Текст книги "Динка"

Глава 21. Ленька

Мать Леньки, одинокая вдова, проживала в небольшой деревеньке под Вяткой. Хозяйство у нее было исправное, изба крепкая, просторная. Изба эта стояла на краю села, и крестьяне из других сел, отправляясь на ярмарку или на базар в город, нередко просились переночевать и обогреться в доме вдовы, с тем чтобы, выехав наутро пораньше, вовремя попасть на базар. За постой они платили недорого, но при хозяйстве этого хватало на жизнь, и вдова с мальчиком жила безбедно.

Гордей Ревякин был пришлый человек в деревне. Никто не знал, когда и откуда он появлялся, ведя какие-то таинственные дела с лесником и занимаясь в городе продажей дров. Останавливаясь на день-два у вдовы, Гордей с раннего утра отправлялся с топором и пилой в лес и, нагрузив розвальни свежеспиленными дровами, гнал свою лошаденку в город, а спустя некоторое время появлялся опять.

К людям Гордей Лукич относился подозрительно и никогда не заезжал во двор к вдове, не выспросив ее предварительно о случайных постояльцах.

Вдова, как и прочие люди в деревне, объясняла это тем, что у Гордея имеются немалые деньги, за которые он и опасается.

Узнать что-либо о его прошлой жизни никому не удавалось, так как Ревякин был мужик неразговорчивый и на все вопросы отвечал хмурым молчанием; а заросшее черной бородой лицо его, с недобрым огоньком в темных глазах, отпугивало любопытных.

«Не человек, а волк», – говорили о нем в деревне.

Леньке было три года, когда Гордей, приметив, что хозяйство у вдовы в исправности, женился на ней и, покончив с продажей леса, начал хозяйничать по-своему.

Прежде всего он решительно запретил принимать в дом каких-либо постояльцев, затем, убедив жену, что корова у нее старая и плохая, он свел ее на ярмарку и, купив на вырученные деньги вторую лошадь, отправился в город извозничать. Наезжая домой раз в две недели, он обходил двор, осматривал свое хозяйство и вечером, завесив окна, при свете тусклой лампочки считал вырученные деньги.

Год выдался неурожайный, проезжие в избе уже не останавливались, помощи ниоткуда не было. Кроме того, лишившись своей главной кормилицы – коровы, вдова с ребенком терпела нужду и голод. Увидев в руках мужа деньги, жена начинала плакать и просить денег на покупку коровы взамен проданной.

Худая, с острыми лопатками и чахоточным румянцем на щеках, она упрекала Гордея за свою загубленную жизнь, за голодного ребенка, за проданную корову. Гордей молча сгребал деньги в жестяную коробку и, прокладывая себе дорогу тяжелыми кулаками, выходил во двор. Заперев снаружи избу на засов, он прятал в потайном месте свою жестянку и заглядывал в кладовушку, где в большом ларе хранилась мука и в мешках стояли отруби для свиней. Покупать корма Гордей Лукич не любил и, заметив, что муки и отрубей сильно поубавились, грозно призывал к ответу жену.

Жена, обливаясь слезами, клялась и божилась, что не пекла и не варила, а муку потребляла только на болтушку себе и Леньке. При этом она выволакивала на середину избы Леньку и, показывая мужу на его вздутый живот, истошно голосила:

«Погубил ты сироту, погубил! Пухнет мальчонка с голоду… И крошки молока не видит он теперь. Разорил ты нас с ним, обездолил…»

Гордей брезгливо смотрел на мальчика и хмурил густые брови:

«Не обязан я его кормить. Сдохнет – туда и дорога!»

Как-то перед Пасхой, харкая кровью, жена вцепилась в Гордея Лукича все с той же просьбой купить ей корову. Гордей Лукич в сердцах пнул ее кулаком в грудь… и на другой день мастерил в сарае гроб.

Ленька редко видел ласку матери, больше всего он помнил ее, когда, задыхаясь от надрывного кашля, она проклинала мужа или, поставив перед мальчиком жидкую болтушку, капала в миску крупными, частыми слезами. И теперь, сидя в темном уголке, Ленька молча смотрел, как соседи обряжали покойницу, не понимая еще, что произошло в его жизни.

Гордей Лукич продал дом, продал все хозяйство и переехал в город. Леньку он оставил у птичницы из господского имения. Птичница была незлая женщина; она кормила Леньку тем, что ела сама, и, посылая мальчика пасти гусей, клала ему в котомку кусок хлеба. Жадная до нарядов, она соблазнилась вещами покойницы, и подаренные ей Гордеем Лукичом шаль да шерстяной платок обеспечили Леньке спокойное житье. Мальчик вырос, возмужал, перестал прятаться по углам, бегал за гусями, купался в речке. Птичница мало обращала на него внимания, и, только когда люди замечали ей, что на мальчишке истлели штаны, она рылась в старом тряпье покойницы, которое великодушно оставил ей вместе с платком и шалью Гордей Лукич, доставала изношенную до дыр юбку и, проклиная всех женщин, которые производили на свет детей, шила Леньке штаны. Зимой Ленька топил печь, путаясь в больших валенках, таскал воду, замешивал птице корм и, промерзнув, лез на горячую печь.

Лежа на печи и слушая, как шумит за окном метель, заметая сугробами окошки, Ленька вспоминал мать. Смутно, словно в тумане, вставала перед ним высокая, худая фигура, молчаливо двигающаяся по избе; расплывчатые черты ее лица ускользали из памяти, и только надрывный кашель и горький плач долгое время преследовали мальчика даже во сне. Зато хмурое, бородатое лицо отчима с недобрыми волчьими глазами из-под нависших бровей мальчик помнил хорошо. Малейшее воспоминание о Гордее Лукиче приводило его в трепет и бросало в жар.

Между тем прошло две зимы и лето, а Гордей не появлялся. На второе лето в имение приехали господа; птичница пожаловалась барыне на подброшенного ей сироту. Барыня велела привести мальчика, пожертвовала ему старую шубейку выросшего из нее барчука, валенки с галошами и теплую шапку. Уезжая осенью, она обещала поискать в городе отчима мальчика и освободить птичницу от навязанного ей сироты.

Но Гордей Лукич появился сам. Он успел за это время обжиться, купил баржу и стал возить по Волге товары купцам. Баржа давала немалый доход. Гордей Лукич богател, но управиться одному ему было трудно, работник стоил дорого, и тут-то Гордей вспомнил о Леньке. Рассчитав, что мальчишке уже пошел девятый год и что из него можно сделать себе бесплатного работника, Гордей Лукич неожиданно приехал в деревню. Расспросив по дороге земляков, он узнал, что Ленька – крепкий, здоровый и работящий парнишка.

Приехал Гордей Лукич под вечер.

Ленька увидел в окно входившего во двор бородатого человека и в ужасе заметался по избе. Птичница выбежала навстречу дорогому гостю. Гордей Лукич, в теплом полушубке и в валяных сапогах, шагнул в избу. Отряхнув снег и сняв шапку, он ласково сказал:

«За Ленькой своим приехал!»

Ленька забился за печку, замахал руками:

«Никто я ему, никто! Не отдавай меня, тетенька!»

Птичница оторопело развела руками:

«Да как же я могу не отдавать? Ведь отец он твой! Благодетель!»

Гордей Лукич нахмурился.

«Собирай парня, некогда мне здесь валандаться! На-ко тебе за кормление!.. – Он бросил на стол трешку и вынул из-за пазухи кусок яркого ситца. – Получай вот!»

Птичница схватила ситец, увязала Ленькины вещи в старый платок и подступила к мальчику. Леньку трясло как в лихорадке; он не помнил, как надел валенки и подаренную барыней шубку, как попрощался с птичницей.

Гордей Лукич молча оглядел барскую одежу Леньки и довольно погладил бороду:

«Видать, у барыни выпросила? На тебе еще рубль».

Птичница рассыпалась в благодарности и, только когда дверь за Гордеем Лукичом и Ленькой закрылась, выбежала к воротам и, обхватив руками Ленькину голову, заголосила:

«Сиротка ты мой, сироточка…»

«Ну, ну! – отталкивая ее, строго сказал Гордей Лукич. – Не вой! Не на кладбище провожаешь…»

Ленька не сказал ни слова, не оглянулся. В его сердце росла ненависть к людям. Он шел, еле передвигая ноги. Гордей Лукич крепко держал его за руку и тащил за собой. До ямщицкого стана было верст пять. Дорога лежала лесом. Запорошенные ели тонули в глубоком снегу, голые березы потрескивали нарядными белыми ветками, красногрудые снегири прыгали под деревьями. Ранние сумерки окрашивали лес голубоватым светом. Последние деревенские избы остались уже позади, на дороге было пустынно и тихо… Ленька глянул на лес, на оставшуюся вдалеке деревню и, громко всхлипнув, рванулся назад.

Но Гордей больно сжал его руку и с недоброй усмешкой сказал:

«От меня не уйдешь! Я тебе с этих пор хозяин и благодетель! Запомни это!»

Ленька понял, что бежать ему некуда, и, дрожа от страха, молча пошел за ним. Так началась его новая трудная жизнь. И не было в ней дня и часа, когда бы не мечтал он бежать от своего мучителя.

Глава 22. Потерянный друг

Зимой, когда Волга замерзала, Гордей Лукич снимал в городе дешевую комнатушку и, не желая даром кормить Леньку, посылал его на заработки. При этом, глядя на мальчика своими темными недобрыми глазами, мрачно предупреждал:

«Гляди мне… Ежели кто подойдет, спросит, с кем живешь, чтоб ни единым словом не обмолвился. Живу, мол, у тетеньки… И домой сразу не иди, дорогу не указывай. А укажешь, тогда…»

Ленька, бледнея, отступал к двери:

«Не укажу я, разрази меня Бог…»

«Бог не разразит, а я разражу! Упрячу в мешок и заброшу в речку!» – грозил Гордей Лукич.

Ленька не знал, чего опасается его отчим, но, помня суровый наказ, ни с кем в разговоры не вступал.

Заработать мальчику было трудно. Проторчав весь день на пристани или на базаре, он часто возвращался домой с пустыми руками. В такие дни Гордей морил своего приемыша голодом, сурово поучая:

«Хоть укради, да принеси, а не то пропадай как собака!»

Но красть Ленька не умел, попрошайничать он тоже не мог, и каждый кусок, который он получал от хозяина, сопровождался упреками и руганью.

В одну зиму рядом с Гордеем Лукичом, в небольшой затхлой комнатушке, поселился молодой рабочий из типографии. Рабочего звали Николаем.

Возвращаясь с работы, Николай ставил чайник и, обложившись книгами, за полночь жег маленькую керосиновую лампу. Однажды, заметив в коридоре худого и бледного мальчонку, он зазвал его к себе, напоил чаем с баранками и, узнав, что Ленька неграмотный, взялся его учить.

«Книга, брат Ленька, – это большой друг. Она меня в люди вывела, – серьезно говорил Николай. – Только на голодный желудок грамота нейдет», – тут же шутил он, нарезая колбасу и хлеб.

Сидя на табуретке около стола, Ленька с восторгом и удивлением глядел на своего покровителя. Николай был первым человеком, который не только принял в нем участие, но и относился к нему по-товарищески, любовно и просто, как к младшему брату, даже называя его в разговоре «брат Ленька».

Способный мальчик быстро научился читать и писать. Николай покупал ему карандаши и тетради, а иногда, задумчиво глядя на склоненную голову мальчика, тихо говорил:

«Не нравится мне твоя жизнь, Ленька… Ты вот молчишь, не жалуешься, а ведь я все вижу. – Николай, кивая головой на соседнюю дверь и понизив голос, спрашивал: – Кто он тебе? Отчим?»

Ленька поднимал голову и с испугом смотрел на открытое лицо Николая, на его светло-голубые глаза с ласковым прищуром, на темные брови, сходившиеся у переносья, и высокий чистый лоб.

«Отчим он мне… благодетель…» – робко лепетал он заученные раз навсегда слова.

Николай грустно усмехался и пытливо смотрел в глаза мальчику.

«Это он научил тебя так говорить?»

Ленька еще больше пугался и молчал. Николай обводил глазами свою комнату и, что-то обдумывая про себя, говорил:

«Ну ничего… Я поговорю с товарищами… Мы тебя вызволим, брат Ленька!»

Николай искренне привязался к худенькому неулыбчивому мальчику с пытливыми серыми глазами.

Однажды он пришел веселый и, несмотря на отчаянные мольбы Леньки, пошел к Гордею Лукичу. Мальчик в ужасе забился в угол и закрыл руками лицо. До него долетали только громкие, сердитые голоса. Потом Гордей Лукич открыл дверь и грозно крикнул:

«Ленька!»

Мальчик бросился в комнату. Хозяин держал в руках какие-то измятые бумаги и совал их Николаю:

«У меня документы есть! Я с детства его воспитывал и никому не отдам!.. Ленька! – заорал он, останавливаясь перед мальчиком и глядя на него покрасневшими от злобы глазами. – Кто я тебе? Отвечай! Ну? Отвечай!»

«Не запугивайте мальчика! – возмущенно сказал Николай. – Мне не нужен его ответ! Я найду способ вырвать его из ваших рук! Негодяй!»

С тех пор хозяин, обозленный вмешательством молодого типографщика, строго-настрого запретил Леньке ходить к нему в комнату. Напрасно Николай грозил Гордею Лукичу заявить о его жестоком обращении с сиротой в полицию: хозяин только злорадно посмеивался и вымещал свою злобу на Леньке. Мальчик, разлученный со своим другом, побледнел, осунулся и, встречаясь с Николаем в коридоре, тоскливо глядел ему в глаза… И только иногда теперь выпадали на его долю счастливые вечера, когда Гордей Лукич уходил из дому.

«Терпи, брат Ленька! – крепко прижав мальчика к своей груди, утешал Николай. – Весной увезу тебя от хозяина… К матери своей увезу… Хорошая она у меня… Как в раю будешь жить!»

С Рождества к Николаю зачастили товарищи, потом и сам он начал надолго уходить из дому.

Ленька, глядя в темноту открытыми глазами, допоздна ждал его возвращения и, стараясь не разбудить хозяина, выбегал на цыпочках в коридор. Николай совал ему в руку кусок колбасы или какое-нибудь лакомство, бегло обнимал его и проходил к себе. Ленька прислушивался к каждому шороху, доносившемуся из комнаты его друга, и удивлялся, что тот не спит… Один раз у Николая засиделся какой-то товарищ, и оба они не ложились спать до утра.

Однажды, проснувшись ночью, Ленька заметил, что Гордея Лукича нет на кровати. Куда и зачем уходил хозяин, он не знал. Но на другой день к Николаю нагрянула полиция. Ленька с ужасом смотрел, как в комнате его друга переворачивали матрас, подушку, книги, поднимали половицы… Потом в руках у жандармского офицера вдруг оказались пачки свеженапечатанных бумажек. Ленька с ужасом услышал, что бумажки эти запрещенные и называются они прокламациями.

Николая увели. Он шел бледный, но спокойный и, проходя мимо Леньки, тихо шепнул ему:

«Не горюй… Мы еще увидимся…»

С тех пор он исчез. От дворника этого дома Ленька узнал, что Николай в тюрьме… Однажды, убежав от хозяина, он целый день тоскливо бродил вокруг темно-красной кирпичной стены, за которой стояла городская тюрьма. За железными решетками были видны бледные лица арестантов, но Николая между ними не было. Ленька подходил к тяжелым запертым воротам тюрьмы, но часовой сердито гнал его прочь.

Наступала уже весна, шли частые дожди, но земля была промерзлой, и кое-где во рву лежали грязные бугорки снега… Голодный и промокший до нитки, мальчик с трудом дотащился домой и потом был отвезен в городскую больницу с жестоким воспалением легких.

В тяжелые бредовые дни он видел перед собой лицо своего потерянного друга и слышал его слова:

«Не горюй… Мы еще увидимся…»

Хозяин, не надеясь на выздоровление Леньки, махнул на него рукой; Леньку выписали из больницы прямо на улицу, хотя все знали, что он сирота и дома у него нет.

Шатаясь на слабых ногах, Ленька шел по мостовой, держа в руках узелок с гостинцами, которые ему дали на дорогу больные из той палаты, где он лежал.

Весеннее солнце уже обогрело землю, молодая трава густо зеленела по обочинам улиц. Гордей Лукич, получив заказ на перевозку товаров, готовил баржу к отплытию и решил справиться о Леньке.

Не дойдя двух кварталов до больницы, он увидел двигающуюся ему навстречу худенькую фигурку мальчика…

И Ленька снова попал на баржу. О Николае он больше никогда не слыхал. Встреча с большим и настоящим другом осталась в его памяти как случайный, вспыхнувший и погасший огонек на пути.

Глава 23. Мечта и действительность

Голова Динки еще лежала на подушке, но в ней уже беспокойно копошились три главные мысли. Одна, радостная и спокойная, была о Леньке. Простил ее Ленька… Хорошо бы повидать его и сказать ему все-таки, что тогда, на берегу, она подвела его под кулак нечаянно…

Другая мысль, не дававшая Динке покоя, была о «тайном и важном поручении», которое Костя обещал дать Алине. Динка во что бы то ни стало решила выведать эту тайну. Конечно, не у Алины…

И третья мысль, заставившая девочку вскочить с постели, была о художнике в белом халате. Этот художник, наверное, уже пришел и ждет ее. Как она могла забыть! Ведь он сказал, что она «прелесть». Никто так не говорил, а он сказал! Надо скорей идти! Динка осторожно подходит к двери и, приоткрыв ее, изучающе вглядывается в лицо спящей Кати. Спит Катя… Алина тоже, верно, спит.

«Сейчас я ка-ак разоденусь! Ка-ак расфуфырюсь! А художник скажет: «Вот ты какая прелесть! Я и не знал!» – улыбаясь, думает Дина, лихорадочно роясь в шкафу, где висят праздничные платья.

– Алинино… Мамино… Мышкино… – шепотом перечисляет она. – А вот – мое!

Это платье сшили ей к Пасхе, оно белое, батистовое и все в пышных оборках. Динка тянет с вешалки платье, чуть не уронив на себя весь шкаф. Потом хватает гребень и, зажмурившись, дерет спутавшиеся за ночь волосы. Она дерет их так, что даже приседает на пол, но ей необходимо заплести косы. Хотя бы две небольшие коски по бокам… Потом она роется в Мышкиной коробке с лентами… Если бы эти противные волосы примазать Лининым маслом или хотя бы рыбьим жиром… Но рыбий жир плохо пахнет. Может, художник не любит этого запаха? Но Динке некогда задумываться об этом, она очень спешит.

* * *

Мягко шурша, набегают на берег волны. Солнце золотит песок, с пристани доносится глухой шум. Баржа кажется меньше и уютнее, издали она похожа на большую, разбухшую на воде лодку.

Позднее придут на берег дачники, но сейчас здесь никого нет. Только одна Динка стоит на берегу и ждет человека в белом халате. А может, это не Динка, а какая-то другая, аккуратненькая девочка в нарядном белом платьице с пышными оборками… Голова ее блестит от сливочного масла, по бокам торчат две коротенькие толстые коски с голубыми бантами на концах. Правда, над лбом и сзади осталась еще целая куча волос, но девочка думает, что это не так уж видно. Не будет же ее рисовать художник сзади! Перед уходом Динка взглянула на себя в зеркало и удивилась. Лицо вытянулось, притянутые на висках волосы придали ему какое-то заячье выражение, губа важно выступила вперед, и щеки не кажутся уже такими круглыми и красными, как всегда. Динка осталась очень довольна собой…

– Прелесть! – шепотом повторила она, радуясь, что приготовила художнику такой сюрприз. Ведь он видел ее вихрастую, растрепанную, в рваном платье.

Динка давно уже на берегу. Она то прохаживается мелкими шажками по песочку, как совсем приличная девочка, то, вспомнив, что обещала художнику висеть, поспешно бросается к обрыву. Ухватившись одной рукой за толстый корень, она нащупывает ногами глиняный выступ и, повиснув в воздухе, смотрит вдаль… Потом опять сходит на берег… «Это ничего, что художника нет так долго, – думает Динка. – Взрослые любят опаздывать. Зато как удивится он, увидев такую хорошую девочку!» Динка самодовольно улыбается и осторожно трогает пышные банты в своих косках.

Жена художника вынула тогда десять копеек, но Динка не взяла – брать от чужих денег задаром нельзя, но если ей придется висеть на обрыве до самого обеда, то она возьмет. Потому что, пока он будет рисовать, она должна болтаться в воздухе, как в цирке. А в цирке платят за это деньги – значит, возьмет и она.

Динка, облизываясь, вспоминает мороженое в костяном стаканчике с костяной ложечкой, черные витые рожки с семечками, которые нельзя разгрызть… Еще бы она купила толстую длинную конфету, обернутую бумажной ленточкой. Это для Марьяшки – пусть она сидит над своей кастрюлей и сосет конфету. Еще она дала бы целых три копейки Леньке. «Возьми, Ленька, – сказала бы она, – мне так хочется что-нибудь дать тебе, что у меня просто чешутся руки и сосет под ложечкой».

Динка вспоминает о Леньке и решает прогуляться по берегу к барже… Если художник придет, она быстро вернется.

Девочка нерешительно оглядывается назад. Далеко на берегу появляются две фигуры. Они! Динка быстро забывает свои мечты, стремительно карабкается на обрыв и повисает в воздухе.

Фигуры двигаются медленно-медленно… Но ведь Динке нужны еще цветы. Как это она забыла! Ведь художник сказал, что будет рисовать ее с кувшинками. Она срывает кувшинки и снова повисает в воздухе с робкой выжидающей улыбкой. Но две фигуры на берегу вдруг поворачивают назад. Может, они забыли это место? Динка спрыгивает на берег и, спотыкаясь, бежит за ними.

– Сюда! Сюда! – кричит она, размахивая руками. Но это так далеко, что голос ее замирает, ноги останавливаются.

Нет, это не они! Это просто дачники. Художник ничего не забыл, он обязательно придет и нарисует ее на большом белом полотне.

«Неужели это моя Динка?» – скажет мама.

«Вот уж никак не ожидала!» – язвительно скажет Катя, а художник засмеется.

Динка незаметно для себя ускоряет шаги и бежит к пристани… А художник засмеется. «Это не Динка, это прелесть, – скажет он Кате. А потом еще он скажет маме при Кате: – У вас очень приличная девочка».

Вот уже видна и баржа… На ней ходят какие-то люди. Динка оглядывается назад… Нет, художника еще нет…

Когда-нибудь он нарисует и Леньку… А может, он подарит Леньке ее портрет с кувшинками, и тогда сам Ленька, может быть, скажет: «Я уже совсем не сержусь на эту Динку. Что на нее сердиться, если она такая приличная прелесть!»

– Эй, эй, гляди! Макака вырядилась! Макака вырядилась! – раздаются сзади Динки ненавистные голоса.

Она испуганно шарахается в сторону, шире раскрывает глаза и видит перед собой насмешливую физиономию своего врага Миньки; рядом с ним, тупо улыбаясь, стоит Трошка…

– Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты… – цедит он сквозь зубы, уставившись на Динкино платье.

– Глянь, глянь! Ха-ха-ха! Макака вырядилась! – ломаясь и указывая на нее пальцем, кричит Минька…