Текст книги "На юг, к Земле Франца-Иосифа!"

Самое неприятное время дня было утро, когда, согревшись за ночь в теплых малицах, приходилось погрызть наскоро сухарей без горячего чая и выходить на холод. Не снимая еще малицы, мы принимались собирать наши пожитки, подстилки, складывать палатку, зашнуровывать и увязывать каяки.

Но вот и все готово: с неохотой снимаем мы малицы, так как в них тянуть каяки по глубокому снегу нельзя, бросаем их на каяки, одеваем лямки и тяжело трогаемся в путь. Если при этом еще была пасмурная погода, метель или сильный мороз, то наше настроение и совсем портилось. Безотрадным, бесконечным казался нам наш путь и никогда, казалось, не настанет теплое время года, никогда не доберемся мы до полыней, которых так страстно ждали. Мы все еще надеялись, что будут нам попадаться попутные полыньи, по которым нам удастся так скоро и удобно плыть на каяках, стреляя по пути тюленей; но полыней не было.

На десятый или одиннадцатый день после нашего отхода со «Св. Анны», когда мы были от нее верстах в сорока, три матроса: Пономарев, Шабатура и Шахнин – не выдержали и стали просить меня отпустить их обратно на судно, так как они устали и не надеются дойти когда-нибудь до берега. Эти матросы, собственно говоря, отнюдь не были слабее других, и я бы даже сказал, что, напротив, они были здоровее многих. Но они ожидали дней через пять, через шесть увидеть землю, а дней через десять уже высадиться на нее. Идти же по дрейфующему льду месяц, а может быть и больше, им вовсе не нравилось, и они предпочитали вернуться на судно, где пока они могут жить сравнительно в тепле и сытно. Так как все уходили с судна добровольно, без всякого принуждения, к тому же наше положение я считал далеко не блестящим, то я и не счел себя вправе противиться желанию этих трех лиц.

Метелей за эти дни не было, лед был в сравнительно спокойном состоянии, т. е. перестановок отдельных ледяных полей относительно друг другу мы не замечали, а след, оставленный семью нартами и четырнадцатью людьми, был слишком заметен, так что найти дорогу на «Св. Анну» было возможно. Уходящие отказались брать с собой нарты с каяком. Взяли с собой винтовку, патроны, теплую одежду, заспинные сумки с сухарями и на лыжах отправились в путь. Я полагаю, что на следующий день они прибыли благополучно на «Св. Анну».

На всякий же случай мы решили простоять еще сутки на месте, чтобы ушедшие могли вернуться к нам, если почему-либо потеряют дорогу на судно. За это время мы разобрали двое нарт и два каяка на топливо. Обшивку с каяков мы сначала стелили в палатке на снег, но потом и ее пришлось сжечь.

Пономареву я дал письмо для передачи Брусилову, в котором описал наше положение. Таким образом, теперь нас при пяти нартах осталось 11 человек: Луняев, Максимов, Нильсен, Конрад, Смиренников, Регальд, Баев, Архиреев, Шпаковский, Губанов и я сам.

Способ передвижения нашего оставался все тот же, т. е. мы продолжали перетаскивать свои нарты в большинстве случаев за два приема, а иногда и за три.

Очень редко попадались нам большие поля молодого льда с тонким и крепким слоем снега. Но изредка все же бывали такие счастливые для нас дни. Тогда уж мы тащили все нарты сразу и были очень довольны, что не придется нам проходить путь дважды.

Если же при этом еще был попутный северный ветерок, то мы ставили на каяках паруса, которые хотя и немного, но помогали нам.

Приближалась весна. Сильнее прогревало солнце в полуденное время, но таяния еще не было. Снег только начал покрываться тонкой, гладкой, матовой коркой, очень сильно отражающей свет. В конце апреля почти у всех нас стали болеть глаза. На «Св. Анне» только некоторые из нас страдали этой болезнью, и обыкновенно она скоро проходила после того, как больной посидел несколько дней в помещении. Настоящих предохранительных снеговых очков у нас не было. Еще на судне машинист Фрейберг сделал нам всем по паре очков, но нельзя сказать, чтобы эти очки достигали своего назначения. Стекла для них делали из темных четырехгранных бутылок от «джина». Одев такие очки, мы ничего не видели впереди, поминутно спотыкались в ропаках, перевертывали нарты, падали сами, но глаза по-прежнему болели невозможно, и слезы текли горячими струями. В передних нартах обыкновенно шли счастливцы, «зрячие», а «слепцы» тянулись по следам с закрытыми глазами, только по временам посматривая сквозь ресницы на дорогу. Но бывали дни, когда глаза болели у всех и болели нестерпимо, тогда уж приходилось целый день сидеть в палатке, ожидая, когда отдохнут глаза от этого нестерпимого, сильного света. Глаза болели не только при ясной солнечной погоде. Часто небо было покрыто облаками, солнца не было видно, даже горизонт был закрыт какой-то мглой, но глаза болели не меньше. Если утихала самая резь в глазах, то в них оставалась еще какая-то муть, и все предметы мы видели как бы в тумане.

Тяжел, мучителен был наш путь, но еще мучительнее становился он, когда болели глаза. Живо, как будто это было только вчера, встает перед моим мысленным взором следующая картина, которой я, кажется, никогда не забуду.

Большое ровное поле с неглубоким снегом. Далеко сам я не вижу, но мой спутник говорит, что вдали чуть видны хребты торосов, между которыми попадаются очень высокие холмы. Что там, за этими торосами? Может быть, забравшись на один из этих высоких холмов, мы увидим на горизонте землю… Хотя бы чуть-чуть видную отдаленную землю, голый безжизненный утес.

Или, может быть, эти торосы образовались около большой полыньи, по которой нам удастся, наконец, поплыть на каяках на юг, на котором много «выстает зверя», так необходимого нам на топливо и на мясо.

Длинной вереницей растянулись пять каяков, из которых четыре каяка тянут по два человека, передний мой – три. Я иду во втором ряду, так как положительно не могу смотреть.

Тепло и тихо. На небе ни облачка. Солнце ослепительно светит мне в лицо, и глаза плотно закрыты. Приоткрыв их на минуту, чтобы посмотреть направление и убедиться, что по-прежнему тянется равнина, опять закрываю их.

Первое время боль усиливается, но постепенно затихает, глаза успокаиваются, и уже не хочется их открывать. Даже шапку надвинул на них, чтобы защитить ог света, который проникает даже сквозь веки.

Мерно, в ногу, одновременно покачиваясь вперед, налегая на лямку грудью и выпрямляясь, держась одной рукой за борт каяка, идем мы.

В правой руке лыжная палка с кружком и острым наконечником, которая с механической точностью заносится вперед, с рукою качается вправо и медленно остается позади…

Как однообразно, как отчетливо скрипит снег под наконечником этой палки! Эта палка как бы отмеривает пройденное расстояние и, недовольная результатом, настойчиво брюзжит. Невольно прислушиваешься к этому ритмическому поскрипыванию, и вот вам ясно слышится: «далеко, да-ле-ко, да-ле-ко…» Мало-помалу исчезает всякая мысль… Теряешь всякое представление о времени и месте… Как в забытьи, идем мы, механически переставляя ноги и налегая грудью на лямку. Тепло, солнце припекает… Жаркое южное лето. Вы идете по набережной, в тени высоких каменных домов. В этих домах азиатские фруктовые склады, двери в которые раскрыты настежь. Вы ясно слышите ароматный, пряный запах свежих и сухих фруктов. Одуряюще пахнет апельсинами, персиками, сушеными яблоками, изюмом и гвоздикой… Вы ясно чувствуете приятную влажную прохладу от мягких от жары асфальтовых панелей, часто поливаемых водою персами-торговцами. Вам уже слышится их спокойная гортанная речь… Боже, как хорошо пахнет, какая приятная прохлада.

Вдруг вы спотыкаетесь о свою палку, порывисто хватаетесь за каяк, открываете глаза и останавливаетесь, пораженные картиной… Первое время вы не можете сообразить, где вы. Как сюда попали.

«Что случилось?» – спрашивают спутники, с удивлением смотря на ваше лицо. Но вот вы приходите в себя. «Ничего, споткнулся», и по-старому тянется ледяное поле, но ближе видны торосы. По-старому солнце ослепительно светит, по-старому болят глаза…

А галлюцинации еще не совсем исчезли. Я еще ясно слышу душистый, пряный запах фруктов и воздух, кажется, напоен им. Неужели мои спутники не слышат этого запаха? Что это? Не болен ли я? Опять закрыты глаза, опять медленное, мерное покачивание, опять недовольно поскрипывает наконечник палки о том, что далеко, далеко нам идти… Мысль возвращается к только что пережитому. Странно, почему я никогда особенно не любил фруктов? Почему так мало они меня прельщали и так редко я покупал их, да и вообще всякие сласти?

Если я благополучно вернусь «домой», то обязательно поеду на юг или даже поступлю на службу где-нибудь в Черном или Каспийском море. Тепло там… В одной рубашке можно ходить и даже босиком… Неужели, правда можно? Странно… Сейчас здесь так трудно себе представить это, что даже не верится этой возможности.

Буду много-много есть апельсинов, яблок, винограду… Но и шоколад тоже ведь хорошая вещь с ржаными сухарями, как мы едим в полуденный привал… Только теперь мы очень мало его получаем, этого шоколаду, всего по одной дольке, на которые разделена плитка. А хорошо бы поставить перед собой тарелку с хорошо просушенными ржаными сухарями, а в руку сразу целую плитку шоколада и есть сколько хочется. Ах зачем я пошел в это плавание, в холодное ледяное море, когда так хорошо плавать на теплом юге! Как это глупо было! Теперь вот и казнись, и иди, иди, иди… подгоняемый призраком голодной смерти. Не искушай судьбу, так тебе и надо, и ты даже права не имеешь жаловаться на несправедливость ее. Сегодня вот предстоит у нас «холодный» вечер, так как топлива нет нисколько, не на чем даже будет натаять воды для питья. Все это только справедливое возмездие тебе, не суйся туда, где природа не желает допустить присутствия человека. Мечтаешь ехать на теплый юг, когда ты еще находишься в области вечного движущегося льда, далеко за пределами земли. Ты еще доберись сначала до оконечности самой северной земли… Доберешься ли?

Перевалив через громадные торосы, мы убедились, что никакой полыньи за ними нет. Впереди был виден далеко торошенный лед, по которому нам предстояло искать мало-мальски сносную дорогу. Раскинули палатку и расположились на ночлег.

Пошарив по каякам, нашли кое-что лишнее, годное на топливо, и хотя не удалось согреть воды для чая, но для питья воды натаяли. И то хорошо. На ужин получили по фунту сухарей и по столовой ложке замороженного масла. Если это масло отогреть немного своим дыханием, забравшись в малицу, то его можно намазать на сухарь. Ржаной сухарь, намазанный маслом, очень вкусная и сытная вещь. Во всяком случае лучше, чем один сухой сухарь.

Сегодня мы сделали хороший переход, не менее 6 верст, но зато впереди у нас не дорога, а частокол.

Спать легли все мрачные и молчаливые. Утром я проснулся радостный и возбужденный под впечатлением только что виденного сна. Сейчас же поделился им со своими спутниками, как чем-то действительно радостным, имеющим прямое отношение к успеху нашего путешествия. И спутники мои были заинтересованы и со вниманием слушали меня.

Вижу я, будто идем мы все по льду, по большому полю, как шли вчера и, конечно, тянем за собой, по обыкновению, свои нарты. Впереди, видим, стоит большая толпа людей, о чем-то оживленно между собой разговаривают, которые, по-видимому, кого-то ждут и смотрят в сторону, куда и мы держим путь. Ни толпа эта нас, ни мы со своими каяками толпу не удивили. Как будто это дело обычное и встреча самая заурядная.

Подходим ближе к этим людям и спрашиваем, о чем они так оживленно рассуждают и кого ждут. Мне указывают на худенького, седенького старичка, который выходил в это время из-за торосов, и говорят, что это предсказатель или ясновидящий, который очень верно всегда предсказывает будущее.

Вот, думаю я, подходящий случай, которого не следует упускать. Попрошу я старичка, пусть погадает мне и предскажет, что ждет нас и доберемся ли мы до земли. Подхожу к нему и протягиваю руки ладонями вверх, как протягивают гадалке, которая по линиям рук узнает будущее. А может быть, и не совсем так. Может быть, я их протягивал так, как протягивают руки под благословение, т. е. согнув ладони «в горсточку». И не очень развязно подходил к этому старичку. Седенький старичок только мельком посмотрел на мои руки, успокоительно или напутственно махнул рукой на юг и сказал: «Ничего, дойдешь, недалеко уж и полынья, а там»… Я не успел дослушать предсказания старичка и проснулся!..

Под впечатлением этого сна я так был радостно настроен, что от вчерашнего мрачного настроения не оставалось и следа. Своим воодушевлением я увлек невольно и всех спутников моих. Ни одной минуты я не сомневался, что это вещий сон, что этот старичок-предсказатель был сам Николай-чудотворец, иконка которого всегда была у меня в боковом кармане. Да и те люди, которых видал я во сне, слишком благоговейно смотрели на этого предсказателя. Конечно, я тогда был болен, и галлюцинации накануне, когда я почти в забытьи перенесся на набережную Баку, только подтверждают это, но тем не менее, этот сон, со всеми его мельчайшими подробностями, не выходил у меня из головы всю дорогу, вплоть до мыса Флора. В трудные минуты я, помимо своей воли, вспоминал успокоительное предсказание старичка. Мои спутники тоже уверовали в этот сон, в особенности после того, как в тот же вечер, совершенно неожиданно для нас, мы оказались около большой полыньи. На этой полынье мы убили несколько тюленей, давших нам много мяса и жира на топливо. Мы отдыхали, были сыты и счастливы. Мы легко падали духом, но зато немного нам надо было и для счастья…

Полынья, у которой мы стали, очень большая. Противоположная ее кромка чуть видна на горизонте. Ветер эти дни держится все время северный, так что замерзающая шуга или сало все время относится к противоположной кромке.

У нашей кромки тоже намерзает тонкий свежий ледок, отламывается и несется туда же, через полынью. В бинокль можно рассмотреть, что такой ледяной каши, сильно измельченной, накопилось у противоположной кромки очень много, а так как по полынье ходит зыбь, то вся эта каша колышется. Съездили на каяке к противоположной стороне и убедились, что пробиться через такую кашу, шириною около полумили, нельзя и высадиться на старый лед прямо невозможно.

Надо искать обхода этой полыньи или более удобной переправы. На востоке полынья постепенно расширялась, не преувеличу, если скажу, до нескольких миль. Пройдя на восток верст около десяти, мы все еще не видели ее края и не замечали, чтобы она начала суживаться. Над нею держится сильное испарение и потому не удалось определить ее действительных размеров, а на востоке над горизонтом много резкой черноты, доказывающей, что воды там много. Кто знает, далеко ли она тянулась? Но, к сожалению, она не поворачивала к югу, по крайней мере в том месте, которое мы видали. На запад полынья постепенно суживалась, но пройдя туда верст пять, мы не дошли до зажатого места.

Очень много ходило по этой полынье белух, ботельносов и полосатиков. Поминутно слышалось их пыхтенье, и эти небольшие киты носились здесь и там по нескольку штук зараз, один за другим, то показывая спину, то исчезая под водой.

Тюленей на этой полынье показывалось тоже много, но слишком далеко. Впрочем, если им начать подсвистывать так, как подсвистывают лошадям, которых поят, то они, видимо, заинтересованные, подходят ближе, стараясь высунуться выше из воды. Таким способом нам удалось убить четыре или пять тюленей. Теперь мы были обеспечены топливом на несколько дней, а мясо ели и жареное и в похлебке с молотым горохом.

Тюленье мясо в вареном или жареном виде по цвету напоминает дичь. Оно темного цвета и мягкое. На вкус оно довольно приятное, по крайней мере, я говорю про тех тюленей, которых я ел севернее Земли Франца-Иосифа. Не думаю, чтобы оно казалось мне приятным от голода или потому, что мои вкусовые ощущения притупились. Нет, этого сказать нельзя. Когда мы убивали в Карском море тюленей или даже «зайцев», то, несмотря на то, что употребляли в пищу только «катары» – ласты, вымачивая их предварительно в уксусе и жаря на масле, все-таки попадались куски мяса, положительно отзывающиеся и пахнущие ворванью. Медвежье мясо, которого мы ели много и на судне, и в пути, которое, конечно, лучше тюленьего; если оно холодное и давно сварено, тоже иногда отзывает ворванью, в особенности в тех местах, которые прилегают близко к костям. Суп, сваренный из костей старого уже медведя, по-моему, всегда пахнет ворванью.

Так что я не думаю, что мои вкусовые ощущения были утрачены или попорчены тогда, когда я ел тюленей, даже жареных на тюленьем же жире, и не замечал никакого неприятного привкуса.

Не зависит ли это от места, где жил убитый тюлень, и чем он питался?

В желудках всех тюленей, нами убитых к северу от Земли Франца-Иосифа, а убили мы их порядочно, мы ни разу не нашли остатков рыбы, а всегда только мелких рачков, бокоплавов или «копшаков», как их зовут на Мурмане. В тюлене, по-моему, все съедобно. Печенка тюленя – это даже деликатес. Ее мы с удовольствием ели на судне все, еще тогда, когда у нас было много разной провизии. Мозг тюленя очень вкусный, если его прожарить в кипящем сале. Тюленьи «катары», самые оконечности, хорошо пропеченные, очень похожи на телячьи ножки.

Первое время мои спутники сильно злоупотребляли тюленьим салом, нарезав его мелкими кусочками и сильно прожаривая. Получалось то, что называется «шкварками». Если бы они ели эти «шкварки» с сухарями, то много, конечно бы, не съели, так как скоро насытились бы. Но сухари мы берегли и «шкварки» ели без сухарей, с одной солью. Для непривычного желудка такое лакомство действует как сильное слабительное. Но желудок ко всему приспосабливается, в конце концов и «шкварки» не оказывали особенного действия на наши желудки.

У этой большой полыньи, так сильно напоминающей очень дальнюю дорогу, куда-то на восток, мы простояли два дня. За это время в западной, более узкой части ее, накопилось много уже молодого тонкого льда, который набился друг под друга и достаточно окреп. По этому тонкому льду мы и переправились через полынью. Взяли немного восточнее, надеясь, что там будут полыньи, идущие на юг и соединяющиеся с большой полыньей на востоке, но этого не случилось.

Попадались маленькие полыньи, дававшие нам, правда, пищу, но плыть по ним было нельзя.

Глава IV. Гибель Баева

Опять пошли торосы, пошел глубокий снег, опять наше движение вперед за день было около 3 верст. Хуже всего этот глубокий снег, в котором нарты вязнут по самые нащепы и часто ломаются. Чуть не каждый день приходится заниматься починкой то тех, то других нарт. После каждой такой починки нарты становятся все тяжелее и тяжелее на ходу. Хорошо еще, что мы все полозья обтянули широкими железными шинами, а то была бы беда. Теперь же, как только ломается полоз, мы отвинчиваем шину, очень скоро делаем нужные накладки на перелом, не гоняясь особенно за чистотой работы, скрепляем их, а железная шина, привернутая на место, скрывает все недочеты.

Настал май месяц.

Уже два дня Баев приставал ко мне, уговаривая взять правее, т. е. западнее. С какого-то очень высокого ропака он увидел, по его словам, на SSW совершенно ровный лед, который потом тянулся на юг очень далеко. Ропаков на этом льду совершенно нет, и все торосы остаются далеко влево. 2 мая утром, уйдя на разведку с Максимовым, Баев, по его словам, дошел до этого ровного молодого льда, который тянулся на юг, насколько мог видеть глаз с высокого холма. Снегу на этом большом поле было очень мало и то крепкого. Как выражался Баев: «такая ровнушка, что копыто не пишет».

Но напрасно мы целый день забирали правее, напрасно я с торосов разглядывал окрестность, «ровнушка», как в воду канула. Баев не сдавался: он все стоял на своем, что «есть ровнушка», но только он, должно быть, сбился с дороги и не может ее найти. «Сам своими глазами видел, господин штурман, сам шел по ней. Такая ровнушка, что конца-края не видно! Не иначе, как до острова!»

На следующий день, 3 мая, утром, мы пошли на SSO поискать дорогу, не желая более забирать вправо. Должна же она где-нибудь быть за ропаками. Баев же отпросился у меня попробовать поискать свою «ровнушку» правее.

Мы нашли дорогу, хотя и неважную, и повернули обратно. Когда мы пришли часа через три к своему бивуаку, то Баева еще не было. Настал полдень, а его все нет. Часа в 4 дня мы решили, что дело неладно: надо идти на поиски пропавшего.

Взяв с собой сухарей, мы отправились вчетвером: я, Регальд, Конрад и Шпаковский. Баев не любил ходить на лыжах и ушел без них. Следы его пимов хорошо были видны на глубоком снегу.

Сначала они повели нас на SW, но мало-помалу склонились на W. Верстах в пяти от нашей стоянки действительно пошел нетолстый лед, около полутора фут, на котором снегу было очень мало. Баев шел по левой стороне этих полей, по-видимому, ожидая, что через некоторое время поля повернут левее, т. е. на S; но ропаки по-старому не пускали его влево. Тем временем погода начала портиться и пошел снег. Стали появляться неширокие каналы, через которые нам на лыжах переходить было нетрудно, но Баеву приходилось прибегать к помощи мелких льдин. Далее каналов стало попадаться больше. Так шли мы по следам Баева в один конец два часа, и, я считаю, сделали не менее 10–12 верст. Наконец, следы повернули обратно, но Баев уже не придерживался своих старых следов и почему-то забирал левее. Наш флаг, который мы всегда ставили у своего становища на ропаке, давно уже не был виден за торосами. Следы пимов Баева очень слабо отпечатывались на тонком слое крепкого снега, и скоро их запорошило шедшим снегом. Идя на некотором расстоянии друг от друга шеренгой, мы иногда находили слабый след, но скоро окончательно его потеряли. Снег начинал заносить и наши следы, которые были значительно резче. Стали мы кричать, свистеть и стрелять из винтовки, но безуспешно. У Баева была с собой винтовка-магазинка и штук двенадцать патронов. Если бы он был где-нибудь поблизости, он услышал бы наши выстрелы и ответил бы на них. Но ничего не было слышно.

Надо было торопиться обратно и принять меры, если Баев еще не вернулся.

Часов в 9 вечера мы были уже у палатки. Баев не вернулся.

Из мачт каяков, лыж, лыжных палок и запасных реек мы связали мачту вышиною в 5 сажен, прикрепили к ее вершине два имеющихся у нас флага и с помощью длинных оттяжек укрепили эту мачту на вершине холма, вышиною сажени в две. Эти флаги были далеко видны, и если Баев ходит где-нибудь вокруг нашей стоянки, он должен увидеть наши сигналы.

Подняли мы эту мачту часов в 10 вечера, т. е. через 15 часов после ухода Баева.

Погода тем временем стала улучшаться, и снег перестал.

На следующий день мы ходили опять на поиски пропавшего, причем описали вокруг нашей стоянки целый круг радиусом до 4 верст, надеясь напасть на свежие следы Баева на глубоком снегу. Если его следы были занесены снегом на тонком льду, где след был очень слабый, то этого не должно было быть на глубоком снегу, если бы Баев ушел с ровного молодого льда в торосы, на глубокий снег. Но все наши поиски остались безуспешными. Куда он мог деться, один бог знает. В том месте, где мы видели каналы, он переходил их благополучно, это мы видели по его следам. Возвращаясь обратно, он не пошел по своим старым следам, а левее и мог заблудиться в ропаках. Но трудно предположить, что долго идя по одному направлению по глубокому снегу, где хорошо сохраняются следы, он не вернулся бы назад, когда убедился бы, что не туда идет. Тогда его следы привели бы его к тому месту, где уже видна была наша высокая мачта. Переправляясь через какую-нибудь полынью, он мог свалиться в воду, но такие купания были для нас не редкостью. Обыкновенно сейчас же выкарабкаешься на лед, выжмешь воду из одежды и бежишь к становищу. Помню я, что Баев не раз жаловался на свое сердце, по-видимому, он страдал пороком.

Не мог ли случиться у него разрыв сердца при падении в холодную воду?

Иначе я ничего не мог придумать.

Простояли мы на этом месте трое суток, все еще надеясь, что подойдет Баев, но его не было, он как в воду канул, уйдя искать свою «ровнушку», на которой «копыто не пишет».

Среда 14 мая

Снялись мы очень поздно, около 4 час. дня, и за 6 часов прошли 4 версты. Сегодня у нас в некотором роде юбилейный день: мы считаем, что всего отошли от судна 100 верст. Конечно, это не так уж много для месяца хода, всего только выходит на круг по 3,3 версты в сутки, но дорога зато такая, какой мы не ожидали. Уходя с судна, мы рассчитывали теперь уже быть если не на берегу, то в виду берегов.

Справили мы свой юбилей торжественно: сварили из сушеной черники и вишни суп, и даже подправили его для сладости двумя банками консервированного молока, что вместе с сухарями дало роскошный ужин.

После полудня ветер перешел к NW, и стало холоднее; появилась кругом над горизонтом чернота, и накрыл туман. По-видимому, лед пришел в движение. Мы шли на S, и там в особенности много сильной черноты, но пока больших полыней с чистой водой не видим.

Четверг, 15 мая

Опять не хватило топлива, опять забота, чем напитать людей! Как это тяжело, как это надоело мне! Хуже всего то, что эта забота никого из моих спутников как бы не касается. Удивительные люди – ни предприимчивости, ни сообразительности у них не заметно. Как будто им совершенно все равно, дойдем ли мы до земли, или не дойдем. Тяжело в такой компании оказаться в критическом положении. Иногда невольно становится страшно за будущее.

Конечно, этого нельзя сказать про всех, но слишком незначительно исключение, слишком мало энергичных, здоровых помощников.

Сегодня ветер перешел к W. Погода холодная, туманная. Прошли за день 2 версты.

Пятница, 16 мая

Про вчерашнее происшествие не хотелось писать вчера, да и сегодня не хочется.

Одно скажу, что вчера едва-едва не потонули три человека. Если доберемся до берега, то пусть эти люди помнят день 15 мая, день своего избавления от смерти, и ежегодно чтят его. Но если спаслись люди, то все же утопили дробовку-двустволку и нашу кормилицу-кухню.

Благодаря этому мы вчера должны были есть сырое мясо и пить холодную воду, разведенную молоком, а сегодня, вместо горячего чая, который всегда так согревал нас, мы пили чуть тепленькую водичку с сухарями. Стоим у полыньи, которая тянется на SW и потом поворачивает на SSW. Сейчас начинаем укладываться, и поплывем сколько можно. Ветер SW, кругом много «водяного неба» и туман.

(Вечером). Проехать больше полуверсты не удалось, так как полынья покрыта шугой. Остановились на ночь. У всех сильно болят глаза, а у Луняева, кроме того, болит нога.

Суббота, 17 мая

Сегодня к утру полынья очистилась и расширилась, но направление ее на SSW. Несмотря на это, мы спустили в воду каяки и проплыли на них два часа, пройдя приблизительно около 9 верст. Идти же по льду было прямо невозможно, да и ждать нечего. Каяки держатся на воде прекрасно. Сидеть на дне их, в неудобной позе, нет надобности: мы помещаемся или на грузе, или, как я, на задней рейке, служащей бимсом для палубной покрышки. Нарты, несмотря на всю их тяжесть и громоздкость, тоже помещаются каждая на своем каяке, впереди, и от этого каяк не теряет устойчивости. Просачивание воды есть, но совсем незначительное.

Я с Нильсеном сегодня ушел далеко вперед; за нами шли парами остальные каяки. Когда мы подошли к концу полыньи и я влез на высокий ропак, то увидел два каяка, уже близко подходивших к нам, а остальных двух не было видно. Ждем мы их час, ждем два, а их все нет, как нет. Так и решили, что опять что-нибудь случилось, опять какой-нибудь сюрприз ожидает нас. Так оно и было на самом деле. Около 4 часов подошел четвертый каяк, и нам сообщили следующее: только что последний каяк отошел от кромки льда, как Регальду понадобилось во что бы то ни стало вылезть на лед, что он и стал делать, но в это время у него под ногами осыпался снег и наш «стюарт»’ самым основательным образом выкупался. Так как на этом каяке Регальд плыл один, то каяк был очень скоро далеко отнесен по ветру и пришлось звать на помощь ушедший уже каяк Губанова. Тот поймал каяк Регальда и прибуксировал его к месту происшествия. Скоро мы опять собрались все, поставили палатку, собрали остатки топлива и сварили гороху. Немного утешились наши неудачники.

Эх, только бы привел мне бог благополучно добраться до берега с этими ротозеями!

К вечеру ветер от SW усилился и пошел снег.

Воскресенье, 18 мая

Сегодня, можно сказать, хорошая дорога. Громадные ледяные поля, ропаки и торосы встречаются только изредка. Лед молодой, покрытый слоем снега не больше 4 вершков, но и тo, снег сравнительно плотный.

Мне припоминается, что Нансен говорит про подобный совершенно плоский лед, виденный с вершины острова Белая Земля. Во всяком случае этот лед не того происхождения, как окружавший «Св. Анну». Шли мы по этому льду с тремя нартами в один конец 4 часа, и я считаю, что прошли верст 6 или 7. Подойдя к большой полынье, окруженной сильно поломанным льдом, мы закусили сухарями с кусочком шоколаду и немного отдохнули. После этого восемь человек отправились на лыжах за оставленными двумя каяками, а я с Луняевым пошел к полынье, в надежде убить тюленя.

Несмотря на все наши старания подойти к большой воде полыньи, нам это не удалось, до такой степени весь окружающий ее лед поломан. Похоже на то, что эта полынья существует давно и ее то сжимает, то разводит. Пытливо смотрю я на горизонт по ту сторону полыньи, надеясь увидеть то препятствие, о которое ломается лед, т. е. остров, желанный остров, но, увы, ничего не вижу. Правда, горизонт мглистый и погода пасмурная.

Вернулись мы к каякам и стали ждать.

В ходу как-то незаметно идет время и только вот в таком ожидании становится очевидно, сколько времени мы теряем при том способе передвижения, какой практикуется у нас, т. е. перетаскивая сначала три каяка и возвращаясь опять за 6 верст за оставленными двумя.

Ужасно досадно, что приходится терять даром столько времени. Ведь за это время мы могли бы далеко уйти. Нет, так идти нельзя. Сегодня же решили уничтожить самый плохой каяк и самые сломанные нарты, а обшивку с каяка натянуть на один из оставшихся. Дерево употребим на топливо, уменьшим палатку до минимума, уничтожим все лишнее и будем идти со всеми четырьмя оставшимися нартами зараз, без этого изводящего возврата на место предыдущей ночевки.

Луняев тащить не может; он еле-еле сам ходит и при этом стонет все время. Значит, на четверо нарт нас налицо 9 работников. Пусть это будет тяжело, но все же будем двигаться полегоньку вперед. Плыть же на четырех каяках десять человек вполне могут. Стоит только моим ротозеям не забывать, что под ними не карбас, а легкий парусиновый каяк.