Текст книги "Моя струна"

Триптих
Три встречи, три мига, три случая. Финал

I. Москва. Сто десять лет тому назад

Смерть стоит того, чтобы жить.

Зимние каникулы в средней школе – время экскурсий длиною в две недели. Их класс должен был ехать в Москву, и вот уже месяц она не могла спать по ночам. Эта поездка означала, что исчезнут тысячи разделяющих их километров и перед глазами у нее будут не десятки наползающих друг на друга строк, а живой человек с лучистыми глазами, до которого можно дотронуться кончиками пальцев, что она услышит его голос не через шорох помех в телефонной трубке, что, возможно, эти отношения все-таки имеют право на продолжение.

Пожалуй, единственным человеком, который понимал, что для нее значит эта поездка, была мама. А еще она понимала, что этому гусенку-девятикласснице две сопровождающих экскурсию Матушки Гусыни никогда не позволят получить то, чего она так ждет. Поэтому мама пошла на личный гражданский подвиг и поехала с ними «сопровождением от родителей». Тем самым сняв с классных дам всю ответственность за своего ребенка со всеми вытекающими…

Подмосковный город Чехов. Гостиница в чистом поле. Целый этаж оккупирован их классом. Единственный пустой номер на этаже. Клондайк для мальчишек – вот оно, место, где можно тайком хлебнуть вина из бутылки и выкурить запретную сигарету на балконе. Вой ветра за окном. Стук в дверь. На пороге – сияющая мама: «К тебе тут пришли!»

Она шла по коридору, и у нее подгибались от волнения ноги, а сердце стучало так, что слышно его было, наверное, и за запертыми дверями одноклассников. Он сидел спиной к окну – незнакомец в водолазке и джинсах, с волосами до плеч и повязкой на лбу с незнакомым названием «хайратник». Совершенно чужой, неузнаваемый и неузнанный.

– Как ты меня нашел?

– Ты же сказала, Чехов.

– А гостиница?

– Ну, их же здесь не бесконечное количество.

Карие глаза с искорками. Искать в них того человека, ту щемящую ноту, которая полгода назад превратила два одиноких «Я» в накрепко спаянное «Мы» – под бесконечный стук двери. Новость о том, что к ней приехал «мальчик», разнеслась среди одноклассниц со скоростью лесного пожара, и все любопытные потянулись «на смотрины» – как бабочки на огонек свечи. Всем нужен был нож, открывалка, иголки с ниткой и другие жизненно важные вещи.

Разговор ни о чем: как там у него в университете, как там у нее в школе, как поживают друзья и общие знакомые. Она все никак не могла поймать его за той свинцовой завесой, которую он поднял в попытке – наверное – защититься от не совсем комфортной ситуации. Он занимался очаровыванием ее мамы – довольно успешным, мама была очарована почти мгновенно. Но она все еще мучительно не узнавала его, и эта невозможность сделать все так, как было, сводила ее с ума. Но время приближалось к полуночи и это положило конец попыткам. Спать. Он остался ночевать в этом же номере и уехал наутро обратно в Москву – сессия…

В этот ее приезд у нее было очень много экскурсий и выставок, театров и заснеженной Москвы. И очень мало его. Но все же у них был один день на двоих, весь – их. Целиком и полностью. Вдвоем, без свидетелей. Воробьевы горы, лыжный трамплин. Вид на спящую под одеялом серых облаков Москву. Вид на Главное здание МГУ. «Вон, видишь эти окна? Это – семейное общежитие, там получают комнаты студенческие семьи. Загадай, которое из них будет наше – когда через два года ты приедешь и поступишь сюда».

Нереально высокий холл ГЗ с колоннами, толпы студентов, попытки взобраться наверх, как можно выше. Высокое окно с толстым стеклом, кажется – в библиотеке. Не помню. И, наконец-то, она поймала ту самую ноту.

Они были абсолютно одни среди всех людей вокруг. Он дарил ей свою Москву, свою жизнь – через слова и картинки за окном, по капле, через электрические искры, перебегающие с кончиков его пальцев к ней на плечи. Когда ей уже казалось, что он – тот, давний – вот, что она наконец пробралась за чугунную завесу к пульсирующе-живому, незнакомо-родному, он подвел ее к оконному стеклу и усадил на широкий подоконник.

– Знаешь, а ведь десятки студентов каждый год кончают жизнь самоубийством здесь, в ГЗ. Когда им становится совсем плохо, совсем невмоготу, то это – очень простой выход. Всего лишь шаг с крыши.

– Знаешь, я ведь стоял уже там, у края. Я смотрел вниз, я сидел, свесив ноги, и слушал песню ветра. Я видел эту высоту, и мы заключили с ней договор. Я знаю, что она будет терпеливо ждать меня, она знает, что если случится то, чего я так боюсь – я приду к ней и сделаю шаг. Поэтому я и хотел, чтобы мы с тобой поднялись на самый верх – чтобы ты тоже поняла, тоже почувствовала.

– Я хочу, чтобы ты знала: ты – это все, что у меня есть. Только это и держит меня на этом свете. Если ты уйдешь – я пойду к ней. У меня нет от тебя секретов…

Что-то внутри у нее разбилось на тысячу мелких осколков, с шорохом полетевших вниз – к каменным плитам. Ситуация выходила из-под контроля. Она физически почувствовала свист ветра в ушах, ускорение свободного падения, пережила всю боль удара тела о камни.

– Ты не сможешь!

– Смогу. Если ты скажешь мне «прощай» сейчас – ты даже сможешь это увидеть.

– Но зачем? Это не стоит жизни!

– Для меня – стоит. Ты – стоишь. Когда я узнаю, что ты – больше не для меня, а я ведь узнаю, почувствую даже на расстоянии, угадаю и пойму, тебе не нужно будет мучиться вопросом, что будет со мной – теперь ты знаешь

– Нет! Я не могу тебе этого позволить!

– Ты не можешь запретить. Если ты уйдешь, тебе ведь будет уже все равно, так? Как ты сможешь тогда мне что-то запретить?

– Сейчас – могу?

– Сейчас – можешь. Сейчас ты можешь все.

– И ты пообещаешь, что сделаешь то, что я тебя попрошу сейчас?

– Что ты пытаешься сделать?

– Ничего. Воспользоваться своим правом. Ты же сказал – я сейчас могу все

– Да.

– Тогда пообещай мне одну вещь.

– Да?

– Пообещай, что ты никогда ничего не предпримешь потому, что тебе что-то показалось, ведь расстояние искажает, время корежит, бумага врет и голос в телефонной трубке живет своей жизнью, играя интонациями, как ребенок кубиками. Пообещай, что ничего не предпримешь, пока не услышишь это «Прощай», сказанное со всей однозначностью приговора. Пообещай!

– Тогда и ты тоже пообещай. Пообещай мне, что когда это будет «Нет» – ты скажешь мне это «Нет», не затягивая агонию, не уходя от ответа, не прячась за разделяющими нас километрами. Пообещай мне это здесь и сейчас, когда за стеклом – высота.

Нелепая свидетельница нелепейшего из обещаний.

А потом был самый, пожалуй, волшебный из их вечеров. Общежитие ВМК на Ломоносовском. Соседи по комнате, умотавшие, мило улыбаясь, как только они переступили порог комнаты. Плакаты на стенах, плакаты на потолке, магнитофон и медленные песни «Металлики». Их песня – Still loving you, Scorpions. Она пыталась как-то разобрать слова на слух и прислать ему перевод. Он улыбался и говорил, что и так давно уже знает, о чем песня. Ее голова у него на плече, волосы рассыпались по подушке. Наученный горьким опытом (весной, в марте), он даже не пытался ее поцеловать поначалу – они просто лежали рядом и слушали музыку. Он улыбался чему-то своему – «Да ты романтик! В сапогах на кровать». А что сапоги? Ноги деликатно свешивались за пределы покрывала…

Бабочки бились о стеклянные стенки банки. Приступы страха прошли, звон разбитого стекла затих вдали, она баюкала его обещание в сердце и думала, что теперь-то с ним ничего не случится без ее согласия. Его плечо было таким сильным, она чувствовала себя в полной безопасности, она не боялась его, не боялась его робких попыток поцеловать ее – сначала волосы, потом глаза, потом губы… И только когда почувствовала горячие пальцы, неведомо как пробравшиеся под необъятный свитер, между лопаток – вспомнила о том, что за окном давно уже ночь и им пора ловить группу и автобус в Чехов.

Но больше всего она запомнила их коротенькую поездку на троллейбусе до метро. Она сидела у окна, он – у прохода, рука на стойке поручня как бы проводила границу – их мир и другой мир. У него наконец-то были те, весенние, олимпиадные глаза. Он держал ее за руку. И молчал. И то, что творилось у нее внутри, просто нельзя передать словами. Нельзя, и все тут. Восторг и дикая боль от того, что вот сейчас это закончится и больше никогда не повторится. И будут опять тысячи километров и неровные строчки писем, а глаз – не будет. И губ не будет, и волос до плеч, ничего этого не будет. Будет размеренная жизнь советской школьницы, будет ожидание длинною в полтора года. Будет эскалатор метро, будет класс, будет автобус в Чехов, будет другая, привычная жизнь. Его – не будет…

Он пришел провожать ее поезд домой. В этот день утром они с мамой были на Арбате. И, как настоящие туристы, купились на зазывающую улыбку художников в переходе. На верхней полке лежал ее портрет карандашом. Когда портрет рисовали, она решила, что это будет подарок ему. Мама сказала – да что ты, ну уж нет, везем домой. Обидно было до слез. Она показала портрет ему, и ели бы в ту минуту он сказал: «Подари» – плюнула бы на мамин запрет, подарила бы. Но он промолчал, и портрет лежал, свернутый в трубочку, на верхней полке. И судьба его была так никогда нигде и не висеть; свернутым в трубочку – всю оставшуюся жизнь.

Ничего не значащие слова прощания, одинокий силуэт в кроличьей шапке, оставшийся на перроне, уже не бегущий вслед уходящему поезду. Забраться на верхнюю полку, обнять подушку и попытаться причесать растрепавшиеся чувства. Попытка длинной в 23 часа – ровно столько поезду ехать домой. Укрыться одеялом почти с головой, отгородиться от всех, пытаться унять бурю, прийти в себя, нащупать отброшенную за ненадобностью скорлупу и попытаться загнать в нее то существо, которое успело бесконечное число раз поменять форму за эти несколько дней. Попытка умереть и родиться снова. Попытка мумифицировать пережитое, сохранить его for years to come. Удачная попытка.

Под стук колес прощаться с Москвой на полтора года, на самом деле прощаясь на двенадцать.

II. Днепр. На берегу очень дикой реки

Любовь стоит того, чтобы ждать

Год. Снова март, и бегут ручьи, и бабульки у церкви устали продавать подснежники. Было всяко. Были надежды и уверенность в себе. Был провал – там, где его не ждали. Был нежданный успех – опять же там, где его не ждали. Нельзя войти в одну и ту же реку дважды – и значит, это будет уже другая весна. Другая олимпиада. Другой профиль. Другие люди. Другие города.

Он сказал – все равно приеду. Он сказал – математиков на олимпиады возят те же люди, что и программистов, все меня знают, он сказал – легко. Я приеду, если ты этого хочешь. Она сказала – конечно, хочу. Они не виделись с зимы, снежного столичного января. Письма начинали понемногу сходить на нет – оставались телефонные звонки, и они уже плутали в лабиринтах не вовремя сказанных слов и недопонятых полунамеков.

Она не учла одну маленькую деталь. В этот приезд он больше уже не был участником. Он был посторонним человеком на строго охраняемой территории. По мнению бабушек-вахтерш, бесчисленных сопровождающих групп и других блюстителей порядка на территории очередной школы-интерната ему там было не место. Ну в самом деле – студент, чужой и среди школьников – непорядок. Просто беда.

Она была болезненно чувствительна к тому, «что скажут люди», сжималась в комок под каждым осуждающим взглядом, краснела от вида удивленно поднятых бровей руководителя их областной группы. Она пугалась всех и вся и сквозь этот испуг не успевала толком порадоваться тому, что видит его.

Школа-интернат стояла где-то на отшибе славного города-на-Днепре. Рядом были еще школы, был частный сектор с домами и садиками, с дорогой, вымощенной щебенкой. Высокая кованая ограда, пятиэтажные здания: спальные корпуса, школа, столовая. Он не смог поселиться вместе с командой из родного города, несмотря на знакомых сопровождающих. Он мог только лазить через забор и свистеть у нее под окнами. И тогда она спускалась, и они брели прочь – по узким улочкам, среди цветущих абрикосов, искать свою тихую гавань.

Он учил ее целоваться. У какой-то трансформаторной будки во дворе какой-то школы – выступ, защищающий от ветра, светлая куртка, руки на талии, незнакомые ощущения чужих губ у своих – непривычно, неловко, но терпеть можно. Отчего столько шума из-за этих поцелуев? Нравиться начнет потом. Тогда же – настороженность, как будто ты впервые едешь на велосипеде: все тело напряжено, педали крутятся с трудом, постоянный страх свалиться. Холодный мартовский ветер.

Разговоры. Он пытался рассказывать ей о премудростях, изучаемых студентами МГУ на первом курсе. Она пыталась отбрыкаться – премудрости в голову упорно не лезли, ей хотелось каких-то других разговоров, просто о жизни, о них, а не о чудесах компьютерных технологий. Вообще всю эту их встречу можно было назвать одним словом: «Неуютно». Неуютно было блуждать на холодном ветру, неуютно прятаться на лестничной клетке от неусыпных вахтерш, неуютно стоять в обнимку под прикрытием пустого здания интернатской школы.

Однажды их там заметила стайка местных ребятишек и долго потом прыгала и дразнилась у них за спиной. Она цепенела от этих пошлых дразнилок, он же повторял для нее особенно сочные вещи – с полуулыбкой, не замечая или не желая замечать, как некомфортно ей и от ситуации, и от слов. У него это называлось: «Учить жизни. Учить постоять за себя».

Но хватит о мелочах. Их было много, разных, и они, как капустные листы, ложились взахлест и рисовали картину мира. Серо-унылую картину с трогательно-пронзительным запахом абрикосовых цветов.

Он поселился в частном секторе по соседству. В 10 минутах ходьбы. Снял комнату. И однажды зазвал ее туда – в гости, посмотреть. Они шли по дорожке между домами, и счастью ее не было предела – наконец-то можно уйти от чужих колючих глаз, спрятаться ото всех. Он ломал ей абрикосовые веточки с нежно-белыми цветами, и даже было тепло, и солнышко, и первая зелень травы. Калитка, тропинка через огород – к летней кухне. На пороге – бабка с волосами в тугой узел и холоднющими глазами. Первый раз в жизни она ощутила на собственной шкуре то самое «измерить взглядом». Измерили, взвесили, поставили штампик в уголке. Презрительно поджали губы. «Вот, значит, какая она. Здравствуйте. Заходите».

После этого взгляда – холодного душа – вся радость дня куда-то рассосалась. Комнатка была маленькой, с непонятного вида тахтой, стулом и столом. И покрывалом на стене. С маленьким окном. С чужим запахом. Низким потолком. Быть в ней не хотелось, хотелось побыстрее уйти, пока по капле не вытекла еще последняя надежда на то, что неуют рано или поздно закончится, и вся радость дня как-то тихо просочилась сквозь щели в дощатом полу. То, как она уходила оттуда, можно было смело назвать бегством.

А потом был выходной. Суббота. Встреча на извечном месте у забора.»

– Пойдем ко мне.

– Не пойду.

– Почему?

– Не хочется…

И в ход пошла тяжелая артиллерия. О, как он умел убеждать… Слова, слова, слова, бороться с мастером построения риторических конструкций и великим демагогом нет сил. А бороться надо. Надо спастись как-то от этого, потому что она интуитивно не хочет туда идти. Даже – не может идти. И – чувствует, что ее принуждают. Ломают. Заставляют. Чего раньше не случалось никогда.

Он говорил: «Пошли» – она отвечала: «Нет» и держалась за прутья отрады, как за спасительную соломинку. Он разжимал ей пальцы и грозил отнести на руках. Он бы отнес – не вопрос. Но она крепко держалась за забор и вырывалась из рук. Сумасшествие.

Лирическое отступление

Девятиклассница. Нецелованная до него и до этой зимы. Романтик, дикий романтик – стихи, книги, мечты… Все, что после поцелуев, – не изведано и пугающе, как скала смерти. Не повзрослевшая еще, не осознавшая себя, уже способная любить – мучительно и самозабвенно, но все еще не понимающая того, как многогранно это «Любить»… «Та девочка, которой я была».

Последний заслон:

– Я не хочу видеть твою хозяйку.

– Почему это еще?

– Откуда она знает обо мне?

– Я ее предупредил.

– В какой форме?

– Ну, сказал, что жить буду с женой.

Она тупо молчала после этого минут пять. Все не могла прийти в себя. Все не могла поверить. Он не замечал, пытаясь разжать пальцы, стиснувшие намертво все те же спасительные прутья забора.

– Стоп. А теперь – начистоту. Зачем ты меня сейчас так настойчиво туда тащишь?

Настал и его черед замолчать надолго.

Конечно же, они ничего не сказали вслух. Какое уж тут вслух… Но как-то вдруг все стало ясно без слов. И его настойчивость. И ее нежелание идти. И косые взгляды хозяйки. Кусочки паззла встали на свои места.

Вокруг было тихо-тихо, и ей казалось, что кто-то злой и сильный вынул сердце из груди, растянул этот комок мышц в струну и медленно делает из него крученый шнур. Ткань реальности расползалась по швам – лопались нити безоглядного доверия, которое было к нему, такому взрослому, умному и знающему. Ниточка за ниточкой расползался шов, скреплявший два «я» в «мы», и в пропасти под ногами был не огонь, но лед. Ее первая маленькая смерть.

Это может показаться глупым – сейчас. С высоты прожитых лет, опыта и обретенного цинизма. И все-таки – это было предательство. Замешанное на эгоизме, на желании поставить печать «мое», желании привязать накрепко – не выбирая средств. Возможно, даже скорее всего, – с благими намерениями. Но все равно предательство. Оно убило доверие. Оно показало, что ее могут попробовать заставить, согнуть до той неуловимой грани, за которой – уже сломать. И в конце концов – оно убило то, что было. То, что могло бы быть. Что не закончилось тогда, но умерло в конвульсиях через год. Чистое и светлое, первое и потому неповторимое.

А потом они долго и мучительно пытались стереть это из памяти, забыть эти минуты, вычеркнуть и выбросить – как не было. Она тихо умирала – школьный двор, отряд шин, вкопанных в землю до половины. Ноги подкашиваются, в голове – абсолютно пусто, только что-то шумит, как в морской раковине, и крутятся риторические вопросы: «За что? Почему? Что я сделала не так?» Он все говорил, и говорил, и пытался перебросить канат из слов через ту полную стужи пропасть, которая расходилась между ними – на глазах – все шире и шире. А так как он был мастер слов, то веревочный мостик все-таки получился.

И она пошла по нему, несмело, навстречу. Стараясь не смотреть под ноги. Но пока она шла, нездешняя зимняя стужа все-таки успела опалить. Накрепко. И, как Снежная Королева Каю, занозить сердце кусочком льда. Да, все еще было. Примирение, поцелуи и прощание. Теплое, трогательное прощание, все то же обещание приехать поступать в Москву, как только школа останется позади. Все то же обещание звонить, писать, оставаться. Все то же – но только с занозой в сердце. Пик-переживание. Катарсис. После которого – только вниз. К зиме. Да, возможно, все еще можно было исправить – если бы не тысячи километров между ними. Если бы было тепло, каждый день, каждый час. Если бы… Если бы…

III. Хмельницкий. Конец фильма

Среди связок в горле комом теснится крик…

Иногда случается что-то в жизни, переживаемое очень остро, и потом часть жизни ты пытаешься забыть, не вспоминать, вычеркнуть этот кусочек «истории себя» из сознания. Потом понимаешь, что не получается. Что память стирают по-другому. Переживая заново и принимая. И, сделав так, думаешь, что избавился от этого поросшего мхом наваждения. А позже, много позже, понимаешь, что оно останется с тобою и в тебе навсегда, потому что именно оно сделало тебя такой, какая ты есть…

Финал у этой истории, собственно, был предсказуем… Год третий. Третья в ее жизни республиканская олимпиада. Последняя. На этот раз – опять программирование. Она, наверное, была там единственная такая – приехавшая не занимать места и бороться за победу, а решать свои личные проблемы. Ибо проблем за этот год накопилось…

Все было. Были письма, помалу сходящие на нет. Были длинные телефонные разговоры на все менее понятные темы. Был обстоятельный разговор с родителями о том, куда же все-таки она будет поступать. И учебник Сканави был отправлен в самый дальний ящик стола, а на стене появилась политическая карта мира – выбор был в пользу географии и экономики. Осталась самая малость – сказать ему, что в МГУ она поступать не будет. Или, другими словами, сказать: «Все кончено. Не судьба» их отношениям.

Была предпринята робкая попытка отговорить его приезжать. Заведомо несостоятельная попытка. И вот – он там будет, а это значит – разговора не избежать. Странно, но сейчас уже сложно вспомнить, какими стали их отношения в то время, до Хмельницка…

Многое ушло. Первой уходила трепетность, последним – интерес к жизни друг друга, все остальное выгорело и стерлось где-то посередине между… По крайней мере, ей так казалось. Она знала, что разговора не избежать, и знала, что ему скажет. Без вариантов. Что хотела услышать в ответ? Сложно сказать. Хотелось, чтобы отпустил – без боли. И в то же время боялась увидеть равнодушие в глазах. Вот такое вот оно, противоречивое женское сердце…

Об этой последней их встрече можно писать долго. А можно все рассказать в двух словах. Как встретились и как почти сразу же и поговорили. Как она сказала ему, что долгожданное поступление не состоится. И предложила классику: «Давай останемся друзьями». Как он ответил, что раз так, то он женится через месяц. Как она не поверила. Как они все-таки сошлись на «будем друзьями». И как он потом дня три это «друзьями» планомерно воплощал в жизнь – требуя ее внимания, требуя его по часам, по расписанию, и как она бегала от него, явно и неявно, прячась за спинами ребят из своей команды. Это все было нестрашно и неважно. Большая куча неприятных моментов средней степени тяжести. Только и всего.

Это был день четвертый или пятый олимпиады. Три часа пополудни. Кто бы помнил, как так получилось, но они ехали вдвоем вверх в лифте. Он попросил ее о старом одолжении – разложить ему пасьянс на сбудется – не сбудется. Они часто развлекались этим в Днепре… Она знала пасьянсы, которые могли либо сложиться, либо не сложиться – по ее желанию. Очень боялась решить, как же лучше – не знала, что именно он загадал, помнила разговор под крышей ГЗ, не хотела провокаций и заявлений о том, что судьба вещала ее руками. Пасьянс в результате не сошелся. И когда она пошла по ступенькам вниз, он догнал ее между этажей…

Следующие три часа был бред. Дурман. События из другого измерения. Которым не было места в этом мире. Ее мире. Как ни крути, а она еще не успела за пару дней нарастить защиту-броню против него. И он был ей безумно дорог три года. Защита против таких людей никогда не бывает по-настоящему эффективной… Он поймал ее в клетку на площадке между этажами. И не выпускал оттуда. Держал, блокировал, не давал выскользнуть и сбежать. И – говорил. Просил, умолял, приказывал, заставлял. Ломал. На этот раз – без оглядки. Ибо терять уже было нечего. Все уже было позади. Все, кроме какого-то сумасшедшего шанса, что он сможет ее заставить. Существующего только у него в голове. Но он верил, что этот шанс есть, и он его использовал. На всю катушку.

А она была боец. Правда, маленький еще, неоперившийся. И она пыталась бороться, играть на его поле по его же правилам. Отвечать словами на слова. И пытаться прорваться к лифту. Как назло, в это время мало кто пользуется лифтами в гостиницах, и никто не приезжал на их этажи. И звать на помощь было бесполезно – да она и не стала бы. И поэтому она продолжала воевать. Нападать и парировать. Фехтовать, невзирая на колотые и рубленые. На потерю крови, от которой темнело в глазах. Кто же знал, что слова могут быть похуже плетей, мечей и топоров… Кто же знал, что может быть так больно от слов. Так безнадежно и так больно…

Три часа как в угаре. Как в бреду. И не вспомнить почти ничего из сказанного. Сидеть у стены, стоять, бегать по маленькой площадке, как тигр в клетке. И везде натыкаться на глаза – его глаза. И следить за движением губ, все еще родных губ, и видеть, как сгущает воздух исходящая из них ненависть. Нет сил терпеть. Нет сил на это нелепое противостояние. Нет воздуха, чтобы дышать, и мысли путаются и упрямо не ложатся в слова, в логические цепочки контраргументов.

Наверное, все-таки такого рода переживания никак не ложатся в слова. Сказать, что это был ад – все равно что ничего не сказать. Потому что ад у каждого свой. Этот был ее, персональный. Чувство бессилия физического – он был сильнее ее во сто крат. Чувство бессилия душевного – каждый – каждый! – его удар проходил. А она в то время не умела еще бить насмерть, бить сознательно, по болевым точкам, по сплетению нервных окончаний, прямо в сердце, в душу… А он умел, и хорошо умел. И бил.

Нервы были на пределе. Казалось, еще слово – и ее не станет, она рассыплется на тысячу мелких осколков. Голова отказывалась думать, от лихорадочного поиска выхода темнело в глазах, а выход все не находился, клетка была закрыта, а ключ – в кулаке у человека с глазами темными, как грозовые тучи. Но, наверное, она еще кое-как держала рубежи и все еще не похожа была на сломавшуюся куклу Суок.

– Знаешь, что я сейчас сделаю?

– Что?

– Возьму тебя на руки и шагну из окна. Лучше вдвоем – так, чем отпустить тебя сейчас навсегда. Или нет. Слишком драматично. Слишком красиво. В том, что ты делаешь со мной, нет ничего красивого. Поэтому ты не стоишь красивой смерти… Знаешь, что чувствует человек, которому перекрыли кислород? Нет? Шея – это самая хрупкая часть. У всех. На ней так легко смыкаются пальцы. Небольшое усилие – и ты это почувствуешь, а я это увижу. Прямо здесь. Прямо сейчас.

Смех. Ну не плакать же ей было, в самом деле. И к тому же она не верила. Ни минуты не верила. Словесные дуэли – еще один способ ударить, который проходит в цель… Не верила – и вдруг его руки сомкнулись у нее на шее… И начали медленно, очень медленно сжиматься.

Сначала она улыбалась – ему в лицо. Игры. Потом закрыла глаза, даже не пытаясь развести эти руки – гордость… Но в какой-то момент ее руки инстинктивно уже метнулись к его запястьям. Каменным. И было больно, и плясали звездочки перед глазами…

Теперь она знала, что чувствует тот самый человек…

Да, он потом убрал руки с ее шеи. А она сползла по стенке в угол и дышала часто-часто, зажмурившись, обхватив голову руками. Дышать было больно, дышать было сложно и все еще было очень страшно. Только бы не открыться, только бы он не увидел в этот момент ее лицо… А потом приоткрыла глаза и увидела, что он стоит немного в стороне, спиной. И – спасительный лестничный пролет без преград – прямо перед ней. Вперед. Рывком. Почти что кубарем – вниз. Какой там лифт… До первого этажа.

Время было уже позднее. А на первом этаже жили ребята из ее команды. И она прибежала туда и напоролась на обоих руководителей группы у ребят в комнате. Наверное, на лице у нее было написано все, потому что ей дали стакан воды, усадили на кровать и не трогали до вечера. Почти. Один из руководителей возил команду и в первую ее олимпиаду и помнил начало ее истории. И поэтому смог-таки выспросить. Даже не что случилось. А Кто.

Они виделись после этого только раз. На виду у руководства. Он принес ей формальные извинения, она их формально приняла. Он попросил отдать ему письма – она сказала, что сожжет их. Все. Совершенно непонятно, как она умудрилась при этом получить-таки свой традиционный Диплом третьей степени. Инстинкты, наверное.

После этой истории она придумала себе правило: «Больше никогда никого не бросать первой» – и успешно его нарушила не раз. А еще в ней поселился страх, который она и понять-то сумела лишь много лет спустя. Страх перед сильными мужчинами. Наверное, оттого, что боялась еще раз пережить такое. И поэтому после рядом с ней всегда были только те, кто был слабее ее. Что это ошибка, стало понятно, опять же, лишь очень много лет спустя.