Текст книги "Легенда о Пиросмани"

Когда наступили холода, Нико не спасала даже специальная зимняя одежда, что должна была защищать «тормозильщиков» от стужи и встречного, порой ледяного ветра: тёплая рубаха, тулуп, валенки, меховая шапка и рукавицы. Он стал часто болеть, подавал рапорты то об отпуске, то о лечении. Наконец начальство согласилось отпустить «нерадивого кондуктора» в Тифлис на три дня – для врачебного обследования. Но, вдохнув в себя воздух столицы, Нико начисто позабыл о «хроническом насморке, затрудняющим дыхание, о болях в груди и ревматизме». Затем явилось жестокое прозрение, что в этом огромном шумном мире, живущем по своим правилам, о коих он, на деле, никогда и не подозревал, не было пространства, где можно было бы приютить своё уставшее бытие. И в голову полезли размышления о ночлеге. Его ещё надобно было поискать.

– Где найти приют? Куда податься? – спрашивал он самого себя. – К Калантаровым? Но чем мне перед ними хвалиться? Чего я достиг?

Раздражение и усталость, вызванные переездом и голодом, привели его в состояние крайнего напряжения и ощущения своей беспомощности. В глубине души он чувствовал слабость своего характера, но признать это было для его непомерной гордыни невмоготу.

Вдруг как манна небесная, на него снизошла мысль – он вспомнил о предложении господина Калюжного, счетовода их Управления, что тот был готов пустить его на постой и даже вручил свой адрес. Но где же та бумажечка? Он покопался во всех карманах – пусто!

«Гиблое дело!», – грустно вздохнул он, когда вывернул наизнанку дырявый карман на брюках. – «Отсюда могло вывалиться всё что угодно, как горох из рваного мешка!»

Безо всякой надежды он полез в свой «художественный» чемоданчик, стал шумно рыться и перебирать краски и кисти.

Ну, наконец-то, вот и он – заветный адрес! Нашёлся. Только свалялся в презренный комочек, почти что катышек.

С трудом, чтобы не раскрошить на мельчайшие крупицы, он развернул его и смог прочитать название улицы – Елисаветинская4949
  Елисаветинская ул. в Тифлисе в годы Советской власти стала называться ул. Клары Цеткин. Теперь это ул. Цинамдзгвришвили.


[Закрыть]. Совсем рядом! Это придало ему сил, и он, не отдыхая, быстрым шагом направился в сторону Михайловского проспекта5050
  Михайловский проспект. в годы Советской власти стал называться Плехановским пр. Теперь это пр. Давида Агмашенебели.


[Закрыть], втянув голову в плечи и натянув шляпу поглубже на свой «русский костюм», отчего со стороны сделался похожим на худой чёрный гриб…

* * *

– Гамарджоба! – сказал он, когда дверь дома широко распахнулась на его стук. На пороге стоял молодой человек и с нескрываемым удивлением смотрел на него, скорее всего, не понимая грузинского языка. И тогда Нико продолжил на русском:

– Прошу прощения за то, что помешал вам, но я хотел представиться и извиниться за то, что пришёл сюда без приглашения. Я Нико Пиросманашвили. Мне дал этот адрес господин Алексей Мефодиевич, вот! – он протянул молодому человеку истёртый до невозможности клочок бумаги. Тот, взглянув на него, приветливо махнул головой:

– Вы, видимо, хотели сказать Александр Мефодиевич, потому как Алексей – это я. Но можете звать меня просто Алёша. Проходите поскорее, на вас лица нет. Как вас зовут, вы сказали? Нико? Коля, значит… Вы продрогли, да и погодка стоит такая, что добрый хозяин собаку не выпустил бы из дома. Проходите к столу, садитесь, а я вмиг самовар поставлю. Как раз собирался покушать… Александр Мефодиевич придёт поздно, просил не ждать к ужину…

Нико сел рядом с дровяной печью, что наполняла комнату мягким светом и дружелюбным запахом горящих поленьев, и тихо наблюдал за тем, как этот квадратный, широкогрудый, с огромной кудрявой головой, синими, глубоко посаженными раскосыми глазами и курносым носом молодой человек принёс откуда-то медный самовар и поставил его на стол. Затем вернулся снова с чашками и вареньем красного цвета. Похоже, кизиловое!

С теплом пришли и вкусные запахи еды.

– Александр Мефодиевич – человек на редкость добросердечный. Бывший революционер, отбыл шесть лет тяжелой каторги, а потом, за книжную учёность его и взяли на службу в Управление Закавказской железной дороги. – сообщил он. – И ваш приход, Коля, не окажется ему в тягость, не будет от сего никакого убытку. Я ведь и сам здесь вроде как на «птичьих правах» комнату снимаю… Пока закипит самовар, успеем утолить голод…

– Вы не суетитесь, я сыт. – поспешил заявить Нико.

– Ну, мил человек, сыт – не сыт, а супу горячего откушать надо, коли в гости пришли! – улыбался Алёша. – Отменную чихиртму стряпает Нино, помощница по хозяйству нашего Александра Мефодиевича.

Чихиртма! Нико почувствовал, как от одного только этого слова закружилась его голова и затрепетал в мучительном томлении пустой желудок, натерпевшийся за два года службы от недоедания и напрочь забывший отменные вкусы и запахи обильной домашней трапезы. Голод заставил его схватить ложку и он, крепко сжимая в руках миску, жадно уплетал сейчас горячую похлёбку, лишь внешне смахивавшую на чихиртму. Ибо не шла она ни в какое сравнение с настоящей куриной чихиртмой – наваристой, густой, ароматной – которую готовили Калантаровы! А вот хлеб в этом доме оказался очень вкусным, хотя и совсем пресным.

Большой самовар с начищенными до солнечного сверкания боками громко пыхтел и манил к себе. Но от этого шума, столь похожего на пыхтение ненавистного паровоза, лицо Нико передёрнула судорога. В голове застучало так, точно стучат колёса его поезда по навершию рельс и на их стыках. Вспомнил он, как сидит на своём «тормозе» в тулупе и шапке с рукавицами, а поезд натужно скрипит буферами, сцеплениями. И всё стучит и стучит колёсами в его беспокойном сердце, а зубы его стучат ещё громче самих этих колёс… А потом внезапно раздаётся жуткий гудок, от которого в скором времени глохли сослуживцы, один за другим. Воистину сказано, что паровозный гудок лучше слышать издали…

Они пили чаю из пузатого самовара. Нико постепенно удалось преодолеть природную застенчивость, и молодому человеку в доме господина Калюжного вскорости стало очевидно, что у нежданного гостя открытое и доброе сердце. Он бессвязно рассказывал о службе, показал несколько своих картин: «Портрет железнодорожника Миши Метехели», «Портрет двух друзей – железнодорожных рабочих», и «Портрет железнодорожного начальника Кипиани». Долго рассматривал Алёша его картины, а потом признался, что такую живопись ему ещё не доводилось видеть.

Он, Алёша, оказался довольно словоохотливым, сидел перед Нико в своей золотистой шёлковой рубахе, плисовых штанах и скрипучих сапогах гармоникой. Блестели его волосы, сверкали невероятно весёлые глаза под густыми бровями и белые зубы под чёрной полоской молодых усов. Он рассказал Нико о своём житье. О том, что родился в Нижнем Новгороде, в благополучной семье, и отец его управлял пароходной компанией. В три года заболел он холерой, и ухаживавший за ним отец заразился и почил. Два года отучился в народном училище, но бросил его. Мать вторично вышла замуж за дворянина, который её бил, за что он, Алёша, пытался его зарезать. Вскоре и мать кончилась от туберкулёза, а следом – дед и бабка. Рассказывал и о том, что в десять лет ложился на спор под поезд между рельс:

– Ой, как же жутко, но приятно чувствовать, Коленька, что вот сейчас полетишь над землёй! Но это ещё не всё. В девятнадцать лет я стрелялся от уныния, из-за любви! Написал предсмертную записку, что хочу избавиться от зубной боли в сердце, даже анатомический атлас изучал, чтобы ненароком не промахнуться.

– Значит промахнулся. – вставил Нико, не заметив, как за длинной беседой у потрескивающей дровами печи они перешли на «ты».

– Как видишь – промахнулся мимо сердца, – в тот момент поражённого несчастной любовью. А потом, довольно скоро, пришло прозрение. Взял я в толк, что не любил по-настоящему ту женщину. И посвятил ей эти строки:

 
Зачем тебя я одевал
роскошной мантией мечты?
Любя тебя, я сознавал,
что я себе красиво лгал
и что мечта моя – не ты!
 

– Но вскоре история повторилась. – продолжал свой рассказ Алексей. – И вновь – разочарованность! Эх, Коля, очень я одинок. Осточертело мне всё до отчаяния. Вот и пустился я странствовать бесцельно. Где только не был, кем только не работал! Так и попал на Кавказ, а Александр Мефодиевич пристроил в железнодорожные мастерские сначала молотобойцем, затем отметчиком. Хотя страсть у меня к другому имеется, – к письму! В нём описываешь подробно все приключения, всё то интересное, что услышишь от людей незнакомых во время странствий. Я, было дело, как-то прочитал ему свой рассказ, правда, на тот момент ещё не законченный. А Александр Мефодиевич серьёзно так на меня посмотрел, потом встал, взял меня за плечи и вывел вон в ту комнату. Втолкнув меня туда, он запер за мной дверь:

– Там на столе есть бумага, – крикнул он. – Запишите то, что мне рассказали. А до тех пор, пока не напишете, не выпущу!

– Раз ты сидишь сейчас передо мной, Алёша, значит – написал! – весело заключил Нико. – О чём был тот рассказ?

– Это романтическая история. Представь себе ночь у моря, горит костёр на берегу, старый цыган рассказывает писателю о своих вольных собратьях…

– Этим писателем был ты, Алёша, да? – догадался Нико.

– Я, Коленька, я… Так вот, цыган советует ему беречься любви, ибо полюбив, человек уже не принадлежит себе, а вынужден выполнять чужую волю. И, в подтверждение своих слов, рассказывает быль.

– Расскажи, генацвале! Не тяни… очень прошу…

– Слушай:

«Лойко Зобар – молодой цыган, красавец, любящий коней и готовый отдать деньги, имеющиеся у него, любому, кто нуждался в них. Однажды приехал Лойко в цыганский табор, где жила Радда – дочь солдата Данилы. Очень красивой была Радда, многие мужчины были влюблены в неё, много денег давали ей богатые люди за взаимность, только отказывала она всем, так как была очень гордой и свободолюбивой.

Заночевал Лойко в шатре Данилы, а утром все увидели, что голова у него тряпкой обвязана. Сказал он, что конь его ударил, но все поняли, что это дело рук Радды. И решили люди, что напрасно Лойко за Раддой приударил – недостаточно хороша она для него!

Остался молодой цыган жить в таборе. Все полюбили его настолько, что готовы были жизни за него отдать, и только Радда была к нему не очень благосклонна. Однажды она посмеялась над песней, которую он спел (а надо сказать, что он играл на скрипке и пел так, что у людей слёзы на глаза наворачивались). Данила хотел отстегать дочь кнутом за такое поведение, только Лойко не дал ему этого сделать, а попросил отдать ему Радду в жены. Согласился Данила, и тогда подошел Лойко к Радде и сказал, что полюбил её, и что возьмёт её в жены с тем условием, что не будет она ему никогда перечить, а он при этом будет жить так, как посчитает нужным. Но только он отвернулся от Радды, как девушка схватила кнут и обвила им ноги Лойко. Он упал на землю, а она отошла в сторону и молча легла на траву.

Вскочил Лойко и убежал в степь, прочь от людей. Долго сидел там в одиночестве, пока не пришла к нему Радда. Схватил он нож и хотел ударить им девушку, но она опередила его – приставила к его лбу пистолет. А потом и говорит: «Никогда я никого не любила, Лойко, а тебя люблю. А ещё я люблю волю! Волю-то, Лойко, я люблю больше, чем тебя». Она призналась, что готова стать его женой, обещала быть нежной и ласковой, но взамен должен был он пред всем табором поклониться ей и поцеловать правую руку, признав тем самым ее старшинство.

Вернулся Лойко в табор и сказал цыганам, что царит в его сердце Радда. Поклонился он и поцеловал ей правую руку, а потом сказал, что хочет проверить, насколько крепко сердце девушки. Никто не успел даже понять, о чём идет речь, а Лойко уже воткнул в сердце Радды кинжал. Радда спокойно сказала, что ожидала этого, вынула кинжал и заткнула рану своими волосами. Поднял нож, брошенный Раддой на землю, её отец Данила и воткнул его в спину уходящему Лойко. Так и упал Лойко к ногам умирающей Радды»…

– Той ночью мне не спалось, Коля. – продолжал свой печальный рассказ Алёша. – Я смотрел на море, и, казалось, вижу я царственную Радду, а за ней по пятам плывёт Лойко. Оба они кружились во тьме ночи плавно и безмолвно, и никак не мог красавец Лойко поравняться с гордой Раддой.

Тягостное молчание воцарилось в комнате. Нико весь ушёл в себя, храня задумчивость, грудь его предательски тяжело вздымалась, а лицо покрылось холодным потом.

– Горький рассказ, – вымолвил он наконец, не поднимая глаз, и сильно закашлял. – Очень горький!

– Вот и Александр Мефодиевич тоже сказал, что «горький». Потом добавил, что передаст рассказ знакомому журналисту из газеты «Кавказъ», поскольку его в обязательном порядке необходимо опубликовать. Так именно и сказал. И посоветовал подписаться под ним фамилией «Горький», мол «не идти же тебе, Алёша, в литературу с такой несерьёзной фамилией, как Пешков…». Пешков – это моя фамилия. Так и решили. А имя для псевдонима я взял отцовское – Максим. Я ведь его очень любил. Родись у меня когда-нибудь сын, непременно назову его Максимом…

* * *

…Нико вернулся на службу. Но спустя время опять заболел и всё подавал прошения то об отпуске, то о пособии, а иной раз и о переводе в Тифлис. К тому же, он продолжал рисовать, что не могло нравиться железнодорожному начальству, поскольку отвлекало работника от его обязанностей и грозило привести к крушению на дороге. С ним было хлопотно. Его рапорты не хотели удовлетворять, его не желали слушать, никто не хотел с ним возиться. Он же страшно волновался, часто горячился и забывал при этом русские слова. В такие моменты он начинал кричать по-грузински, или убегал, понимая, что ему не удалось убедить руководство.

Через полгода он лёг в ведомственную больницу с жалобами на кашель и худобу. И, по совершеннейшей случайности, очутился в одной палате с молодым человеком, чья внешность показалась ему знакомой.

– Где же я видел этого человека? – размышлял он. – Неужели это тот самый певец, которого я однажды услышал в парке Муштаид? Что он тогда пел? Кажется, что-то вроде «очи чёрныя». Да-да, конечно, это именно тот самый человек! Ведь у него прекрасная память на лица! Только совсем уж он сейчас худой, а когда ест, видно, как кусок медленно проходит по его горлу.

Звали его Фёдором и был он бывшим артистом, а сейчас – работником канцелярии Железнодорожного Управления. Потому-то и лежат они в одной больнице, где вокруг одни только служащие железной дороги.

За долгой беседой выяснилось, что летом 1891 года Фёдор ненароком оказался в Баку. Кочевая труппа, с которой он прибыл, уехала, и он остался совершенно один в незнакомом городе, без работы и крова. Голодал. На беду в то время разразилась эпидемия холеры. Люди сотнями умирали прямо на улицах. В этом тяжёлом и безвыходном положении судьба неожиданно ему улыбнулась – он нашел на улице четыре двугривенных. Первым делом он наелся люля-кебаба, а затем пошёл на вокзал и упросил кондуктора отвезти его в Тифлис. Кондуктор оказался «добрым малым» и взял его всего за 30 копеек. Весь путь от Баку до Тифлиса он провел на тормозной площадке товарного вагона.

– Интересно, – задумался в эту минуту Нико, – кто же был этот неизвестный кондуктор, «добрый малый»? Ведь поездов-то у нас немного и ходят они редко.

Свои первые четыре дня в Тифлисе Фёдор провёл без денег и пристанища, просто слоняясь по городу. Кругом разливались ароматы жарящихся прямо на улицах шашлыков, одуряюще пахло свежевыпеченным грузинским хлебом, горы фруктов высились на прилавках. А он умирал от бесхлебицы, скрючившись ночью под лестницей случайного подъезда… И тогда он решился на крайний шаг: увидев на витрине оружейного магазина пистолеты, он собрался войти туда, сделать вид, что выбирает оружие, нажать на курок и покончить с собой.

И тут… его окликнул знакомый голос итальянца – актера Понти, с которым Фёдор играл на одних театральных подмостках. Узнав о беде коллеги, Понти повёл его домой, отогрел, накормил, приютил – до лучших времен. И времена эти для него скоро настали. Всё началось с увеселительного сада, где ему довелось выступать на открытой сцене. Длинный, тощий от постоянного недоедания, босяк «за угощение» развлекал анекдотами посетителей ресторана. За этим занятием он и познакомился со служащими Управления Закавказской дороги и как-то раз, во время очередного застолья, поведал им о своей непутевой жизни. Рассказ его вызвал сочувствие и понимание: подвыпившие чиновники, выяснив, что он грамотен и «знаком с канцелярской работой», предложили ему подать прошение бухгалтеру дороги – благо тот находился здесь же, за их общим столом. Безотлагательно найдены бумага с пером, текст прошения всеобщими усилиями составлен, как приличествует по форме, одобрение тотчас же получено, и вчерашний бродяга делается писарем в Управлении с жалованьем 30 рублей в месяц.

– Вот так я и закрепился в Тифлисе, Нико. – повествовал Фёдор. – Но быстро опостылела мне служба: сидит у меня, нудная, в печёнках и продыху не даёт. Если бы знал ты, какой огонь тлеет во мне и угасает, как свеча! Ну не моё это – пером ржавым скрипеть! Мне бы петь! Знаешь, здесь в Тифлисе есть одна знаменитость – Усатов! слышал? – великий он человек. Известный педагог пения, бывший артист Императорских театров. Вот бы к нему в ученики попасть, большего мне и не надобно ничего!

А потом, рассмотрев картины Нико, он отметил:

– Не дурно, вовсе не дурно! Умеешь выхватить кусок жизни! Я и сам то рисую, и, если бы не пение, стал бы я скульптором или художником. Видел бы ты мой грим для сценических портретов… сам создавал!

…Утром следующего дня Нико проснулся от того, что услышал взволнованные голоса врача и сестёр, вошедших в палату и выглядывавших сейчас растерянно в широко распахнутое окно.

– Больной Пиросманашвили! – обратился к нему доктор в полный голос. – Когда вы последний раз видели этого господина? – и указал рукой на пустующую койку Фёдора.

– Что? – переспросил Нико, еще не проснувшись окончательно.

– Я спрашиваю, когда вы последний раз видели господина Шаляпина?

– Фёдора? – уточнил Нико. – Вчера видел… перед сном…

– О чём он говорил?

– Ничего не говорил…

– Что значит «ничего»? В молчанку играли? Ни гласа – ни воздыхания?

– Только сказал, что хочет петь, господин доктор.

– Бродяга – он и есть бродяга! Чёрт его дери! – сердито развёл руками доктор. – Ну, что с этим поделаешь? Бежал через окно, не долечившись! Господь миловал, что дифтерит его был без серьёзных осложнений!.. Кстати, а вы, Пиросманашвили-батоно, признаны нашей комиссией годным к службе на дороге, вот только полипы бы вам удалить в носу, потому как чистотел вам тут не в помощь. И будете сиять, как новый двугривенный на солнце! Ну, так что изволите высказать нам, милостивый государь, согласны на операцию?

Нико отрицательно замотал головой:

– Не надо операции, господин доктор. Я и так вернусь на службу…

…И опять медленно потянулись будни постылой службы. В апреле 1892 года Нико вновь просит об отпуске. Рапорт отклонён. Второе заявление он пишет через месяц – и вновь получает отрицательный ответ. Следующим летом он снова просит об отпуске и о пособии в сто пятьдесят рублей на лечение. Совет врачей поддержал ходатайство, и в конце июля он получает двухмесячный отпуск для поездки в Абастумани. Но в Абастумани он не поехал, а направился в родное село Мирзаани, погостить у сестры Пепуцы.

Вернувшись на службу, он уже в ноябре подаёт новое заявление начальнику станции. Ссылаясь на хронический насморк и грудную болезнь, полученные на товарных поездах, он просит вовсе уволить его и уплатить пособие за ущерб здоровью. «Не знаю, – писал в докладной по этому поводу начальник станции, – действительно ли Пиросманашвили болеет насморком, но увольнение его КРАЙНЕ желательно, т.к. его постоянные болезни служат КРАЙНЕ плохим примером для других служащих…»

Весь ноябрь он не выходит на службу, сказавшись больным, а 25 ноября, не дожидаясь окончательного решения своей судьбы, внезапно уезжает в Тифлис и пропадает там больше недели, после чего прибывает на место своего предписания в Елисаветполь5151
  г. Елисаветполь. – сейчас это г. Гянджа в Азербайджане


[Закрыть] и, не давая никаких объяснений, забирает пожитки и снова направляется в Тифлис.

Не могло больше начальство «возиться с ним, как с дитём малым», махнуло на него рукой и уволило в конце декабря, выплатив ему выходное пособие – сорок пять рублей. Итог его четырёхлетней службы был невесёлым, а попытка найти своё место в жизни закончилась крахом: ему уже тридцать два, и он продолжает оставаться без дома, без профессии, без семьи. Нико понимал, что сбился с пути, что разочаровался. Что пора бы начинать жить, как все. Ведь все КАК-ТО живут… И работают… Но как? Чем же ЕМУ заняться? Ответа на этот вопрос он не знал… А спросить-то было не у кого…