Текст книги "Здравствуй, мама! Я – волк"

3

Все окраины Москвы чем-то похожи: они открыты для стихии с одной стороны, с другой на них давит город. Желание сбежать от цивилизации выдает их столь же сильно, как и попытка не уступать столице в привычках. Обитатели окраин движутся в двух направлениях: вечером – к природе, искренне радуясь желанию удалить косметику и забыть о правилах этикета, утром – в город, чтобы убедить себя в конкурентоспособности. Их можно узнать по лицам и обуви. Лица – заискивающие, а обувь – даже новая и начищенная – не в состоянии долго хранить форму – каждодневная ходьба по ухабам разбивает носки, делая ее на размер больше.

Воздух окраин – насыщенный, калорийный, как непастеризованное и нефильтрованное пиво. Такой москвичу вреден. Привыкший к синтетике, он расползается и тупеет, будто женщина на сносях.

Подмосковье, как человек вне политики, – не знает куда бежать и кого бояться.

Сажусь в электричку на Выхино: Косино, Ухтомская – за окном голые деревья и дымящие трубы, тощая свора собак, как волчья стая, рыщет в поисках пищи. На остановках в тамбуры врывается запах дыма и прелых листьев.

Платформа «Люберцы-1». Иду по подземному переходу. Людской поток, пополнившийся пассажирами с электрички, движется хаотичной волной – раскачивается из стороны в сторону, спотыкается, толкает в спину и матерится.

В этом длинном сером туннеле можно купить все: восковые свечи, шерстяные носки, творожную массу. Стоящие вдоль стен торгаши словно обозначают дорогу к рынку. Впереди, прижимая к груди пустой пакет, семенит девчонка лет шести или семи и все время озирается по сторонам. Одета в болоневую синюю курточку, на ногах – поношенные сапоги. Как раз для похода на рынок, решаю я, теряя ее из вида, и, срезая угол, иду вдоль трассы. Однако у контейнера для отходов я снова встречаю девочку в синей куртке, но теперь она ни на кого не обращает внимания – ей некогда. Грязные голуби воркуют над мусором, и она пакетом пытается поймать крайнего. Я замечаю, что за мной медленно следует темно-бордовый мерс. «Райская птичка поет фантастично, поет феерично, но только в кино», – орут колонки в музыкальном киоске. На обшарпанной кирпичной стене большими красными буквами: кафе «Сочи».

Вот, похоже, и Галкин дом. Нелепое зрелище: среди ветхих улиц частного сектора высоченная, как каланча, новостройка, – глядя на нее, становится неуютно и холодно. Захожу в подъезд, вызываю лифт: вверху нервно подскакивает кабина – я слушаю истеричное скрежетание плохо отлаженных тросов и думаю: «Той девочке у помойки не может быть стыдно или страшно, ей хочется есть, и она делает то, что умеет. Сама».

Галкина квартира тоже напоминает пустырь: необжитая, пахнущая ремонтом, без мебели – только кровать в спальне и летний кафешный столик со стульями в кухне. Вещи на плечиках зацеплены за вбитые в стены гвозди, по полу тянет холодом. Несмотря на то, что отражаемое от пустых стен эхо едва уловимо, все время хочется говорить тише.

В кастрюльке кипятится вода. Галка, разливая по чашкам кофе, случайно задевает ножку стола, и из полных чашек выплескивается темная жидкость.

– Гал, дай тряпочку.

Вот с таких же столиков на углу Руставели начинала свою трудовую деятельность я – продавщицей в летнем кафе.

Хозяин квартиры, куда пристроил меня армянин, жил с сорокалетней набожной дочерью. Мне выделили узкую комнатку со старой мебелью, множеством картонных коробок и закрытым на замок пианино. Дед не расставался с клюкой, а его дочь – со свечами и книгами. Я засыпала под церковное пение в записи или под молитву-речитатив. Дед не разрешал приводить гостей, считал, что в квартире я должна находиться только ночью, но приходить после двенадцати запрещалось. В одиннадцать квартира запиралась на особый замок, ключ от которого был только у деда.

И в конце октября, и зимой кафе на углу Руставели, переместившись из-под брезентового шатра на территорию магазина, завсегдатаи называли летним. Сюда приходили напиваться, крыть матом баб, правительство и судьбу. Армянин Гюндус, директор кафе, не считал зазорным учить меня уму-разуму: я разогревала котлеты, покрытые плесенью, меняла в нужный момент ценники и обсчитывала пьяных клиентов. Гюндус ублажал санэпидемстанцию и предупреждал о контрольных закупках. От особенностей его восточного темперамента я была избавлена наличием любовницы, которая числилась его заместительницей.

Утром я протирала витрину и столики – такие же, как этот у Галки, и принимала товар, вечером считала выручку, получала оплату, выпивала бутылку пива и спешила на ночевку. Я заставляла себя работать без выходных на износ до тех пор, пока и Галка, и Пушкин, и даже родители сделались для меня миражом, в который я и сама с трудом верила. Мой мозг словно сработал на уничтожение этих образов.

Галка исправно оповещала меня в течение месяца о тревогах родителей и продолжала учебу в институте культуры. После окончания ее, не задумываясь, пригласили в национальный театр. К тому времени связь между нами, казалось, была утеряна навсегда. И именно тогда так же случайно, как недавно Галку, я повстречала на Профсоюзной Полину, которая и рассказала мне о сенсации театрально сезона.

– Представляешь, Ксюха, как повезло человеку! После института культуры сразу попасть в национальный театр! Нет, Галине, как там ее по фамилии, ну, ты должна знать, вы, кажется, дружили когда-то, таки повезло! Ее, говорят, главреж сразу приметил на роль Мавки.

– Что?

– Роль Мавки ей дали, ну, по пьесе Леси Украинки.

– А, ну да.

– Так не ошибся ведь, она там – богиня! Нет, правда, это сенсация. Все, кто ее видел, говорят, что она – лучшая из всех Мавок. Даже пожилые актрисы соглашаются, прикинь?

Полина только три месяца была в Москве, она изнывала от одиночества. Рассказ о Галке нас сблизил надолго.

– Гал, держи, – я отдаю тряпку, – сейчас твою роль Анжела играет, которая с тобой на параллельном курсе училась, Полина рассказывала.

– Анжела – хорошая актриса, – кивает Галка, и я тут же жалею, что сказала об этом ей. Жестоко с моей стороны.

– Гал, давно хотела спросить, как ты в Москве оказалась?

Галка взяла сигарету:

– Проще простого, влюбилась.

Галка произнесла это со злобой, как когда-то говорила о Толике. Но если тогда чувство не мешало ей оставаться собой, то сейчас именно оно блокировало тот интеллект, которого в свое время не без причины побаивались родители, учителя, сверстники.

Изменилось в Галине все, в том числе внешность. Короткие упругие прыгающие завитки вместо длинных тяжелых волос искажали правильные черты лица, в прежнем глубоком взгляде часто проскальзывала смешливость, даже дурашливость, а в черных глазах больше не было космоса. С женщинами такое случается в период беременности, с Галкой это случилось из-за любви.

– Глупо все получилось. У меня появилось особенно много поклонников после того спектакля, но один… Романтики захотелось, поверила сказкам… Вначале, и правда, все было как в сказке. Не поверишь, все отдала за любовь. Кто его в театр привел? Рассказываю. Выхожу после премьеры – Господи, все как сейчас перед глазами, баба Маня на вахте дежурит, на ушко мне шепчет: «Молодый, сымпатычный, час уже з магнолиями стоить на вахти. Я його гоню-гоню, може, пишла, кажу, та я нэ помитыла. А он: нет, дождусь, люблю, говорит, и все тут, отогнать не могу, боюсь директор з-за его наругает». Выхожу из театра, действительно кто-то ждет. Актриса безмозглая! Месяц встречались – цветы, рестораны, маму очаровал. Что москвич – не сразу сказал. Командировка у него, видите ли, но уже заканчивается. Кому я поверила? Душа открытая. Вот такую лапшу до колен отвесил! Коренной москвич, родители при делах, знакомые у кормушки. Щас! Сказал, что в Москве в театр устроит запросто, только мол, не отказывай, не могу без тебя. Так разве я долго думала? Полвагона вещей собрала – только меня и видели! А сколько меня отговаривали, карьеру прочили! Ну, расписались, месяц медовый счастливой дурой ходила, только потом что-то понимать стала. Сначала он свои деньги пропил, потом мои шмотки. Какой театр! Я об этом и думать забыла! А к кому мне идти? Мне и соседям в этом признаться-то стыдно было, не то что своим. Год назад я не выдержала, ушла из дому. И проснулась на улице. Там и подобрали меня – режиссер наш – тоже судьба, можно сказать. Везет же. Сначала жила у него, теперь вот квартирку по дешевке нашел. Платит мало, но лучше, чем на дороге валяться, да и куда здесь с моим украинским гражданством да прононсом? Курс-то украинский заканчивала, сценречь опять же. А в Киев… Не хочу туда я с позором. Не хочу даже, чтоб знал кто-то из наших, маме не говорю, так, будто поссорились. Ты-то как? Если б знала, что ты в Москве.

Я смотрю на подпрыгивающие кудряшки – как зайчики на резиночках. Так и выходит, что исповедь в человеческую жизнь укладывается в два часа разговора на кухне. А что Москва?.. Город, в который каждый везет свою боль, со временем обнаруживая, что она здесь никому не нужна.

– Бездомные мы здесь, чужие, – словно читает мои мысли Галка. И менталитет у нас другой, как ни крути. А здесь волчьи законы. Вон, как у тех собак, что свадьбу собачью водят, – Галка выглядывает в окно.

– Что делают? – я подхожу к ней.

Тот же темно-вишневый мерс у подъезда и та же свора собак, на которую я обратила внимание еще в электричке.

– Словно сговорились меня преследовать, – шучу я, испытывая неловкость за внезапно охватившую меня тревогу.

– Правда, не знаешь? – Галка, как в школе, удивленно пожимает плечами. – Эта свора – их обычно не меньше семи – сучку с самцом охраняют, пока те спариваются. Закон такой у них: куда пара, молодожены, что ли, туда свора. Типа свадьбы. И не дай Бог зацепить кого-то из них.

– В смысле?

– В смысле порвут на части. Да не смотри на меня так. Они в этот период не как собаки – как волки. Только природный инстинкт. Только. Не соображают ничего. Природа свое берет, размножения требует. Для них мир клином сошелся на этой свадьбе.

От Галки я уходила поздно, на последнюю электричку. Она долго уговаривала остаться, но я придумывала кучу причин, втайне надеясь, что позвонит Эд.

Буквально перед моим уходом как назло поднялся ветер и повалил снег: крупный, тяжелый и мокрый – в белом пятне от фонарного света он метался в разные стороны. С первым же шагом я по щиколотку повалилась в пористый, как влажный бисквит, сугроб. В голову сами собой стали лезть гадкие мысли. А вдруг я больше никогда не увижу Галку? А вдруг не позвонит Эд? И еще этот вишневый навязчивый мерс – не успела я пройти мимо, он медленно заурчал и тронулся с места. Окончательно страх овладел мной, когда я поравнялась с путями железной дороги. Мерс по-прежнему ехал следом. Сомневаться не приходилось: за мной кто-то следит. Я натянула на лицо капюшон.

Только в метро мне удалось слегка успокоиться и не потому, что хвоста не было, просто там они вряд ли бы что-то стали предпринимать. Абстрактное «они» – кто, я и понятия не имела.

Эд появился на следующий день на Курском вокзале, когда у выхода из метро я ждала встречи с клиентом: схватил за руку и поволок за собой.

– Куда?! Эд! Меня уволят с работы!

– Когда-то я уже это слышал.

– Тогда было впервые! И потом, Питер мне простили только из-за безупречной репутации. Второй раз не прокатит. И у меня не было встречи. Клиент через пару минут будет на месте!

– Ничего, подождет и подумает, что что-то напутал.

– Не подумает, он будет звонить в агентство. Эд, с моим гражданством найти новую работу…

– Сама не захотела за меня замуж.

– При чем тут это?! – я свирепела с каждой минутой, хотя и отдавала себе отчет, что спорить с Эдом – занятие бесполезное.

Эд заказал сэндвичи в привокзальном кафе.

– Я не поняла, ты, что, без машины?

– Без.

Я впервые видела Эдика в общественном месте.

– Иногда я люблю людей. Они помогают не превратиться в мишень. А вообще, ты же в курсе, что нет глупее и отвратительнее беса, чем дух народа?

Я покосилась: говорить о чем-то, никоим образом не касающемся темы и не подходящем к месту, Эдик умел, как никто другой.

– Разве не так? Не моя, между прочим, мысль, кстати.

– Кстати?! Тебя убить мало!

– Они тоже так думают, – Эд кивнул в сторону.

Я оглянулась. За соседним столиком два человека тут же отвели от нас взгляды, принимаясь за заказанный кофе.

– Мы – как бомжи.

– Ну, ты ведь когда-то тоже пыталась меня напоить компотом.

– При чем тут компот?

– При том, что компот – это напиток плебеев.

Меня начинало трясти от злости и страха.

– Может, пойдем отсюда?

– Хочешь убедиться, что они будут преследовать нас в трамвае, в машине, на улице? – Эд сделал вид, будто собирается уходить, и двое кофеманов тут же потеряли к напитку всяческий интерес.

Страх – теперь уже абсолютно животный – сковал горло и опустился в низ живота. Я смотрела в глаза Эдику и, несмотря на всю абсурдность происходящего, понимала, что именно здесь и сейчас хочу его так, как никого и никогда в своей жизни. И что, сделай он третий раз предложение, я без колебаний бы согласилась.

– Не бойся. Ты им нужна только рядом со мной.

Эд рассказал, что тот Андрей, который сватал меня на работу, делал это по наводке Полины.

– Они правильно рассчитали, что за поддержкой ты обратишься по адресу, – Эд закашлялся, – в последнее время его часто мучили подобные приступы. – Иди, тебя ждет клиент, – я поняла, что наше свидание – это финал. – Иди и не бойся. Они знают, что ты ничего знать не можешь. Иди, надо так, пойми, надо.

– Нет.

Мне захотелось, чтобы Эд признался в любви. Но он улыбнулся:

– Да. А вот Полину сживать со света не стоит. Дура она завербованная, а не певица. По крайней мере, теперь. Иди, – еще раз повторил он.

Мы смотрели друг на друга, как загнанные дворняги, готовые любиться в холод и голод, только бы не остаться без продолжения рода.

Эдик исчез бесследно. Когда я смирилась с тем, что его посадили, разом опротивело все – работа, общение, снимаемая квартира. Сначала это выражалось в неоправданной агрессии по отношению к клиентам агентства, потом на смену раздражительности пришло равнодушие. Именно его Полина и восприняла как прощение с моей стороны. В апреле у нее заканчивались репетиции шоу-программы в «Кристалле», и она пригласила меня на второй премьерный показ.

Полина предупредила, что ждет людей из Госдумы и что после программы мы едем к ним в гости. Проводив меня через проходную, Полина поставила перед фактом: после программы я должна зайти к ней в гримерку, чтобы помочь донести до машины костюмы: их много, самой ей никак не справиться.

– Видишь дверь? Тебе туда, там выбирай любой столик. Чужих не будет, выпьешь шампанского. Разберешься, короче.

Я вошла в зал. Поля не описывала, как будут выглядеть приглашенные, но их столик я отметила сразу. Он находился сбоку, под очень удобным ракурсом к сцене. Трое мужчин, двое из них лет тридцати пяти – холеные, подтянутые, уверенные в себе – были одеты неброско, но стильно. Они мало разговаривали, больше рассматривая зал и присутствовавших, оценивая обстановку и степень своей безопасности в ней.

Я присела за приглянувшийся столик – он освещался хуже, чем остальные.

В полуторачасовом шоу у Полины было четыре сольные песни: голос накладывался на минусовку. В облегающем розовом Полина выглядела эффектно – мягкая ткань выгодно подчеркивала ее круглые бедра. Черное каре, низкий голос, – все это точно работало на создаваемый имидж. «Я – странница», – пела Полина.

Как-то, еще в начале нашего знакомства, я ждала Эда в машине в районе «Калужской» и рассматривала на обочине клен. Яркие, сочные, как корка лимона, листья, влажные и свежие после дождя, а рядом – голые ветви его соседей. Даже глазам смотреть было больно – одинокий, красивый и одновременно вычурный, неестественный, будто нездешний. Такой была Поля на сцене.

Это после показа она, оправдываясь, будет рассказывать, что Эд предлагал ей вступить в долю, чтобы брать под фальшивые документы кредиты, и не понимать, почему мне неинтересно об этом знать, как, впрочем, и то, почему меня не радует знакомство с людьми из Госдумы.

– Дура, неужели ты не понимаешь, какой это шанс! Политика, власть – они могут все, вдумайся! К тому же молодые, где ты еще таких найдешь? Не ценишь меня, подруженька, не ценишь, а зря.

– На Улофа Пальме? – уточнил водитель.

Володя, помощник народного депутата Саши, которого всю дорогу веселила Полина, кивнул и заговорил первый.

– Весна.

– Что? – почему-то я не ожидала услышать от него простых слов.

– Весна. Быстро все оживает, – он говорил без надрыва и раздражения.

Я подумала, что Володе идут коричневые тона – спокойные, неброские, но благородные и насыщенные. Такие, какие, мне показалось, и соответствовали его темпераменту. По крайней мере, раньше я не встречала человека, который бы столь органично уживался в роли заместителя, помощника, второй руки.

Мы проехали «Мосфильм» и свернули на улицу, по обеим сторонам которой находился каскад невысоких зданий посольств разных стран. Еще один поворот, и наша машина остановилась у последнего подъезда огромного в терракотово-кирпичных тонах строения в виде книжки с множеством арочных крыш: гостиничный комплекс для депутатов госаппарата. Володя вежливо объяснил дежурной, что дамы – родственники народного депутата и потому останутся на ночь. В отличие от Саши ему легко удавалось придавать мыслям системность.

Когда мы поднялись в квартиру, он так же спокойно сделал запланированные звонки, и это нисколько не помешало ему найти со мной общий язык и со вкусом в течение получаса накрыть на стол. Я не сразу осознала, что от всех этих комплексных действий Володя получает удовольствие.

Если бы меня попросили одним словом охарактеризовать Володю как личность, я бы сказала: гармония. В нем все – умение говорить, позиционировать себя или Сашу, одеваться, управлять эмоциями – походило на застывшие чаши весов. Отчего-то даже пришло на ум, что человека, которому удалось бы вывести Володю из равновесия, он не смог бы простить, – обнаружив и обнародовав подобную слабость, одновременно лишаешься права на обладание.

Сели за стол, подняли бокалы – такие вечера проходят практически одинаково: напитки, музыка, секс…

Я выхожу на балкон. По Георгию Победоносцу не трудно понять, что мы недалеко от Поклонки. И что рядом вокзал – Киевский.

Воистину, из каждого окна мир выглядит по-иному. Например, в те самые времена, когда для меня деревья были большими, я спрашивала у мамы, глядя в окно:

– Мам, почему так много собак?

– Кушать хотят.

– А почему?

– Потому что у них дома нет, нет хозяина.

– Почему нет?

– Потому что они беспородные, дворняжки. Смотри мне, когда гулять одна будешь, не подходи близко.

– Почему?

– Укусить могут.

– А я их не буду дразнить.

– Их и дразнить не надо, они невоспитанные и злые.

– Почему злые?

– Жизнь у них такая. Думаешь, они не видят, как других собак любят, выводят на прогулку, что у них все есть. Дворняжкам ведь тоже любви хочется.

– Мам, а дворняжки они почему?..

В спальне застонала Полина.

Левобережье

Киев – Любовь – Москва

Полусолнцем, с расходящимися от центра лучами, играет, переливаясь, иллюминация River palace. Издалека это напоминает ракушку или игрушечную корону, сделанную из проволоки. Ресторан на воде – ночью он светится в темноте.

Садимся с Натахой за столик. Жадно отпиваем из пивных бокалов, восстанавливая дыхание после бешеного ритма rave dance. От танцевальной площадки расползается дым, а фиолетовая подсветка делает разгоряченные лица пугающе-бледными, с мертвенным сизым отливом. Низкие потолки раздражают. Меня снова все начинает бесить.

– Опять? – пытается завести разговор Натаха.

Но меня отвлекает чей-то взгляд – пристальный, наглый, уверенный. Блондинка за соседним столиком смотрит в глаза.

Жарко. Я инстинктивно убираю с плеч завитые волосы. Тем же движением она поправляет шиньон из длинных белых локонов. Может быть, мы знакомы? Нет, точно не знаю ее. Стараясь не обращать на блондинку внимания, поднимаю бокал – двумя пальцами она подносит ко рту чашку кофе, стоящую перед ней. Когда я, разговаривая с Натахой, нервно покручиваю на указательном пальце кольцо, соседка делает то же.

– Смотри, лесбиянки знакомятся, – слышу я чей-то язвительный и громкий шепот за спиной.

– Что с тобой? Тебе плохо?

– Да, – выдавливаю из себя глухо и медленно направляюсь к выходу…

1

Бабушка крестила меня в шесть лет втайне от родителей-атеистов. Я не помню ни ритуала, ни самого события. Она рассказывает, что поп свершил обряд прямо у себя на квартире и стал мне крестным отцом. Созналась бабушка в этом, когда я заканчивала школу и усиленно готовилась к экзаменам в педвуз. Она отдала мне легкий алюминиевый крестик на шелковой нити, который хранила все это время. Я надела его и в тот же день сломала руку. Пришлось звонить репетиторше и переносить занятия: я брала уроки английского.

Каждую пятницу, оголтело выскакивая из метро, я слышала перезвон во Владимирском соборе. Он был свидетелем моего очередного опоздания.

Лиза – звала бы я ее сейчас, Елизавета Леонидовна – тогда, встречала меня без улыбки – мы погружались в послеурочную тишину пединститута. Кафедра иностранного находилась в глухом тупике четвертого этажа. Преодолевая ступени пристройки, я пригибалась, а эхо от каблуков билось об узкие стены коридоров. Я назвала пристройку голубятней.

Уже через несколько минут я втихаря начинала посматривать на часы и ждать, когда кончится время занятий.

Таня сразу напомнила атмосферу тех пятниц.

– Здесь не занято? – за одной партой мы оказались случайно.

– Нет.

По желанию родителей я поступила в наш киевский пед.

Каждый день я пробегала мимо ненавистного здания: музыкальная школа, Музей медицины, детская площадка – бывшая улица Ленина – больница, издательство, гастроном. На Чкалова – немецкое посольство и вечные толпы возле него. Пять минут – и Тургеневская: гуманитарный корпус в шестнадцать этажей с высокими потолками и бюстом Горького в вестибюле.

– Привет, – я старалась не шуметь.

– Где ты была?

– Пиши, пиши, лекции нам пригодятся, – у Тани разборчивый каллиграфический почерк.

Таня мечтала стать учительницей и работать с детьми. Если я неделями не появлялась в институте, она спрашивала, скоро ли я возьмусь за ум. Таня носила юбки средней длины и аккуратно укладывала волосы в гладкую прическу. Сидя за партой, она держала руки, как первоклассница, и сутулилась, чтобы скрыть свой рост. У Тани было высшее техническое, заработанное в Керчи, и возраст, когда женщины понимают, что тридцать не за горами, а в личной жизни пробел.

Ее удивляла моя небрежность в учении, но я не помню упреков в свой адрес после сообщения, что хочу бросить пед и податься в актрисы. Вопреки своей сдержанности она одобряла мой юношеский максимализм и утверждала, что упорство – главное в достижении цели. Она верила в объективность театральных комиссий и в высшую справедливость – как следствие. Я же бредила подмостками и считала себя посвященной в тайны сценического мастерства. Не пропуская ни одного капустника или спектакля Театрального института им. Карпенко-Карого, я зло иронизировала над самодеятельностью наших девиц (девицы появлялись после поднятия красного занавеса и начинали пищать дрожащими голосами).

Таня избегала таких праздников. Я не спрашивала, только ли пединститут заставил ее сменить частный дом в Керчи на общежитие в Киеве и чем она жила у себя на родине. Знала только, что она не нашла применения своей узкой специальности, и догадывалась, что ее воспитывали слишком старомодные родители. Таня была замкнута, упряма и независима. Я добавила в этот перечень наивность. Надо сказать, что органично ни я, ни Таня не попадали в общий настрой курса. Мы и не заметили, что через пару месяцев стали общаться исключительно друг с другом.

Мне было семнадцать, я не сомневалась, что знаю о Тане все, и это льстило. Вскоре Таня попросила о помощи.

– Что-то с Игорем?

– Да.

Когда-то меня очень удивило, что Таня встречается с парнем. Теперь, припоминая, что Игорь уже недели две не объявлялся, я уставилась на макушки тополей в окне и не заметила, как монотонное вещание с кафедры осталось для меня только фоном.

Мне нравилось, что больше меня не гоняют к доске школьные учителя, что не преподают гнусную химию и непонятную геометрию, и по-прежнему была горда до высокомерия, что меня не в состоянии пленить мужчины. А женская дружба воспринималась естественней: было в этом что-то от желания сравнить, познать себя, может, доказать свою самодостаточность – я не задумывалась об этом тогда. Простая жизненная необходимость в общении рождалась из потребности доверить себя и заполучить в ответ откровение.

После лекции Таня отрезала:

– Сегодня мы едем к нему домой, – она была так уверена в своих действиях, что я даже не спросила зачем.

– Это Старая Дарница, – заключила я, изучив записанный на последней странице тетради адрес, и мы с заговорщицким видом направились к метро…

– У тебя есть вопросы к зачету? – отвлекала я Таню, а поезд со вздохом вырывался из черного туннеля и устремлялся к низинам Левобережья. Я считала эту дорогу своей и даже немного ревновала к любимым пейзажам.

У пристани Гидропарка покачивались неубранные, сломанные еще летом катамараны, а с правого берега огромная Родина-мать не то защищала своими щитом и мечом город, не то устрашала жителей. В детстве мне ее всегда было жаль, мне казалось, что от такой тяжести у нее очень болят руки, а в том, что на самом высоком холме города поздней осенью холодно, я не сомневалась и сейчас. Киевляне же очеловечили монумент сразу, окрестив его по-свойски Бабой Катей.

Пока мы спускались по переходу, я успела рассказать Тане легенду о том, как раньше проплывающие ладьи оставляли городу свои дары. Поэтому Дарница. Мы прошли мимо пустеющего к вечеру рынка и сели в автобус. Я глядела в окно.

…Иногда, во время скучнейших упражнений, в смежной комнате раздавался телефонный звонок и, одетая в строгий, несколько отставший от моды костюм, Елизавета срывалась со стула – я слышала разительную перемену в ее голосе:

– Заедешь? Как ты? Да-да, скоро закончим, – и шепотом: – Целую.

Я понимала, что ей не хочется класть трубку, и довольствовалась тем, что в ближайшие пять минут мои ошибки не будут замечены.

В свои двадцать шесть Елизавета производила впечатление человека необщительного и замкнутого в себе, а ее высокомерие воспринималось как напускное. Коллеги уважали ее за трудолюбие и знание языка. Оставаясь с ней наедине, я чувствовала себя виноватой, будто подсматривала за чьей-то тайной. Мне казалось, что такие женщины запрограммированы на трагедию, но что именно это им более всего к лицу. Я все пыталась представить себе ее любовника и не могла…

В поисках дома мы бродили довольно долго, погружаясь в старые дворы хрущевок. Постепенно темнело, становилось холодно и неуютно, попахивало гнилой сыростью мусорных баков и неисправных стоков. На натянутых веревках сохли простыни. Таня спрашивала дорогу.

– Ты что здесь раньше не была? – я споткнулась о неровную ступень подъезда.

– Нет, конечно.

– Ну, ты даешь, – тогда я только догадывалась, что за мужчинами бегать нельзя.

Таня брала нахрапом:

– Давай, – скомандовала она.

– Я не вижу звонка, – не узнавая своей покладистой подруги, медлила я. За дверью слышались возбужденные, но неразборчивые голоса, их перекрикивал магнитофон.

– Ну! – Таня не отступала. Я позвонила.

В освещенном дверном проеме возвысился черноволосый кудрявый Игорь.

«Урод! И Таня ему совсем ни к чему», – сразу подумалось мне, и я решила, что пора удалиться.

Потом я слышала перебранку, несколько раз выбегала Таня, за ней выскакивал разъяренный Игорь, тянул ее за руку, и они исчезали за грязной дверью. Я не знала, что делают подруги в таких случаях, поэтому честно исполняла условие Тани: ждать. Когда они в последний раз вылетели на улицу, я уже подумывала о том, что буду говорить дома родителям, тщетно ищущим свою дочь.

– Я привыкла к нему, я ему всегда доверяла, – оправдывалась Таня по дороге домой, – ты не понимаешь, это очень важно.

– Угу, – кивала я, вспоминая, как в течение двух часов была мишенью для соседей, и, стуча зубами от холода, мечтала о горячем кофе.

– Он всегда был внимательным ко мне, звонил каждый день. Разве можно так лицемерить? – ее досада сменялась раздражением.

– А кто у него дома был?

– Не знаю. Друзья, наверное. Я думала, что хорошо его знаю. Я не замечала в нем…

По-моему, Таня воспринимала себя как-то отдельно, вне личной судьбы человека, в котором была заинтересована. Я не знала, придерживается ли она старины в интимных отношениях и насколько эта сторона могла сказаться на обиде, но в том, что Таня убедила и себя, и меня в несуществующих, созданных фантазией вещах, я не сомневалась. Мне даже показалось, что в их разрыве Игорь совсем не виноват, и как-то неожиданно для себя выпалила:

– Ты любишь его?

– Знаешь, как тебе объяснить, – она заговорила, плаксиво растягивая слова: тон, требующий сочувствия.

И вдруг я поняла: Таня привыкла к тому, что к ней относятся по условной категории «хорошая». Она и для себя существовала без изъянов, по стандарту зафиксированного кем-то образа. И случилось это давно, еще в детстве – какое-то ставшее естественным умение пользоваться собственным эгоизмом, какой-то барьер, который мешал ей меняться…

– Где ты вчера была? Весь вечер тебе звонила. К шести чтоб была готова, в Театре Франка сегодня премьера. Я студенческий на тебя возьму. Пойдешь? – громко тараторила в трубку Натаха на следующий день.

Я лениво потягивалась в постели, глядя на будильник. Ясно. Опять проспала.

– Пойду.

– А ты чего дома торчишь? Не пошла? А предки что? – и, не дождавшись ответа: – Ладно, давай. Как всегда, на проходной. Все, у меня пара.

Натаха была чуть старше меня. Она уже поступила, когда меня готовили в пед. Прошла в театральный – актерский курс. А познакомились на драмстудии в школе.

Ее еще там называли актрисой: эффектная блондинка со звонким смехом, легкая и стремительная. Она не умела входить, а всегда врывалась и заполняла пространство собой. Кошка: пробежит быстро и замрет, невзначай – взгляд назад: как я? Впрочем, уверена – покорила. Тогда становится снисходительной и разрешает себя любить.

В нашем общении она сразу выбрала тон покровителя, но я не обиделась: было в ней что-то другое – то, что не напоказ. Она же смогла оценить, и мы стали друг другу нужны.

Однажды на вечеринке заговорили о детях, и кто-то сказал, что ей нужен ребенок. Она услышала, взяла сигарету и вышла. Было видно, что ее уязвили. Я нашла ее на лестничной клетке у зарешеченного окна. Натаха сидела на корточках и смотрела, как падает снег.