Текст книги "Где я"

Мужчины играли в карты, потягивая пастис.

Эти внезапные наплывы воспоминаний были короткими. Очень скоро мой взгляд снова натыкался на побелевшие от изморози стекла. Я вздрагивала, опускала рукава блузки, чтобы закрыть руки. Шла на кухню и долго терлась об обжигающую нержавейку, ища боли.

Мысленно я возвращалась к Жюсту и, проникнув в него, растворялась в нем, оставляя здесь вместо себя только терпеливого, безразличного и бесчувственного двойника. Мои ноги снова принимались за работу, до самого вечера.

– Ну и ну! – говорил хозяин, показывая на меня остальным. – Вот кого работа не пугает. Уже не пугает, – уточнял он, подмигивая.

Он отзывал меня в сторонку, говорил о том, как он мной доволен, и даже намекал на прибавку к зарплате. Ставил меня всем в пример за мое ровное настроение и позволял себе несколько лирических тирад по поводу достоинств, зрелости и уравновешенности. Только иногда журил за бледность лица и предлагал умеренно пользоваться косметикой.

В тот день я беспрепятственно позволила ему чесать языком: была пятница, очень скоро мне предстояло вновь обрести Жюста, утонуть в нем всем своим телом. Мои тело и душа уже заранее беспорядочно обмякали в предвкушении этого.

Придя домой, я всегда сначала пила черный кофе, чтобы лучше сопротивляться сну и, следовательно, увеличить свои шансы подольше побыть с Жюстом. Я знала, что это нехорошо: горечь кофе отбивала мне аппетит, и я потом довольно редко могла проглотить что-нибудь еще. А поутру позывы к рвоте были такими сильными, что не позволяли мне ничего съесть, в итоге все мои трапезы сводились к бутерброду, перехваченному на бегу. Я теряла вес. Но совсем не слабела, а чувствовала себя даже более сильной, более защищенной.

Было около восьми часов, вода только начинала закипать, когда у входа неожиданно появился Жюст. Так рано! У меня отнялся язык, а рука приклеилась к ручке кастрюльки.

– Собирайся, Мамочка, мы уезжаем.

Уезжаем? Пожалуйста, можно повторить? Ты сказал именно это, Жюст? Значит, ты все-таки затеял этот долгожданный отъезд, на который я так надеялась!

Он уже схватил свою старую сумку и бросил ее на кровать. А я напрасно ищу слова, задыхаясь от счастья.

– И возьми свитер потеплее, – добавляет он, – тебе понадобится.

Он говорит «тебе понадобится», поскольку сам-то, в противоположность всем стереотипам, которые липнут к его черной коже, никогда не мерзнет. И хотя все тут уже повытаскивали шарфы, пальто и перчатки, он днем и ночью расхаживает в одной джинсовой куртке и рубашке с расстегнутым воротом, будто летом, открыв шею всем ветрам – прямо инопланетянин какой-то.

Он открывает шкафы, берет немного сменного белья, носки, пару ботинок, потом выходит за сигаретами. А я, достав свой единственный чемодан, начинаю нервно его набивать. Странно, я всегда думала, что ничем не владею, ничего не имею, а вот, поди ж ты, теперь этот потертый чемодан кажется мне крохотным, даже нелепым. Это все равно, что за моей спиной вот-вот рухнет мир, а я пытаюсь спасти то, что еще можно спасти, что еще может пригодиться: выливаю воду из кастрюли и засовываю ее еще горячей между двух пар простыней, пробую втиснуть туда же ящичек со столовыми приборами, прикидываю в уме, что придется тут бросить, кровать, стул, стол, серый радиобудильник – о, похоронить наконец этот счетчик времени.

Потом вспоминаю о коробке. Спускаюсь в подвал, открываю ее, достаю вещи одну за другой, выкладываю их в ряд, составляю разные боевые наряды, играю с тканями, с их прозрачностью – юбки с разрезами, невесомые платьица, которые так любят женские тела… Сажусь и смотрю на эту странную выставку. Нужно, чтобы мой взгляд запечатлел все, каждую разложенную на земле складку, каждый отблеск на шелковых блузках: это изнурительная церемония прощания. Закрывая дверь, я воображаю себе, как следующий квартиросъемщик стоит перед разложенной на утрамбованной земле одеждой, и еле сдерживаюсь, чтобы не засмеяться. Наконец, торопливо поднимаюсь: главное, не заставить ждать Жюста. А он стоит как вкопанный перед моим чемоданом и качает головой.

– Аньес, Аньес, Аньес.

Я вопросительно смотрю на него.

– Ну зачем тебе эта кастрюля? – выдыхает он, показывая пальцем на торчащую ручку. – И почему чемодан? Моей сумки хватит на три дня с избытком!

О господи, три дня.

– Я думала… – мямлю я.

Но не успеваю закончить свою фразу. Да и что бы я смогла объяснить? Собственная глупость лезет мне в глаза. Мысленно ругаю себя, презираю. Ну что, Аньес, отличилась? Кто позволил тебе думать, что мир становится идеальным? Что можно изменить жизнь меньше чем через неделю, всего лишь пожелав этого?

– Ты же не думала, что… – начинает Жюст с сомнением в голосе.

Я нахожу, что он странно на меня смотрит. Ну разумеется, а как ему еще на меня смотреть? Он пришел домой веселый, собирался сделать мне сюрприз, оп-ля, мы уезжаем на все выходные – да, на выходные, вот она, настоящая жизнь! – и нарывается на полную идиотку.

Он смотрит на меня, а я стою, опустив руки, и недоразумение все усугубляется. Хотя срочно надо что-то предпринять, чтобы он окончательно забыл эту интермедию: дать рациональное объяснение или же сменить тему.

– Я достала кое-какие вещи, – говорю я, – а заодно решила разобрать и остальное. Чемодан? Хотела отнести его в подвал. Ходила взглянуть, осталось ли там место.

Я краснею. Краснота заливает меня все больше и больше. У Жюста на лице все те же сомнение и непонимание. Он не двигается, не говорит, вовлекает и меня в свое молчание. Я прикидываю, чем мне это грозит. Еще ни разу со времени нашей встречи незримое и волшебное полотно, которое мы соткали, не рвалось, и вот сегодня именно я положила этому начало. Кожу бы себе содрала, только бы узнать, что он думает.

– У меня всего на минутку, – бормочу я, опасаясь, как бы звук моего голоса не разбудил какого-нибудь злого духа.

Я хватаю наугад одну-две одежки и запихиваю их в сумку. Потом закрываю чемодан и заталкиваю его под кровать. Слегка вздрогнув, Жюст расправляет плечи, словно выходя из задумчивости.

– Ладно, – говорит он. – Поторопись. Мы выезжаем через полчаса.

Я бросаюсь в его объятия. Он крепко смыкает их у меня за спиной.

Я перевожу дух.

Я смотрела, как мимо окон поезда проносятся разные травы. Прижималась щекой к стеклу, упираясь ногами в железный контейнер для мусора. Жюст оставил мне выбор: сесть рядышком или друг напротив друга. Я предпочла второе, это позволяло мне впитывать в себя его образ сколько душе угодно.

Покидая городской вокзал, поезд, по счастью, стер все страхи, всякое воспоминание о предыдущей сцене: снова были только Жюст и я. Стук колес сопровождал рождение темноты, убаюкивал нас, отправлял в какие-то дивные сферы. Иногда мы обменивались взглядами. Помню, посреди поездки Жюст вдруг наклонился ко мне и прижал мою руку своей. Это было так чудесно! Я любовалась им, разглядывала его лицо, гладкую как у ребенка кожу, его рот и губы, которыми он так крепко прижимался к каждой частице моего тела. Устроившись на своем сиденье, он забавлялся, вычерчивая своей сигаретой дымные узоры.

Мы произвели большое впечатление в купе. Наши попутчики наблюдали за нами исподтишка, заинтригованные необычной парочкой. Я тоже их изучала, прикидывая способности этой публики к ночному бдению – их головы клонились одна за другой, побежденные долгой поездкой и стуком колес по рельсам.

Примерно за час до прибытия Жюст достал книгу из сумки.

– Мамочка, позволь тебе представить «Однорукого боксера»[2]2
  Под этим названием во Франции был выпущен сборник Теннесси Уильямса «Однорукий и другие рассказы» (One Arm and Other Stories, 1967).


[Закрыть]. Автор – выдающийся американский писатель. Но предполагаю, что тебе его имя неизвестно, – заметил он с легкой иронией. – Какая жалость: упустить такое наслаждение!

Он уже погрузился в чтение. «Однорукий боксер»? Я заметила выпуклость на дорожной сумке над нашими головами – боксерские перчатки Жюста. Он никогда с ними не расставался, куда бы ни шел. Иногда надевал их и дома и лупил по пустоте, ловя мой восхищенный взгляд. Становился в центре комнаты, чередовал позы и движения, переносил меня вместе с собой на виртуальный ринг: я и правда была покорена. Смотрела, как эти кулаки врезаются в невидимое, закрывала глаза и на мгновение присваивала себе его мощь. Это уже были не его кулаки, а мои, перчатки были моими, удары были моими; я сама становилась оружием, войной, карой.

Свет вагонов освещал полосу земли вдоль путей. Мы уже подъезжали, и время от времени можно было, прищурившись, различить снег. Я встала и пошла освежиться. По коридору медленно шел какой-то мужчина. Я хотела проскользнуть вдоль окна, пропуская его, но он внезапно вытянул руку, перекрывая мне путь. От его запаха и выражения на его лице меня затошнило.

– Э, дамочка, где это вас научили так просить прощения? – бросил он.

Вдруг мимо пронесся встречный состав. Машины взвыли.

– Просить прощения? – переспросила я.

Встречный поезд все не кончался. Его огни заливали коридор вспышками, в ритме мелькания вагонов.

Я увидела, как запах его пота буквально растекается по моему телу. Увидела его огромную руку, плечи. И внезапно все стало белым, как его рубашка, белым, как кожа на его лице, как мигающие огни, следы снега на земле, охвативший меня холод. Мужчина прижался к окну. Достаточно было проскользнуть, воспользоваться оставшимся пространством. Я была такая маленькая и худая, так почему же я оставалась неподвижной?

Тошнота разрывала мне внутренности. Я почувствовала, как желчь поднимается ко рту и судорожно, с болью, извергла из себя всего несколько наперстков бледной жидкости да две-три слезинки, от которых у меня защипало в глазах.

Мужчина вцепился в ворот моего свитера.

– Гляди, что ты наделала, дура несчастная! – рявкнул он, показывая на свои запачканные ботинки.

Должно быть, его пальцы скользнули по моей шее. «Антуан», – пролепетала я. Коридор начал кружиться, мое тело обмякло, я почувствовала, что теряю сознание. Увидела мельком, как незнакомец исчезает, ускорив шаги – наверняка опасался новых неприятностей. Потом меня накрыло тенью.

Понадобился этот инцидент, чтобы я вспомнила. До Жюста, после Жюста. А главное, никогда при Жюсте, вплоть до этого вечера. В ресторане-то они сперва волновались, но потом в конце концов это неизбежно стало вызывать лишь смех. Надо уточнить: два-три раза в месяц как минимум. Сначала белизна, потом звезды и черная дыра. Хозяин спешил растрезвонить по всему залу: Аньес опять в отрубях!

Они перестали беспокоиться, знали, что я очухаюсь. Мне бы в цирке выступать со своим обморочным номером: почувствовав первые же симптомы, я старалась уединиться в таком месте, где могла бы упасть, ничего себе не повредив. Затем, сохраняя часть сознания в своем бессознательном состоянии, я была способна поддерживать или прервать эту искусственную кому по собственному желанию. Я путешествовала в каких-то фантастических областях, витала в полной черноте, слушала песнь безлицых сирен. Каким бы ни становился контекст, который предшествовал падению в бездну, сама экскурсия была приятной. Я продвигалась сквозь разноцветные детские рисунки, сквозь успокаивающие запахи, сквозь какие-то пушистые субстанции. В этом последнем измерении мои чувства вновь обретали наконец разумное обоснование.

Я вернулась в наше купе. Жюст все еще читал. Так что мы прожили эти несколько минут на параллельных путях. Про мое злоключение он так и не узнал: ничего не видел и ничего не почувствовал. А я ничего не сказала. У меня еще немного болело сердце, но ноги уже окрепли. Я молча села и стала напоследок смотреть в ночь, несущуюся вдоль рельсов. Прибытие было неотвратимо: пассажиры уже вставали со своих мест, становились похожи на собственный багаж. Некоторые шли, навьюченные лыжами, натыкались на перегородки, вместе шутили, обменивались обещаниями горячего вина и хорошей лыжни. Весь поезд шумел, приобретая веселый каникулярный вид.

Жюст поднял глаза и захлопнул книгу.

– Конечная остановка, Мамочка. Приехали!

Он достал сумку, протянул мне пальто.

– Давно в горах не была? – спросил он, подталкивая меня к двери.

Я сказала Жюст, что никогда здесь не была, а снег для меня – только грязная каша под колесами машин, я его другим никогда и не видела. Он мне не поверил. Хотя так и было. Ну да, мои родители предпочитали море, каждый год туда уезжали на пять недель: один и тот же пляж, те же волны, тот же кемпинг, та же свалка – берег моря вечно притягивает отбросы.

– Ни книг, ни музыки, ни снега… Какая тоска, – заключил Жюст позже, когда автобус вез нас к шале. – А с тех пор как ты живешь одна, что ты делаешь со своим временем? Вот загадка!

Мне не хотелось врать, но для объяснений было слишком поздно. Так что я всего лишь сказала:

– Я так мало выхожу, Жюст.

Он не настаивал. Мы прижались друг к другу на дерматиновых сиденьях. А поскольку наши места были в самом конце автобуса, никто нас не видел, и мы тоже никого не видели.

– Прямо как школьники, – сказал Жюст.

И наши губы, а потом наши тела, уже не разлучались.

Нас ждали три восхитительных дня. Словно прыжок из времени, прообраз прощания. Мы закроем за собой дверь, чтобы забыть о мире – только мы и безмолвие, – и будем вырабатывать, как в пробирке, алхимическую смесь наших душ.

Друг на друге, друг под другом, друг в друге. И так целых три дня.

Жюст бросил сумку на землю, опрокинул меня на стол.

– Друг в друге, – шепнул он мне на ухо.

Шале принадлежало типу, с которым Жюст работал. Он сообщил мне это тем же вечером, в автобусе. И вот теперь против моей воли передо мной предстает лицо и жизнь этого человека: на десятках фотографий, развешенных по стенам, красуются его семейные секреты. Одна жена, вторая, растущие от снимка к снимку дети. Он сам – высоко задранный подбородок, грубые черты, густые усы.

– Ах да, верно, Мамочка, ты же не знаешь Абеля.

Жюст оживляется. Я еще никогда не видела его таким воодушевленным, таким словоохотливым. Абель, говорит он, такой потрясающий. Остроумный, блестящий, поверь мне, стажерки к нему так и липнут, он определенно пользуется успехом.

– Ну так что, Аньес, ты его таким себе представляла?

Я никаким его себе не представляла, Жюст. Зато вижу, что этот Абель, раз уж его так зовут, занимает слишком много места. Моего места. Ты стал возвращаться все позже и позже, все более пьяным, порой пренебрегаешь моим телом. Конечно, я ничего тебе не сказала. Просто подумала: если Жюст его любит, то должна ли я тоже его полюбить или же возненавидеть?

Я чувствовала, как увеличивается его влияние, но не смогла оценить насколько. Теперь ты сам мне это говоришь, Видишь, Аньес, какой Абель гений, эта идея с шале – его, он проникся ко мне дружбой, будь я хоть черный, хоть зеленый, Абелю на это совершенно плевать.

И ты ждешь, чтобы я это одобрила, чтобы вслед за тобой повторила: Абель гений?

Я смотрю на фото, изучаю эти усы, нет, в самом деле не могу, но шале… ты прав, Жюст, шале – это шале.

Лучше не думать о стажерках. Не изводить себя. Вернуться к нашему уговору: молчание, любовь.

Жюст приближается. Сейчас, наверное, полночь, он шепчет: «Ну, давай, пошли».

Берет меня за руку, увлекает наружу и бросает в плотный, затвердевший от мороза снег. Мне хорошо, так хорошо в объятиях Жюста. Он задирает кверху одежду на моем торсе и катается со мной по сугробу. На моем животе белеет снег. Должно быть, это прекрасно, но почти ничего не видно, потому что вокруг кромешная ночь. Только нашим теням и перепутанным следам удается творить невероятные рисунки.

На заре меня ласкает проникающее сквозь ставни солнце. Я заснула прямо на жестком полу, там, куда мы недавно рухнули. У меня ломит спину, саднит кожу, на ней следы наших ночных забав. С еще закрытыми глазами думаю об этом чуде: во мне оживает жизнь, снова расточает чувства и желания, снова вписывает в мой личный словарь некоторые выброшенные из него слова.

В полусне я принимаю решения. Надо попытаться читать, «Однорукого боксера», например, как только Жюст его закончит. Пользоваться зеркалом и ухаживать за собой, каждый день, и не только с заранее просчитанными целями. Оценить свое счастье и снова задуматься о существовании бога.

Мои руки ищут на ощупь Жюста: напрасно. Неужели он предпочел удобство матраса? Дохожу до спальни: пусто. Я зову, открываю двери одну за другой, обшариваю второй этаж, потом остаток шале, кухню, гостиную, подвал. Жюста нигде нет. Мой мозг тотчас же поднимает тревогу. Я злюсь на себя за то, что так быстро потеряла голову, и все же это сильнее меня: Жюст сильнее меня, его отсутствие сильнее меня. Теряюсь в ужасных предположениях, потому что иначе что же другое?

Мне трудно дышать, но тут замечаю короткую записку на входной двери: «Ушел кататься». Жюст ушел кататься. Кататься. Одна, две, три, четыре… горстка нелепых букв. Я оседаю по стенке. Колени подгибаются к животу, дрожат, как дрожит все мое уничтоженное существо.

У нас всего три дня, а он ушел кататься.

Я закрываю глаза и жду его в темноте.

– Ведь мы надеялись, что это будет великолепно! – негодует Жюст. – Три великолепных дня. Все условия соблюдены. Превосходный снег, постоянное солнце и это потрясающее шале. Ты только представь на минутку, во сколько бы такое обошлось, если его снимать!

Я пытаюсь объяснить: Жюст, у нас же всего три дня. Он ничего не хочет слышать.

– Три дня в горах, чтобы сидеть взаперти – ты на это надеялась?

Он кричит, и каждый из звуков, которые он издает, распинает и убивает меня.

– Такие шикарные выходные с неба кучами не сыплются, дорогая Аньес. С каких это пор катание на лыжах противопоказано молодым влюбленным парочкам? Они что, должны жить отшельниками? Предупреди меня в таком случае, предупреди, потому что, видишь ли, дорогая Аньес, до этого момента я думал насладиться жизнью. А на самом деле какая у нас программа? Стоило мне высунуть нос наружу, как Аньес принимает трагический вид, кривится и закатывает мне истерику!

Он идет на кухню и продолжает оттуда:

– Жизнь, Аньес, настоящая жизнь!

Я слышу, как он бьет по стенам кулаками. Так что мы впервые оказались не Единым Существом, а двумя разными – с разным представлением о счастье. И что мне думать о себе, о Жюсте, обо всем этом? Он молча проходит мимо и запирается в ванной. Гораздо позже выходит оттуда, уже свежий, успокоившийся и прижимает меня к себе.

– Ну хватит, Мамочка, я сорвался, и было из-за чего. Но все-таки не собираемся же мы испортить такие прекрасные дни!

Меня заливает теплом его тела, успокаивая мое отчаяние.

– Аньес, ты спишь, свою мельницу проспишь[3]3
  Переиначенная фраза из французской детской песенки про спящего мельника.


[Закрыть]… – добавляет он, – полу-напевая, полунашептывая.

Целует меня. Я возвращаю ему его поцелуи, слишком счастливая, что все улаживается.

Солнце сияло до конца выходных. Жюст был доволен. Катался с утра до вечера. Я смирилась и терпеливо ждала его в шале.

В первый день он еще побуждал меня выйти прогуляться:

– Пройдемся по деревне, хоть чистым воздухом подышим!

Меня это не соблазняло. Он настаивал:

– Тебе тут будет одиноко.

Я отвечала, что люблю одиночество. И не лгала. «Опасность не в одиночестве, а в отчуждении», – добавила я, но он был уже далеко. Так уж повелось у нас с Жюстом: важнейшие слова всегда приходили или слишком рано, или слишком поздно.

Я провела эти три дня, заточив себя в спальне. Лежала в постели вплоть до наступления темноты и возвращения Жюста. Он быстро принимал душ и что-нибудь готовил, чтобы перекусить на скорую руку, предупреждая: «Это для нас двоих, Мамочка». Потом начиналось самое лучшее и длилось несколько часов, после чего я отключала свой мозг и снова погружалась в пустоту.

В понедельник вечером мы снова сели в поезд. Я наблюдала за Жюстом, который дочитывал свою книгу, думала о нем, но это была плоская, бесплодная мысль. По дороге к квартире сильно дул ветер, как в день нашей встречи. Жюст оставил вещи, потом взял боксерские перчатки и направился в спортивный зал. «Главное, не жди меня, – сказал он, уходя. – И мужайся насчет завтрашнего дня!»

Я смотрела, как он удаляется своим легким шагом. Мне хотелось присоединиться к нему, чтобы он увлек меня за собой силой своей тяжести, но не сдвинулась с места. Похолодела.

Хозяин дал мне выходной неслучайно: в следующий вторник в соседней высотке начинался гигантский конгресс – «международного масштаба», уточнил он каждому из официантов. И, чтобы подготовить нас к испытанию, собрал войска на рассвете. Успех операции зависел, по его выражению, от нашей способности «убивать мертвое время», другими словами, мы не должны простаивать ни минуты. Он говорил быстро, отрывисто, иногда останавливаясь и проверяя, внимательно ли мы его слушаем. А я все думала о его словах: как можно убить что-то уже мертвое?

– Аньес, окажите мне любезность: перестаньте считать ворон в следующем году.

Можно ли убить то, что уже мертво?

Он нанял дополнительный персонал, организовал команды. Клиентов ожидалось много, и большинство без предварительного заказа. Придется поторапливаться с уборкой столиков, находить добавочные стулья и не ворчать, если кто-то из них явится в последний момент и будет мешать проходу. Если им не найдут место за десять минут, они отправятся в большой ресторан напротив и мы потеряем их на все время конгресса, что обернется прямым убытком, потому что участник такого мероприятия, будучи навеселе, много пьет, составляет великолепные отчеты о расходах и ненавидит менять свои привычки.

Поставки вина и крепких напитков продолжались всю неделю, подвалы и холодильники ломились от запасов. Были назначены премии по итогам работы, поскольку съезды такого размаха случаются не каждый месяц.

– Я рассчитываю на вас, дорогая Аньес, вы ведь проявите любезность, правда?

И этот боров ущипнул меня за щеку с игривой улыбочкой. Его пальцы воняли остывшим жиром, пальцы и все его тело. Он впервые прикоснулся ко мне, никогда раньше не осмеливался на такое. Моя рука отреагировала на это сама по себе – я тут же отбросила его ладонь, шваркнула ее о стену. Грязная свинья, сказала я, не смей прикасайся к моему лицу.

Он встал передо мной как истукан и напыжился; официанты молча обступили нас кругом.

– Моя милая Аньес, немедленно извинитесь, потому что вы перешли все границы. Забыли, кто тут главный?

Он говорил всего в сантиметре от меня, почти касаясь ртом моих губ. Его дыхание проникло мне в горло, и оттуда, из самой глубины, что-то поднималось. И я изрыгнула это на него: никогда, никогда не касайтесь моего лица, это очень опасно, где вас учили просить прощения? Можно ли убить что-нибудь уже мертвое? Неужели так сильно дует ветер? Вы ведь будете так добры, правда?

Хозяин замахнулся на меня, хотел ударить.

– Дрянь такая, я тебя научу уважению! – вопил он, окруженный двумя-тремя официантами. – Опусти глаза!

Но мои глаза смотрели прямо вперед, пронзали его, обшаривали его свинячью требуху, бросали ему вызов, иди сюда, мой козленочек, я тебя жду, только попробуй еще раз прикоснуться к моему лицу, попробуй еще раз тронуть его своими вонючими лапами.

Остальные вывели меня на улицу. Одна из девиц сказала: что ты творишь, Аньес, устроить нам такое сегодня, честно говоря, это подло. Потом все они вернулись к работе. А я сидела на краю тротуара, в одной блузке, сжав колени, и слышала, как все твержу: только попробуй прикоснуться к моему лицу, грязная свинья, только попробуй еще раз тронуть его своими вонючими лапами.

Я не стала возвращаться за своим пальто. Дала себе время успокоиться, потом пошла домой. Хотелось есть. Зашла по дороге в булочную и купила багет, который сразу же и съела, обмозговывая положение, в котором оказалась. Я только что потеряла работу, но нисколько о ней не жалела. В деловом квартале столько всяких кафе и ресторанов, что в конце концов наверняка найду себе место. В сущности, все может даже обернуться к лучшему. Поскольку было всего девять часов утра, я найду Жюста еще в постели. Разбужу его, расскажу, что случилось, он меня поздравит с тем, что дала отпор этому вонючему козлу, и мы вместе выпьем кофе. Я проведу вместе с ним долгий день (приятно продолжив наши выходные), а затем начну искать новую работу.

Увы, дома никого не оказалось. Квартира была пуста, постель не заправлена, в ванной еще влажно. Может, он ушел на работу раньше?

Я стояла в растерянности посреди комнаты, в самом деле не зная, что делать. Если бы он был здесь, мы порезвились бы под простынями, и я забыла бы ресторан, свинью и весь задний двор с этими гусынями. Жизнь снова стала бы спокойной и приятной, и исчезли бы вопросы: можно ли убить что-то уже мертвое? Я перестала бы слышать свист ветра меж серых коробок домов, свист ветра на сером песке дюн. Если бы он тогда оказался дома, ничего такого не случилось бы.

Но дома никого не было, и я пошла за ключом. Это было неразумно, совсем, скорее механическое действие: я спустилась по ступеням в полубессознательном состоянии и открыла дверь подвала. Все мои вещи были здесь, нетронутые, великолепные и ослепительные: трех дней не хватило, чтобы покрыть их пылью. Я осторожно их собрала. Сложила в коробку, отнесла наверх. Потом составила свой наряд. Выбрала темную юбку до середины икр, с разрезом почти на всю длину, блузку из черного газа, серую жилетку, туфли на невысоких квадратных каблуках. Причесалась и накрасилась, следя за тем, чтобы остаться естественной: я очень сильна в умении внушать иллюзии. Наконец, взяла флакон духов, заброшенных со времени моей встречи с Жюстом. Там оставалось всего несколько капель; я разбрызгала их по волосам.

В зеркале заметила волнистую линию. Несмотря на чрезмерную худобу моему телу удалось симулировать наличие форм. Машина была готова.

Я начала не сразу. Первые годы прошли среди нескончаемой жесткой боли, в которой я замкнулась. Я знала, что время от времени меня хотели обследовать, но потом, бог знает почему, отказались от этой затеи. Я слышала слова, фразы на свой счет. Обо мне беспокоились, но умеренно. Предполагали анорексию, любовные страдания, кризис подросткового возраста. Созванивались с друзьям, сравнивали факты и, наконец, пришли к выводу: малые дети – малые заботы, большие дети – большие заботы.

Однажды ночью я встала, чтобы выпить стакан воды, и прошла мимо приоткрытой двери в гостиную. Они сидели лицом к камину, ко мне спиной. «На этот раз, – сказал отец, – я уверен: она связалась с дурной компанией». И мать, вздохнув, кивнула. Мне тогда еще и восемнадцати не было. Я выпила воды и опять легла. Всю ночь лежала, уставившись в потолок сухими горячими глазами, а наутро заявила о своем уходе. Они не пытались меня удержать и лишь бросили: «Мы в любом случае никогда не умели спорить с тобой». Я взяла только сменную одежду. Денег у меня было немного, но я никогда никуда не выходила, ничего не покупала, так что мой маленький капиталец любезно принес плоды.

Я испытала огромное облегчение, покидая дом. Собиралась наконец упиться одиночеством. Мне больше не надо было ни перед кем-то отчитываться, ни быть вежливой, ни притворяться. Я собиралась построить мощные оборонительные укрепления, спрятаться от мира, чтобы никого больше не слышать и чтобы никто больше не слышал обо мне. Быть может, я даже смогу постепенно испариться, заставлю всех забыть обо мне, включая саму себя, вплоть до полного исчезновения. И, шагая со своим чемоданом, я представляла себе, как моя плоть, кости и органы растворяются в воздухе.

Я без труда сняла эту квартирку-студию. Квартал не слишком привлекал людей, и хозяева были вполне довольны, найдя квартиросъемщицу, так что не привередничали. Я отгородилась там от всех, как и собиралась. И многие месяцы моей единственной активностью было сходить за продуктами. Я провела строгий учет всех окрестных торговцев и организовала их строгую очередность, чтобы пресечь возникновение малейших связей. Ни с кем не говорила, или говорила как можно более неприветливо. Иногда я так редко открывала рот, что мне случалось терять голос. Он хрипел, сипел, съеживался, и тогда я скребла себе глотку, пытаясь определить размер ущерба, но неизбежно устанавливала – с легким разочарованием, – что я все-таки не онемела.

Большую часть светлого времени я проводила, лежа в постели. Редко, только когда мое тело требовало движения, с наступлением темноты выходила из дома. Тогда я проходила по двум-трем улицам, склонив голову к земле, потом поспешно возвращалась в свое логово. Разумеется, долго так продолжаться не могло. Однако я ничего не загадывала наперед: оставаясь в полном сознании, ждала, когда упрусь в стену, и только тогда собиралась принять решение. Мало-помалу мои сбережения растаяли, я стала реже есть. Пришлось задерживать плату за жилье, мне стали грозить выселением. Это и стало детонатором. Я готова была потерять что угодно, кроме этих четырех стен. Кров над головой был мне нужен, чтобы защититься от мира. Ни часов, ни календаря я себе не заводила, но была уверена, что уже стала совершеннолетней. Я никогда не помышляла о самоубийстве, и ничто из внешнего мира меня не настигло: я выжила. Так что настала пора найти себе средства к существованию. На листке бумаги я составила список моих обязательных требований: машинальное занятие, не требующее ни диплома, ни образования, которое избавит меня от непременных разговоров – этот сектор предлагал широкие возможности для трудоустройства. Работа официантки показалась мне идеальной, при условии что я выберу место, где бывает много народу. Стану там невидимкой. Люди будут обращаться ко мне, не поднимая глаз от меню, потому что торопятся. Мне придется только записывать заказы и разносить тарелки. А в конце рабочего дня я буду настолько оглушена усталостью, что засну без всяких мыслей.

Так я и поступила в тот большой ресторан, так все и началось. Однажды вечером я возвращалась домой после изнурительного дня. Однажды вечером – но то был вечер летнего дня, когда низкое солнце, задевая стены, отчаянно плавило мозги. Это был конец летнего дня, и мне было восемнадцать лет, что составляет тринадцать плюс пять. Их тоже было пятеро, серые костюмчики с галстуком, у них был такой чистенький вид, они шутили и вдруг окружили меня: погляди-ка на эту малышку! Они вовсе не были моего возраста, отнюдь нет, скорее лет пятидесяти, и от них исходил этот запах, смесь тухлятины с винным соусом, и один из них бросил: «Э, девушка, вам не скучно совсем одной?» Я высвободилась, он побежал за мной, ты же не собираешься вот так просто уйти, даже не сказав нам до свидания! Они перехватили меня, окружили, серый песок дюн полетел мне в глаза, в мою лопнувшую голову, в мои лопнувшие сосуды, красное и синее, красное и серое, красный песок дюн, звук смолк, хотя я знаю, что кричала.

Они тотчас же исчезли. Улица кишела прохожими, однако тухлятина не любит привлекать к себе внимание.