Текст книги "Апостол любви. Воспоминания о митрополите Антонии Сурожском и другие"

«Тринадцатый апостол»

В 90-е годы на «Леннаучфильме» не было никакой работы, и я практически каждую зиму уезжала в Лондон – на два-три месяца. Первое, что спрашивал Владыка при встрече – надолго ли приехала. «Надолго, надолго», – отвечала я. «Тогда немножко подождите, тут человек приехал на три дня, ему очень надо поговорить». И я ждала. Зимой он часто болел и тогда, при встрече, просил потерпеть, потому что «нет дыхания», не хватает, болел воспалением легких. Очень слаб. И я ждала.

Однажды Ирина фон Шлиппе подошла ко мне в церкви и сказала, что Владыка «киснет», сомневается в себе, думает, что в России его трудов не знают, что никому он там не нужен.

– Поговори с ним. Нам, здешним, он не поверит, а ты из России, тебе поверит, – сказала она.

У всех бывают такие минуты слабости. С одной стороны, эта его минутная слабость, такая же, как бывает у всех нас, сделала его еще понятнее, ближе, не только не уменьшила уважения к нему, но наоборот, коснулась таких струн в душе, которые отозвались жалостью, то есть, любовью.

С другой стороны, думала я, кто я такая и смогу ли как-то изменить его настроение? Я решила написать ему. Со всей горячностью и убежденностью я написала, что Россия знает его, что православные радио Москвы и Петербурга передают его беседы, и люди узнают его голос, ждут его выступлений, что в церковных лавках продаются его книги, что наш фильм «Встреча» и первые записанные беседы уже пошли по стране. Это была правда, я ничего не придумала. Но мне казалось, что этого мало, что я не убедила его.

Я писала: «Как IV век у всех ассоциируется с Иоанном Златоустом, так XX век будет ассоциироваться с Антонием Сурожским. У нас в России мы считаем Вас человеком века, тринадцатым апостолом…»

Вот пишу и не знаю, правильно ли я делаю, что написала об этом.

Как всегда, письмо это я положила на стул возле его дверей.

В понедельник, во время уборки храма, он вышел к нам. Было видно, что он еще не оправился от болезни, шел медленно, через силу. Он направлялся ко мне и не дойдя нескольких шагов заговорил:

– Валя, как Вы меня огорчили! – в словах была боль, что я испугалась.

– Чем, Владыка?

Он повернулся и пошел в дальний конец храма, словно приглашая идти за ним. А на ходу все повторял: «Как Вы меня огорчили…»

У меня ноги стали ватными, и я плелась за ним, чувствуя, что произошло что-то ужасное.

Наконец, он остановился, повернулся ко мне и отчетливо произнес:

– Тринадцатый апостол был Иуда!

– Нет, нет, – запротестовала я, – их всего было двенадцать. Иуда повесился, а позже появился Павел! – пыталась я протестовать. Но он убежденно повторил:

– Тринадцатый апостол был Иуда!

Это был мой позор, а главное – провал всей затеи поддержать его в трудную минуту сомнений в себе, в своей деятельности, в своем служении. И у великих людей бывают минуты слабости. Я все испортила. Простит ли он меня?

«Сломалась камера»

Несколько раз в храме ко мне подходила хрупкая на вид женщина и спрашивала, не нужна ли мне помощь, если вдруг с камерой что-то случится. Я отмахивалась от нее. Она подходила снова и говорила, что ее муж хорошо разбирается в технике и готов помочь… «Да не нужна мне никакая помощь!»

Бог гордых наказывает, но понимаем мы это слишком поздно.

Однажды Лена, так звали хрупкую женщину, спросила, правда ли, что я из Ленинграда.

– Правда.

– А Вы на «Леннаучфильме» работаете?

– Да.

– Так может, Вы Мишу Игнатова знаете, режиссера?

– Миша Игнатов – мой друг.

– А может, Вы и фильм его смотрели – «День в семье Никитиных»?

Я не просто смотрела этот фильм, я была на нем вторым редактором, редактором-дублером, замещая уехавшего куда-то Валю Дёмина.

Тут Лена обернулась и крикнула кому-то:

– Леша, иди сюда скорее!

Подошел высокий черноволосый парень и встал передо мной: «Познакомьтесь, это Леша, мой муж, старший сын в семье Никитиных!»

Фильм «День в семье Никитиных» вышел в 1969 году и наделал много шума.

Детей в семье было семеро. Все они в одних трусах бегали по снегу, качались на кольцах, висели вниз головой на веревках – весь дом был превращен в спортивный зал. Смысл фильма заключался в том, что родители воспитывали своих детей в спартанских условиях, и это развивало не только их тело, но и ум. Запомнились кадры, где кто-то лет четырех, лежа на полу, решал задачку по алгебре, а другой, раскачиваясь на веревке, изучал таблицу Менделеева. И все время дети что-то мастерили.

Все это пронеслось в моей голове, пока я протягивала руку для рукопожатия и произносила, растягивая слова:

– Та-ак это-о Вы-ы??!

– Я, – отвечал старший Никитин. В фильме ему было лет десять.

И мы, перебивая друг друга, принялись вспоминать и фильм, и Мишу Игнатова, и все обстоятельства съемок.

Мне запомнился кадр, где два совсем маленьких мальчишки бежали босиком по снегу навстречу бабушке и кричали:

– Бабушка, Алеша сделал радио!

* * *

А через несколько дней у меня стал фонить микрофон. На чистый голос Владыки Антония накладывался какой-то зум, и я ничего не могла с этим поделать. Вот тогда-то я и вспомнила про Алексея Никитина.

Узнав, в чем дело, он спросил:

– А Вы вообще-то знаете, где я работаю?

– Нет.

– Я работаю в английской фирме, которая делает новые микрофоны, и я там главный. Вам нужно приехать к нам домой вместе с камерой, и мы все починим.

Совершенно теряя разум, я спросила:

– А отвертка у вас найдется?

Я прожила в их гостеприимном доме три дня, после чего камера писала звук идеально.

Но как выяснилось, это было только начало. Однажды, прямо во время общей беседы, камера сломалась. Она просто перестала снимать. Я вертела ее и так и эдак, нажимала на разные кнопки – ничего не получалось. Это была катастрофа!

Тут нужно сказать несколько слов о том, как эта камера у меня появилась. Моя подруга Таня Л. жила в Финляндии. Я вытащила ее из секты «Свидетели Иеговы», она крестилась, и после того мы особенно близко сошлись. Она часто приезжала в Ленинград, ходила к священнику Василию Ермакову и все говорила, что жить можно только в России. Но в Финляндии была семья: муж и двое детей.

Как-то она спросила меня, что нужно для счастья режиссера, и я мечтательно ответила: «Для счастья режиссера нужна видеокамера!» – «Так давай купим!» – «Ты с ума сошла! Знаешь, сколько она стоит?» – «Ну, сколько?» – «Много, очень много!» – «Так узнай и скажи мне». – «Откуда у тебя деньги?» – «Успокойся, я работаю на двух работах и кое-что скопила».

После некоторых колебаний я согласилась на уговоры, и мы купили хорошую цифровую камеру.

Сережа Каледин и Дима Коваленко – два моих друга-оператора, научили меня снимать, а точнее нажимать на кнопки и пользоваться трансфокатором.

Вот с этой камерой я и ездила в Лондон много лет.

А теперь она сломалась. Через несколько дней я улетала в Ленинград.

Но до этого должна была состояться съемка Владыки Антония, время было оговорено, вопросы давно лежали у него, а у меня камера сломалась. Я кинулась к Леше Никитину, он просидел с камерой всю ночь, но ничего не мог исправить. Связался через интернет с Америкой. Там предложили выслать деньги и камеру и, возможно, исправят ее месяца через полтора. Но уверенности нет.

На вечерней службе, подруга, знавшая о моей беде, спросила будничным голосом: «К Святителю Николаю ходила?» Я молча покачала головой». – «Так чего же ты? Иди!», – сказала она.

К иконе Святителя Николая не только трудно подойти, но и трудно поставить свечку. Она была самой почитаемой иконой в храме, где молились русские, приехавшие в чужую страну. Так что я просто зажгла свечу и молча разговаривала с Ним. Это не была молитва. Если бы я говорила вслух – это были бы просто рыдания.

«Святитель Николай, чудотворче мой любимый, ты много раз помогал мне, быстро приходил на помощь, совершал чудо, помоги и в этот раз. Я не знаю, как ты можешь это сделать, но сделай так, чтобы съемка состоялась».

На другой день я написала Владыке Антонию записку о том, что съемки не будет, потому что камера сломалась. Я шла положить ее на стул, когда появился он сам с маленьким портфельчиком в руке.

– Валя, я слышал, у вас камера сломалась? – спросил он.

– Да, Владыка, и я как раз несу письмо о том, что съемки не будет.

– Будет, – произнес он твердо.

Затем раскрыл портфель, вынул из него растрепанную пачку денег и положил их мне прямо на письмо, которое я держала двумя руками.

Я затрясла головой:

– Нет, нет, я не возьму!

Как можно было взять их у Владыки, который, я знала, живет на скромную пенсию в триста фунтов по старости!

– Возьмите, возьмите, Валя. Это деньги не мои. Завтра кто-нибудь придет и попросит деньги на операцию. И я отдам их. А сегодня они понадобились Вам.

Я опять затрясла головой, и тогда он произнес замечательную фразу:

– Считайте, что на Вас пролился дождь!

Я сдалась, взяла деньги, благодарила, а потом, не выдержав, спросила:

– А сколько тут?

– Тысяча фунтов.

Тысячу фунтов я в руках никогда не держала. Но на хорошую камеру этого было мало. Хорошая любительская камера стоила три тысячи фунтов. Я шла домой и размышляла об этом. Допустим, если взять в долг у Тани фунтов двести, можно будет купить «мыльницу», которой детей на пляже снимают. В любом случае съемки Владыки не должны сорваться. Ведь уеду и больше никогда его не увижу. Или меня не выпустят или еще что-нибудь случится, о чем я и подумать боялась.

Таня и Дэвид были дома, и я им с порога все рассказала. Дэвид был потрясен. Таня спросила:

– Ты пересчитала деньги?

– Нет. Зачем, он же сказал – тысяча…

– Пересчитай.

– Ну, зачем…

– Пересчитай!

И я отправилась пересчитывать. Я их пересчитывала, перекладывала, снова пересчитывала и снова перекладывала. Каждый раз результат был один и тот же. Там было ровно три тысячи.

Я никогда не смогу объяснить, что со мною происходило в те дни. До съемок я Владыку не увижу. Сказать ему, что он ошибся и дал мне две лишних тысячи – не смогу. Хорошая камера стоила три тысячи, а я хотела снимать Владыку Антония хорошей камерой. Не скрою, я испытывала невероятные муки совести. Даже сейчас страшно вспоминать об этом.

Но что же было делать?

На семейном совете Таня решила: покупать хорошую камеру. Мы обзвонили всех общих знакомых, спрашивая совета, и все, как сговорившись, отвечали одинаково: он тебе дал три тысячи – покупай хорошую камеру.

Алексей Никитин вызвался мне помочь.

– Только не покупай в центре, там очень дорого. Завтра я отпрошусь с работы, и мы поедем на окраину Лондона в магазин, хозяин которого – индиец. Там будет хорошая скидка.

На другой день в магазине индийца мы купили замечательную камеру, запасные батареи, микрофон-«петличку», несколько кассет для съемок, и великолепную сумку для камеры. Расплатились и получили пятьсот фунтов сдачи.

На съемку я позвала прихожанина храма Ника Хейла. Он был профессиональным оператором, работал когда-то на лондонском телевидении и уж, конечно, хорошо разбирался в видеотехнике. У него был только один недостаток: он ни слова не знал по-русски. Но это нам не мешало. Мы молча установили камеру, я прикрепила «петличку» Владыке Антонию, вместе мы проверили трансфокатор и съемка началась.

Какое же это счастье – задавать вопросы тому, кого снимаешь, сидя напротив него и глядя в его лицо, а не в объектив камеры! Мы разговаривали, и это было настоящее общение двух людей, а не человека и мертвой камеры. Владыка Антоний был в ударе, я спрашивала, не устал ли он и можно ли еще задать вопрос. Вместо часа съемка продолжалась часа два, только однажды Ник Хейл прервал меня, жестом показав, что нужно поставить новую кассету.

Когда съемка кончилась, я рассказала Владыке все: как он ошибся и дал не тысячу, а три тысячи фунтов, как я мучилась, потому что хотела купить хорошую камеру, как я чувствую себя бесконечно виноватой, и как нам повезло в магазине у индийца, где мы сэкономили пятьсот фунтов.

Я протянула ему конверт:

– Здесь оставшиеся пятьсот фунтов.

Я ожидала какой угодно реакции, была готова ко всему, а он воскликнул:

– Так купите себе платьице!

Господи! «Платьице!» – это слово из моего далекого детства.

«Сегодня наденем новое платьице и поедем за город», – сказала мама 22 июня 1941 года, в воскресенье. Но тут вошел отец произнес: «Кажется, мы никуда не поедем. Война!»

– Возьмите, Владыка, не нужно мне никакого платьица. Спасибо Вам за камеру и простите, простите меня!

Он забрал конверт и сунул его куда-то за подрясник.

– Упадет, – испуганно сказала я.

– Не упадет, – твердо ответил он.

Похороны Владыки Антония 13 августе 2003 года на Лондовском кладбище Олд Бромптом

Лондонский Успенский собор

* * *

Много лет спустя я позвонила Ирине фон Шлиппе и напомнила ей эту историю, она все еще мучила меня.

– Да успокойся ты! Он знал прекрасно, что там было три тысячи, но он знал также, что три тысячи ты ни за что не возьмешь. Ты и одну-то не хотела брать!

Этой камерой я снимала Владыку Антония все последние годы его жизни.

С этой камерой трое суток, с перерывами для сна, я простояла у гроба Владыки Антония, снимая прощание с ним.

Эта камера запечатлела крест из двух вытянувшихся белых облаков, вставших над могилой Владыки Антония в тот самый момент, когда гроб медленно опускали в могилу. Тысячи людей, собравшихся на кладбище Old Brompton, наблюдали, как крест медленно таял, пока могильщики бросали землю на гроб.

Удивительно, но ни в храме, ни на кладбище других операторов я не увидела.

Вот так получилось, что камера, из-за которой было столько переживаний, оказалась единственной, что сняла конец земной жизни Митрополита Сурожского Антония.

Поистине, пути Господни неисповедимы!

«Мои бриллианты»

Как-то я простудилась и все кашляла во время съемки. Беседа была личная, Владыка отвечал на мои вопросы. Кашель мешал записи. Владыка всякий раз деликатно замолкал, а потом продолжал говорить, не меняя интонации – сказывался огромный опыт выступлений на радио и телевидении.

Во время очередного приступа кашля он сказал: «Хотите чаю?» – Хочу, – ответила я, – но у меня нет ключей от кухни». – У меня есть, – ответил он и достал из кармана огромную связку ключей. Это были ключи от храма и всех пристроек, включая маленькую кухню, в которой готовили чай после службы. Тогда я поняла, почему его называют «сторожем» – с юмором и тепло.

Мы прошли на кухню, где я знала каждый уголок – не раз приходилось помогать убирать и мыть посуду. Несмотря на мои протесты, Владыка взялся готовить чай сам.

– Мама хотела, чтобы родилась девочка, а родился я, – объяснил он, – вот и пришлось научиться вести хозяйство.

Он разливает чай, достает печенье из огромной коробки, рассказывает:

– Одна женщина в приходе отвечает за это печенье – коробка всегда должна быть полной. Она приходит в воскресенье, открывает коробку и говорит возмущенно: «Ну кто опять съел печенье?» А я молчу – молчу-у, потому что я его съел.

Мы смеемся.

В замкнутом пространстве маленькой кухни идет непринужденная беседа. Можно быть откровенной и задать любые вопросы – о себе, например. Правильно ли я живу и как жить дальше? Но тон беседы шутливый и не хочется его нарушать. А он словно прочел мои мысли:

– Валя, я ничего о Вас не знаю. Какая у Вас семья, с кем вы живете?

– Одна как перст, – отвечаю я, – и очень богата…

Он вскинул брови, и на лице его появилось выражение, которое я до сих пор не могу определить одним словом – удивление, жалость? Так смотрят на ребенка, который заигрался и разбил чашку – с сочувствием и сожалением.

Я поспешила добавить:

– У меня замечательные друзья – это мои бриллинаты!

Он смеется:

– Не трудно в это поверить…

* * *

Однажды Владыка Антоний вышел из своих дверей, держа в руке конверт. Он подошел и молча протянул его мне. Я стала читать. На бланке храма черным фломастером было написано:

«Дорогая Валя! Примите искреннюю благодарность за все, что Вы делаете для Русского народа и для Церкви.

Сердечно, М. Антоний».

От фломастера буквы расплылись, я медленно разбирала неровный почерк Владыки. Когда я подняла голову, его уже не было…

Я опустилась на стул. Потом достала лист бумаги и написала ответ:

Дорогой Владыка Антоний! Благодарю Вас за теплые слова, которые Вы написали мне. В коллекции моих «драгоценностей» этот «бриллиант» – самый дорогой.

Благословите,

Всегда Ваша Валентина».

Эта история с «бриллиантами» имела неожиданное продолжение.

Новгородское телевидение решило снять фильм: мои воспоминания о Владыке Антонии. Они сняли длинное интервью со мной, где я, в том числе, рассказала и о чаепитии на кухне приходского дома.

Через некоторое время мне позвонила редактор и сказала, что худсовет утвердил название фильма.

– Какое же? – спросила я.

– «Совершенно одна и очень богата».

Я была ошеломлена.

– Вы серьезно? Может, и адрес сразу дадите?!

– Но это слова из Вашего интервью!

– Слова вырваны из контекста!

Письма владыки Антония В. И. Матвеевой

Споры о названии ни к чему не привели. Но, к счастью, фильм так и не получился.

Старец Софроний

Я ничего не знала о старце Софроний, когда собиралась в первый раз в Англию. Подруги говорили:

– Счастливая, увидишь Владыку Антония! А если повезёт, и отца Софрония.

– А кто это такой? – спрашивала я.

– Там узнаешь, – смеялись друзья.

Не состоялся бы этот разговор, может и не удалось бы встретиться с отцом Софронием.

В лондонском храме Пресвятой Богородицы и всех Святых я узнала от кого-то из прихожан, что живёт отец Софроний Сахаров в Эссексе, что ехать на электричке – час, а потом ещё как-то добираться. И дали телефон монастыря. Я звонила в монастырь, мне отвечали по-английски, языка я не знала и не могла объяснить, кто я и чего хочу. После нескольких неудачных попыток я набралась смелости и обратилась за помощью к Владыке Антонию.

На другой день в доме, где я жила, раздался телефонный звонок. Было восемь часов утра. Моя подруга Таня страшным шепотом произнесла:

– Владыка Антоний звонит!

Я скатилась со второго этажа. Ровным голосом, как-то по-военному чётко, Владыка Антоний произнёс:

– Звоните в монастырь. Отец Софроний ждёт Вашего звонка у телефона.

Я перевела дух и позвонила.

У отца Софрония был старческий голос, доносившийся словно издалека. Звучал он ласково, располагающе. Старец приглашал приехать, но не в воскресенье – будет много народа, не удастся поговорить. Договорились на понедельник. Таня согласилась отвезти меня.

В понедельник встали пораньше, сели завтракать, Таня включила радио, а через минуту ахнула:

– Нет, только не это!

– Что? – в тревоге спросила я.

– Объявлена всеобщая забастовка транспортников!

– Ну и что? Мы же на машине! – легкомысленно сказала я.

– Ты не понимаешь! Да мы даже за угол не завернем! По радио всё время говорят, чтобы люди по возможности оставались дома. Лондонское метро закрыто, автобусы не ходят. Это значит, все сели в машины. Мы не сможем ехать, звони, отказывайся.

Я позвонила, и отец Софроний довольно быстро согласился перенести встречу на неделю.

В следующий понедельник мы опять встали пораньше, сели завтракать, включили радио. Услышав диктора, Таня застонала.

– Что? – опять встревожилась я.

– Так как забастовка транспортников не принесла результатов, сегодня объявлена еще большая забастовка. По всей Англии общественный транспорт встал, людям, приехавшим на работу из загорода, советуют оставаться ночевать в гостиницах.

Видя, что я расстроена, Таня сказала:

– Ладно, доедем до Наташи, а там решим, что делать.

Подруга Наташа уже бывала у отца Софрония и взялась нас проводить. С трудом, то трогаясь, то останавливаясь, мы проехали полтора квартала до её дома.

– Так и мотор запороть недолго, – ворчала Таня.

Наташа считала, что ехать бессмысленно:

– Мы просто не выедем из города, – сказала она и поставила точку.

Мы молча посидели, и я пошла к телефону.

Отец Софроний отозвался сразу, словно ждал звонка. Я волновалась и сбивчиво объяснила про забастовку транспортников. Он просил приехать, говорил, что ждет. «Мы уже и обед приготовили для Вас», – произнёс он опять как-то ласково. Я чуть не заревела. Преодолев себя, я сказала «нет» и положила трубку. Плакать действительно хотелось – рушились все надежды на встречу. Мы опять сидели молча, потом Таня решительно проговорила:

– Ему 92 года. Если он умрёт, а ты его не увидишь, я себе никогда этого не прощу. Поехали!

То, что произошло потом, я до сих пор не могу объяснить. Мы кое-как встроились в плотное стадо автомобилей и рванули с места. Мелькали телефонные будки. Я хотела позвонить, предупредить, что мы всё-таки едем. Таня кричала: «Я не могу остановиться!» Не снижая скорости, мы выехали из города и так и долетели до монастыря. Мне помнится, он был огорожен забором с незатейливой калиткой. По дорожке шли двое: один, седой, опирался на две палочки, другой, молодой, поддерживал его. Они удалялись от нас, уходили – крикнуть? Побежать за ними? И тут молодой монах обернулся, увидел нас и отчётливо произнёс: «Батюшка, русские здесь!»

Мы кинулись к ним, сбивчиво объясняя, что не могли позвонить, предупредить. Мы доехали, доехали, несмотря на всеобщую транспортную забастовку, а они ждали нас, словно зная, что мы приедем.

В цветущем саду стояли домики – братские корпуса, но не видно было храма. Вместо него – странное здание. Невысокое, с плоской крышей, довольно большое. Это и был храм – ни куполов, ни крестов, ни колокольни. (То же, что и в Оксфорде.) Англичане присматривали, чтобы новые постройки не были выше их собственных.

Нас пригласили в трапезную. Помолившись, сели за стол. Еда была странная – острые приправы, незнакомые травы. Большинство монахов были греки, наверное, и травы из Греции. Отец Софроний ел отварную вермишель без масла и приправ. Трапеза проходила в молчании. Потом мы вышли в сад и медленно двинулись к домику отца Софрония. Келейник опять поддерживал его. Время от времени старец останавливался. Так, стоя под цветущей яблоней, он вдруг начал читать стихи Тютчева, словно вспоминая молодость. Проходивший мимо монах с окладистой чёрной бородой глянул в нашу сторону, лукаво улыбнулся. И тут, не спросив благословения, я начала его фотографировать. Я уже рассказывала, что из этого вышло. Дважды он негромко произнёс «хватит», а потом вскинул руку с палкой и грозно крикнул: «Хватит, я сказал!» Я нажала кнопку фотоаппарата, но он не сработал. Я вертела фотоаппарат, пытаясь понять, что произошло, а старец с келейником прошли мимо меня. Глаза отца Софрония смеялись!

Потом фотоаппарат заработал снова, и Таня сняла нас вдвоем. Теперь эта фотография висит у меня на стене, и, глядя на неё, я думаю: неужели всё это было со мной?!

Старец пригласил меня в свою келью. Я очень хотела поговорить с ним наедине, и подруги мои остались в саду.

Келейник поставил на стол бутылку вина и один фужер – передо мной.

– А Вам? – спросила я растерянно.

– У меня цирроз печени, – отвечал он.

Келейник ушел, и мы остались одни, сидя напротив друг друга. Глаза его по-прежнему смеялись.

– Вы хоть поняли, что с Вами случилось чудо? – спросил он.

– Чудо? – удивилась я.

– Вы первый человек из России, который доехал до монастыря.

– Почему?

– Русские приезжали из Парижа, эмигранты, но из России – никто. Пробовали, но обязательно что-нибудь случалось – автобусы ломались, машины переворачивались.

Я смотрела на него, не понимая, всерьез он говорит или шутит. Но две всеобщих забастовки транспортников подряд, стадо неподвижных автомобилей в Лондоне… Если бы не твёрдость Тани, которая боялась, что я его не увижу, а она себе этого не простит, мы не вырвались бы из города. Мне очень хотелось записать разговор с ним, у меня был с собой маленький магнитофон – он не разрешил. Но на бумаге можно записать что-то самое главное? На бумаге можно…

Мы говорили три часа.

Оказалось, он был художником, юность прошла в Париже. Монмартр, выставки, богема… Показал несколько своих рисунков той поры. Но главный его рассказ – о своём монашестве, об Афоне, где он долгие годы провел рядом со старцем Силуаном, был его келейником, потом написал и издал о нём книгу.

Потом заговорили о России, я записывала, что успевала.

– Знаете ли Вы, что на грани двух веков профессору Петербургского университета признаться в том, что он верующий, было равносильно самоубийству?

Я этого не знала.

– Революция началась не в 17-ом году, а раньше, гораздо раньше, – продолжал отец Софроний.

Я полувопросительно сказала:

– Середина девятнадцатого века, тургеневский Базаров с его утверждением «природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник»?

– Еще раньше, – возразил старец.

Мы поспорили о декабристах, вспомнили «Бесов» Достоевского…

Главное, что мне запомнилось, это его поразительные слова о России:

– Россия – становой хребет мира. Если погибнет Россия, погибнет весь мир!

Напомню, эта встреча состоялась в 1989 году.

Архимандрит Софроний Сахаров

О. Софроний и В. Матвеева. Свято-Иоанно-Предтеченский монастырь. Эссекс, Англия. Май 1989 г.

* * *

В том же году я начала снимать новый фильм. Тему мне подсказала, а вернее подарила Валентина Гуркаленко, моя давняя подруга. Она же назвала имя будущего героя фильма – Валерий Рыбин. Он был сотрудником музея Кирилло-Белозерского монастыря. Встреча с ним была настоящей удачей. Теперь я понимаю, что без его участия не было бы и фильма.

Темой фильма была история монастыря, но она расширялась и углублялась и, в конце концов, фильм получился о России и о народе русском. Этому способствовали и бесконечные просторы, снятые оператором Александром Рачковым, и вода, омывающая стены монастыря-крепости, и наполовину затопленный, но не разрушившийся храм, стоящий посреди рукотворного водохранилища. Помню, мы сняли круговую панораму вокруг этого потрясающего памятника.

Памятника чему?

И опять вспомнился Базаров с его утверждением: «природа не храм, а мастерская и человек в ней работник».

А водохранилище затопило не только храм. В воде стоял мёртвый лес. За кадром в это время звучал голос Рыбина: «Мир, отчуждённый от Бога, саморазрушается. Гибнет духовный храм в человеке, омертвляется и вода – первооснова природы». Мы долго, медленно снимали лица людей, стоявших с зажженными свечами в ожидании выноса чудотворной иконы. А Рыбин продолжал: «Как бы ни менялся, ни разрушался мир вокруг нас, но всегда было, есть и будет духовное ядро из глубоко верных православных людей, то ядро, благодаря которому стоит до сего дня наш мир».

Кто бывал на русском севере, тот знает красоту его природы. Мы снимали её днём, снимали закаты, снимали восходы. Ночью мы пустили по воде зажжённые свечи. Их было много, но ни одна не погасла. Вода медленно уносила их к стенам монастыря. Он вставал из воды, как неприступная крепость.

А голос Рыбина продолжал звучать за кадром: «Как Христос один пострадал за весь мир человеческий, принёс себя в искупительную жертву за грехи всех человеков от начала и до конца мира, живших и живущих, так и Россия и русский народ – это особая страна, которая несёт сугубое бремя, сугубые скорби, искупительные скорби за грехи всего мира и всех народов».

Мы назвали фильм «Крепость неодолимая».