовек не сыскать.

Мандолинист зажал инструмент, закинул ногу на ногу, указательный палец заплясал на струнах, исторгая мелодичные дребезжащие звуки. Те, которые грелись у плиты, смотрели на него и улыбались. Они подобрали руки, а один в просторной, будто кастрюля, каске, закрывшей половину лица, стал подпевать:

– Брюнь, брюнь… – смешно топыря землистые губы.

Вдруг мандолинист вскочил, с размаху так хватил инструментом о край плиты – щепки брызнули. Он ещё стукнул оставшимся в руке грифом и со злостью швырнул его в угол.

Сыновья кинулись к матери, встали с ней рядом, как бы загораживая Нинку.

– Рус, б-ах, бах, – с угрозой заявил тот, который сломал мандолину.

– Браво!.. браво… – захлопал в ладони другой, что был в каске-кастрюле, а другой поднял гриф и, открыв заслонку, бросил в огонь.

– Матка, – обратился он к матери, – уходить надо… наша тут… ваша ходить – век, – показывал он на улицу.

В коридоре послышались шаги. Солдат в каске-кастрюле быстро расстегнул шинель, кобуру, метнулся на звук шагов и привёл Тоську. Все трое осматривали её со всех сторон. И тот, который сказал матери по-немецки – «век», снял каску, стащил подшлемник, под которым оказался ещё платок. С гладко выбритым лицом, в платке, он напоминал покойную мать близнецов, может быть, потому, что в таком платке ходила тётя Настя. Он извлек из бокового кармана круглое зеркальце, протянул Тоське.

Она отрицательно покрутила головой:

– Не надо… спасибо, пан… – отступила на шаг.

Итальянец что-то сказал, продолжая совать зеркальце.

– Нашёл подарок, – сказала Тоська, – на хрена оно мне, – отступила ещё, ближе к двери.

Но итальянец настаивал, чтобы она взяла зеркальце.

Тоська взяла, он тут же извлёк блестящую расчёску, подтолкнул её под локоть.

– Ах, вот чего ты хочешь, – Тоська подняла руку с зеркальцем, и он, заглядывая, стал расчёсывать чёрные и короткие волосы. – Она покорно держала зеркало, пока он расчёсывался.

Вздыбив жёсткую щетину, он что-то сказал своим. Те засмеялись, по очереди посмотрели в зеркальце. После этого он забрал его и вместе с расчёской опустил в карман.

– У меня там ребёнок, – она решительно шагнула за дверь.

Итальянцы о чём-то переговорили, пошли следом. И тут же раздались удары. Мать посадила Нинку на постель, посмотрела в щель неплотно прикрытой двери. Вернулась, взяла с окна ключи от квартиры бабы Груши, вынесла сбивавшим замок итальянцам. Солдаты отшвырнули ключи, взломали дверь.

Они вернулись, объяснили, хотя мать сообразила, без повторного объяснения, что надо семье уходить.

Макаронники ушли, вот тут мать и спохватилась, отыскивая санки или хотя бы коляску.

Замок, вывернутый с проушинами, так и болтался в пробое. Мать обрадовалась, что итальяшки не унесли ключи. Она знала тайник бабы Груши, – под полом хранился жестяной ящик с продуктами. В тот же день она стала готовиться к отъезду, выискивая «транспорт». Ребята сказали о санках, повели мать в сарай показывать находку.

Тоська плакала: как же она уйдёт, а Фаиль вернётся, где он их найдёт с Фаридкой. Она металась из своей квартиры в Грушину.

– Нельзя уходить, нельзя!.. – повторяла она как заводная.

Перетащив санки и коляску в дом, быстро собрались в дорогу.

– Пойдём к Евдокии Романовой, она приютит, если жива, – сказала мать детям.

Вовка упрекнул мать, поставив Тоську в пример, вот она-де не уходит; вернётся отец, где он нас найдёт? «Мы будем жить в погребе».

«В погребе наживёшь сейчас впроголодь, а подъедим всё, тогда – конец…»

Мартовское утро с легким морозцем выдалось солнечным. К полдню потеплело. Нинку, укутав, посадили в коляску; на санки, – самое необходимое. Мать из запасов бабы Груши поделилась с Тоськой продуктами, оставила свеклы, которую прятала в погребе, и она недалеко проводила бывших соседей.