Текст книги "Жажда"

Глава 17
Окольничий князя

Ранняя зимняя ночь застала Бунка в пути, в снежном безмолвии соснового бора. Перестук конских копыт по плотному снегу наезженной колеи тревожно будил морозную тишину. Бунко, опасаясь волков, оглядывался вокруг, торопил коня. К счастью, конь его был вынослив и не очень устал, хотя и были они в пути весь день…

А какой это был день для Бунка!

Утром, в Москве, после войскового молебна, когда все готовы были двинуться в путь, Шемяка позвал его – и назначил своим окольничим. Это была такая честь! На мгновение даже страшно стало Бунку. Но лишь на мгновение. Он не будет, если понадобится, ни есть, ни спать, но выполнит все как должно. Князь убедится, что не зря положился на его исполнительность и усердие. Он обеспечит и ночевки, и провиант войску Шемяки, которому сам великий князь поручил пойти против татар, нагло засевших в Белеве.

Ни минуты не медля, Бунко взял с собой двух друзей – дворян из свиты Шемяки – и поскакал вперед: проверить путь, предстоящий полкам, подготовить ночлег. Стоял морозный снежный декабрь, дорога установилась – и они, как и хотел Бунко, проскакали без отдыха до Лопасни. Здесь молодой окольничий отыскал самый большой и высокий дом, удостоверился, что внутри он так же хорош, как и снаружи – удобен, чист и просторен, – и что хозяин его – купец с хорошим достатком. Здесь он оставил обоих спутников подготовить все для ужина и для отдыха князя и свиты. Сам же он снова сел на коня и проехался по селу, сообщая всем о приближении войска. Жители, испокон веков как дорогих гостей принимавшие ратников, ехавших через их селения их защищать, поняли его с полуслова. Выезжая из Лопасни, Бунко с удовольствием видел деловитые хлопоты в большинстве дворов.

Что до него самого, то ему предстояло еще доехать до самой Оки, до Серпухова. Только проверив, нет ли там врага, он мог отвечать за спокойный ночлег русских полков.

В Серпухове звонили к вечерне, когда Бунко повернул назад. Он торопил коня. Наступала ночь. Вскоре бездна ночного неба засверкала над лесною дорогой звездной мерцающей россыпью. Где-то за лесом наливалась холодным светом еще невидимая луна. Бунко помнил, что за сосновым бором должно быть поле, а вскоре за ним – уже Лопасня.

Наконец стена вековых деревьев оборвалась, и перед ним распахнулось снежное голубое поле. Ветер подул сильнее, подгоняя, бодря коня.

Бунко не чувствовал усталости. Он был счастлив. Все спорилось у него в этот день, все удавалось. Подумать только, он – окольничий князя! И это – в двадцать два года! Он о таком и не мечтал! Наконец, наконец-то он мог приложить все свои силы, все рвение и умение, мог утолить свою жажду дела, жажду совершенной, полной самоотдачи в исполнении долга! Душа его, казалось, летела, опережая коня, над заснеженным полем, подзвездным бездонным небом, в волнах лунного света…

«Шемяка, – думал Бунко, – конечно же, погонит татар как овец, и все увидят, какой одаренный он полководец, как он умен, и талантлив, и смел, и все поймут, что он один достоин престола Москвы. И какое счастье служить тому, кем можешь гордиться! Через два-три дня, если позволит погода, мы будем возле Белева, и вот тогда…» Но тут он сам себя оборвал.

Погода! Он должен был и об этом подумать! Как тревожны были сегодня желтые переливы заката! Бунко нахмурился, пытливо всмотрелся в черное небо. Звезды неверно мерцали, будто перебегая с места на место, и в согласии с ними луна окуталась легкой зеленоватой мглой. Быть ветру, быть непогоде, пожалуй – и оттепели, а уж это хуже всего. Следовало немедля доложить об этом Шемяке. До Лопасни осталось не больше поприща[7]7
  Поприще – путевая мера; здесь: расстояние в один день пути.


[Закрыть]. Не подвел бы конь!

Больше ничто не отвлекало Бунка от мыслей о службе…

Глава 18
Княжеский разбой

Подходя по лестнице к верхним сеням, Бунко услышал возмущенные голоса. Но, едва он вошел, сидевшие там жильцы князя Димитрия Красного, брата Шемяки, сейчас же умолкли и – все трое – подозрительно и испуганно уставились на него. Это неприятно удивило Бунка, но выяснять, в чем дело, не было времени.

– Шемяка в горнице? – коротко спросил он вместо этого.

– Не-ет, – странно дрогнувшим голосом протянул один из жильцов. И добавил на резком выдохе, точно бросил змею: – Он в подклете.

Бунко решил не обращать внимания на странности людей князя Димитрия Красного, молча кивнул и по боковой полутемной лестнице стал спускаться в подклет.

Вскоре странные звукидонеслисьдонего. Он остановился, прислушался и бегом бросился вниз. На площадке перед распахнутой дверью, куда падал неяркий свет из подклета, он задержался, заглянул в проем – и окаменел.

Он стоял перед дыбой.

Через мощную балку потолка была перекинута веревка, кто-то возле стены тянул за нее, и крики невыносимой боли вырывались у связанного, страшно изогнутого человека, чьи руки медленно, на глазах у Бунка, вытягивались из суставов.

Это был хозяин дома, купец! Днем он показался Бунку добрым, почтенным стариком. Что же он натворил?!

– Довольно пока, – раздался из полумрака голос Шемяки.

Веревка ослабла, и купец упал на колени. Голова его бессильно мотнулась, седые влажные пряди свесились на глаза.

– Ну! – воскликнул Шемяка. – Нешто тебе не довольно? Говори!

Купец качнул опущенной головой, прохрипел:

– Боле нет у меня ничего, князь. Все тебе отдал…

Словно черная бездна разверзлась перед Бунком.

– Опять! – возмутился Шемяка. – Кто же это поверит, что при таких-то хоромах у тебя в загашнике – всего ничего! Говори, где у тебя серебро! А не то смотри, пеняй на себя!

Говоря, Шемяка вышел из тени и подступил почти вплотную к купцу, так что свет горевшей на столе возле дыбы свечи упал и на него. Лицо его было страшно. Алчность, ярость и злоба искажали его черты. Бунко задохнулся: он будто увидел беса.

– Нету… Помилуй… Нету более… ничего… – прохрипел купец утоптанной холодной земле.

– Ну что же: ты выбрал сам! – с издевкой проговорил Шемяка и бросил во тьму: – Григорий, давай!

В этот момент на лестнице позади Бунка раздались стремительные шаги. Бунко едва успел отступить – миновав его, молодая девица вбежала в подклет.

Увидев дыбу, она вскрикнула, отшатнулась, но, увидев Шемяку, пала перед ним на колени.

– Помилуй, княже! – звонким от слез и страдания голосом, задыхаясь, вскричала она. – Пощади батюшку моего! Вот… – Она протянула к Шемяке сложенные пригоршней ладони. – Вот, я все свое принесла!

В свете свечи блеснули мелкий жемчуг и серебро.

– Все мое приданое здесь! Батюшку отпусти! – все протягивая ладони к князю, умоляла она.

Шемяка тем временем разглядывал девушку, и нечистая ухмылка блуждала по тонким его губам.

– Все приданое принесла, ягодка? Что же, я и приданое возьму… и от тебя не откажусь! Ондрей!

Проводи-ка ее в горницу! – сладко растягивая слова, проговорил он.

Девушка вскочила. Звякнув, подобно вскрику, упало на землю ее серебро, рассыпался жемчуг. Шемяка шагнул вперед.

Она отступила, охнула, пошатнулась…

В этот момент старый купец, о котором забыли все, вдруг, со связанными сзади руками, грудью сбоку бросился на Шемяку.

От неожиданного удара тот не устоял на ногах, отлетел в сторону и упал бы, если бы стоявшие у стены дворяне не поддержали его. А старик, в праведном гневе не чувствуя боли изувеченных рук, выпрямился и вновь пошел на Шемяку. Но тут палач, раздраженный тем, что не усмотрел за своею жертвой, выхватил меч и сзади вонзил его в старика. Несчастный дернулся, закинул седую голову к темному потолку, хрипло вдохнул… Палач выдернул меч – и убитый рухнул к ногам Шемяки. Земля вокруг него обагрилась кровью.

Девушка вскрикнула коротко и отчаянно, словно подбитая птица, пошатнулась…

Бунко, весь дрожа, бросился к ней, поддержал ее, повлек ее прочь, шепча:

– Беги, убегай, спасайся! Всё потом!

И она послушалась, метнулась на лестницу. Бунко остался в дверях, заслоняя выход собой, обернулся – и оказался лицом к лицу с палачом.

Взглянув в его безжалостные глаза, Бунко заступил ему путь.

– Оставь ее! – крикнул он и выхватил меч.

Огромный палач с оскорбительным недоумением сверху вниз окинул взглядом Бунка… Но сейчас же дворяне князя оттеснили его, кинулись на Бунка, схватили за руки, за плечи…

– Опомнись, опомнись!!! – прозвучал сзади него надрывный шепот друга, Ивана.

Бунко рванулся, но хватка множества сильных рук сковала его, как цепи. Он задохнулся, и в алых бликах бессильного гнева увидел прямо перед собой Шемяку… В темных сузившихся его глазах играла насмешка. Бунко перестал сопротивляться.

– Отпустите его! – велел Шемяка. – Известно: Бунко! Кровь горяча. Ну, да за старые заслуги – прощаю.

Все отступили от Бунка, и только Иван не убрал твердой руки с его плеча.

– За что же прощаешь, княже? – воскликнул Бунко.

Все кружилось, и дрожало, и колебалось вокруг него, и только Шемяку он видел ясно, и снова увидел, как в резких чертах его худого лица проступило нечто нечистое, порочное, дьявольское…

– За то ли, что о твоей чести боле тебя пекусь?! Или мы на земле завоеванной? Или мы нехристи? Или разбойники? Русскому ли князю бесчинства такие творить?!

Глаза Шемяки вспыхнули злобой, лицо безобразно перекосилось. Но он сдержался.

– Поди вон! – словно выплюнул он. И сам, стремительно отвернувшись, первым выбежал из подклета.

Как он оказался на улице, Бунко не знал. Он увидел себя прижатым спиной к бревнам сарая, Иван глыбой стоял перед ним и, крепко схватив его плечи, что-то горячо говорил – и, как видно, уже давно.

– …безумие! – услышал Бунко. – Они всю дорогу, от самой Москвы так грабят! Кто его остановит?! Никто! А ты – на рожон! Ведь это Шемяка! Пойми же, пойми! Вот теперь он шеметнулся в разбой, и никто ему не указ! Ему вообще никто не указ!

– Да… – с трудом разжимая челюсти, выговорил Бунко, и Иван ослабил свою железную хватку.

– Да… – слепо глядя перед собой, повторил Бунко. – Я… понял… Понял… Пойдем.

Он оторвался от бревен стены и побрел куда-то вперед. Друг молча пошел рядом с ним.

По-прежнему сияла луна, скрипел и искрился снег, мерцали звезды… Но ни красоты, ни простора, ни света больше не было в мире, и смысла тоже больше не было в нем. Он был безобразен, этот мир. И в нем надо было жить. Жить дальше. Жить с этой черной, зияющей пустотой, с обугленной ямой вместо души…

Внезапно из дома, мимо которого они шли, послышались крики, удары мечей.

Все подалось, все перевернулось в Бунке. Ярость алой, слепящей волной захлестнула его. Он выхватил меч и, не сказав ни слова, не помня себя, бросился на звуки разбоя…

Таким его и увидела Ирина.

Глава 19
Неожиданная помолвка

В этот самый момент в ужасе от вскриков и звона мечей внизу, за дверью светлицы, она метнулась к окну – и увидела его во дворе, на залитом лунным светом снегу. Он бежал прямо к их дому с обнаженным мечом в руке, и перекошенное от гнева лицо его было так черно и ужасно, что у нее потемнело в глазах.

В смятении она бросилась к двери и замерла возле нее, прислушиваясь.

Звуки битвы внизу теперь звучали беспрерывным набатом…

Мать, молившаяся на коленях в углу, взметнула руки к иконе.

И вдруг все стихло.

Марфа Матвеевна медленно поднялась с колен и с помертвелым, бледным лицом обернулась к двери. На лестнице раздались шаги. Ирина отступила к стене, прижалась к ней крепко, как к последней опоре.

Шаги затихли перед порогом, и кто-то явно чужой постучался негромко и коротко. Мать и дочь переглянулись, не в силах произнести ни звука. Тогда стук повторился, и они услышали молодой, незнакомый голос:

– Марфа Матвеевна! Не бойтесь, вам более ничто не грозит. Пожалуйте вниз: Данила Романович ранен!

Мать бросилась к двери, рывком откинула железный засов, шепнула Ирине:

– Запрись! – и вышла, плотно закрыв за собою дверь.

Ирина сейчас же задвинула обратно засов и приникла к двери. Но ни звука не доносилось из-за нее.

Наконец на лестнице опять раздались шаги. Мать вернулась с таким лицом, что у Ирины вопросы замерли на устах. Марфа Матвеевна прошла в красный угол, перекрестилась, сняла с полки икону и только тогда взглянула на дочь.

– Покройся получше и пойдем со мной, – так сурово сказала она, что у Ирины перехватило дыхание.

Скорбно неся перед собою образ, Марфа Матвеевна вышла.

Ирина огляделась, схватила забытый на сундуке белый плат, покрылась им до самых бровей и, придерживая его под подбородком, поспешила вниз. Высокие косые ступени лестницы, кружась, уходили у нее из-под ног…

Отец сидел, тяжело опираясь о подлокотник лавки и прижимая к груди рушник. Увидев алые пятна на белой ткани, Ирина вскрикнула, подбежала к отцу, упала перед ним на колени. Упавший забытый плат остался лежать у порога.

– Тихо, тихо, – натужно выговорил Данила Романович. – Мне не поможешь… Воля Божия… Но вы Божией милостью спасены. Земляка встретил. С ним да с отцом его не единожды ходили против татар… А теперь вот против своих пришлось… На него оставляю вас… Он ныне нас защитил – и впредь вас с матерью защитит… Вместо меня.

– Нет! – выдохнула Ирина, и слезы полились по ее лицу. – Нет, батюшка! Это пройдет, заживет, так и раньше бывало!

– Голубка моя, – ласково возразил ей Данила Романович и вдруг задохнулся, закрыл глаза, и рука его, прижатая к ране, видимо ослабела…

Марфа Матвеевна быстро подсела к нему, положила руку поверх его бессильной руки, зажимая рану.

– Я придержу рушник, – твердо проговорила она. – Обопрись о меня.

Данила Романович медленно поднял почерневшие веки.

– Ничего… – голос его звучал глухо, точно издалека. – Ничего… Сейчас батюшку приведут… причаститься… времени нет…

Он взглянул в поднятые к нему огромные, темные, переполненные страданием и слезами глаза Ирины.

– Накинь платок и становись под благословение… с нареченным.

Он посмотрел куда-то вверх, за ее спину, и Ирина только теперь поняла, что отец хочет благословить ее на супружество – здесь, сейчас! – и что этот неизвестный ей человек стоит у нее за спиной. И глядит на нее.

Жаркий огонь смущения темным румянцем обжег ее щеки. Ее тело будто утратило силу, и гибкость, и послушание. С ним надо было бороться, чтобы подняться с колен, ровной поступью, одолевая кружение уходящих из-под ног половиц, дойти до порога, поднять платок, покрыться, обернуться, чтобы идти назад…

Тот человек стоял уже возле отца. Ирина не ожидала этого и оттого нечаянно взглянула прямо ему в лицо. И замерла.

Это был тот самый, страшный, что бежал только что с мечом по двору. В смятении она перевела умоляющий взгляд на отца… И увидела его в смертной тени. Он едва удерживался на грани сознания. Мать обернулась к ней строго и скорбно.

Ирина поникла, сделала несколько нетвердых шагов и упала на колени перед отцом. Тот человек опустился рядом. Дрожа, она склонилась под благословение, перекрестилась, поцеловала образ, холодную руку отца…

Не было выхода. Отец умирал.

Но вот уже тот человек поднялся, и она поднялась, и мать дает ей икону – родительское благословение! – и велит ей идти к себе, потому что пришел отец Николай напутствовать умирающего…

И она покорно, и молча, и кротко, едва помня себя самое, приняла икону и вышла вон…

Все покрылось смертною тенью.

Глава 20
Последнее утешение

Бунко, ошеломленный, вышел на улицу, медленно, глубоко вздохнул… Все так же светила луна, все так же мерцал голубоватый снег… Но как все изменилось!

Он словно был во сне… Нежный облик Ирины пленил его.

«Она!..» – подумал он, и мысли о ней, о ее милом лице, бездонных глазах, тихих движениях закружили его в водовороте восторгов, на сладостные мгновения заслонили собой весь мир, отодвинули горе в небытие…

Но отчаяние ненадолго отпустило его. Картины пытки купца, дьявольского лица Шемяки, разбоя, битвы между своими вновь ворвались в его ум, взрывая его… Не этой ли самой ночью ехал он полем, полный гордости и надежд?! Не в другой ли жизни все это было?! Вечность прошла с тех пор. Все рассыпалось в прах. В чьем стане он оказался?! Кому он служил?! Где же были раньше его глаза?! И вот – он защищает друга отца – от кого?! – от своих! От русских. От дружинников своего господина. Сдержанный стон вырвался у него. Счастье еще, что он оказался здесь! Иначе… Ужас пронзил его при мысли, что было бы с Ириной…

Вбежав в незапертые сени, он увидел старика, лежащего на полу в луже крови, и негодяя, шарящего в его карманах. От этого что-то взметнулось, вспыхнуло в нем, затмило разум огненным полыханием гнева. Теперь он мог лишь припомнить свой окровавленный меч, крики из горницы, где двое нападали на третьего и в угаре драки не слышали, как он бросился к ним. Один из разбойников успел-таки ранить хозяина дома – прежде, чем Бунко подбежал… Да, он убил. Он убил этой ночью троих русских людей. Своих…

Но тогда он не думал об этом. Вместе с подоспевшим Иваном он поднял с пола раненого старика, помог ему сесть на лавку, под иконы. Тот побелел от боли. По руке, прижатой к груди, струилась кровь.

– Отец, – обратился к нему Бунко, – перевязать рану дозволь. Мы сумеем.

Старик качнул головой:

– Не надобно. Не поможет. Вон рушник… подай.

Бунко подал ему висевший возле печи рушник, сложив его в несколько раз. Старик прижал его к ране, и белая ткань обагрилась кровью.

– Я смертельно ранен, – спокойно сказал старик. – Я в этом понимаю. – Он как-то странно, пристально всматривался в Бунка. И вдруг спросил: – Бунко?

Бунко удивленно, не узнавая, вгляделся в его лицо.

– Бунко! – уже уверенно выдохнул он. – Не узнаешь? И не мудрено! Сколько лет… И я бы тебя не признал, да ты весь вылит в отца. Как две капли… Бог тебя к нам привел… – видимо собирая последние силы, продолжал Данила Романович, которого наконец вспомнил Бунко. – Мы теперь здесь живем. Жена и дочь наверху… А я… сам видишь…

Он помолчал, пристально, с какой-то скрытою мукой посмотрев на Бунка.

– Ты женат?

Странное чувство резкой, пронзительной ясности восприятия окружающего вдруг охватило Бунка. Точно прозрачнее сделался воздух. Точно замедлилось время.

– Нет, – тихо ответил он.

– Тебе доверил бы я чадо мое… единственное… – просто сказал старик. – Не пожалеешь: она кротка и пригожа… Согласен ли?

– Да, – выдохнул Бунко.

Мог ли он ответить иначе?

– Да благословит тебя за это Господь! – облегченно вздохнул Данила Романович и прикрыл глаза.

Бунко со страхом увидел печать обреченности, уже отметившую его. Умирающий еле слышно вздохнул, с явным усилием поднял веки – в его взгляде было страдание, но не было ни тревоги, ни страха – и сказал:

– Товарища своего, – он повел глазами в сторону двери, куда только что вышел, вытаскивая убитых грабителей, Иван, – пошли за отцом Николаем, он живет через три дома направо, у церкви… Приготовиться мне. А сам позови Марфу Матвеевну. Она наверху… – и он снова закрыл глаза…

Бунко стоял в стороне, когда Ирина, низко склонив голову в белом платке, вступила в горницу, – и не видел ее лица. Но ее тихий испуганный вскрик был словно всплеск нежной волны, – и он увидел легкую, летящую поступь, метнувшуюся по синему сарафану темную длинную косу, стройный и гибкий стан, словно скошенный горем к ногам умирающего отца, пушистые завитки волос на белой склоненной шее… Он был как в лихорадке.

А потом, позже, он вышел из своего угла, и она, подняв и накинув платок, обернулась к нему. И он забыл обо всем. Она была действительно хороша. Нежный овал лица, тонкие правильные черты, легкий излом бровей, бездонная чернота кротких огромных глаз… И что-то еще было в этом лице: трепетное, неуловимое и прелестное, – от чего теплело в груди, и кружился мир, и прибывали силы…

Но вот их взгляды встретились. Точно молния сверкнула меж них. Как она испугалась!

«Это девичья стыдливость, – успокоил себя Бунко. – Что же еще?» И встал на колени возле нее. Под родительское благословение…

Бунко огляделся, словно проснувшись. Глубокая, тихая ночь царила вокруг. Все спало. Не спали лишь в доме, возле которого он стоял. Вверху слабо светилось окошко терема. Там была она. Это был не сон, нет – она была здесь, рядом, в этом доме, обещанная ему… С этим он многое перенесет. Он все перенесет – с нею, ради нее. Поистине, Сам Господь послал ему это последнее утешение, эту нежную и кроткую деву – теперь, когда все разрушено, все уничтожено в его жизни, когда все, что было смыслом, и целью, и источником сил, оказалось глупой мечтой, бессмысленной и наивной. Господь пожалел его.

Он не знал, как долго он грезил, и представлял, и вспоминал пленительные черты своей нареченной, легкость ее шагов, прелесть ее движений, как последний смысл своей жизни и единственную отраду, не чувствуя ни мороза, ни времени… Наконец стук захлопнутой двери на крыльце за углом и скрип утоптанного снега под чьими-то сапогами вернули его к действительности. Кто-то, верно, искал его. Бунко шагнул навстречу и почти столкнулся с Иваном, стремительно появившимся из-за угла.

– Слава Богу, ты здесь! – воскликнул Иван и сообщил, сочувственно приглушая голос: —Данила Романыч преставился. Уже обряжают. Что делать-то думаешь?

Бунко перекрестился. Помолчал, собираясь с мыслями. Потом сказал:

– Их нельзя здесь одних оставлять. Надо укрыться в монастыре. Повезу их немедля.

Иван отвечал, исподлобья глядя на друга:

– Я с тобой. Ночь. Опасно. И Никиту кликну. К Серпухову поедем?

– Да, чтобы не возвращаться. Я видел там, чуть в стороне, монастырь. Защищенный.

Вскоре из спящего города выехали сани в сопровождении трех всадников. На санях сидели две женщины, укутанные в платки и шубы, и тихо плакали над тем, кто лежал между ними во всю длину саней.

В монастыре, прощаясь, Бунко предложил Марфе Матвеевне, что сразу же после похода он вернется и заберет их обеих к себе, в свой дом: ведь Данила Романыч поручил их его опеке.

Однако Марфа Матвеевна сказала тихо, но твердо:

– Никуда я отсюда не двинусь. Здесь и постриг приму. Здесь и в могилу лягу возле мужа, когда час мой придет. Куда мне отсюда идти?.. А ты через год возвращайся. Тогда и обвенчаетесь. А сейчас тебе ее, – она кивнула на дочь, стоявшую чуть позади нее, – и видеть не надо. Траур у нас. Довольно того, что вы сговорены. Мы сделаем все, как велел Данила Романыч, – через год.

Бунко грустно молчал. Не посмел возразить.

Ирина, стоя за матерью, нерешительно подняла на него глаза. Она боялась увидеть лицо, что так испугало ее минувшей ночью… Но того, как разбойник страшного, черного, больше не было. Бунко был спокоен и грустен – и в этом спокойствии мужественно красив. А когда, почувствовав ее взгляд, он обернулся к ней, в его глазах появилась такая нежность, что ей трудно было поверить, что он – тот самый, кого она видела ночью. Передней стоял человек, защитивший ее семью. И словно камень упал с ее плеч. Впереди, в ее дальнем будущем, вновь появился свет…

А Бунко отдал Марфе Матвеевне все деньги, что нашлись у него, и попрощался с тяжелым сердцем. Ему казалось, что год – это очень долго. Бесконечно долго. Не дождаться.

Но только это и оставалось: ждать.