Текст книги "Далеко ли до счастья"

Глава вторая

…Не думал не гадал Никита, а всё образовалось как нельзя лучше. Словно в воду глядел Яков Васильевич. Сосватали Настю Гаврилову по старинному обычаю. Повенчали молодых после Пасхи, «в аккурат на Красну горку».

Долгонько потом бурлила деревня, перемывая косточки не только Никиты-переселенца и Насти, но и самих хозяев, и каждого гостя порознь. Известное дело: всякую свадьбу три дня хвалят да три дня хают.

Бывало, соберутся бабы, как всегда, у избы бабки Зины, ожидаючи скотину с пастьбы, и вот уж слушают, и вот уж слушают, что она им в уши вливает. Коровы мычат, мотают головами, отряхивая мошку, телята тычутся мордами в колени хозяйкам, домой просятся, гремят ботала и тоненько звенят колокольчики.

– Вот уж была свальба так свальба! Меня да Анисью, суседку ихнию, позвали стряпать. Каких тольки пирогов мы не напекли: и с рыбой, и с куриными потрошками, и со всякой протчей начинкой, и финтиклюшки разные. Пироги получились здоро-о-вы, что твои чирки.

– А почто таки здоровы-то стряпали?

– А чтобы поисть так поисть. Свальба ить! Да… чушку закололи, так из мяса етого наварили-нажарили всего невперечёт. Однех коклет незнамо скоко налепили… Как на маланьину свальбу!.. А невеста, Настасья-то Прокопьевна… ой, хошь картину с её пиши! Наряд из станицы привезённый, обзавидуешься!

– А родители-то чо ей в приданое дали?

– Мать ейная свою машинку швейну отдала… «Поповску», от самой московской фабрики.

– Да ты чо?! – хором вскричали бабы. – Вот те и «голодранка»!

– Да… невеста шибко довольна была, видать, к душе ей пришёлся Микита Хролович, – рассудила рассказчица. – Но и сам весь сият, быдто пятак начищенный. А хозяин, Яков-то Василич, с ём как с ровней, быдто сына родного ожениват. Так от.

– А как же иначе-то?! Али запамятовали, кто Хросиных деток уберёг? Зимой-то етой? – вовремя напомнила старуха Матрёна.

Бабы согласились:

– Было дело, чо и говорить…

– Не приведи, Господь…

…И то правда: что было, то было. Случилось это перед Сочельником. У Верхозиных забили скотину, и Яков Васильевич почти за месяц до Рождества Христова уехал торговать мясом в город. Там жили родственники жены. Оттого и два дела можно было справить враз: деньжат выручить за торговлю, а заодно и проведать родню.

Только проводили хозяина, как на другой день свалилась Малашка. До этого всё жаловалась на горлышко, а тут вдруг ночью начался у неё жар. Позвала Ефросинья старуху Матрёну, потому как была Матрёна не только хорошей повитухой, но и местной знахаркой. Какая болезнь ни прилепится к людям, бегут к «бабке». Кому помогало её лечение, говаривали: «Слава Богу!», ну, а если нет – так «На всё воля Божья!»

Что только ни делала Матрёна: и травами поила, и золу горячую прикладывала к горлу – всё-то без толку. Отекла Малашенька, совсем недвижимой стала.

– Ты вот чо, Ехросиньюшка, замачивай-ка овёс на кисель, чтобы к поминкам приспел. Ох-ох-ох… – горько завздыхала «бабка» и, не прощаясь, ушла.

Ефросинья, осунувшаяся, почерневшая за эти дни, безжизненно опустилась на лавку и словно окаменела. Анисим пал на колени перед матерью, подошла Нютка, и они уткнулись в её обвисшую сухую грудь, как кутята.

Никиту внезапно осенило. Он погладил шершавую руку хозяйки и чуть не закричал:

– Ехросинья Авдеевна, я где-то краем уха слыхал: в соседней деревне Ивановке живёт сосланный поляк, пан дохтур. К нему надоть.

Она, вернувшись из забытья, посмотрела на Никиту невидящим взором; и вдруг забились в её больших серых глазах живые огоньки.

– И то правда… Есть такой… Никак, зовут его Станислав Гумовский али Гурмовский… Но это ж далёко отсель… Вёрст, поди, пять будет…

– А ежли напрямки, через Крюковку? – предложил Анисим, утирая глаза рукавом.

– Да с версту будет, не боле.

– Дак чо тута-ка и думать?! – подскочил Никита словно ужаленный и твёрдо сказал: – Надоть идти. Анисим, ты знашь дорогу в Ивановку?

– А то как же?! С тятькой много раз туды ходили.

– Сбирайся. Чо время-то терять, – и Никита, не мешкая, стал одеваться.

– Не завтракамши? Хошь чаю попейте, – засуетилась Ефросинья.

– Некогды. Мы однем духом возвернёмся. Торопись, Анисим!

…Скорым шагом добрались они до речки. Вчерашняя метель припорошила, припрятала протоптанную дорожку, а некоторые места чистёхонько вылизала, так что кое-где угадывались ледяные кочки. Солнечные лучи, падая на белоснежный покров, отражались от него и слепили глаза. Шли наугад, прикрывая нос от щипков лютого мороза овчинными рукавицами.

«Господи, помилуй… Спаси и сохрани младеницу Маланию…» – не переставая молился Никита, еле поспевая за Анисимом. Ещё несколько шагов – и берег.

Вдруг Анисим пронзительно взвизгнул и провалился в полынью по самые рёбра. Он судорожно стал хвататься за ледяную кромку, но та с хрустом обламывалась, не давая ему выбраться. Никита на мгновение замер, словно разбитый столбняком, потом, сбросив рукавицы, лёг на лёд и стал осторожно подбираться к подростку.

– Не спеши, ухвати мою руку и потихоньку выбирайся, – Никита пытался говорить спокойно, хотя его трясло едва ли не сильнее, чем Анисима.

Парнишка, перепуганный, сначала словно облитый кипятком, а потом прозябший до костей, наконец выбрался из полыньи. Никита, как смог, отжал мокрые полы овчинного тулупа, снял с Анисима катанки, вылил воду и переобулся в них (благо, что нога его не богатырская!), отдал парнишке свои, сухие; надел на иссиня-багровые руки подростка свои рукавицы. Ресницы Анисима покрылись инеем. В глазах ещё метался страх.

– Вот и молодцом! Таперь я пойду вперёд, а ты не отставай. Надоть обойти полынью, чтобы снова не угодить в воду. Ах, как омманулись мы!

Ступили на берег. Куда шагать дальше? На удачу, встретили какого-то угрюмого мужика, идущего к реке.

– Скажи, добрый человек, где изба пана дохтура?

Тот молчком указал на большой добротный дом, который выгодно выделялся среди неказистых избёнок, хмуро глядевших маленькими оконцами из-под засыпанных снегом крыш.

Постучали в ворота. Неистово загавкали собаки. Послышался мужской голос:

– Кто там?

– Мы из Молчалина. До пана дохтура мы.

Вышел сам пан Станислав, седовласый муж в накинутом на плечи тулупе. Как глянул на них, закоченевших, в обледенелой одёже, так и передёрнуло всего:

– Ой, Матко Божа! Промьёрзли ж вы, рэбьятки… Прошам до хаты… Да цыц вы! – прикрикнул он на собак и загнал их в конуру.

Еле шевеля одеревеневшим языком, за обоих поздоровался Никита. Анисим так дрожал, что было слышно, как стучали зубы.

В распахнутую дверь вкусно пахнуло свежеиспечённым. Хозяйка таскала из печи на лопате румяные калачи и клала их на стол. Взглянув на гостей, невольно опустила лопату, отставила её в сторонку; заохала, запричитала, пытаясь стащить с Анисима вставший коробом тулуп:

– Ах, детушки, и куды вас понесло об эту пору? Непогодь-то какая была вчерась? Нечто случилося чо?

Сразу стало понятно, что она не пани, а простая деревенская баба, каких полно в Молчалино.

Муж, помогая ей, тоже спросил:

– Зачэм вы пшишли до мне?

– Помирает сестра у него, – уныло пояснил Никита, кивнув на Анисима. И вдруг воскликнул горячо: – Христом Богом просим, помогите! Сделайте милость… Век будем молить Бога за вас! Пойдёмте скорее, пан дохтур!

– На то ест воля Божа, будет она здрова, нэт, а вы доужны согрэтца, просохнучь.

Анисима переодели в сухое, стали оттирать самогоном. Слёзы градом сыпались из его глаз; так ломило каждую косточку, моченьки не было терпеть.

Отпоили парней горячим травяным чаем. Ребята разглядели жену пана Станислава. На лицо она красивая, но малорослая и слишком грузная, много моложе его. Пан доктор, напротив, был высоким, статным, и не портили его даже орлиный нос и клочковатые брови. А неторопливый приятный польский говор действовал удивительно успокаивающе.

– Угошчайчэсь, хвопцы, – пригласил пан Станислав. Плеснул в два гранёных стакана водки с перцем, чтобы согреться нежданным гостям изнутри. – Вожмичэ, браточки… вудка фабрычна, пэршый сорт… станэт чэплей.

Никита отрицательно замотал головой. Доктор насильно заставил их выпить и закусить ядрёными груздочками и хрустящими огурчиками. Хозяйка подала горячие калачи:

– Откушайте!

Из горницы выглядывали любопытные ребятишки. Но вот они зашушукали, захихикали. Пан Станислав, повернувшись к ним, нахмурил сердито брови и приставил палец к губам: молчите, мол! Дети притихли.

Анисима укутали в козью доху, усадили около печки. Парень сомлел, прикрыл глаза и задремал. Доктор запряг коня, усадил ребят в сани, и по хорошему санному пути они к вечеру домчались до Молчалино.

Ефросинья уж все глазоньки проглядела, ожидаючи. Забрехали собаки. «Так и есть, дохтур приехал!» – обрадовалась она.

– Дзень добры! – поздоровался пан Станислав. – Гджэ джэвочка?

Ефросинья поклоном ответила на приветствие и кивком головы указала на русскую печь. Согревшись, доктор поднялся на ступеньку лесенки, ведущей наверх. Осветив больную фонарём, в ужасе вскрикнул:

– Матко Божа! Пчэму вы до мне не пшишли зараз?

– Дак… я бабку Матрёну звала, она понимат в болезтях, – угрюмо оправдывалась Ефросинья.

– «Бабку»! – грубо передразнил её пан Станислав и, сердито сдвинув брови, осуждающе произнёс: – Людзи гвупи!

Никита помог доктору спустить безжизненное тельце Малашеньки. Осмотрев девочку, пан Станислав понуро пожевал губами:

– Жауко, никак помочь…Диф-тэ-э-рит! – Он выпрямился и махнул рукой: – Помжэт она… Жичь не буджэт…

Доктор сел на лавку, в расстройстве обхватив свою голову, и так, в оцепенении, молчал. Ефросинья не утерпела, завыла, как волчица, потерявшая своего щенка. В другом углу жалобно заскулила Нютка. Тут пан Станислав заговорил неуверенно, будто рассуждая вслух скорее для себя:

– Ест едын спосуб… Дайчэ рыбэ… ржаваю, сольона… Воды не давачь… Быу едын хвопчык, ктурого я так… лэчил, тылько эта мэтода домова…

Как только Никита услышал эти слова, подхватился, засобирался:

– Ехросинья Авдеевна, дозвольте, я в лавку сбегаю!

– Чо ж, иди к Прохору Вакееву с поклоном… Хошь и не жалует он нас, сходи всё же, – сквозь слёзы вымолвила она.

Достала хозяйка четверть самогона; аккуратно обтерев её фартуком, подала Никите и приложила ещё денег.

Пан Станислав засобирался домой.

– Да куды ж вы на ночь-то глядя, пан дохтур? На дворе уж тёмно, оставайтесь до завтрева. Не побрезгуйте, откушайте водочки с солёными огурчиками. Счас я и ужин сготовлю, – стала уговаривать хозяйка.

Вскорости Никита принёс три солёных селёдки. Малашка как увидела рыбу, замычала, показывая на неё умоляющим взглядом, мол, дайте! Проглотила кусочек, попросила ещё. Наелась. Пить не захотела.

Ефросинья глядит на дочку и думает: «Пущай Малашенька перед смертушкой поест, чего душа требует».

Все домашние и Никита опустились на колени под образа молиться. Доктор отошёл в сторонку, достал католическую иконку, книжку и тоже стал молиться по-своему:

– Щьвента марыё, матко божа, мудлещэ за нами, гжешными, тэраз и в годзине щмерчи нашей. Амэн[2]2
  Святая Мария, Матерь Божья, молись о нас, грешных, ныне и в час нашей смерти. Аминь.


[Закрыть]…

Послушала Ефросинья молитву пана Станислава и стала корить себя: «И пошто я его позвала, он ить другой веры? Господи, прости и помилуй!»

Обессиленная вконец, крепко заснула. Ночью будто кто толкнул её в бок. Хотела подняться, видит: Никита около Маланьи молитву творит, осеняя её крестным знамением. Мешать не стала, прикрыла глаза.

Утром чуть свет первой поднялась хозяйка и сразу – к больной. А она, детонька, лежит розовенькая, отёки спали, глазки чистенькие, лежит и в носу ковыряет. Подошёл доктор, поглядел на ребёнка и, счастливо улыбаясь, сказал:

– И жи́ва, и здрова! Жичь будзешь, пташино. Ешчэ рыбэ давайче. Воды не надо.

Ефросинья принесла узелочек с деньгами, с низким поклоном подала пану Станиславу. Тот брезгливо оттолкнул узелок.

– Бронь, Божэ! Нэма за цо. То ест ласка Божа!

С аппетитом позавтракав, доктор тепло попрощался:

– Джэнькуэ… благодарью. До видзэня!

Провожая доктора, Ефросинья дала себе зарок: «Кажин день буду поминать в молитвах пана Станислава!»

И только он из ворот – подъехал хозяин. Никита не успел ещё в избу войти, как пришлось ворочаться.

– Здоров, Микита! – громко окликнул его Яков Васильевич.

Но парень, пряча глаза, непривычно глухо ответил на приветствие. Взял коня под уздцы и стал ласково оглаживать его красиво посаженную голову и широкую грудь, седые от инея.

– Чо-то не больно ты словоохотлив сёдни. Може… чо случилося? – затревожился Яков Васильевич. – Ето чьи сани-то тольки отъехали?

Выручила Ефросинья, выскочившая из избы, тем избавив работника от тяжёлых объяснений. С лёгкостью вздохнув, повел Никита распрягать Карьку.

– Мы ить чуть не похоронили Малашеньку… Захворала она, как тольки тебя проводили. Да и Аниська в полынью угодил: за дохтуром бегали в Ивановку. Слава Богу, Микита и сына нашего уберёг, и дочушку с того света возвернул, – взволнованно поведала жена о бедах, которые нежданно обрушились на неё после отъезда мужа.

Яков Васильевич затрясся весь, словно его лихоманка взяла, и заторопился в избу, на ходу проронив:

– Так я и думал. Вчерась недаром сон видел… нехороший… к большой беде.

Не раздеваясь, бросился к дочери. А она, Малашенька, дышит спокойно, спит. Подкосились у него ноги, ухватился за лавку, присел и, стянув со вспотевшей головы лисью шапку-ушанку, закрыл ею глаза; никого не стесняясь, заплакал навзрыд.

– Думал, сердце остановится… Слава Те, Господи! – промолвил Яков Васильевич, тяжело поднялся и прошёл в горницу. Он достал из тайника хорошей работы шкатулку и, держа её в дрожащих руках, осипшим голосом позвал:

– Ехросинья! Кликни Микиту… Пущай все идут сюды… да поскорей!

Вошёл запыхавшийся работник, затеребил в руках барашковую шапку, спросил:

– Звали, Яков Василич?

– Вот, Микитушка, доржи!

– А чо тако ето?

– Царски емпериалы, настояшше золото… Копил девкам на приданое и сыновьям, чтоб обжиться… Бери, надолго хватит. Да у тя… как-никак свадьба не за горами, пригодятся.

Никита отчаянно замахал руками, будто прогоняя страшное наваждение.

– Бог с вами, Яков Василич, за каку таку велику службу?

– За ребят моих, что не оставил их на погубление.

– Да вы чо?! Да за ето рази берут деньги?! Не по-человечьи ето… Да како золото? Я его в жисть не имел… Оно мне и не надоть вовсе, – запротестовал парень.

– Уважь, возьми, говорю, ради Христа! – настаивал хозяин.

– Нет! – отрезал Никита и хотел пойти вон.

– Погодь, не настырничай ты… Ну, не хошь червоно золото, тогды… – он поднял руку и, указывая на своих домочадцев по очереди, твёрдо, словно припечатывая каждое слово, закончил: – Тогды… вот те – мать, вот те – отец, вот те – брат, а вот те – сёстра.

– Спаси Бог… – смущённо прошептал Никита и не сумел обуздать нахлынувшие валом чувства: затуманились его «голубые звёзды». Рванулся он к Якову Васильевичу, и неуклюже ткнулась его головушка в грудь, ходящую ходуном.

…Прознали об этом в деревне, много подивились и ещё больше зауважали Верхозиных. Как же тут про свадьбу-то смолчать? У каждого было своё рассуждение.

– Вот ить я Анисье скока раз уж намекала: гляди, не проморгай свой случай. Такого жаниха упустить! А далёко ли было до счастья-то? – от всей души жалела старуха Матрёна вдовушку.

– Чо ни говори, бабы, а одно слово, всем свальбам – свальба! – подытожила бабка Зина долгие пересуды.

Данилова тайна

Дед Данила знал, что доживает последние годочки: они уже давно перекатились за девяносто. И пришло ему как-то на ум: «А не рассказать ли своим о давнёшней моей тайне? Али унесть её с собой?»

В этом году случилось несчастье с его зятем, и младшая из детей, дочь Вера, уговорила отца переехать к ней в город. Дескать, вдвоём-то веселее, вернее, втроём, потому как неженатый её сын все выходные был дома после занятий в институте. Да и за самим стариком уже глаз да глаз нужен. Четверо его сыновей тоже один за другим перебрались в этот же город, но навещают отца редко: некогда, крутятся-вертятся, как белки в колесе.

Дед Данила был могучего телосложения: высокий, плотный; руки как лопаты, в трещинах от вечной работы с землёй. Но вот ноги стали слабоваты. Передвигаются они всё осторожнее, будто исследуют почву, как бы не промахнуться и не оступиться. В поблекших карих глазах не осталось былого задора, огня, стал затухать интерес к жизни.

Однако не скажешь, что он дряхлый старик. Всегда ухоженный, с аккуратно выбритыми щеками, подстриженными бровями. Седых волос осталось немного, лишь вокруг лысины на затылке. Только чуть отвисшая нижняя челюсть выдавала его возраст: будто уже недоставало сил держать её в узде.

Дед Данила стал чаще уединяться, даже притворялся, будто спит, чтобы его не тревожили попусту. Походит по квартире, как потерянный, с угла в угол, потопчется около аквариума, жалея золотых рыбёшек, закованных в неволю, да и вон на свежий воздух, чтоб ветерком продуло да мозги прочистило. Сидеть, как зверюге загнанному, больше невмоготу. Того и гляди голова лопнет, душу наизнанку вывернет.

Эх, домой бы, в деревню родимую… Взяткино… Снег откидать от крылечка, поскрипеть катанками по дорожке к поленнице, прихватить охапку берёзовых дровишек, закинуть их в прожорливую печь, посидеть на кукурках возле неё да поглазеть, как она ловко управляется с берёзой, а та, пыхнув, будто порох, заполняет теплом всю избу. Вот где думается легко да рассуждается здраво!

…А тайна Данилова была в том, что досталась ему от деда с бабкой заветная шкатулочка с дорогими камешками. И велено ему было не касаться их, кроме как в крайней нужде. Об этом даже супруга ни сном ни духом не ведала.

Сколько раз порывался он раскрыться перед Фёклой, женой своей, любушкой-голубушкой, сколько раз признание обжигало рот и готово было скатиться с языка, но, поразмыслив, заглатывал его снова и крепко-накрепко замыкал рот на замок. «Не время ишшо. Обойдёмся, не баре! Люди живут, а мы чо, хужее их будем? Пусть себе лежат побрякушки, есть-пить не просют. Сами – уж как поработаем, так и полопаем», – уговаривал себя не раз. И только как на фронт уйти, всё-таки насмелился Данила:

– Давай укладывай мальца да выходи в сенцы. Дело есть, – его слова прозвучали каким-то особым, чужим для неё голосом.

У Фёклы от нехорошего предчувствия похолодело в груди. В её глазах, серо-зелёных, глубоких, словно списанных с иконы, застыли растерянность и тревога. Как только Николка смежил глазёнки в люльке, она поспешно выскочила к Даниле.

– Чо случилось-то? – зашептала, дрожа всем телом.

– Тут тако дело, Феклуша… Как батьки-то с маткой не стало, дед с бабкой поручили мне на сохранение одну штуковину. Сама понимать должна: один я у их, как перст, остался. Передаю таперь тебе ту шкатулочку из рук в руки. Мало ли чо со мной может случиться…

Угадав по её некрасиво дёрнувшимся губам начало бабьего воя, он приглушённым голосом, но жёстко предупредил:

– Замолчь. Приняла моё слово, пусть оно в тебе и замрёт. Гляди, рот не распахивай почём зря.

Данила быстро, по-воровски, огляделся по сторонам, будто проверяя, нет ли рядом кого, осторожно развернул тряпицу и обнажил металлическую шкатулку искусной работы, приподнял, сняв с крошечного крючка, узорчатую крышку – и оттуда вырвалось сияние от дорогих украшений. Они точно загорелись от солнечного столбика, просочившегося сквозь щель на стене. Фёкла просто окаменела, едва не ослепнув: будто искрами больно брызнуло в глаза. По правде сказать, ей и не приводилось ещё ни разу видеть этакую диковину. Не смея к ней прикоснуться, она крепко зажала обеими руками рот и с трудом попыталась задушить в себе безудержный восторг вкупе с непонятным страхом. Наконец, невольно выдохнула:

– Откудова это?

– Не твово ума дело, схорони и забудь! – и он стуканул кулачищем по воздуху, тем поставив в разговоре жирную точку.

Данила аккуратно опустил крышку, придавил её большой пятернёй, точно припечатал, замкнул на крючок, не спеша обернул шкатулку тряпицей и, словно просветлев лицом, торжественно вложил её в безвольные, будто неживые, руки жены. Неуклюже сграбастав Фёклу и крепко прижав к себе, прошептал мягко, совсем по-ранешному, по-родному:

– Прости ты меня, дурака, сорвался… А вещица ета деду дарёна была за каку-то велику службу. За каку – не сказывал. Просил сберечь её как памятку, – и, заглянув в ещё настороженные серо-зелёные глаза, с надеждой спросил: – Даёшь ли мне слово без особой нужды не расставаться с ей?

– Даю слово… сохраню, – словно оттаивая душой и телом, промолвила она.

…Вернулся Данила с фронта цел и невредим, ни одной царапины. Уберёг его Господь. Стали с Фёклой налаживать послевоенную жизнь. И как-то между делом напомнила о себе та самая шкатулочка с дорогими камешками.

– Ну, чо, жена, не порушила ли слово своё? – спросил он, улыбаясь, как бы шутя, уверенный, что так оно и есть. – Держи таперь ответ.

Фёкла вдруг с лица сменилась, побелела вся, дрогнули у неё губы, затряслись, но не разомкнуть их, не разодрать; попыталась силком выдавить из пересохшего горла:

– Дак я… я…

– Хватит мямлить, – вдруг вспылив, заиграл он желваками, – не ходи закавыками. Знашь, я этого не терплю. Говори напрямки, как есть.

Она упала в ноги мужу и, скуля, словно побитая собачонка, вытягивала из себя по словечку, точно каждое весило по пуду:

– Прости ты меня, Данилушка, Христа ради… Запамятовала я совсем, куды упрятала твою вещицу. Убей, не помню. Когда вакуировали нас, в наводнение-то, ополоумела я, не знала, за чо схватиться… Искала потом долго, но… как в воду канула шкатулочка.

– Ах, так твою растак, чёртова ты кукла! Не уберегла родителеву память!

Ну что, пошумел-пошумел Данила, отошёл-таки сердцем, досадливо махнул рукой – да на том и унялся.

– Ладно, не убивайся, Феклуша. Эка беда! Не жили богато, нече и зачинать, – он притянул жену к широкой груди и, гладя её по голове, как ребёнка, договорил спокойно и внушительно: – Руки-ноги есть, слава Богу, голова на месте – проживём как-нибудь.

Покачиваясь в сильных, но ласковых объятиях мужа, как в люльке, она затихала, всё реже сотрясая себя утробными всхлипываниями.

Фёклу так сильно отхлестали мужнины слова и невыносимо больно грызла ей нутро вина перед Данилой, что она слегла и несколько дней плашмя провалялась в постели. Недаром в старину говаривали: удар языка кости сокрушает.

Потихоньку история эта забылась, и зажили они по-хорошему, по-людски. Друг без дружки никуда. Детей плодили да, как могли, их растили.

«Вона какие, как сосны во бору вымахали, стройные да высоченные, силищи никому не занимать и на лицо ладные. Девки-то в драку за имя, как за дорогими пряниками… Тьфу ты, чтоб не сглазить, – частенько хвастался Данила самому себе. – Только вот Верка, подскрёбышка наша, и в кого така уродилася? Глядеть ить не на че: тонюсенька да малюсенька, а манерная вся из себя, как барышня. И за чо только ей нет отбою от парней? Одно хорошо, слава Богу, глаза ей маткины достались, Феклушины».

…Десять лет, как нет рядом Фёклы, а кажется, что и не расставались вовсе. Всё чаще она видится ему молоденькой: невысокая, лбом касалась его плеча; русая коса до пояса, большие задумчивые серо-зелёные глаза; пухленькие, как булочки, щёчки с ямочками… До сих пор передёрнет Данилу, когда вспомянет, как невольно зажигала она в деревенских парнях желание обладать ею. Не единожды приходилось ему обламывать бока слишком ретивым ухажёрам.

– А вот нонче-то, – вслух размышлял дед с горечью в сердце, сидя перед экраном телевизора, – молодь да бабы вовсе сдурели: накрасются, всю морду себе позамажут – глаз не видать, напялиют на себя чо ни попадя, запихают в рот дымные соски – и ходют, как клоуны, по городу. Одним словом, чучелы огородные. Как ни малюй курицу, а всё одно – павлиной не станет! Взясть бы добрый кнут да и отстегать их по голым задницам как следоват!

«Эх, Феклуша, любушка ты моя, голубушка… Как же быть-то мне? – тоскливо Данила вопрошал много раз на дню. – Рассказать ли ребятам о нашей тайне? Али ну её в баню!»

И чем бы ни занялся старик, о чём бы ни говорил, глядишь, а мысли уже опять в клубок собираются и долбят им бедную дедову головушку, пока он не придумает ответа на свой вопрос.

«Неровён час, станут ишшо искать камешки, так греха не оберёшься. Али того хужее, и впрямь найдут – передерутся все, перессорются… А нам это нá что с тобой? – он вдруг представил тёплые серо-зелёные глаза жены и терпеливо выждал в них её согласие. – Верно, пущай всё будет как есть. Заработанное-то своим горбом, оно много дороже да ближе к сердцу».

Уже ночью, словно закончив непосильно тяжёлую работу, дед Данила облегчённо вздохнул и тихонько поднялся с дивана; одобрительно крякнув в подтверждение правильности найденного решения, прошлёпал босиком на кухню, отмахнул большую краюху чёрного хлеба, щедро посыпал её солью и с аппетитом умял, запивая кружкой холодной сырой воды. Едва тяжёлая голова Данилы коснулась подушки, как богатырский храп победно прокатился по всей квартире.

…А спустя год в «Новостях» по центральному телевидению сообщили об интересной находке юных следопытов в деревне Взяткино, представляющей огромную историческую ценность. Кому принадлежало это драгоценное колье, ещё предстояло выяснить.

Но деду Даниле уже не суждено было об этом узнать.