Текст книги "Моя струна"

***

Что можно сказать в качестве эпилога? Встретились ли они еще? Нет, но спустя шесть лет нашли друг друга в виртуальном мире. И полгода писали очень длинные письма, пытаясь понять, что же произошло, и кто был виноват, и могло ли быть иначе…

Он женился тем же летом. К моменту возобновления переписки у обоих уже были дети… Как оказалось, он помнил все так же отчетливо, как и она.

Это виртуальное выяснение отношений помогло ей понять, что этот ее первый роман все еще не прошлое, что он определяет ее жизнь и по сей день. В мелочах и в важных вещах, привив ей модели поведения и страхи. Возможно, теперь эти модели и страхи смогут-таки почить спокойно.

R.I.P.

Предисловия и рифмы

Сpедь оплывших свечей
и вечеpних молитв

Средь военных трофеев и мирных костров

Жили книжные дети, не знавшие битв,

Изнывая от мелких своих катастpоф.

В 3 года Чуковского читала гостям наизусть. Всего. Гости ахали и говорили, что так не бывает… Но – это ведь было еще не чтение.

Детям вечно досаден их возраст и быт,

И дpались мы до ссадин, до смеpтных обид,

Но одежды латали нам матеpи в сpок,

Мы же книги глотали, пьянея от стpок.

Что мы читали в детстве? Неужели – одно и то же? Все? Или книги, которые мы читаем, пока растем, определяют как-то то, какими мы вырастаем? С чем, с кем и как идем по жизни и – в какой-то мере – саму жизнь после. После становления, взросления и определения.

Самая первая книжка, которую я помню, – «Волшебник изумрудного города». Зал для первоклашек в местной детской библиотеке. Книгу давали только особо отличившимся – кто много читал, книг не рвал, возвращал все вовремя. В те времена изобилием книжный рынок не страдал и читалось только то, что давалось в библиотеке плюс жило на семейных полках. Наверное, мне повезло. На семейных полках жило немало.

Липли волосы нам на вспотевшие лбы

И сосало под ложечкой сладко от фpаз.

Класс второй – класс четвертый. Года, прожитые под эгидой «Библиотеки приключений» и конфет «Чернослив в шоколаде». До сих пор на страничках этих книг можно найти сладкие отпечатки моих пальчиков. Картинка так и стоит перед глазами: на диване, напротив бара с коробкой конфет, послеполуденное солнце через оранжевые шторы в комнате.

Процесс поедания конфеты – сначала раскусить и достать сливку. Потом размотать сливовые слои и добраться до сладкой миндалинки внутри. Потом съесть все это в порядке «наоборот» – от миндалинки через сливу до толстого шоколада, пропитавшегося сливовым вкусом. Не отрываясь от страниц. Так были читаны «Дети капитана Гранта» и «Копи царя Соломона». «Робинзона Крузо» читала в огромной родительской кровати – болела. Жюль Верн был зацеплен из «БП» и перечитан весь – благо было собрание сочинений. Купера с его могиканами читали наперебой с дедушкой – он тогда болел, ему вырезали аппендицит. «Записки о Шерлоке Холмсе». Долго потом искала рассказы, не вошедшие в первую книжку. И расстраивалась – «Знак четырех» почему-то не понравился.

«Три мушкетера» вызвали протест иллюстрациями – Д’Артаньян не был похож на Боярского – а обязан был быть. В книге было намного больше, чем в фильме, и при первом прочтении томления Миледи в замке в Англии воспринимались как лишние и никому не нужные. «Аэлита» и «Гиперболоид инженера Гарина» были позже. Как и «Земля Санникова». Новая книжка приходила на почту, по-моему, раз в месяц. Пополнение всегда ожидалось с трепетом.

И кpужил наши головы запах боpьбы,

Со стpаниц пожелтевших слетая на нас.

«Консуэло» читала в 11 лет. Явно рано. Хотя… С любимыми куклами разыгрывались сценки учениц у маэстро Порпоры. Артур с горящими глазами вселял трепет, завуалированные намеки на чувства были диким откровением.

И пытались постичь

Мы, не знавшие войн,

За воинственный клич

Пpинимавшие вой,

Тайну слова «пpиказ»,

Hазначенье гpаниц,

Смысл атаки и лязг

Боевых колесниц.

Потом пришел Александр Дюма. The Great. Он начался в классе шестом и был на года… Это уже был зал библиотеки для детей постарше, за книжкой надо было записываться в очередь. Дюма в красном переплете, с вытертой напрочь, когда-то черной краской названия. С пожелтевшими обтрепанными страницами, специфическим запахом – наверное, книжка пахла эмоциями тех, кто ее читал до меня. Они были волшебными. Их читала, несмотря на строгий приказ «спать!», под одеялом, с самодельным фонариком (когда лампочка прикручена к батарейке изолентой :).

А в кипящих котлах пpежних боен и смут

Столько пищи для маленьких наших мозгов!

Помню, как спорила с молодым человеком о том, права ли была Луиза, влюбившись в короля. Он утверждал, что это было предательство чистой воды, – я говорила, что Любовь и предательством было бы, если бы она осталась…

Мы на pоли пpедателей, тpусов, иуд

В детских игpах своих назначали вpагов.

А еще – из самых ранних, уже юношеских – «Анжелика» во всей ее красе. Прекрасная, смелая, неукротимая. Богиня. В то время можно было играть – представлять кареты и принцев, тихо вздыхать – не в том веке я родилась, ох не в том… Уже не играем в куклы, но и живем еще настоящей жизнью, живем жизнью придуманной.

И злодея следам

Hе давали остыть,

И пpекpаснейших дам

Обещали любить,

И, дpузей успокоив

И ближних любя,

Мы на pоли геpоев

Вводили себя.

Из самых-самых любимых героев – были и остаются – Анжелика, Скарлетт, Мэгги из «Поющих в терновнике», Консуэло… А еще у них были мужчины – самые-самые, всегда верные, «хоть снаружи злобные – добрые внутри», и за ними – как за каменной стеной, и – красавцы к тому же, но все равно – только ее. И какой, спрашивается, могла вырасти розочка на таком удобрении?

Только в гpезы нельзя насовсем убежать:

Кpаткий век у забав – столько боли вокpуг!

Постаpайся ладони у меpтвых pазжать

И оpужье пpинять из натpуженных pук.

Испытай, завладев

Еще теплым мечом

И доспехи надев,

Что почем, что почем!

Разбеpись, кто ты – тpус

Иль избpанник судьбы,

И попpобуй на вкус настоящей боpьбы.

Так и шла по жизни – неисправимый романтик, борец за справедливость.

Только меча не хватает – или шпаги – защищать вселенское равновесие.

И когда pядом pухнет изpаненный дpуг,

И над пеpвой потеpей ты взвоешь, скоpбя,

И когда ты без кожи останешься вдpуг

Оттого, что убили его – не тебя, —

Ты поймешь, что узнал,

Отличил, отыскал

По оскалу забpал:

Это – смеpти оскал!

Ложь и зло – погляди,

Как их лица гpубы!

И всегда позади —

Воpонье и гpобы.

Теперь я пытаюсь перечитывать книги своего детства. И когда переворачиваю последнюю страницу, мне кажется, что я сделала это зря – я ищу и не нахожу под обложкой магии тех лет. А потом проходит день, уходит неприятный осадок простоты и корявости, и я понимаю, что та сказка все равно со мной, несмотря на то что я, взрослая, ее найти уже не могу. Зато – все еще – нахожу ее отголоски в других местах, в других книгах. И еще мне очень хочется провести своих детей по той же дороге, теми же сказками и так же вовремя.

Если мяса с ножа ты не ел ни куска,

Если pуки сложа наблюдал свысока

И в боpьбу не вступил

С подлецом, с палачом, —

Значит, в жизни ты был

Ни пpи чем, ни пpи чем!

Если, путь пpоpубая отцовским мечом,

Ты соленые слезы на ус намотал,

Если в жаpком бою испытал, что почем, —

Значит, нужные книги ты в детстве читал!

Любителям авантюрных выходных посвящается
Париж

Есть ли самый романтичный в мире город? Кто-то скажет – Венеция. Кто-то выберет Питер. Будут наверняка названы и другие большие и маленькие города. У меня же выбор будет до безобразия банален – Париж.

Город героев Дюма. Город рыцарей и королев, горбунов и цыганок. Город неподражаемого французского шарма, соловьиных трелей языка, город башен, дворцов и мостов. Мое знакомство с ним начиналось поздней ночью конца февраля. На родных широтах в это время снег и слякоть. Париж был теплым, воздух – прозрачным, свет фонарей был похож на умытые дождем колокольчики.

Нас поселили в маленькой неприметной гостинице в самом центре. В номере был балкончик с коваными перилами, на котором с трудом умещался один человек. Время близилось к полуночи, и сам факт пребывания там пьянил не хуже молодого вина.

Мы жили на одной из улиц-лучей площади Звезды, Charles de Gaulle Etoile, и если хорошо свеситься с балкончика, можно было увидеть Триумфальную арку, залитую розовым светом фонарей. Париж, центр, ночь. Авантюрность настроений. Желание познать непознаное, объять необъятное.

И вот мы уже почти бежим по пустым ночным улицам, ищем карту города на боку стеклянной автобусной остановки, громко смеемся, считая камешки брусчатки под ногами, удивляем случайных прохожих, ищем то-не-знаю-что. Находим.

Эйфелева башня. Представьте себе абсолютно пустой город, весь – наш. Представьте себе – ночь, небо без звезд, кристально-прозрачный воздух, черная лента реки, мост длинною в полжизни. И – как откровение, как сказка – кружевное стремительное нечто, зовущее ввысь.

Ты идешь к нему через мост, боясь дышать. Боясь, что спугнешь. Сначала башня статуэткой умещается на ладони. И вот – она уже рядом, и ты – между массивными лапами опор. Она светится, и от этого света она – легче перышка, хотя массивность железа – вот она, рядом, и хочется дотронуться до нее рукой и улететь к звездам вместе с ней.

А потом – вдруг, как в сказке про Золушку, случилась полночь. И свет погас. Как раз вовремя – эмоции уже начинали переливаться через край. Спасибо парижскому фонарщику, по совместительству – мастеру-осветителю. Иначе мы не ушли бы оттуда до утра.

Сначала было как-то обидно. Зачем вы выключили мою сказку! Потом – уже стоя опять на другой стороне моста – легче было сказать башне: «До свидания!» И молчать, молчать, молчать по дороге в отель, петь тихую колыбельную эмоциям, просить их остаться. Вам знакома счастливая умиротворенность, наступающая после моментов особенно радостных?

Времени было обидно, непростительно мало. Его, по сути, вообще не было. Ну что такое три дня – и Париж.

Карусель завертелась. Утренний привет ночной знакомой. Она опять была щедра на сюрпризы. Мы спускались к ней по парижскому аналогу одесской Потемкинской лестницы, и где-то на середине пути включили фонтаны. Мы решили – для нас :)

Лувр. Великий и ужасный. Искала глазами окна королевы Наваррской, выходящие к Сене. Хотела, чтобы мне сбросили веревочную лестницу, чтобы – не как все, через главный подъезд.

Стеклянная пирамида входа. Ника, венчающая белый мрамор лестницы. И – как откровение, как удар пилой по струнам нервов – «Джоконда». Картины нельзя воспринимать ни в репродукциях, ни в альбомах. Ну в самом деле – что в ней такого? Но когда ты идешь по начищенному паркету и вдруг чувствуешь на себе чей-то взгляд, когда поднимаешь на нее глаза и видишь ответный взгляд, когда тебе улыбаются, как бы говоря: «Здравствуй! Добро пожаловать. Тебе здесь рады, тебя здесь ждут», ты просто не в силах оттуда уйти. Поэтому Лувр для меня – это Ника и «Джоконда». А потом уже все остальное.

Столбики-гвардейцы в Пале Рояль. Стоять, представляя себя мушкетером. Монмартр. Белая воздушность храма. Цветы. В феврале – и уже цветы. Художники, картины, ощущение вечного праздника, не покидающее это место никогда.

Мосты через Сену. Воображение, рисующее кареты и дам в вечерних платьях. Les Champs Elyses. Ровные ряды деревьев, уходящие в даль. Желание просто идти по улице и наслаждаться нереальностью происходящего. «Я гуляю по Елисейским полям».

Двор чудес, ставший огромной подземной галереей магазинов.

Нотр-Дам. О да, Нотр-Дам. Фасад, убранный в леса. Готика, заставляющая искать у себя за спиной крылья в первую же минуту после того, как ты переступаешь порог. Ты прикасаешься рукой к колонне и стоишь так, обратившись в слух. И постепенно стирается вечное стрекотание туристов, и ты начинаешь слушать тишину. Представляя, сколько рук до тебя прикасались к этому шероховатому камню, рук в кожаных перчатках грубой выделки, рук в нежных шелках, просто рук. Витражи. И не важно, о чем сейчас поет экскурсовод. Потому что ты смотришь на воплощение мечты, собранное из цветных осколков сердец всех мечтателей, прошлых и будущих, вставленное в раму, пропускающее, притягивающее свет. До головокружения.

Я очень долго не могла потом описать свои впечатления от Города словами. Банальное «Понравилось. Очень» все равно ничего никому не скажет, ведь так? Я не привезла с собой никаких сувениров. Мой парижский сувенир нашел меня сам. Полгода спустя.

Я листала какую-то книжку и вдруг зацепилась глазами за черно-белую графику – улица, дома, экипажи. И – крыши. Множество тоненьких дымоходов, подпирающих небо.

Это был мой Париж – мой, потому что заставил узнать себя этой совершенно не запомнившейся сначала деталью. Мой, потому что брутально вырвался наружу спустя месяцы, доказав, что жив. И – в этот же вечер – воссоздавший себя сам. В кружевах рифмованных строк.

Свічка.

Полум'я відблиски

Спомини

Капель дощу тонкий

Передзвін

А над Парижем тоненькі комини

Небо підтримують —

C’est la vie!

Шум екіпажів

Терпкими

Бульварами

Бродить

Нічне миготіння

Вітрин

Pauegot & Renault

Листи

Фарами

Пишуть на сірому

Папері стін

У зоряне небо

Злітає мереживо

Заліза і волі —

Стрімко,

Як птах.

За склом – столики

Дивне плетиво

Думки

Дотики

Сміх

Страх

В повітрі

Носиться

Вітер мандрів

А під ногами —

Столітній брук

На Монмартрі

Листки олеандрів

Колять пальці

Знімілих рук

Знімілі повіки

Бояться

Впасти

Зніміле серце

Стишує крок

Париж…

О Париж!

Я так хочу попасти

До тебе

У гості

Іще разок

Стати на варті

В Пале Роялі

Всміхнутись

Джоконді

Merсi

Pardon

І упевнитись,

Що і далі

Наполеон —

На колоні Вандом

Вічне місто

Вічна загадка

Вічний смуток

І радіст —

Теж

Доброї ночі

Мансарди,

Арки,

Величні злети

Парижських

Веж…

История одного стиха

Что может родиться в душе человека на исходе душевных сил? Когда и души-то почти не осталось, так – покореженной грудой обломков высится куча битого бетона и стекла, торчат железные прутья, когда – пустыня, когда – конец жизни, мечтам, всему, когда – 16 лет.

Он был первой в ее жизни полной и мгновенной победой. Он был рядом в очень трудное время, просто молча был, держал за руку, спасал взглядом. Он был загадкой, Маленьким Принцем, к которому чувствовалось что-то щемящее, непрочное, то, что она боялась спугнуть, и в то же время – «Мы в ответе за тех, кого приручаем» – чувствовала, что может ранить, боялась ранить, боялась даже дышать, чтобы удержать, не спугнуть, не испортить.

Им было 2 месяца с маленьким хвостиком. 2 месяца вечерних встреч, прогулок, держась за пальчик, робкое – первый раз под руку, скромное – первый поцелуй в последнем ряду кинотеатра, ярко-зеленые и ярко-розовые шнурки на кроссовках, черная курточка, русая челка, май на дворе и да здравствуют выпускные экзамены – у нее скоро-скоро… Им было хорошо, необычно, серьезно и светло, им было безумно интересно друг с другом, интересно болтать ни о чем (он), интересно молчать обо всем (она), первый приход в гости, первые сидения с телефонной трубкой у уха по полтора часа, мамино «И о чем можно столько говорить?» и брови домиком, а трубку повесить все не получается – что-то недомолчано, что-то недосказано, а до завтра – целая вечность.

А еще в ней жил страх. И очень большая боль. Страх, что один хороший человек вдруг появится и сделает то, что обещал. Боль от того, что в ней жила эта глупая уверенность во вселенской справедливости и мести: «Если до сих пор всех бросала она, значит – в тот раз, когда будет больнее всего, бросят ее» – и это будет тот самый случай.

Они почти не ссорились все это время – так, она иногда дулась от недопонимания слова или взгляда, он начинал отмалчиваться от того же. Но ссориться – никогда! Не было, и казалось, что и не будет. При этом она была мастером превращения недосказанностей в апокалипсисы, мастером игры в слова и раскручивания шероховатостей по спирали до размеров цунами. Правда, штормило всегда недолго, и потом и дальше была весна, пели соловьи, горели свечи каштанов и жались друг к другу два испуганных сердца-воробья.

И вдруг он начал замолкать. Все разговоры скатывались к глубокомысленному молчанию, все меньше было звонков, все больше непонятной натянутости, все реже рядом было тепло… Она попробовала это лечить – по-своему, раскручивая по спирали и пугая словами. На каком-то витке она бросила:

– Ну что, это все? Конец? – не думая всерьез об этом, так, продолжая играть в слова, и он спокойно так ответил:

– Все. Прощай. Мы не увидимся больше. Не звони.

И повесил трубку.

Сначала – о, естественно, она и не звонила. Обиженная гордость и все такое. И глубокая уверенность в том, что это шутка.

Он не звонил 2 дня.

Она начала звонить ему сама – телефон упорно не отвечал. После третьего неотвечания она занервничала, после пятого – ударилась в панику, после седьмого – вдруг поверила, что это – серьезно. Она не могла звонить из дома – родители начали коситься и задавать ненужные вопросы. Поэтому под непонятным предлогом она убежала на улицу, накупила жетонов и бродила от телефона к телефону, набирая заветный номер.

Занято.

Гудки.

Занято.

Гудки.

Как поезд в преисподнюю. Вечер опускался на город, закат был красным, воздух – прозрачным и по-летнему щемящим, а телефон все не отвечал…

Ну вот и все. Затих последний звук.

Бумаги лист исписан до конца.

И больше уж в тугом сплетеньи рук

Не услыхать

Как бьются в такт сердца.

А ты ушел, и сожжены мосты.

И я одна осталась у ворот.

Остались ночи

Где в бреду – лишь ты.

Остались дни, где знаю – не придет.

А за окном июнь метет асфальт

И в темноту рыдают фонари.

А в прошлом – ты, и мне его не жаль.

Но только вновь проплачу до зари.

Я буду ждать – надежду не убьешь —

И представлять, как будет хорошо,

Когда случится чудо – ты придешь

И просто скажешь:

«Видишь, я пришел…»

И я тебе прощу твои грехи,

Обиды, слезы, горькие слова.

Отвечу просто: «Извини. Прости

За то, что больно. Знаю – не права».

Ты улыбнешься и меня с колен

Поднимешь, поцелуешь и простишь.

И будет все

Лишь губ твой сладкий плен

Да глаз твоих полыновая тишь.

Ну вот и все. И дальше нет пути.

А есть лишь ты

Любимый, горький враг.

Куда идти? И как одной идти?

И как мне жить? Не знаю я. Никак.

А утром он позвонил. Сказал, что у него сломался телефон. Как обычно, позвал гулять, и долго делал вид, что это была обычная техническая неисправность, а не нечто большее. Она приняла условия игры – for the time being. А позже, через годы, вспоминая этот май, он как-то очень серьезно сказал ей, что это была его первая попытка убежать от нее, от страха, что у них, может быть, всего слишком много… Неудавшаяся. Не последняя. Такая же безуспешная, как и все остальные. Хотя, к счастью, не стоившая им надлома.

Стоившая ей стиха – почти единственного – для него и о нем, на долгие годы впереди.

Белый снег, серый лед

Что может помочь вернуться в прошлое на время? Место, которое не изменилось с тех пор… Запах, режущий память острой бритвой… Музыка. Музыка – живее всего. Она погружает в воспоминания, как в прорубь, так, что захватывает дух, с головой, до судорог.

А без музыки и на миру смерть не страшна, а без музыки не хочется пропадать.

Вечером валил снег – пушистый, мягкий. Двор стоял как в сказке – сюрреализм, который может случиться только зимой, черное и бело-голубое вперемешку, трогательное своей чистотой, непостоянное и манящее, холодно-теплое, белое и пушистое. Все сошлись во мнении, что это надо увековечить. Высечь во мраморе черно-белой фотографии. Но – ночь.

Но ночь сильней. Ее власть велика.

В черном мраморе высечь белую красоту – никак. Посему – день. Завтрашнее утро. Суббота. Решено. У нее никогда не было его фотографии. Приходилось его рисовать – по памяти, в профиль, чтобы было хоть какое-то овеществление – взять в руки, смотреть, когда хочется, а не когда тренировки на стадионе под окном.

Он был такой один – еще из детского сада («Валентин и Валентина – одна буква разницы», – шутила воспитательница). Он был неприступным – как тогда казалось. Он был красив до безобразия. Он был.

А еще – они «официально» не общались. Их просто не было друг для друга – в те времена войны девочек и мальчиков еще были чем-то достаточно распространенным, чтобы такие отношения в рамках одного двора не казались из ряда вон. И вот – о чудо! Завтра! Весь двор – весь! И – фотографироваться… Естественно, все было так, как и должно было быть.

Песня без слов. Ночь без сна.

Волнение и смятение, ожидание утра, как чуда. Без сна. Без мыслей – на одном дыхании – утро. В предрассветных сумерках лучше всего писались стихи… А еще играл Цой – в наушниках, всю ночь. К утру она была комком нервов и ожиданий, с тяжелым чем-то, перекатывающимся внутри, толчками пытающимся выбраться наружу. В висках стучало – он, он, он… Светало.

И пальто на гвозде, шарф в рукаве,

И перчатки в карманах шепчут: «Подожди до утра».

Ожидания – это то, чем люди живут большую часть своей жизни. Без них мы бы пропали. Нас бы не стало. Мы бы зачахли от тоски. А так – мы ждем. Мы рисуем себе Завтра разноцветными мелками желаний. Мы представляем, представляем, представляем. Раз на тысячу это сбывается – но только раз, не более. Остальные 999 случаев – мелки смывает дождь реальности, и остается только бледный след на серой стене – не угадать, не прочесть, не понять.

Но память – шалунья, может как-то вдруг по обрывкам чувств воссоздать настроение ожидания и позволить прожить его еще раз и понять, что лучше стена в разводах от мелков, чем однотонно-серая стена. Что лучше подстреленная надежда, чем без надежды вовсе. Что когда не остается ничего – остается память. И новые ожидания.

Снег не растаял – его было невообразимо, сказочно много. Решимость снимать его растаяла у половины – но кому какое было дело – ведь он пришел! Игра в гляделки вперемешку с игрой в снежки. Групповые фото под туями, стряхивание снежных шапок на шапки вязанные. Погони по нетоптаному снегу. С визгом свалиться, насыпать снегу за шиворот, отряхнуть закостеневшие перчатки и дальше – от себя, от несбывшихся ожиданий, к нему и от него – бегом. Ведь и непонятно было, чего, собственно, ждала – так, чего-то, наверное – большого и светлого. Наверное – на всю жизнь. Наверное – прорыва, перемен…

…требуют наши сердца.

Ждала, чтобы наконец-то случилось мы, сведение мостов, нарушение границ. А была обычная веселая возня щенят в снегу – не более.

На экране окна – сказка с несчастливым концом. Странная сказка.

Потом, отогреваясь дома, она недоумевала. И все? Вот так?

А когда мы все посмотрим в глаза ему,

На нас из глаз его посмотрит тоска.

Потом в красном свете фонаря проявлялись фотографии – в ритуальном танце их опускали в фиксаж, ритуальными линиями проявлялись деревья в снегу, размытые лица, падающий снег. Их ритуально хранили, на них ритуально смотрели, но, по-хорошему, все, что было после, – был лишь ритуал, не более. А через много лет, когда пытаешься понять, что же осталось, – понимаешь, что, собственно, осталась Троица, триединая-и-неделимая. Фотографии. Цой.

Над землей мороз, что ни тронь – все лед.

Лишь во сне моем поет капель.

А снег идет стеной, а снег идет весь день,

И за той стеной стоит апрель.

И стих.

В тонкий профиль окна

Ненавязчиво сумрак стучится,

И навстречу ночи

Раскрывает ладони земля.

Это надо же так

Безнадежно и глупо влюбиться,

Будто в мире большом

Существуем лишь ты да я.

Ты приходишь сквозь сон

В мой измученный мыслями разум.

Тормошишь за плечо

Возвращаешь из сна в бытиё

И уходишь виденьем

Бесплотным мерцающим газом.

Ты проклятье мое

И последнее счастье мое.

Я тобой наполняю

Уставшую душу до краю.

А вокруг – как и прежде

Все ложь, маета и обман.

И дорогой твоею

Я ночами в мечту убегаю,

А меня не пускает

Суетности липкий туман.

Я хочу дотянуться

До тебя в полудреме рукою,

Прикоснуться ладонью

К налитому силой плечу.

Я в глаза загляну,

Напою тебя крепко любовью,

А потом поцелую

И дальше в мечту отпущу.

Будет в даль убегать

Золотой перезвон колокольный

В той церквушке, где душ

Венчали – твою и мою.

И еще будут долго

Уста мои сомкнуты болью,

А глаза будут смело

Тебе повторять, что люблю.