Текст книги "Последняя фотография. Из цикла «Чужие окна».Мистическая история"

Последняя фотография
Из цикла «Чужие окна».Мистическая история
Валентина Поваляева

© Валентина Поваляева, 2017

ISBN 978-5-4483-8032-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

глава первая

Электрик Сарафанов потрясал кулаками перед носом заведующей выставочным залом Евгении Николаевны Рубенской и, обдавая запахом стойкого водочного перегара, доказывал, что «больше к этой чертовщине» он не приблизится.

Под «чертовщиной» Сарафанов подразумевал выставку работ фотографа Разумова, открытие которой должно было состояться со дня на день, а пока технический персонал центра устанавливал освещение, развешивал фотографии, а мальчики-курьеры разносили по почтовым ящикам рекламные листовки.

– Я говорю: ноги моей больше рядом с этой заразой не будет, – орал Сарафанов, и отвертка в его кулаке грозно покачивалась. – Только стал светильник рядом с мордой налаживать, как вижу: он смотрит на меня! Глаза выпучил и смотрит! Аж холодный пот прошиб. И губы у него в улыбке растягиваются. Жутко так, словно шепчет что-то, а голоса нет. Ясно, какой у фотографии может быть голос? Только ведь мне не причудилось!

– Ваше беспробудное пьянство довело вас до слуховых и зрительных галлюцинаций, – презрительно сказала Евгения Николаевна, отмахиваясь от кулака Сарафанова и от его отвертки.

– Ты думаешь, я пил? Нет! Трезвый был, как стеклышко! – обиженно протянул электрик. – Я уже после того как… этот хмырь мне подмигнул, лекарство принял. Иначе бы свихнулся! Говорю тебе, Николаевна, не надо эту выставку открывать, и фотографии все сжечь нужно! Не то беда случиться.

– Какая еще беда?

– Откуда я знаю? Я ж не электросенс какой-нибудь, а электрик.

– Экстрасенс, – поморщилась Рубенская, поправляя кружевное жабо на блузке. – Опять вы путаете слова!

– Один хрен, – Сарафанов сунул отвертку в карман рабочего комбинезона, – а только ищите себе других дураков обслуживать этот выставочный зал. Мне еще жизнь дорога!

И тяжело ступая, электрик отправился в ближайший кафетерий, где помимо чая и кофе подавали напитки покрепче. Рабочий день для Сарафанова закончился в десять часов утра.

Евгения Николаевна вздохнула.

Ну где еще можно найти хорошего электрика? А Петя Сарафанов хоть и пьющий – мужик толковый, пусть и не слишком образованный. Но с одним мотком проволоки творит чудеса! Сколько раз выручал выставочный зал, когда организаторы презентаций желали, чтобы одна картина (скульптура) освещалась так, а другая – эдак, чтобы по периметру свет был приглушенный, а в уголках – ярче… Сарафанов чесал для солидности в затылке, но капризы заказчиков выполнял исправно. И надо же, терпение электрика лопнуло. Для фотографа Разумова он не захотел постараться.

Разумов! Да что за величина такая? Для электрика Сарафанова он был просто бывшим одноклассником Славкой, которого сверстники шпыняли почем зря. Тихоня с вечно оттопыренной нижней губой и шмыгающим носом, который даже пожаловаться учителям не смел, чтобы те наказали его обидчиков. Петя Сарафанов ботана Разумова не трогал. Он даже иногда защищал его от одноклассников, а поскольку Петя еще в начальной школе стал заниматься боксом и к четырнадцати годам уже носил титул чемпиона области, то у ребят охоты с ним связываться не было.

Евгения Николаевна знала, что если бы спортивная карьера Сарафанова сложилась удачно, он бы и к рюмке не потянулся. Но в семнадцать лет парень попал в жесточайшую автомобильную аварию. Множественные переломы, потом длительное лечение… Единственный, кто из одноклассников навещал Петю Сарафанова в больнице, был школьный неудачник Разумов. Хотя почему неудачник? Он уже находился на полпути к славе – фотографии талантливого школьника вовсю публиковались как в местной прессе, так и в областных изданиях. А в больницу, чтобы развлечь пострадавшего товарища, Славка притащил толстенный столичный глянцевый журнал. Листая его, Петя увидел… себя самого на боксерском ринге. Автором работы был Владислав Разумов. Эта фотография в рамочке до сих пор висит у Сарафанова дома на стене в спальне, над кроватью. Вернее, висела. До вчерашнего вечера. Петр снял фотографию и, изорвав на мелкие кусочки, выбросил из окна. Объяснить поступок Сарафанов не мог. Никому. Потому что его бы сразу записали в умалишенные и поместили в уютный интернат с зарешеченными окнами и здоровенными санитарами под дверью палаты. И кто поверит, что последние две недели по ночам Петя просыпался от шума, доносившегося с фотографии на стене? Рассказать, как красавец боксер на снимке оживает и лупит что есть силы соперника, а зрители свистят, улюлюкают, аплодируют так, что кошка, привыкшая спать под боком у Сарафанова, нервно вздрагивает и, уставясь янтарными глазами на фотографию, начинает утробно мяукать? Ну уж, извините! Дураков нет! А если поделишься своими опасениями, то скажут в ответ: белая горячка у тебя, дружок, лечиться надо! А как не пить, если вторую неделю кошмары снятся? Все он, Разумов, виноват!

глава вторая

Сарафанов опрокинул очередную стопку и заплакал. Страшные сны (или явь?) начали преследовать сразу после того как Владислав Разумов скончался. Именитый фотограф давно жил в столице, на малую родину приезжал редко, да и кто его тут ждал? Отец с матерью погибли в той самой автомобильной аварии, после которой оборвалась спортивная карьера Петра Сарафанова. Судьба! На цирковое представление столичной труппы с родителями должен был ехать Славка, но он заболел и по доброте душевной предложил свой билет приятелю. Петя не мог отказаться, и вот чем все закончилось. Странно: в одночасье осиротевший Славка не только не проронил ни слезинки, но даже находил в себе силы утешать искалеченного друга.

– Ты поправишься, – говорил он, – и завоюешь еще, знаешь, сколько титулов? Ого!

Петя верил. Очень хотел верить. А когда понял, что с боксом покончено навсегда, повесил фотографию из журнала на стену спальни и пошел в училище, выучился на электрика.

Славка же поступил в какой-то столичный вуз. Больше они не виделись. О смерти друга детства Сарафанов узнал из газеты. А также о том, что выставка работ фотографа Владислава Разумова скоро откроется в выставочном центре в родном городе.

«Это посмертный подарок Владислава Разумова жителям, – резво писал корреспондент, – именно малой родине талантливый фотограф обязан своим необычным восприятием мира, неформальным подходом к жизням и судьбам людей…»

Да уж, «неформальным»! Сарафанова передернуло, и он купил очередную стопку водки.

После аварии Разумов уже не фотографировал веселых девочек, играющих у фонтана, или забавных животных, резвящихся на радость их хозяевам. Его не интересовали и спортивные соревнования, хотя первая слава к Славке пришла именно как к спортивному фотографу. Нет! Теперь на снимках Разумова появились искалеченные жизнью: заросшие грязью бомжи, нищие старухи, выпрашивающие подаяние, дети, страдающие от тяжелой болезни.

– Зачем? – спрашивал Петя. – И так грустно, а ты еще хуже делаешь.

Славка удивленно смотрел на приятеля, опирающегося после операции на костыли, с ними Сарафанов расстался только спустя полгода.

– Разве ты не понимаешь? Мне кажется, именно ты должен лучше всех понимать! – и столько укоризны было в его тихом голосе. – Смотри, какой я снимок сделал!

Сарафанов увидел… себя. На больничной койке. С загипсованными конечностями. А на первом плане растерянный отец обнимал плачущую мать.

– Здорово получилось, правда? Какой кадр!

– Когда успел? – Петя не скрывал отвращения.

– А в щелочку двери, – похвастал приятель, – когда к тебе родители пришли.

Сарафанов бросил на землю костыль и от души врезал Славке по физиономии.

Разумов не обиделся. Вытер разбитый нос и нацелился фотокамерой на пыльный асфальт, на котором капли крови сложились в странный рисунок.

– Ты не понимаешь, да? – грустно повторил Славка.

Петя не понимал. Может быть, еще и поэтому настоящей дружбы между ними не получилось?

Евгения Николаевна прошлась по выставочному залу, оглядывая экспозицию перед завтрашним открытием.

«А ведь Петр Васильевич прав, – подумала она об электрике Сарафанове, – в этих фотографиях есть что-то зловещее. Излишне натуральное, что делает снимки вызовом обществу сытых и благополучных. Может быть, поэтому Разумов прославился, а его работы покупают коллекционеры? Усмешка судьбы: сытые и благополучные покупают фотографии униженных и больных! Но… что там говорил Петр Васильевич о глазах?»

Рубенская подошла к главной фотографии – портрету самого мастера – Владислава Разумова. Снимок ей не нравился, но организатор выставки настаивал, чтобы именно эта работа стояла на самом почетном месте.

Евгения Николаевна вгляделась в портрет Разумова.

Худое лицо. Высокий, с залысинами, лоб. Нос – картошкой. Толстые губы, а нижняя чуть оттопырена, словно Разумов что-то хотел сказать, но передумал. Седые волосы торчат как у нашкодившего подростка. На подбородке – шрам, который не может скрыть щетина. «Отталкивающая внешность у этого гения, – подумала заведующая выставочным центром, – а глаза…»

Глаза были как живые. Зрачки словно ввинчивались в каждого, кто останавливался напротив фотографии, чтобы ее рассмотреть. Тусклые, но в то же время жадные, словно готовые захватить все, что попадает в поле зрения, глаза Разумова были, пожалуй, единственной яркой деталью портрета.

«Он, безусловно, талант. Но талант порочный, болезненный…»

У Евгении Николаевны сильно разболелась голова, и Рубенская поспешила покинуть выставочный раз.

«Перемена погоды. Наверное, давление подскочило. Как некстати, прямо перед открытием!» – думала женщина, выходя на улицу и закрывая за собой дверь. Она не заметила, что в окне выставочного зала мигнул фиолетовый огонек. Еще. Снова и снова. Словно десятки фиолетовых светлячков заметались за стеклом, рвались наружу.

«Будь неладна эта непогода», – раздраженно подумала Рубенская, шагая по осенним лужам.

Один из «светлячков» пробился сквозь щель в оконной раме и вырвался на волю. Он искоркой закружился в воздухе и неслышно опустился на воротник пальто заведующей выставочным центром, зарылся в ворс. Мигнул и погас.

– Какая невыносимая головная боль, – простонала Евгения Николаевна, – кажется, целая рота маленьких барабанщиков у меня в висках! Скорей домой! Домой!

Женщина остановила попутку и почти рухнула на заднее сидение салона, в полуобморочном состоянии назвала адрес и смежила веки.

«А ведь водитель тебя вовсе не домой везет, – эта фраза прозвучала так ясно, словно кто-то произнес вслух, – довезет до леса, поглумится над тобой и выбросит в первый же попавшийся овраг. Страшно? А чего тебе бояться? Хоть под старость испытаешь, что такое настоящий самец, а то всю жизнь строила из себя барышню кисейную. Хотя кому ты нужна? Бестолковая старая курица».

Рубенская открыла глаза и испуганно посмотрела на водителя:

– Вы что-то сказали? – дрогнувшим голосом спросила она, прижимая к груди сумочку.

– Я говорю, улица закрыта, там канализацию прорвало, все затопило. По дворам поедем, – оглянулся водитель, – а может, вас в больницу отвезти? Что-то вы совсем побледнели. У меня вот так же маме на улице плохо стало, и все. Умерла старушка прямо у мусорных баков, так за бомжиху приняли, чуть не похоронили как безродную. Я в ту пору в командировке был, приехал: дома – могильная тишина. С трудом дознался, куда мамашу девали. Пятнадцать лет прошло, а на душе до сих пор муторно. А вы, похоже, женщина одинокая? Может, и правда, в больничку свезти?

– Нет-нет, спасибо, – Евгения Николаевна с трудом проглотила образовавшийся в горле горький комок. – Я лучше домой. Это просто головная боль. Устала на работе.

– Ну как хотите, – водитель кивнул, – домой – так домой.

Минуты две они ехали молча. Потом водитель, словно пересиливая себя, спросил:

– А вы ведь в выставочном центре работаете, да? Я вас узнал. Я хотел бы вас попросить об одолжении.

– Слушаю.

– У вас, кажется, выставка фотографа Разумова открывается? Я сегодня рекламу по телевизору видел.

– Вы хотите пригласительный билет?

– Боже упаси! Я хотел вас попросить… убрать одну фотографию. Не хочу, чтобы ее показывали в таком виде.

– Кого?! – Рубенская вздрогнула от предчувствия того, что сейчас услышит.

– Маму мою, – тихо сказал водитель. – Эта сволочь знаменитая, видимо, в тот год в наш город приезжал. И сфотографировал ее у мусорных баков, когда она сознание потеряла. Не помог. «Скорую» не вызвал. Только на кнопочку фотоаппарата нажал. Чик-чик! И готов шедевр! Умирающая старуха с помойным ведром! Любуйся, зритель! Если бы я его встретил – набил бы морду! Спекулирует на людском горе!

Евгения Николаевна отпустила сумочку и ободряюще похлопала водителя по плечу:

– Я непременно выполню вашу просьбу! Я поняла, о какой фотографии идет речь. Я уберу ее. Обещаю.

И призналась:

– Мне самой эта выставка очень не нравится. Но управление культуры считает, что работы именитого земляка должны быть в нашем выставочном центре.

– А можно я выкуплю у вас фотографию моей мамы? – спросил водитель, снова оборачиваясь к Евгении Николаевне. – Выкуплю и уничтожу. Никто не имеет права видеть мою маму в таком виде!

Рубенская с трудом понимала, что тот говорит – боль огненным обручем охватила уже не только голову, но и шею, и спускалась ниже.

Преодолевая муки, заведующая вдруг подумала, что если ей так худо, то пусть хоть кому-то станет легче. И сразу пришло решение:

– А зачем вам выкупать этот снимок? – Евгения Николаевна поразилась своей небывалой смелости, но отступать была не намерена. – Здание выставочного центра старое, в подвале водятся крысы. Иногда и в подсобное помещение проникают. Я сколько раз просила в санэпидстанции вывести грызунов, писала и в управление культуры, но все только собираются. Может быть, эта фотография еще не помещена в экспозицию, а лежит в подсобке? Картонная коробка – тара ненадежная. А у крыс такие острые зубы…

– Правда?

Недоверчивая радость этого человека была приятна Евгении Николаевне. Она улыбнулась и… почувствовала, что боль отступила. Совсем!

– Знаете что, – предложила она водителю, – если вы никуда не торопитесь, давайте я угощу вас чаем с пирожками. Я вчера напекла, но мне одной столько не съесть. Соглашайтесь! Меня, кстати, Евгенией Николаевной зовут.

– А я Володя, – улыбнулся тот. – Пирожки я люблю. Особенно яблочные. Мне мама в детстве часто пекла.

– Отлично! – Рубенская знала, что преступление, которое собирается совершить – и не преступление вовсе. По крайней мере, с точки зрения морали, уничтожить фотографию, порочащую человека – это хороший поступок. Потому на душе у нее было весело. Вместе с фотографией Володиной мамы она уничтожит еще один снимок, не дававший ей покоя целый день. Перебирая работы Разумова, присланные для выставки, Евгения Николаевна с ужасом увидела изображение Зоеньки, своей дочери, умершей двадцать лет назад от лейкоза. Фотограф запечатлел Зою в больничной палате, у окна. На подоконнике – дивный букет. Благоухающие розы и затухающая человеческая жизнь. Чудовищный парадокс.

Рубенская понимала, что головная боль, терзавшая ее с самого утра, не случайна. И на непогоду нечего грешить. Весь день она не находила себе места. Не знала, как поступить. Не выставлять фотографию умирающей Зоеньки на всеобщее обозрение? Но тогда организаторы выставки поинтересуются, где работа под номером шесть. Да, такой номер у Зоенькиных страданий! А фотография мамы Владимира, кажется, имела восьмой номер. Замечательно! Лучше быть не может! Во всем виноваты гадкие крысы! Ведь предупреждала, и в санэпидстанцию писала неоднократно!

«А что он сможет со мной сделать? – беззаботно подумала женщина о начальнике управления культуры, непосредственном своем начальнике. – Минимум – наложить штраф. Максимум – уволить. Ну и пусть, я и так на пенсии. Плевала я на такое искусство, от которого скулы сводит. Завтра же уничтожу фотографию и напишу заявление на увольнение!»

Рубенская поправила воротник пальто, и фиолетовая искорка, чуть вспыхнув, упорхнула в приоткрытое окно.

– Володя, вон мой дом, паркуйтесь, – скомандовала Евгения Николаевна. – Кстати, вы, наверное, человек семейный? Дети есть? Что вы говорите, два мальчика! Превосходно! У меня осталась отличная библиотека от дочери. Фантастика, приключения, пираты и клады! Вашим мальчуганам понравится!

глава третья

В пьяном бреду Сарафанову показалось, что в гостиной кто-то есть. Он не помнил, как дошел до дома, как открыл дверь и попал в квартиру. Глупо улыбаясь, сунул руку в карман и достал отвертку. Ту самую, которой размахивал перед лицом заведующей выставочным залом. С трудом стянул ботинки, запихнул их в угол и, забыв снять куртку, покачиваясь, пошел в комнату, держа перед собой отвертку как рапиру.

– Эй ты! Выходи! – крикнул Сарафанов в темноту комнаты. – Я тебя не боюсь!

Из кухни доносились звуки падающих в раковину капель – Петр давно собирался поменять в кране прокладку, да руки не доходили.

Гостиная встретила его мраком и тишиной. Петр щелкнул выключателем, и когда под потолком зажглась люстра, Сарафанов увидел, что в его кресле, перед телевизором, кто-то сидит.

– Ты-ы кто-о?

Уже неделю Сарафанов жил один. Жена укатила к маме – старушка приболела – и забрала с собой сына. Болезнь матери, конечно, была предлогом. Петя прекрасно понимал, что его Галине надоели ночные кошмары мужа: он вскрикивал во сне, махал кулаками, отгоняя видения, и однажды больно заехал жене в лицо. Утром, прикладывая с распухшей физиономии компресс, Галя заявила, что ей необходимо повидать маму. И видаться они будут недели две, не меньше.

– А может, и месяц, – мстительно добавила супруга.

Сарафанов не протестовал. Он и сам понимал, что так будет лучше. Лучше. Но кому? Ему-то уж точно ничего хорошего не светит. Или с ума сойдет, или сопьется окончательно и потеряет работу.

– Ты-ы кто-о? – снова спросил электрик, пытаясь вспомнить: может быть, он кого-то из собутыльников позвал в гости?

Фигура в кресле зашевелилась. С легким постаныванием некто поднялся с хозяйского кресла, обернулся к Петру.

Сарафанов, направив в сторону незнакомца дрожащую руку с отверткой-«рапирой», сделал шаг вперед.

– Я-а тебя в гости не зва-ал, – протянул он неуверенно. – Ты кто? – в третий раз спросил он, осипшим от страха голосом.

– Почтальон, – тихо ответил незнакомец.

Он был в черном пальто и черном котелке, шея обмотана серебристым шарфом. На руках – черные лаковые перчатки. Ботинки – остроносые, из тонкой кожи, блестели, словно побывали под щеткой чистильщика обуви пять минут назад. Все эти мелкие детали Сарафанов отметил и даже мысленно сделал вывод: «Франт. И явно приезжий». Но как ни вглядывался Петр, он не мог увидеть лица гостя. То казалось размытым. Такое изображение можно увидеть за залитым дождем стеклом. А может, Сарафанов был слишком пьян?

– Почтальон? Телеграмму, что ли, принес? А в дом как попал?

И тут, где-то из подвалов памяти вынырнула картинка: домой он шел вместе с этим самым франтом. Как тот помог ослабевшему Петру подняться по лестнице, как услужливо взял из дрожащих пальцев ключи и открыл замок.

– Черт! Вот я набрался-то…

– Петр Александрович, я должен передать вам бандероль, – спокойно и холодно сказал человек в пальто. – Я и так у вас засиделся дольше отведенного времени, пока ждал, когда ваше сознание будет способно воспринимать события должным образом.

– А?

Сарафанов утонул в витиеватой фразе ночного гостя и с трудом понимал, что тот от него хочет.

– Бандероль, – терпеливо повторил незнакомец.

Он открыл пухлый конверт и достал из него кассету для видеомагнитофона.

– О! – удивился Сарафанов. – А у меня видика нет. Только телевизор.

– Не беспокойтесь, видеомагнитофон не понадобится.

Почтальон просто положил кассету на телевизор.

– Здравствуй, Петя.

Сарафанов плюхнулся в кресло и уставился на экран телевизора. Сначала ему показалось, что он спит и видит очередной кошмар. С экрана на него смотрел, улыбаясь, Славка Разумов. Не тот старик с фотографии, а парнишка лет семнадцати. Такой, каким и запомнил Петр приятеля детства и юности.

– Ты меня здорово огорчил, Петя, – укоризненно промолвил Разумов. – Ты порвал фотографию. Ты уничтожил мой подарок. Мне обидно. Но я люблю тебя по-прежнему и хочу отблагодарить за то, что ты в свое время сделал для меня. Ты даже не представляешь, ЧТО ты для меня сделал.

– Сгинь! – заорал Сарафанов, лихорадочно хватая пульт от телевизора и нажимая на кнопки.

– Петр Александрович, это бесполезные действия, – спокойно проговорил почтальон.

– Петя, ты же не истеричка какая-нибудь, возьми себя в руки, – голос Славки звучал все громче, раздирая перепонки. – Я благодарен тебе! Пожалуй, ты единственный в этом городе, кому я по-настоящему благодарен. Слышишь? НЕ СМЕЙ УБИРАТЬ МОЙ ПОДАРОК!

Прямо на глазах семнадцатилетний подросток на экране стал стареть, пока не превратился в старика Разумова, чей фотопортрет так испугал утром электрика.

– Петя, я должен был тебе рассказать всю правду, – вздохнул Владислав Разумов. – И тогда, вероятней всего, мы бы остались друзьями. Я очень сожалею, что больше с тобой никогда не виделся. Мне тебя не хватало. Но это сейчас неважно. Я прошу, ЗАКЛИНАЮ тебя: больше никогда не убирай фотографию. Помни, это твоя защита.

Экран погас. Незнакомец в пальто сунул кассету в карман.

Сарафанов дрожащими пальцами отер со лба пот.

– Петр Александрович, вот еще, – почтальон положил на колени окончательно обессилевшего Сарафанова фотографию – ту самую, которую электрик порвал и выбросил в окно. – Разрешите откланяться…

Сарафанов потерял сознание.

Когда он очнулся, за окном светало.

Петр сплюнул на пол:

– Допился. Черт-те что мерещится.

С трудом поднялся на ноги и побрел в спальню. Рухнул на кровать и уснул.

В открытую форточку влетело несколько фиолетовых «светлячков». Покружившись по комнате, они спикировали на подушку и, отрастив коротенькие ножки, поползли к голове спящего Сарафанова. Вдруг остановились, словно перед ними вырос невидимый барьер. «Светлячки» поднялись в воздух и вылетели в форточку. Они недолго путешествовали. Просочились сквозь щель в раме, осветив окно фиолетовым светом, в соседнюю квартиру.

По соседству с электриком Сарафановым проживала начинающая, но очень талантливая актриса местного театра Ляля Земляникина. Девушка сыграла немного ролей, но уже стала знаменитостью благодаря статье в «Ведомостях»: журналистка Людмила Потапова восхищалась игрой актрисы Земляникиной и предвещала ей звездное будущее.

Ляля не спала. Учила новую роль. Она шагала по комнате вперед и назад и зубрила слова. Несколько искорок, чуть мерцая, подлетели к стройной фигурке, коснулись ее. Молодая актриса внезапно споткнулась о край ковра. Падая, она ударилась виском об острый угол комода. Через мгновенье Ляля Земляникина была мертва.

За стеной сладко спал электрик Сарафанов. В первый раз за последние две недели его не мучали кошмары. Он видел чудесный сон: Петя снова был мальчишкой, и тренер дарил ему боксерские перчатки. Петр Александрович всхрапнул и счастливо улыбнулся.

А со стены, с фотографии улыбался подающий надежды молодой боксер Петя Сарафанов. И только специалист мог заметить, что снимок собран из мелких кусочков и наклеен на другую фотографию. Основой для ликующего чемпиона стал шедевр семнадцатилетнего Владислава Разумова, созданный у больничной кровати искалеченного в дорожной аварии, находящегося на краю жизни и смерти друга.