Текст книги "Сказание о Проклятой Обители"

Из записок Аделины Отшельницы

«Помню, как истошный вопль заставил меня подскочить в постели. Мокрая от пота, смотрела я на рыдающую Адальгис и пробуждающихся в испуге прочих родственниц. Неужели то был сон, всего лишь сон, объятия которого оказались на поверку не слишком нежными? Нет, маленькая Адальгис что-то почувствовала, ощутила присутствие Зла в комнате и теперь никак не могла успокоиться. Странная незнакомка назвала ее «Слышащей», и это слово не давало покоя: насколько близко несчастное дитя оказалось к незримой границе Тьмы?

Тетушка Ута суетилась рядом с плачущим навзрыд ребенком. Урсула поспешно наливала воду из высокого глиняного кувшина, а Фархильд смотрела в испуге на сестру.

Уже в следующее мгновение я едва успела перехватить рвущийся из груди вопль – ноги оказались холодными и мокрыми, а по простыне катались комочки болотной грязи. Значит все это было правдой, включая безумный визит на болота!

Увиденный ужас успел оставить в душе ядовитый след, заставляя желудок сжиматься в томительном предчувствии беды.

Странное дело, но более всего беспокоило меня не состояние Адальгис, и не незваные ночные гости, а то, что, что конец песенки так и остался неведом».

Глава V
Платья и саваны

Обитатели замка пробуждаются с первыми лучами солнца, и, вознося хвалу Предвечному Свету и Всеблагой Деве-Матери, принимаются за труды праведные. Ранее других, еще затемно, просыпаются истопники – самые уважаемые из замковой челяди. Потом приходит черед повара да поварят, а там уж и все прочие с великим усердием приступают к исполнению ежедневных многотрудных обязанностей.

Утренняя жизнь гостеприимного Рогельтена осталась Астейн тогда неведома, ибо животворный сон раскрыл призрачные врата слишком поздно. В момент пробуждения определить хотя бы приблизительно время суток возможным не представлялось: затянутое кожей и плотно заткнутое для тепла мхом меленькое узкое оконце света не пропускало.

Открыв глаза, она не сразу осознала, где находится. Осознав же, вознамерилась подняться, но была остановлена звонким голосом:

– Вы уже проснулись! – Румяная Гертруд заботливо, но решительно затолкала гостью назад, на широкое ложе. – Госпожа Урсула велела вас не будить, пока сами не проснетесь. В дороге вы потеряли много сил. Считайте, что вы больны, а сон, как известно, лучший лекарь. Сейчас позову госпожу: она ждет не дождется вас завтраком кормить.

– Гертруд, это вовсе не обязательно, – голос «больной» звучал медленно и лениво. – Я сама вполне могу с этим справиться.

Слова тягучими каплями упали в пустоту – Гертруд уже успела раствориться в сумраке коридора. Чрезмерная озабоченность родственников ее состоянием не вызывала в душе великого ликования, но все же, с участью своей вполне смирившись, Астейн натянула одеяло до самого подбородка и приказала телу расслабиться.

Урсула мятежным вихрем ворвалась в комнату и радостно провозгласила, словно отвечая на не заданный вопрос, что колокол городского храма возвестил о наступлении полудня. Следом вошла Гертруд. Девушка внесла широкую плетеную корзину с хлебом, сыром и яблоками, и кувшин с водой. Астейн принялись кормить четыре ловкие заботливые руки. Все попытки напомнить, что она вовсе не больна, остались проигнорированными.

Урсула любила заботиться о людях близких и всегда первая оказывалась у постели больных братьев и сестер. Как правило, ее хлопоты не слишком помогали, но близкие безропотно сносили сестринскую заботу. Разумеется, почти что осиротевшая Астейн, оказавшаяся в ее полном распоряжении, могла рассматриваться не иначе как подарок Предвечного Света.

Урсула не стала скрывать от кузины состояние Адальгис: девочка действительно слышала порой вещи самые необычайные. Иногда это шаги или дыхание, иногда голоса людей, которых нет рядом. Ингерн просила не распространяться об этом, справедливо полагая, что все сочтут ребенка безумным. Однако, Урсула точно знала – младшая сестра абсолютно нормальна и приходили ей звуки из иного мира не просто так. Так недавно девочка проснулась в слезах и сказала, что слышала голос незнакомой девушки, что молила о помощи, а после отбивалась от какого-то чудища. На следующее утро все узнали об исчезновении очередной несчастной на болотах. В последнее время Адальгис все чаще слышала голоса, и приходили они из самого сердца топи, из проклятой обители. Там замышлялось великое зло. Потому таланту девочки следовало бы уделить повышенное внимание, а не прятать его, боясь дурной молвы.

Ингерн внушила младшей дочери, будто та больна и просила помалкивать о «плохих снах». Если раньше Адальгис обо всем услышанном спешила рассказать взрослым, то теперь все больше молчала, страшась материнского гнева.

После завтрака необходимо было решить вопрос с одеждой: то в чем несостоявшаяся монахиня сюда явилась, находилось, по мнению родственников, за гранью приличий. Произнеся молитву и заручась поддержкой Девы-Матери, Урсула и Гертруд взялись за работу.

Дело изначально показалось несложным. Увы, вскоре оно, преподнесло массу неожиданностей. Примерка старых платьев кузины лишний раз убедила Астейн в несовершенстве собственной фигуры и жестокости богов: долы и холмы не совпали с представлениями Урсулы о должном их расположении на девичьем теле. Вскоре все убедились – просто перешить имеющуюся одежду не получится. Платья придется шить. Вот тогда Урсула и заговорила про свою бывшую кормилицу, а ныне местную портниху Хельгу, к которой они обязаны всенепременно отправиться. С прялкой, ниткой и иголкой дочь Эрхарда Смелого не дружила.

Это полностью совпадало с желанием Астейн – сходить в город и посмотреть храм, чья мощная башня впечатлила ее накануне. К тому же, необходимость продержаться в этом доме как можно дольше при отсутствии видимых перспектив требовала демонстрации устремлений к делам богоугодным.

Жрец-полуэльф отнесся к идее увидеть храм очень странно. В его голосе сквозило раздражение, а тонкие губы дрогнули, едва не явив на свет презрительную ухмылку, как только он заслышал о планах девушек. Без меры удивленная подобным отношением к самому святому месту города со стороны служителя Предвечного Света, Астейн все же не стала задавать вопросов, сделав вид, что ничего не заметила. Урсула позже пояснила, что жрец из замка недолюбливает городского жреца и наоборот. «Борьба за души», – смеясь, пожала плечами кузина, давая понять Астейн, как мало та знает о нравах Верхних земель!

Как оказалось, граф уже уехал в город вместе с сыновьями. Вряд ли графиня Ингерн отпустила бы их – девушкам из замка не пристало расхаживать без дела по городу. Внезапно полуэльф Каснар сменил гнев на милость, и сообщил, что ему необходимо в Унторф по личным надобностям, а потому он согласен сопроводить скучающих девиц. Девушка кое-как смастерили из нескольких старых платьев Урсулы нечто более и менее приличное. Потом для верности завернули Астейн еще в пару шерстяных накидок. И, наконец, отправились в недолгое, и как наивно полагали, приятное путешествие.

Если бы только Астейн догадывалась какие напасти уготовил быстролётный день, то ни за что не ступила бы за порог скудно обставленной, но зато абсолютно безопасной комнаты.

* * *

День выдался пасмурным. Рваные грязно-серые облака медленно ползли по низкому небу. Холодный ветер проникал под одежду, будто эхом отдаваясь зябкой дрожью. В стылом воздухе растекался запах сырой земли и опавших листьев. Из-за ночного дождя дороги развезло еще больше, чем накануне, а потому девушки предпочли идти по обочине, а не месить дорожную гряз.

– Вы всегда в город пешком ходите? – несколько удивилась Астейн.

– До захвата Норхейма такого не было. А когда отец потерял торговлю, все стало на перечет – и кони, и люди, – грустно отозвалась Урсула.

– По нынешним временам аристократы порой похуже некторых купцов, – добавил Каснар. – Народ здесь бедный и стоптивый – налоги почти не платит. Предвечный Свет испытывает нас.

Благо путь был близкий: гостеприимно распахнутые навстречу купцам, паломникам и хуторянам восточные ворота города проступили сквозь легкую туманную дымку, едва они начали спускаться с холма.

Миновав высокий земляной вал и двойной деревянный частокола, девицы в сопровождении жреца ступили на площадь, зажатую со всех сторон амбарами и мастерскими, где Каснар распрощался с ними, сославшись на дела и посоветовав выказывать крайнюю осторожность и долго не задерживаться. Урсула и Астейн остались без провожатого, если не считать служанку. Впрочем, бояться было особенно нечего – страх перед грозным графом и карой Предвечного Света никому не позволил бы причинить вред членам его семьи.

Унторф, рядом с которым по хозяйски расположился замок Рогельтен, сильно уступал в размерах своему старшему северному брату Норхейму. В незапамятные времена здесь мирно уживались две общины. Они медленно, но верно богатели за счет купцов, частенько проходивших из земель нордеров на юг и обратно. Постепенно, две общины слились в одну, и образовался городок – северный оплот Верхнеземья. Кто знает, как бы сложилась судьба Нордмарка, если бы Анлауд II, правитель во всех отношениях достойный, не повел свои дружины на север. Юный король, а ему на ту пору еще и девятнадцати не исполнилось, продвинуться в глубь северных земель так и не смог, но приграничные области все же занял, а вместе с новыми территориями достался ему и шумный торговый Норхейм, некогда город свобоный, не знавший королевской власти. Мудрецы поговаривали, что своим Анлауд II этот город никогда не считал, а возможно и не верил, что долго удастся удерживать его в составе королевства. По этим ли причинам, или по каким другим, но торговля в Норхейме начала хиреть. Король в те дни основал замок Рогельтен, призванный стать прочным звеном в цепи подобных крепостей вдоль неспокойных границ Верхних земель. Анлауд препоручил своему верному вассалу Эрхарду Смелому, тогда еще молодому и деятельному, наладить в Унторфе торговлю. Король надеялся, что с течением времени этот город затмит Норхейм.

Увы, надежды короля не сбылись: границу на севере удержать не удалось. Норхейм оказался во владениях южных нордеров, торговля возобновилась, а сам город вернул себе славу главного порта в северных морях. Не имея прямого выходя к морю, Унторф будто бы замер в испуге перед воскресшим соседом.

Городок, с которым более никто не связывал никаких надежд, все же удивлял путников жизнью бурной и яркой. Сразу за воротами и площадью тянулись мастерские ювелиров, стеклодувов, обувщиков и гребенщиков. Город был застроен добротными домами, преимущественно деревянными, но попадались и строения каменные. То и дело взгляд выхватывал постройки в два этажа – по большей части купеческие подворья, где нижний этаж бы сложен из серых валунов, а верхний – из дерева. Большинство домов окружали деревянные изгороди, скрывая от любопытных глаз жизнь хозяев. Если странник входил через восточные ворота, как это сделали девушки, то по правую руку оказывались купеческие кварталы, дворами спускавшиеся к реке, а по левую – ремесленные.

Также как в Норхейме, ноги ступали по деревянным мостовым, а не утопали в грязи. Дразнящие ароматы свежеиспеченного хлеба, жареной рыбы и терпких специй легкими облачками налетали со стороны шумного рынка.

Полным грусти взглядом Астейн проводила сурово насупленных цвергов. Сердито-сосредоточенные, решительной походкой они направлялись к торговой площади. Маленькие жители подгорного мира напомнили девушке о далекой родной усадьбе.

Как нельзя более кстати Урсула отвлекла ее внимание, кивнув в сторону высоких светловолосых бледнокожих созданий в длинных серебристо-серых накидках. Их обрамленные золотыми локонами лица можно было бы назвать прекрасными, если бы не исходящая от них холодность. Оградив себя стеной надменного презрения, они пересекли улицу и исчезли в воротах одного из постоялых дворов. То были горные эльфы, и, даже, Урсула, графская дочь, оробела при их приближении. Народ этот в последнее время находился на особом положении – Форгейн, вдовствующая королева, принадлежала их роду-племени и в жилах короля-младенца текла кровь горных эльфов. Они и раньше отличались чрезмерной горделивостью, а теперь и вовсе зазнались.

Следующая же встреча зажгла на высоких скулах Урсулы пурпурный румянец, а вот Астейн едва не лишила сознания: мимо девушек прошествовали трое прекрасно сложенных статных красавца – лесных эльфа. Их голые торсы покрывали затейливые татуировки, а длинные медные волосы были заплетены в косички. Мускулы упруго перекатывались под золотистой кожей, заставляя оживать невиданных птиц и животных. На краткий миг Астейн показалось, что в одном из них она узнала Ульвейна.

– Дикари, – прошептала Урсула, не заметив смятения кузины. – Говорят, что они и штаны-то одевают, лишь когда в город приходят. Тоже мне, любимые дети Хозяйки Леса!

Девушка попыталась произнести это возмущенно, но так и не смогла скрыть восхищения.

А над всем торговым многоголосьем возвышалась серая громада собора Святого Хранителя Дагоберта. «Словно большой неуклюжий дракон из сказок бабушки Хервёр, застрявший в маленькой пещере», – мелькнула странная мысль в голове Астейн.

Ветер усилился. По небу поползли тяжелые грозовые тучи. Они родили в душе смутное тревожное чувство. Не доходя до рынка, девушки свернули к храму, и оказались на тихой кривой улице, застроенной низенькими, крытыми дерном деревянными домами, где аромат свежего хлеба сменился запахом хлева. Некогда глухие заборы ныне прогнили и зияли дырами. В грязной канаве возились тощие дети. Беспокойство росло с каждым мгновением, но, не понимая его природу, Астейн все более злилась на себя. Нужно было отогнать беспричинные страхи и сосредоточиться на разговоре с сестрой.

Они едва сделали пару шагов вдоль по улице, когда, словно вражья стрела, их пронзил резкий, полный невыразимой злобы, визгливый голос. Урсула, заметно побледнев, схватила Астейн за руку.

Девушки резко обернулись. На углу, у самой рыночной площади стоял неопрятный старик в рваной грязной хламиде. Холодный ветер трепал длинные седые космы. Сам же он угрожающе потрясал сучковатой клюкой и что—то кричал о приближающейся Битве и Дочерях Тьмы, что уже явились из Лабиринта, но смотрел при этом в сторону замерших путниц. Взгляд его источал такую жгучую ненависть, что Астейн затошнило. Такие же грязные, страшного вида существа, более похожие на прислужников Хозяйки Оборотного мира, чем на людей, окружили старика плотным кольцом. Они жадно ловили каждое его слово. Один из них, крупный, на голову выше прочих, плотоядно взирал единственным глазом на Урсулу.

– Это Скиди Безумный, нигде без своей проклятой свиты не появляется. Видишь, как на меня тот одноглазый смотрит? И так всегда. Каждый раз отмыться хочется, – шепнула Урсула, на скулах которой с новой силой разгорелся лихорадочный румянец.

– Одноглазого Кривой Гест зовут, он вроде как из нордеров, – неприязненно проговорила Гертруд, предусмотрительно порекомендовав поторопиться.

Вместо того, чтобы прислушаться к умному совету, девицы каменными идолищами застыли посреди дороги.

– Говорят, что ребенком Скиди жил с родителями на одном из дальних хуторов, – медленно прошелестела Урсула, словно не слыша служанку. Девушка заворожено глядела на старика. – На них напали не то разбойники, не то гоблины. Погибла вся семья. Над мальчиком долго издевались, а потом бросили в лесу умирать. Но прежний жрец случайно нашел его, привел в город, вылечил. Думали, что Скиди навсегда останется жить при храме. Умом он все же повредился: все время убегал в лес, не возвращался по долгу, так и махнули на него рукой. Но в нем такая сила! Ты чувствуешь?

Астейн не нравились ни ее собственное странное безволие, ни затуманенные глаза сестры. Нужно было заставить себя идти дальше, но мерцающий взгляд старика словно обладал неведомой колдовской властью, не позволяя двинуться с места. Гердтруд оказалась сильнее – намеренно или случайно она ткнула Астейн острым локтем под ребра.

– Мы должны уйти. – Душа освободилась от магических оков. – Немедленно.

Вместе они взяли Урсулу под руки и вознамерились продолжить путь, но не успели сделать ни единого движения, как Скиди указал трясущимся посохом на помертвевшую графскую дочь, и прокричал:

– Ты дитя порока! Сгинет твое грязное гнездо, а проклятые души ваши вечность станут служить Дочерям Тьмы! Ждите расплаты!

Урсула тихо вскрикнула и обмякла. Только в этот момент Астейн окончательно пришла в себя, а ядовитый дурман, окутывавший сознание, рассеялся. Что может сделать этот безумец? Побежать следом и избить клюкой? Или натравить своих шавок? Страх ушел вместе с параличом. Подхватив Урсулу, девушки поспешили углубиться в спасительную тишину улочки.

Сзади слышалось постепенно стихающее улюлюканье «проклятой свиты». Астейн усмехнулась – только сыпать проклятиями он и мог. Но откуда столько ненависти в этом старике? Была ли это ненависть ко всему миру или лишь к семье Эрхарда Смелого?

Каково же было ее изумление, когда девушка в очередной раз обернулась: вся компания кралась следом в суровом молчании. Между девицами и преследователями сохранялось значительное расстояние, но угроза, исходившая от нищих, заставила Астейн похолодеть. Девушки ускорили движение – Скиди с компанией шли не отставая. Взгляды насмешливые, злобные, презрительные, алчущие крови, казалось, прожигали дыры в одежде.

– Что им надо? – голос Астейн дрогнул. – Зачем они идут за нами?

– Просто пугают, – неуверенно ответила Гертруд, оглядываясь с явной опаской.

Гертруд родилась и выросла в этих краях, и знала местные условия и людей весьма неплохо, но даже она не была в тот миг ни в чем уверена. Дорога уводила все дальше от рыночной площади. Дома производили здесь куда более приятное впечатление, чем в начале улицы. Вот только крепкие заборы и запертые ворота не оставляли надежд на спасение.

– Нужно продержаться еще немного, – в голосе Урсулы слышался неподдельный страх. – Дом Хельги и храм уже рядом. Там они не посмеют нам ничего сделать.

Девушкам нужно было тогда перейти на бег, но глупые представления о достоинстве, почитавшимся мерилом добродетели, не позволили это сделать.

Они не успели дойти ни до храма, ни до дома бывшей кормилицы.

Проходя мимо единственных в этой части улицы распахнутых настежь ворот, Астейн заметила во дворе подслеповато щурившуюся сгорбленную старуху. После девушка часто спрашивала себя: отчего интуиция промолчала? Почему тот миг чувство опасности не возросло во сто крат?

Едва миновав ворота, они услышали приглушенный вскрик:

– Мэйв! Мэйв, девочка моя!

Астейн резко развернулась, и чуть не столкнулась с той самой, показавшейся столь безобидной, старухой. Сморщенная и дрожащая, она, как еще мгновение назад Скиди, протягивала руки к Урсуле. Бельмо покрывало ее правый глаз. Открывая беззубый, зияющий гнилой чернотой рот, старуха непереставя вопила:

– Мэйв, ты вернулась! Хвала Деве-Матери! – Ее цепкие пальцы вцепились в волосы Урсулы. – Обними же свою мать, Мэйв!

Тело девушки выгнулось, завалилось назад, улицу заполнил полный животного ужаса крик.

Сбросив оцепенение, Астейн и Гертруд начали оттаскивать старуху от рыдающей Урсулы, но крючковатые пальцы запутались в золотых локонах. К ним уже спешили землисто-бледные неопрятные женщины в некогда белых, а теперь буро-заскорузлых от грязи рубахах из некрашеного льна. Одна из них, болезненно худая, с водянистыми серо-голубыми глазами-улитками, тянула безумную старуху за руку, одновременно крича:

– Это не Мэйв, слышишь?! Не Мэйв это!

Странное дело, эта тощая особа не столько помогла отодрать безумную старуху от Урсулы, сколько мешала.

Улица наполнилась криками, рыданием, треском рвущейся одежды. Безумную удалось оторвать от Урсулы, но только вместе с прядью волос. Дикий хохот подоспевшего Скиди перекрыл вопли женщин. Вокруг смыкалось кольцо его грязных приспешников. Вонь испражнений, пота, немытого тела и гниения быстро заполнила и терзала легкие.

В девушек тыкали острыми палками, более похожими на выдранные из заборов разбухшие от влаги колья. Грязные обломанные ногти впивались в кожу. Самое же страшное – это лица: кривые, обезображенные оспой, покрытые струпьями и коростой, рваными шрамами и гнойниками, они сливались в дурном хороводе, то приближаясь, обдавая жертв удушливым смрадом, то немного отдаляясь, так, что несчастные едва успевали перевести дыхание. С абсолютной ясностью Астейн поняла – звероподобные существа хотят растерзать их. Смерть хохотала ей в лицо, не оставляя ни единого шанса вырваться из костяных объятий.

Спасение пришло с совершенно неожиданной стороны: обхватив шипящую и плюющуюся старую ведьму, женщины двинулись назад, к своему дому. Они будто сделали свое дело, а теперь спешили ретироваться. Не хотели участвовать в убийстве графской дочки? На последок тощая, одарила их взглядом, полном такой злобы, что кровь застыла в жилах. При этом ее бледные губы искривила откровенная насмешка. Женщин никто не собирался задерживать – для городских нищих они не представляли никакого интереса. Это обратное движение нарушило монолитность толпы, внесло некоторую сумятицу.

Гертруд изо всех сил ударила одного из нападавших по истекающей гноем ране на плече, заставив заорать от боли и согнуться. Астейн в это же время толкнула на него пьяную нищенку, с завидным упорством царапавшую ее острым осколком глиняной миски. Упав в жирную грязь, они освободили узкий проход.

Больше не было чести и достоинства, остался только страх, и он заставлял бежать так, будто врата Оборотного мира разверзлись и по следу девушек мчаться огненные демоны.

– Это была мать Мэйв, Бергот – задыхаясь, проговорила на бегу Гертруд, помогая плачущей Урсуле, – и ее безумные тетки-приживалки. Та, худая, что смотрела на нас, Стэйнун Длинная Жердь, – самая отвратительная. Словно сами Дочери Тьмы послали ее на землю отравлять жизнь добрым людям. Поговаривают, она и племянницу свою со света сживала. В жизни не встречала существа столь злого и порочного. Что на них нашло? Сколько раз в город ходили, но с таким не сталкивались. Скиди старик злобный, но ни на кого доселе не нападал.

Ответов у Астейн быть не могло: менее других ей было дано понять, что здесь происходит. Но глубину любви к семейству дядюшки она оценила в полной мере. Они добежали до конца улицы, когда осознали, что их никто не преследует.

– Куда мы сейчас? Может, стоит вернуться?

– Пойдемте к матушке Хельге. – Гертруд кивнула куда-то в сторону высящейся храмовой башни. – Мы уже почти дошли. Назад идти слишком опасно. Вы ведь не станете возражать, госпожа?

– Да, это будет разумно. – Урсула удивительно быстро взяла себя в руки. – Мы туда и направлялись, не станем менять планы. Храм там почти напротив, ты и сама туда сходишь, а мы с Гердтруд переведем дыхание. Мы же хотели тебе платья шить, а теперь, похоже, нам всем это не помешает.

Одежда Урсулы и правда представляла собой зрелище печальное – агрессия нищих была направлена именно на нее, потому и досталось ей куда больше остальных. Жизнелюбие дочери Эрхарда восхищало всех, кто сталкивался с ней. Вот и в этот раз, едва отойдя от порога смерти, она уже готова была рассуждать о платьях.

В голове Астейн черной тенью мелькнула непонятно откуда взявшаяся мысль: возможно, страх кузины и не был столь велик, как то показалось, а грязные нищие вовсе и не собирались никого убивать? Завершить свои рассуждения она не успела – мысль запряталась в неведомых уголках сознания. Девушки вошли во двор перед жилищем кормилицы.

* * *

Дом матушки Хельги – в два этажа, нижний из которых сложен из валунов – выглядел прочным, на удивление богатым, и походил на купеческое подворье. Одна странность бросилась в глаза: длинное строение было будто бы отстроено на большую семью, но впоследствии разделено. Оно имело два входа, а прилегающий двор на две равные части делили деревянные колья.

У приземистого амбара трудились дюжие работники. Худенькая стройная девочка кормила с виду весьма довольных жизнью кур. Сытое хрюканье и сонное мычание сливались в приятную для слуха, баюкающую музыку.

Словно почувствовав их приближение, высокая статная женщина распахнула тяжелую резную дверь. Светловолосая, крепкая, Хельга, дочь Лордана, излучала ласковое тепло и силу. Она изменилась в лице, лишь завидев печальное состояние Урсулы, и, глухо вскрикнув, кинулась к девушкам. Урсула снова заплакала, и была немедленно заключена в объятия. Из гордой, пусть и слегка потрепанной красавицы, графская дочь в одно мгновение превратилась в маленькую девочку, уютно пристроившую головку на пышной груди кормилицы.

Теплый полумрак дома, напоенный запахом свежего хлеба и сушеных трав, внушал чувство покоя и уверенности. Длинные резные скамьи и окованные бронзой тяжелые лари, расставленные вдоль стен, свидетельствовали о достатке хозяев. Царил же над сундуками и ларями большой ткацкий станок, сплошь изрезанный затейливым плетеным орнаментом. Рулоны материи занимали едва ли не каждую горизонтальную поверхность. Здесь совсем не ощущалось сырости, а отсутствие запаха хлева приятно удивило Астейн: девушка привыкла в усадьбе к периодическому похрюкиванию и мычанию за стеной. Мягкие, неспешные и какие-то «округлые» движения хозяйки привносили в атмосферу дома легкую хмельную сонливость.

Впрочем, обитатели дома произвели куда менее приятное впечатление: бледный и сутулый Дьярви, муж Хельги, бросил на растрепанную компанию неприязненный взгляд. Соблюдая приличия, он все же поздоровался, и запоздало попытался изобразить некое подобие радушия. Что же касается взъерошенного худого подростка лет пятнадцати, оказавшегося, сыном Хельги и Дьярви по имени Эйрик, так он и вовсе выскочил на задний двор, едва гости переступили порог.

Чем больше Астейн сталкивалась с местными жителями, тем более милым и гостеприимным казался Унторф. Люди здесь были добрыми и славными, хотя и не лишенными некоторой оригинальности. Каждый прожитый день все сильнее укреплял девушку в мысли, что в глухом лесу ей жилось бы куда спокойнее.

Дом заполнился причитаниями и всхлипываниями. Обильный поток женских слез смыл еще более ссутулившегося Дьярви. Он предусмотрительно поспешил подняться на второй этаж. Слушая жалобы Урсулы и отдавая должное терпеливой снисходительности матушки Хельги, Астейн испытала некоторую неловкость: слишком уж образ маленькой обиженной девочки не сочетался с гордой кузиной.

Обсуждать платья сейчас явно никто не собирался, а потому вверив Урсулу заботам Хельги и Гертруд, Астейн отправилась к храму. Дом кормилицы действительно стоял почти на углу храмовой площади.

Она с опаской глянула по сторонам. Пустынная улица особого доверия не внушала. Астейн плотно замоталась в коричневую шерстяную накидку, выданную ей вместо точно такой же порванной, и побежала к серой громаде храма.

* * *

Выложенный из нетесаного камня, приземистый, простых форм, он поражал царственным величием. Стоя у западного фасада напротив тяжелых деревянных врат, окованных бронзой, она взирала на сцены Великой Битвы над входом, и холодок бежал по спине. Вот они – Белый Рыбак и Черный Рыбак, что забрасывают сети в безбрежную Реку Душ. Астейн едва не лишилась сознания, когда взгляд ее остановился на высоком худом Черном Рыбаке: она признала в нем того незнакомца на реке, что пытался завлечь ее в лодку, чужака с гниющими руками. А там, в лодке, рядом с ним, она разглядела крошечную фигурку – Мертвое Дитя, что заманивает слабых духом. Черный Рыбак тянул сеть, полную проклятых душ, а Мертвое Дитя потешалось над несчастными и обреченными. Не видя лиц проклятых, ибо скульптор, очевидно, не ставил перед собой задачи изобразить их более детально, дочь Ингвальда все же проникалась глубиной и силой страдания. Позы, изогнутые тела, простертые в безмолвной мольбе и скрученные судорогой маленькие руки – все это не оставляло ни малейших сомнений в их страшных муках. Увы, воплощенный Предвечный Свет оставался глух к неслышным воплям несчастных: суровый и недостижимый, великий и справедливый Златой Дракон, широко раскинув крылья, смотрел прямо перед собой. Он взирал на ослабевшую девушку, заглядывая в душу, и взгляд его проникал в самые дальние и заповедные уголки трепещущего естества. Никогда ранее не доводилось ей видеть ничего столь же величественного, пугающего и одновременно прекрасного.

Едва найдя в себе силы отвести взгляд от скорбного лика, она глянула на резные створки дверей. Видно не суждено было исстрадавшейся душе обрести покой, ибо сцены Первого воплощения Девы-Матери и призвания Хранителей заставляли сердце сжиматься от тоски и тщетной надежды. Все, о чем рассказывали матушка Лута и сестра Оск, явилось воочию. Те же маленькие безликие фигурки, что и над входом, разыгрывали извечную драму страстей человеческих. И предстали тогда перед ней бледные лики сестер обители Святой Итенель. Словно силились они что—то сказать, но слышала Астейн лишь треск горящих бревен.

Перед девушкой была великая немая Скорбь, вечный стон, обращенный по воле высших, неподвластных человеческому разуму сил, в хладный камень и дерево. Это Память, вырезанная в плоти веков Великим Светом в назидание слабым и, по слабости своей, грешным детям его.

Задержав на миг дыхание, Астейн распахнула двери и ступила в бесконечный холодный сумрак округлого зала. Дрожащий свет редких свечей таял в сложном резном плетении каменных колонн и едва позволял разглядеть фрески, сюжеты которых оставались для чужестранки непонятными.

Однако, что-то в душе откликнулось на неслышный зов, и ноги сами вели ее туда, где высился золотой дракон, источавший божественный пречистый свет. Снова она видела этот лик, только теперь он был совсем иным, чем тот, над вратами: страдание и понимание, вот что читалось в нем. Войдя в круг теплого мерцающего сияния, Астейн на миг решила, что вернулась домой после долгой утомительной дороги.

Девушка не умела молиться, едва помнила слова, что тщетно пытались вбить ей в голову добрые монахини, но обратилась к Нему как могла. Хотелось просить прощения у семьи. Вспоминалась матушка, добрая бабушка Хервёр, заснеженные родные края. Где те холмы, куда они ходили с Хельми искать тролля? Где тот ручей и Светлая роща – добрые друзья и немые свидетели детских слез? Астейн просила дать здоровья родителям, просила за брата, за Урсулу, просила за себя.

Одновременно бесконечное чувство вины наполняло ее до верху, как пустой сосуд наполняет дождевая вода: а имеет ли она право просить что—то у этого чужого бога? Отреклась ли от богов Севера, от Хозяйки Леса? Чужая для всех, бездомная, она замерла меж двумя мирами, не найдя в себе сил порвать с одним, и не обретя смелости переступить порог и войти в другой.