Текст книги "Легенда о Пиросмани"

Но Грузия, как показалось Руставели, была уже не той, которую он оставил несколько лет назад. И Тамар… Тамар, мысли о которой занимали всё его время на чужбине, тоже изменилась. Стала холодной и сдержанной царицей. К тому же, пройдет всего несколько лун, и она… она станет женой осетинского князя Давида Сослана… по своей воле…

 
Ты, увидев эту свадьбу,
сам бы сердцу приказал:
«Погуляй с гостями, сердце!
Не спеши покинуть зал!»
 

Нет, сердце Руставели не в силах этого вынести… «В плен захваченным любовью трудно муку превозмочь»… А тут ещё коварное дворянство и высшие чины духовенства выискали в поэме осквернение устоев жизни и противоречия с христианством и стали жаловаться на поэта царице. Тамар не хотела видеть в Руставели политического противника, но вскоре была вынуждена подчиниться натиску властных князей, и отвернулась от своего стихотворца, согласившись на его изгнание из страны.

 
«Зло не стоит удивленья,
Горю нечего дивиться.
Удивляться нужно счастью,
Ибо счастье – небылица».
 

– А что же народ, Элизабед? – спросил Нико. Было похоже, что наивная натура его была ошеломлена жестокой несправедливостью.

– Слава о поэме Руставели разнеслась далеко за пределы дворцов, найдя путь к сердцам простых людей по всей стране и далеко за её пределами. Они полюбили его «Витязя в тигровой шкуре» и будут любить всегда.

– А Руставели? Что с ним случилось потом? – спросил он, печально вздохнув.

– Шота более уже не мечтал о Тамар. Он босым ушел в Иерусалим и поселился в грузинском монастыре Святого Креста, приняв монашеский постриг. И однажды в маленькой и тёмной келье было найдено обезглавленное тело несчастного грузинского поэта…

– Как? – воскликнул изумлённый Нико, но Элизабед лишь печально закивала головой.

– А царица? – спросил он приглушённым голосом.

– Она, родив двоих детей, умерла от тяжёлой болезни. Её, царицу цариц, похоронили в фамильном склепе в Гелати. А когда через несколько веков склеп вскрыли, то останков там не обнаружили. Склеп был пуст. Согласно преданию, когда великая правительница доживала последние дни, она попросила утаить от людей место её погребения, не желая, чтобы её гробница была найдена и осквернена врагами, которые за долгие годы борьбы так и не смогли завоевать её страну. Прах её был тайно вынесен из монастыря, и где он покоится ныне – никто не знает. Говорят, в Ватикане были обнаружены летописи, согласно которым солнцеликая правительница похоронена в Палестине, в древнейшем грузинском монастыре Святого Креста. Мол, она завещала отвезти её туда после смерти. Кто знает, Никала, быть может, в вечности великая царица хотела остаться рядом с воспевшим ее поэтом…

* * *

…Ночь Нико провёл за керосиновой лампой, весь в думах. Ему хотелось бы поговорить с целомудренной Элизабед по душам, поведать ей о своих чувствах, но это было немыслимо! К тому же, его недруги – нерешительность и страх – будь они трижды прокляты! – не дали ему такой возможности. Не находилось нужных слов, мысли в голове копошились и путались, не желая складываться в предложения. Ночь тянулась бесконечно, и он слышал, как бой часов в гостиной снова и снова отмечает время. Около шести утра он, наконец, склонился над бумагой, стал что-то выводить на ней, неуверенно скрепя карандашом и исправляя ошибки в скудных словах. Он писал женщине, что была на десять лет старше его самого, о своей любви. О том, что хорошо понимает, какая высокая стена разделяет их положение в обществе, но надеется, что она, как человек образованный, окажется выше этого и согласится стать его женой – потому что таково его твёрдое желание. И что он, Нико, считает себя таким близким к её семье человеком, что это даёт ему надежду…

Он положил карандаш и остановился, глядя в тёмное окно. Новых мыслей не появилось. От усталости и напряжения у него мелко тряслись руки, кружилась и всё больше и больше болела голова. А по лицу градом катил пот. И, наконец, решив, что дело сделано, он сложил бумагу вчетверо и на цыпочках, чтобы не разбудить домочадцев, поднялся на верхний этаж, просунув своё послание под её дверь…

Перед самым рассветом, сражённый усталостью, он погрузился в дремоту, но вскоре воспрянул ото сна, услышав звуки какой-то возни в коридоре. Одевшись, он подошёл к двери и разобрал голос тётушки:

– Заперлась в своей комнате и никого не хочет видеть! Плачет она… и душа у неё болит. Никала наш письмо ей написал. Говорит, любит её и всё!

Другая ей вторила:

– Вай-вай-вай, Аствац-джан!4646
  Аствац-джан! (арм. яз) – означает Боже мой!


[Закрыть] Бедная девочка! У меня со вчерашнего вечера глаз дёргался. Не к добру! Вот и новость принёс.

– Элизабед же тоже любит его. Но только как младшего брата. Она учила его читать и писать, возилась с ним, как с ребёнком. А он, вай ме, ей в любви признаётся! Руку предлагает. Эх, Никала-Никала, перепутал он любовь с дружбой! Поцеловать пытался… как он мог так поступить? Знал же, что нельзя… Неужели не видит – не пара он ей…

– А как он собирается семью содержать, наш Никала? Без профессии. И главное, не спрашивает, любит ли она сама его?

– А ну-ка поднимись, постучи в дверь и спроси, как она!

– Уже поднималась и стучала!

– Что говорит?

– Плачет!

– Кто? Элизабед?

– И Элизабед, и её дверь тоже. Обе плачут!

Для Нико это было сильнее самого сильного удара! Он изнутри запер дверь свой комнаты и потоки слёз, не стыдясь, щедро полились из его глаз. Из глубины его чистой души. Вслед за потоками пролившимися рождались новые, и не было им конца, как нет и дна у истинной печали.

– Неужели вчерашний день, когда я смеялся и радовался, был последним счастливым днём в моей жизни? – спрашивал он себя. И с горечью восклицал:

– Эх, судьба! Есть ли у тебя совесть и человеческий облик?! – а в ответ услышал пророческие слова поэта Шота Руставели. Великого, но такого же несчастного, как и он сам:

 
«…горю нечего дивиться.
Удивляться нужно счастью,
Ибо счастье – небылица».
 

Глава 5. Под стук колёс

В то злосчастное утро Нико не мог найти себе места. Ведь он «заставил страдать бедную Элизабед». Его раненое сердце отчаянно билось, сам же он чувствовал себя заблудшей овцой в этом жестоком мире. Ища спасения, он, незаметно от домочадцев, покинул дом. Среднего роста, худой, он шёл, согнувшись, в неизвестном направлении. Медленно карабкался по кривым и узким улочкам, вымощенным камнями в форме огурцов, мимо домов, приросших к скалам словно гнёзда ласточек. А потом, петляя, отрешённо спускался по крутым поворотам, чтобы затем пройти по просторным, величественным проспектам, что звенели военными оркестрами, мимо дворцов и особняков, где за высокими, коваными затейливым узором, решётками росли удивительные цветы, а из окон доносились мелодии вальса или «Мравалжамиер».

В «Верхнем» городе, где то тут, то там из домов на улицы просачивался слабый запах дыма и угля от каминов и мангалов, он ненароком повернул в переулок, занятый серебряных дел мастерами и остановился посмотреть, как куски металла в умелых руках быстро превращаются в кубки, азарпаши и тазы для вин или красивую отделку для поясов. Потом прошёлся мимо растянувшихся посудных лавок, в которых на показ выставлены стеклянные вещи ярких цветов и все чудеса фаянсового производства – все эти редкости привозились в Тифлис с русских фабрик. За посудными лавками сидели табачники, разложившие свой товар на синей бумаге перед глазами покупателей. В следующих лавках можно было приобрести яркие лоскутья, старые мундиры, тульское ружьё и самовар, и много разной харахуры4747
  Харахура (тифлисский жаргон) – всякая всячина.


[Закрыть]. Потом пошли булочные, питейные, кофейни, цирюльни, и духаны… В воздухе разливался запах вина, чеснока, пахло серой из бань, верблюжьим потом и Азией, кабаками и духанами, от аромата которых он опьянел… Кто только не пьянел и не терял здесь своего рассудка!

Ослеплённый пестротой товаров, разнообразием лиц и одежды, оглушённый суетливой деятельностью торговцев, он и не заметил, как приблизился к древней святыне, стоявшей среди шумного сборища разноплеменных народов, к Сионскому собору. Оглушительные крики раздавались вокруг – здесь торговцы предлагали прохожим купить у них восковые свечи, ладан и другие предметы для спасения души…

Молчаливая толпа в тусклом храме согрела его своей теплотой. Священник певуче читал псалтырь, запах ладана в таинственном, сладостном покое лежал на воздухе и щекотал ноздри, шелестело пламя свечей, успокаивая неприкаянное сердце. Тёмные лики многозначительно смотрели на него с древних фресок. Эх, понять бы, о чём они желают поведать? Увы, этого умения ему не дано свыше. Но как же любил он созерцать стенную церковную роспись древних мастеров! Никогда не уставал глядеть, запоминать и учиться у них, давно ушедших в мир иной художников и иконописцев! Напоследок, глубоко вдохнув в себя сладковатый дым мирры, он покинул храм и вошёл в прекрасный и массивный караван-сарай, с его внутренним двором и бассейном посередине. Здесь вывешены богатые товары Тифлиса! Через «тёмные ряды» попал он на татарский Мейдан, заполненный грузами овощей и фруктов, и оглох от неимоверных криков продавцов, что, не жалея ни своего горла, ни чужого слуха, наперебой зазывали покупателей: «ай яблук, ай виноград, ай персик», или: «па-па-па! дошов отдам, пожалуй барин», «ай книаз-джан, здесь хороши тавар!». Среди всего этого изобилия бродили горцы, обвешанные поясами, старым оружием и нагайками. А мимо прошёл букинист с грудой книг, сложенных пирамидой и крепко перетянутой длинным ремнем. Повсюду сновали седые муши в мягких чувяках, готовые за ничтожную плату нести тяжести на своих «горбах» во все части растянувшегося вдоль Куры города. Ах, этот неугомонный Тифлис – вечный город Кавказа! Шумный, пёстрый и трудолюбивый!

Внезапно откуда-то издали донеслась быстрая дробь копыт. Извозчик кричал во всё горло: «Ха-бар-да!!!», то есть посторонись! Пара вороных, запряженная в старинный экипаж, галопом промчалась по широкому и правильному Головинскому проспекту, и, осаженная туго натянутыми вожжами, остановилась на тенистой аллее у самого дворца наместника, вход в который охраняли два жандарма в голубых мундирах. Стало понятно, что великий князь принимает высоких гостей… Он пошёл дальше, встречая на своём пути чиновников с тросточками, в модных пальто «а-ля полька», гуляющих под ручку с дамами в парижских шляпках с густыми перьями…

Когда спустя время он остановился, чтобы перевести дух, то, оглянувшись по сторонам, понял, что находится в саду. В том самом Гульбищном саду «Муштаид», где ещё в детстве играл вместе с «калантаровскими» детьми под неусыпным надзором строгих тётушек. Какое же это было беззаботное, беспечное время!

Он продолжил бесцельное блуждание по аллеям сумеречного парка, шурша опавшими листьями, временами останавливаясь, чтобы что-то неразборчиво пробурчать самому себе. Ему слышались то едва уловимые шорохи падающих с дерева веток, то редкие крики птиц, то шум ветра и сухих листьев на блекло-оранжевом окрасе земли под низко нависшим серым потолком неба.

Нынче здесь почти безлюдно, а те немногие, что прогуливаются, кто в одиночку, кто – с детьми, а больше – парочками, – наслаждаются теплом слабеющего осеннего солнца, отчаянно, но безуспешно сражающегося сейчас с густыми лиловыми облаками. Небесное светило печально и вдумчиво взирает сквозь осеннюю дымку на жёлто-багряную листву парка, как смотрит старый друг перед долгой-долгой разлукой.

Его одолевали тягостные мысли об Элизабед, о своей непутёвой жизни. Но сквозь их плотную завесу упорно пробивались звуки с улицы, прилегающей в парку: лай голодных собак, недовольных наступлением холодов, ржание запряжённых лошадей, крики раздражённых тяжёлой жизнью извозчиков, приглушённый стук колёс их чёрных фаэтонов, чередовавшийся со скрипом фонарей под натиском ещё не сильного ветра. Немного раньше ему раза два послышались отдалённые звуки какой-то песни, но теперь совершенно ясно начал доноситься красивый мужской голос откуда-то из глубины парка. И как он пел! А музыка его незримым магнитом притягивала к себе слушателей.

В центре парка, под полусферой, находилась сцена, на которой длинный и тощий, но изящно одетый мужчина, обладая непревзойдённым басом, пел чувствительный романс о любви, искусно подыгрывал себе на рояле и раскачиваясь в такт, а голос его рыдал! Люди, обступившие площадку, вздыхали и вытирали глаза, кто от умиления, а кто – от слёз и тоски.

Нико, прислушавшись к словам, сначала оторопел, а потом стал задыхаться от волнения. Ему показалось, что песня эта была написана именно про него. И про его несчастную любовь к Элизабед. Её глаза, полные слёз, стояли перед его рассеянным взором с самого утра. А чарующий голос исполнителя, минуя голову, вливался в само сердце…

 
Очи чёрныя, очи жгучия,
Очи страстныя и прекрасныя!
Как люблю я вас! Как боюсь я вас!
Знать, увидел вас я не в добрый час!
 
 
Очи чёрныя, жгуче пламенны!
И манят они в страны дальния,
Где царит любовь, где царит покой,
Где страданья нет, где вражде запрет!
 
 
Не встречал бы вас, не страдал бы так,
Я бы прожил жизнь улыбаючись.
Вы сгубили меня, очи чёрныя,
Унесли навек моё счастие…
 

Неподалёку от него стояли два человека, похоже, отец с сыном. Младший, худой и высокий, был полон уныния. Старший же подбадривал его. До Нико донеслись слова их беседы.

– Видишь? Что я тебе говорил, папа? Опять поют про несчастную любовь. – со скорбью в голосе говорил молодой человек. – Не бывает такого, чтобы про любовь, но без слёз и страданий…

– Ты ещё юн, сынок, не понимаешь, что любовь бывает разной: счастливой или несчастной, взаимной или безответной. – объяснял ему другой. Он, с выпученными глазами и большими ушами, выглядел как старый еврей, несущий на сгорбленных плечах великую мудрость веков. – Но, какой бы она ни была, цени её как величайший подарок судьбы.

– А зачем мне такая любовь, если она не дарит радости? – молодой человек недовольно посмотрел на отца, крепко сжав тонкие губы. – Может и нет вообще настоящей любви?

– Кто сказал тебе, что любви нет? Она есть, и она будет, пока живёт на земле человек, пока бьётся его сердце, потому что любовь вечна!

Невыносимое отчаяние, скорбь и полное отчуждение овладели Нико. Он чувствовал, что измученное сердце его не способно более к радости. Внутри него поселилась темнота – злая тень, призрак, который, не имея постоянного пристанища, приходит ниоткуда и уходит в никуда. Беспросветная мгла омрачала его живую, порождённую светом душу:

«Мне бы туда, где заканчивается этот мир, и начинается другой. Туда, где босиком по траве росистой и мягкой пройтись, среди пёстрых полевых цветов. Побрести пастухом, не спеша, за отарой овец. Лечь под старую сосну, в пряный запах прогретого лучами леса, чудесный, прохладный и сладкий, с медовым привкусом. И смотреть, не моргая, на чистое лазурное небо, на птиц, парящих в нём. Слушать их тонкое пение до самого заката, пока не закружится голова от пьянящего аромата природы…».

* * *

…Он так же неслышно воротился домой. Тихонько затворил за собой дверь и задумчиво сел на табурет у окна. В Тифлис пришла поздняя осень. Мчались куда-то мохнатые тучи, чуть не задевая вершины деревьев. Качался лес на склонах Мтацминды, а в небе раздавались тревожные крики птиц, с опозданием тронувшихся на юг. А с появлением монотонного, протяжного и громкого напева муэдзина его вновь охватила невыразимая грусть.

– Мне надо уехать… просто уехать, хоть куда-нибудь, «… в страны дальния, где царит любовь, где царит покой, где страданья нет…» – стучали в голове слова из услышанного им сегодня романса. Но внутренний голос, мучивший его с самого утра, скрипел как плохо смазанная телега и не переставал грызть его и попрекать:

– Всё спешишь? Торопишься? А куда и зачем, хоть знаешь?..

– Не могу я больше оставаться в этом доме. – оправдывался он перед самим собой. – Как смотреть в глаза Элизабед буду?

Немного погодя он нашёл силы признаться самому себе, что боится грядущих перемен. Да, ему стало страшно. Он и представить себе не мог, как отнесутся домашние к его срочному отъезду? Что-то неизвестное и тревожное, неприятно чужое терзало его душу. Так бывает иногда: даже в хорошую погоду, когда солнце светит, птицы щебечут, а сердце отчего-то обдаёт холодком в мрачном предчувствии. Но натура его, наполненная благородной гордостью и достоинством, решительно подталкивала к действию. И он… принялся укладывать свои вещи.

– Никала-джан, ты пришёл? Где ты был весь день? – услышал он вкрадчивый голос тётушки, завидевшей его через плохо прикрытую дверь. – Мы тебя заждались. Ужинать не садились… Что это ты делаешь?

– Мне надо уехать, тётушка, – глухо ответил он. А она – ласковая душа – заглянув в его глаза, осуждающе помотала седой головой:

– Зачем ты сердишься, сынок? Ты знаешь, что мы тебя очень любим, швило-джан. Успокойся. Сейчас покормлю тебя. Потом поспишь, а завтра придёт новый день, и всё исправится и забудется. Поверь мне, старой…

– Не могу я здесь оставаться, тётушка. Виноват я. Обидел я Элизабед и нет мне никакого прощения…

…Элизабед не покидала своей комнаты. Сам же Нико выглядел очень несчастным, и домочадцы видели его грусть. И, страшно расстроенные, они изо всех сил старались что-то изменить в надежде, что он передумает уходить. Но его намерение оказалось твёрже, чем они себе представляли.

Боль расставания охватила всю семью: все со страхом ожидали наступления мучительного момента. И вот он пришёл, час прощания с родным домом, в котором прошли пятнадцать лет его жизни.

– Мои дорогие, любимые люди. Я буду очень скучать по всем вам! – тихо молвил он, а его взгляд, совершенно неуверенный, вдруг встретился с глазами Элизабед. «Очи чёрныя, очи жгучия, очи страстныя и прекрасныя!» – волнительно зазвучало в голове.

Она была грустна и молчалива. И ещё заметней сделалась её красота!

Он замер и опустил голову, уставившись себе в ноги, в то время как шея его стала наливаться соком граната, выставляя напоказ душевное состояние.

– И я тоже… – с грустью вздохнула она. – Но… не забывай нас, Никала. Обещай сообщать о своей судьбе, куда бы не занесла тебя твоя звезда. И ещё… вот, возьми зонт! И это… – она протянула ему совершенно новый кожаный чемоданчик. – Здесь краски. И кисти из конского хвоста. Ты ведь, я помню, о таких мечтал?..

Он махнул рукой на прощание и поторопился выскользнуть за дверь парадной, чтобы она, не приведи Боже, не заметила его слёз. За проёмом широкой двери закончилась его прежняя, беспечная жизнь…

Над Тифлисом плыла осенняя ночь. Где-то внизу мерцал редкими огоньками большой город. Ветер усилился. Он налетал порывами, подхватывая полы плащей, теребил волосы. Ещё быстрее мчались с гор лиловые облака, подсвеченные одинокой луной.

Нико не уходил в никуда. Было решено, что он поживёт у Калантара Калантарова, у которого были свои дома и караван-сарай возле Мейдана.

Так и вышло.

Но… время шло, и скоро уже Нико исполнилось двадцать пять лет, потом двадцать шесть, потом двадцать семь. И жизнь менялась. Только его положение оставалось прежним, и, вместе с тем, всё более неясным. Уйдя и от Калантара, который на прощание подарил Никале целых сто рублей, он попытался открыть собственную мастерскую и зарабатывать на хлеб и кров, разрисовывая недорогие вывески. Незадолго до этого он успел познакомиться с молодым художником-самоучкой Гиоргием Зазиашвили и предложить стать его компаньоном. Они сняли небольшое помещение на Вельяминовской улице, над дверью прибили вывеску торговца рыбы, который отказался за неё платить.

Но… от злой судьбы не спрячешься.

Заказов было мало, поскольку новоявленные живописцы не внушали людям доверия. Таким образом, совместное предприятие вскоре развалилось, подаренные ему деньги ушли на оплату съёмного помещения, а вчерашние компаньоны пошли каждый своим тернистым путём.

С той поры Нико и породнился с одиночеством. Однако, потерпев первое поражение, он всё же отчаянно пытался бороться с суровой самостоятельной жизнью, что оказалась намного коварней, чем ему представлялось.

Эх, судьба-судьба! Есть ли у тебя совесть и человеческий облик?!

* * *

Но однажды ему и вправду улыбнулась удача.

Что это – неужели само провидение решило помочь ему?

Он робко постучался в белую дверь и, услышав: «Войдите!», проник в крошечный кабинет железнодорожного чиновника. И, первым делом, снял с головы шляпу, тем самым воздавая должное уважение стенам, коридорам, этому казённому кабинету и человеку, сидевшему в нём. Поставив свой новый чемодан из чёрной кожи у порога, он теперь нерешительно топтался, осматриваясь по сторонам и стараясь скрыть охватившее его волнение.

– Здравствуйте! – наконец-то молвил он и уставился в угол, где потолок подпирали канцелярские шкафы с картотекой, а на двух столах у самой стены громоздились стопы бумаг, занявшие и пару старых тумбочек в придачу.

– Вы проходите, сударь. Присаживайтесь! А что там за чемоданишко вы оставили у двери? – чиновник, внешностью своей чем-то походивший на большую мышь или маленькую крысу, снисходительно рассматривал чудаковатого человека в приличном «русском костюме», застенчиво теребившего шляпу в руках, и, наконец, робко присевшего на краешек стула по другую сторону покрытого синим сукном стола с двумя причудливо расплывшимися чернильными кляксами посередине.

– Там краски. И кисти. – тихо ответил Нико.

– Вы что же это, голубчик, рисовать сюда пришли? – служащий нахмурил узкий лоб и свёл маленькие глазки.

– Если получится… – несмело отозвался он.

– Ну нет-с, маляры нам не требуются. Что ещё умеете делать, милейший?

Нико заметно вздрогнул, услышав этот вопрос, и почувствовал, что покраснел. Эх, знал бы господин чиновник, что умеет он видеть прекрасное вокруг себя, умеет создавать красоту, и стремится к гармонии во всём. Да, говорит он не слишком вразумительно, зато ведь любовь живёт в его сердце! А что не умеет? Хм… да много чего не умеет! Не умеет, например, лгать и обманывать…

Служащий открыл бюро, со вздохом вытащил оттуда лист бумаги и протянул её Нико, затем двинул под нос чернильницу:

– Грамоте, я надеюсь, вы обучены, господин… как вас там величать? Пиросманашвили?

– Что? – не разобрал Нико.

– Писать-то умеете, спрашиваю?

– Умею, господин начальник. – оробело ответил Нико. – На грузинском и русском.

– Не «господин начальник»! По «Табелю о рангах» следует говорить «Ваше благородие». Пишите на русском языке! Итак, … Подписка… Даю сию Управлению общества Закавказской железной дороги в том, что я получил относящуюся до моей обязанности инструкцию, – монотонно диктовал чиновник с чернильными пятнами на цепких пальцах, и время от времени повторял уже произнесённые им слова. – При чём мне разъяснены все пункты оной, которые я понимаю, и обязуюсь в точности выполнять все изложенные в ней правила. Также обязуюсь подчиняться денежным взысканиям по службе, которые будут наложены на меня начальством железной дороги. Написали?

– Вот… уже написал… – Нико вытер капельки пота с бледного лба.

– Мда, не важнецки вы накарябали, милейший, с прегрешениями и описками, ну, да ладно, не писарем вам состоять. Теперь пишите разборчиво и без ошибок: «Кон-дук-тор Николай Пиросманашвили». И число проставьте. Нынче 17 апреля 1890 года…

– Вот, Ваше благородие, – Нико протянул чиновнику заявление. – Разрешите справиться, что за дело мне следует выполнять?

– Обучитесь вы легко, любезный. Сразу поймёте что к чему. Да и работёнка не пыльная. Стоишь себе смирно за вагоном, на тормозной площадке. Как услышишь сигнал главного кондуктора – пускаешь в ход ручной тормоз. Со слухом-то всё в порядке? Не глухой? У нас, самое главное, не спать, чтоб сигнал не пропустить мимо ушей. Всё уяснили? Вопросец есть? Ну, коли нет, то завтра в 6 утра быть, как штык, на станции. Форму получите там же. Да, и вот что ещё! Пройти нам надо бы с вами в соседний кабинет к счетоводу нашего Управления господину Калюжному…

Они вдвоём – Нико и «чернильная крыса» – вышли из душного кабинета и проследовали по коридору.

– Обождите меня здесь, – сказал чиновник, строго подняв кверху указательный палец, а сам нырнул за белую дверь, забыв как следует прикрыть её за собой.

– Разрешите, Александр Мефодиевич? Я тут человечка нового оформил «тормозильщиком». Правда, у него на физиономии написано, что кондуктор из него неважнецкий. Но что делать-то прикажете? Люди бегут от адской сей работы, сломя голову…

Тот ничего не ответил, зарывшись в горы бумаги и деловито стуча костяшками на счётах.

– Входите, Пиросманашвили! – услышал Нико голос «крысы» из-за двери. – Заполните этот формуляр для жалования…

Счетовод бросил на Нико быстрый взгляд, но отчего-то не отвёл его сразу в сторону. Заметив, как старательно тот выводит буквы, на его взоре отобразилось благосклонное, но сдержанное сочувствие к молодому человеку.

– Вам есть где жить, господин Пиросманашвили?

Тот лишь поднял широко раскрытые глаза, смущённо и как-то виновато, как будто не понимал, как он здесь оказался. А потом вдруг пожал плечами и пробормотал что-то невразумительное.

– Понятно всё с вами, батенька. – Калюжный вздохнул. – Значит так, имеется у меня в доме местечко свободное. Могу приютить, коли изволите…

– Господин Пиросманашвили направляется для службы на станцию Михайловская. – поспешила вставить «чернильная крыса», но счетовод Управления, не обращая внимания на сообщение, что-то быстро черкнул на клочке бумаги и протянул Нико:

– Вот вам адресочек. Будете в Тифлисе, можете приходить.

– Добрейшей души человек наш Александр Мефодиевич! – расточал похвалы чиновник. А затем, выйдя из кабинета последнего, привередливо произнёс:

– Но строгий свыше всякой меры! Посему настоятельно советую вам, Пиросманашвили, меньше воображать и знать своё место. И оно отнюдь не на коленях у маменьки. Понимайте, чего от вас ждут на службе и на что можете рассчитывать. Прощевайте!

В 1872 году на линии Поти – Тифлис было торжественно открыто первое движение поездов. Бакинская нефть рвалась к Чёрному морю, и Российской империи было жизненно необходимо связать Кавказ в кулак стальным каркасом железных дорог. Спустя десять лет будут построены участки Баку – Тифлис – Батум, а следом начнёт работать участок Михайлово4848
  Сейчас это г. Хашури в Грузии


[Закрыть] – Боржом, затем Тифлис – Карс. Здесь, на станции Михайловская, и началась служба Нико в качестве тормозного кондуктора товарных вагонов…

День и ночь в этом месте звучали колокола, семафоры взметали свои крылья, дудели в рожки стрелочники, дежурные в красных фуражках поднимали над головой сигнальные диски. По перегону шёл путевой обходчик с гаечным ключом и молотком на плече, забивал вылезшие костыли, подтягивал ослабевшие гайки и важно показывал флажок проходившим поездам, а по станциям передвигались шипящие и клокочущие паровозы с серо-белыми клубами дыма и с лязгом механизмов. Пахло гарью, керосином, смазкой, шпальной смолой и песком… И повсюду стоял терпкий, неотвратимый запах железной дороги.

– Что глаза выпучил озираючи? Новенький? Впервые на станции? Фамилия? – услышал он требовательный голос человека, похожего на городового, но одетого иначе – в щеголеватую чёрную форму с витыми погонами-галунами и шапку-бадейку. Позже ему рассказали, что это и есть тот самый обер-кондуктор, или «хозяин поезда». Это он ведёт маршрут поездки, следит за расписанием, носит сигнальный жезл, а в своей массивной сумке на ремне хранит сопроводительные документы на вагоны, в пути связывается с диспетчером и передаёт на телеграф наличие мест в поезде и, самое главное – это он подаёт своим свистком сигнал к отправлению поезда. Без свистка обер-кондуктора ни один машинист никогда не тронется с места!

– Пиросманашвили я…

– Чего стоишь, разинув рот? Форму получил, а сейчас ну-ка марш на площадку!

В тот день Нико узнал, что такое «площадка». Ею называлось место, на котором имелись деревянная лавка для проезда кондуктора, тормозной привод и штыри для сигнальных фонарей. Это так и называлось: «ехать на тормозе». Вдоль поезда была протянута сигнальная веревка, привязанная с одной стороны к паровозному свистку. Если нужно было подать сигнал машинисту об опасности или необходимости срочной остановки, кондукторы дёргали за эту веревку.

Труд этот – за пятнадцать рублей в месяц – был адским! За трое суток беспрерывной работы – откручивания и закручивания рукоятки тормоза, отцепок и прицепок вагонов на ветру и на холоде – Нико чудовищно уставал. Бывало, что от переутомления его собратья засыпали «на тормозе», поезд проезжал закрытый семафор и дело кончалось крушением. Но даже после трехсуточной работы продолжительность отдыха кондукторов не была определена…

…В его формуляре появились частые записи о штрафах…

– Итак, Пиросманашвили, вот ваша папка! – «чернильная крыса» сегодня был явно не в добром расположении духа, сердито отчитывая нерадивого работника. – Открываем её и что же мы видим?: «За опоздание на дежурство – 50 копеек», «За проезд безбилетного пассажира – 3 рубля», «За неявку к поезду – 2 рубля», «За неисполнение приказаний дежурного – 3 рубля», «За ослушание главного кондуктора – 3 рубля». Как вы это мне растолкуете? Или вы, сударь, быть может, считаете, что эти штрафы есть ничто иное, кроме как несправедливые придирки к вам со стороны привередливого начальства?

Нико молчал, угрюмо понурив голову.

– И денег вам заработанных не жалко? – укоряла его «крыса». – А зря! Ведь они – вещь хорошая и в хозяйстве всечасно нужная. Всё можно за деньги достать, голубчик, всё, коли голову на плечах иметь!

Да, его спокойная, размеренная жизнь у Калантаровых не приучила его к дисциплине, к точному и чёткому выполнению возложенных на него обязанностей. Не был он приспособлен к работе, не лежала душа его к казённой службе. И она, похоже, в свою очередь, платила ему той же монетой за непослушание и угнетала его.

– Начальство докладает, что вы, Пиросманашвили, человек мечтательный и забывчивый, раскиданный до невозможности! Легко нарушаете строгие правила службы на железной дороге, самолюбивы, горды и не привыкши к подчинению. Умудряетесь малевать картинки, ездя «на тормозе», когда надо начеку быть да ухо востро держать! Или, что уму непостижимо, можете вообще не приспеть к поезду? Перечить обер-кондуктору! Кто вам дозволил провозить бесплатных пассажиров? Что вы молчите? Признаёте свою вину? Или опять стрелочник во всём виноват? Я жду ответа!

– Как же, ваше благородие, строгие правила, когда у той бедной женщины сын тяжёлый? – молвил Нико и, подняв глаза, заглянул в лицо чиновнику. – Эта несчастная торопилась к нему в больницу, хотела застать его в живых. Она умоляла со слезами…

– Подумайте только, какое сердобольное состояние, Пиросманашвили! Ну не напускайте же вы на себя этот жалостный вид, а то все сирые на вокзале начнут подавать вам последние медяки. Безотказный вы наш! Легковерный! Ему лапшу на уши вешают, лишь бы без билета проехать, а он и верить всем горазд… Вот! – он протянул ему бумагу. – Вам надобно рапорт черкануть. А потом, так и быть, ступайте работать!