Текст книги "Такая вот жизнь, братец—3. Диалоги с самим собой"

Дверь мне открыла Лариса. У неё было измождённое, серое лицо: только что пришла с работы после суток. Всё-то она суетится, мельтешит: старается дом в порядке держать. Максимке так обрадовалась, аж засветилась вся. Я даже приревновал его к ней немножко.

Дома опять началась моя бестолковая возня с книгами: бросил, не дочитав, историю магии, вытащил учебник по английскому языку Б. А. Ильиша, потом стал рыться в коробках с книгами из Нигерии. На глаза бросилась яркая обложка бестселлера по воспитанию ребёнка, полистал ее с полчаса и тоже бросил. Потом взял в руки Евангелие, начал с Иоанна, прочёл четыре фразы и бросил: надо было идти ужинать. И все это урывками, без какой-либо цели: читаю, что в руки попадёт. А сейчас, вот, решил заняться переводом гороскопов…

…Последние дни чувствую себя неважно. Плохо сплю, какие-то боли в паху, и вообще – то сердце, то печень… Наверно, акклиматизация. А примерно месяц назад у меня было «событие». Ночью, уже лёжа в постели, вдруг обнаружил у себя в мошонке твёрдый шарик, вроде как горошину, застрявшую в ткани. Стало так страшно, аж пот холодный прошиб. «Вот, оно, наказание», подумал я. За всё. Три дня провёл в мучениях, пробовал смазывать его йодом – не помогло, только ожог получил. Каждую ночь, ощупывая желвачок, катал его меж пальцев, думал, сам пройдёт, исчезнет (тема Ивана Ильича). Потом привык (наверно, обычный жировик, у меня есть и другие), а вот, сейчас что-то тянет в паху. Может, просто оттого, что не сплю с женой, да и не хочется, ведь, это как бы накидывает на меня узду, смиряет с моим двусмысленным положением. …Заметил, что после акта наваливается равнодушие к себе и своим проблемам… Ну, ладно, а что сегодня? Ведь, как договаривались? Пишем о конкретном? Утро. Яркое, тёплое, летнее утро, после холода и круглосуточного дождя. Но я почему-то в прескверном настроении. А-а-а! Поздно проснулся и сорвал все планы на день, опять ничего не сделано из того, что намечал. Вот это-то меня и смущает. Не вижу сдвигов в положительную сторону. Все так же бездарно, впустую проходит время. То одно, то другое…

…Много времени отнимает Максимка. И главное, мне ничему его не удаётся научить…. Днём, за обедом, разыгралась безобразная сцена. Сидим за столом: я, Л. и Фролыч (мой отчим). Жена, которую я видимо уже «завёл» своими шпильками в её адрес, отыгрывается на Максимке. Пристала к нему, как банный лист к ж.: «ешь», да и только. «Держи ложку, как следует, ешь суп, не жуй один хлеб, перестань болтать за столом, не вертись, не играй ложкой в тарелке» и т. д. и т. п. И так всё злее, истеричнее. Фролыч (дай Бог ему всех благ, удачи в жизни) сидит, уставившись в тарелку, чувствуется, сильно переживает за внука. Я пару раз пытаюсь ее урезонить, но она – ни в какую. Прямо из себя выходит. Максимка тоже весь дрожит от злости, того и гляди запулит в неё ложкой или тарелку опрокинет (конечно, не привык к понуканию: не то, что с бабушкой). В общем, дикая сцена, писать об этом тяжело…

А вечером был во Владимирском соборе на Петроградской стороне. Там была служба. Пели хорошо, проникновенно. И свечи везде, и смиренные фигуры молящихся людей. Я, как ни сопротивлялся, не смог противиться этому покою, который входил с пением в душу… А главный поп был мужик устрашающего вида, на голову выше всех. Такой огромный детина, как идол: голова громадная, волос чёрный, патлы в разные стороны, как парик, лицо полное, как бы распухшее, глаза навыкате, светлые, холодные, «не наши», борода торчком… Было что-то дьявольское в облике его (под влиянием книги Э. Леви)…

…Все-таки, это наверно своего рода наказание – жить в семье и чувствовать себя на отшибе… Вот мы прожили с Ларисой уже без малого 15 лет, а что вспоминается? Одни ссоры да размолвки. А так, все молчком-молчком, и каждый в своём углу…

…Сейчас пишу письмо в Москву: вымучиваю из себя каждое слово, высасываю из пальца… Может быть, оттого, что только что «самоудовлетворился» … С другой стороны, и хорошо: теперь ничто не отвлекает. Немного страшновато: вот, уже 40 лет на носу, а я все так же, как в молодости – не могу сдержаться. Теперь, правда, жаль «выброшенной на ветер» спермы. Все ловлю себя на мысли: вот, ел, пил и – все «псу под хвост».

…Время – ценная вещь, но так ли это? Я его не ценю. У меня сейчас постоянно прорва свободного времени. При этом все время куда-то тороплюсь, ругаю себя за безалаберность. Вот и сейчас – корплю над переводом гороскопов. А зачем? Просто так: проба пера. Голова пуста, ничто по-настоящему не заботит. Мысли, как блохи, перескакивают с одного на другое. А руку так и тянет в трусы. «Левою рукою, тихо сам с собою я веду беседу».

…Снова погряз в дерьме. Опять так и подмывает развестись. Тут, было, совсем решился. Ходил, раздумывал, взвешивал все «за и против» и всё сходилось к одному: надо. На этот раз рассуждал приблизительно так: мол, поскольку я такой мерзкий тип – и чем дальше, тем хуже, – с нашей совместной жизнью надо кончать. И для сына нашёл объяснение: мол, мы с мамой отравляем друг другу жизнь, больше так нельзя, надо жить врозь. Немного смущала сама техника дела, но сейчас я, слава Богу, при деньгах («богатенький Буратино»), да и свободного времени куча… (Л. так и сказала: «нашёл себе занятие – разводиться»). Думал, будет на этой почве скандал и это подтолкнёт меня к дальнейшим действиям, а скандала не вышло. Л. оказалась умнее и душевнее (а может, хитрее?), и все само собой затормозилось, ушло куда-то в сторону. Впервые мелькнула мысль, что может, мне с ней не так уж и плохо, может, все мои планы – чистая туфта.

…Сегодня проснулся очень рано, ещё не было шести. Город лежал в белой утренней дымке, словно карандашный набросок на белом ватмане. Проснулся с тяжёлым чувством человека, пережившего большую беду, с «осадком на душе». Мне приснился неприятный сон, сон-притча, сон-поучение. Помню, меня так и долбануло: а, ведь, сон-то со смыслом и послан мне в назидание. Но в чём оно, я не знаю. Видел во сне отчима, он сообщил мне, что Максимка в детском доме, и мы пошли с ним туда… Вхожу и вижу огромную спальню, в ней масса детей дошкольного возраста. Кто-то невидимый отдаёт команды, и дети делают какие-то упражнения, не то зарядку, не то какой-то лечебный комплекс, при этом все лежат в кроватях и энергично машут руками и ногами. Вижу, что и Максимка лежит на спине и машет ожесточённо ручками с сердитым, страдальческом выражением на лице. Глаза его тёмные от гнева, а лицо все красное от напряжения. Взглянул на нас и молча отвернулся к стене, и тут я заметил, что на виске у него выступила вена. И как-то мне вдруг тягостно стало, жалко его, а сделать ничего не могу… Тут я и проснулся.

…Как подчас создаётся настроение? Вот, я тут читал книгу по мистике, и было на душе и радостно и торжественно, как будто причащался к чему-то таинственному и прекрасному. Потом взял книгу о перипетиях смерти и умирания, прочёл несколько строк, натыкаясь взглядом на слова «рак», «лейкемия», «необратимый процесс», и сразу же в голову полезли мысли о неотвратимости болезни, о тщете всех усилий, устремлений к познанию, планов, надежд. Все в один момент куда-то рухнуло, мир обесцветился, поблёк, и ничего больше не виделось, кроме больничной койки. В сущности, мысли о смерти у меня возникают регулярно. Вот и сейчас, когда взят билет на самолёт во Львов к одному приятелю по Нигерии, опять те же страхи, те же предчувствия. Ну ладно, сказал я себе, завещания писать не стану, но со всеми прощаюсь и всех благословляю. Аминь!

…Опять взялся за старое: большой палец в рот, зубы впиваются в мякоть подушечки у кончика ногтя, отрывают тонкие лоскуты кожи, которую я с наслаждением жую. И полон рот слюны… А за стеной Максимка в постели ожесточённо крутит баранку воображаемого автомобиля и гудит, подражая реву мотора. В любой момент он может вскочить с кровати и мне придётся бросить своё занятие…

…Вспоминается, как в один туманный день начала осени я оказался у Кировского моста. Не помню, каким ветром меня занесло туда, может, просто бродил по городу, «погруженный в думы», и очнулся в этом месте. Я стоял у чугунной решётки набережной, недалеко от моста, ведущего через канал на Петропавловскую крепость, и смотрел на тихую гладь покрытой фиолетовыми разводами воды. У самого края гранитного отвеса набережной в спокойной темной воде плавали четыре уточки. Они ныряли, одна за одной, уходя в глубину и всплывая совсем в другом месте, беззвучно и неожиданно, как поплавки… А то, вдруг, они все разом уходили под воду, и тогда на весь пейзаж опускалась тоскливое покрывало осенней промозглости.…

…День, полный неожиданностей… Какой же я варвар, в самом деле! Сейчас я страшно устал, но мне очень хочется записать впечатления этого дня. Был у своего университетского коллеги Толи Ж. Впервые испытал чувство белой зависти. Дом у него – настоящий музей. Не знаю, комплимент ли это. Первое, что бросилось в глаза, это – маленькая, почерневшая от времени статуэтка Будды на этажерке со столешницей из чёрного мрамора. Когда зашёл к нему в кабинет, просто обомлел: прямо на меня со створок старинного, резной работы шкафа смотрели бронзовые головы горгулий. Рядом стоял такой же старый, тёмного дерева стол, на столе расположились разные диковинные вещи: бронзовые канделябры, лампа в стиле «ар нуво», всякие безделушки. Чего только не было! Просто глаза разбегались… У стены стояло кресло с настоящей, потрескавшейся от времени кожей, на стене висело настоящее, ХV1II века полотно, портрет какой-то аристократки… Рядом стоял итальянский свадебный сундук – коссон – тоже весь резной («морёного дуба», бросил небрежно Толя). Он открыл его, а там четыре или пять ондатровых шапок. С потолка свисала изумительной работы люстра… Дальше он повёл меня в спальню. Говорит, что обставил в английском стиле. Не знаю. Посреди крошечной комнаты стояла огромная красного дерева кровать, в углу красовались напольные часы (Шератон?), повсюду стояли какие-то витиеватые стулья. Ночной столик – вообще что-то невообразимое: верх инкрустирован ценными породами дерева. На столике китайский фарфор, на стене висело венецианской работы зеркало XVII – XVIII веков. Тут же стояла китайская горка с драконами, а в ней сверкал хрусталь, старый, тяжёлый… Потом мы прошли в столовую, там уселись на покрытый шкурами лаек диван с сомалийскими подушками из верблюжьей кожи с тиснением, а на полу лежал синий суконный палас… Я просто перечисляю то, что запомнилось, но там было всего так много! Я терялся в догадках, откуда у него все это. Т. бывал заграницей, деньги у него водились, но чтоб все это купить, нужны богатства! «Я уже давно собираю такие вещи, тащу домой со всех поездок», как бы оправдываясь, сказал Толя. Да, конечно, он коллекционер со стажем, да и жена у него работала в комиссионке, но тут столько всего! Потом, насладившись моим откровенным восхищением всем этим добром, он повёл меня на кухню. Вот тебе на! В раковине навалена целая гора грязной посуды. Тут же установлена ванна (старый дом!), а в ней – замоченное белье в тазах… На стене фарфоровые тарелки, расписанные в стиле Веджвуда (?). Толя открыл буфет, а там резные, тёмного стекла графины, огромные серебряные ложки, вилки, вазочки, тарелки. И опять же, на кухне – изящная люстра. Потом мы вышли в коридор, где стояли, сваленные в углу трости. Одна, с серебряным набалдашником в виде конской головы, была необыкновенно изящна, другая, ещё более старинная с серебряной чеканкой тончайшей работы на чёрном дереве, поражала своим благородством… И вокруг было столько всякой всячины… И дверь с целым набором замков.

…А жена у него симпатичная, мило так улыбается, щурится, ей это идёт. Много его моложе. Я так расчувствовался, что даже свой зонтик забыл. Потом вернулся, она мне его на лестницу вынесла. Я в благодарность брякнул что-то невразумительное… Жаль, не успел посидеть, поговорить с ним: надо было идти на урок к Скрынниковым.

…Не перестаю задавать себе один и тот же вопрос: почему я бросил работать над диссертацией, что мне помешало ее закончить? Ищу оправдания себе и первое, что приходит в голову, следующее: я потерял веру в себя. Но почему? Ведь, написал половину работы, были готовы статьи. Все было на мази: и руководитель пробивной, и рецензенты все знакомые… А, вот, сломался. Или, просто, клюнул на наживку, заброшенную бесом? А теперь, спустя два года, – «снова за старое». Два года в Нигерии начисто отбили у меня всякую охоту не только заниматься наукой, но и вообще, жить, как прежде. «Нет, это просто уму непостижимо, говорю я себе, провести два года у чёрта на куличках, заниматься там чёрт знает чем, и после этого, как ни в чём не бывало, снова тащиться в „Публичку“. Да, это же наглость неслыханная: все забыл, но при этом делаешь вид, будто, так и надо» … Сейчас, тем не менее, чувствую новый прилив сил, «второе дыхание». Многие проблемы решаются сами собой. Начинаю даже оправдывать свой «побег» в Нигерию.

…Кстати, я теперь по утрам бегаю трусцой (do jogging). А что: деньги есть, можно и о здоровье подумать. Не знаю, насколько меня хватит, но пока что нравится. Наша, Свердловская, набережная очень красива: вся одета в гранит, с красивыми газонами и фонарями. Но и набережная напротив, на той стороне Невы, тоже хороша по-своему: прямо к воде спускается парк, за деревьями которого видны здания быв. Смольного института и Смольного монастыря. По утрам, когда стихии ещё в согласии друг с другом, стоит прекрасная погода. Лучи утреннего солнца, пробиваясь сквозь тонкую пелену облаков, зажигают ярким пламенем золотые маковки куполов Смольного Собора, небо светлеет, воздух прозрачен и чист. Тишина. На гранитном парапете стоят, покачиваясь на тонких ножках, чайки нежнейшего дымчатого оперения. Они с любопытством следят за моим приближением и лениво снимаются с мест, когда расстояние становится небезопасным. Набережная пуста. Одинокая фигура рыбака в брезентовом дождевике с прислонённой к парапету удочкой перечёркивает уходящую вдаль прямизну гранитной облицовки. На пути мне часто попадается один и тот же старичок. Он бежит мне навстречу. В костюме, галстуке и шляпе он выглядит комично. На бегу бросает на меня живой, полный любопытства взгляд, словно здоровается. А сегодня, когда я прибежал на место, где я делаю зарядку, он ещё был там, на гранитном спуске к воде: сняв пиджак и шляпу, делал приседания… Красная от загара лысина блестела в венчике седых волос.

…Днём просиживаю штаны в Публичке. Вижу знакомые по прежним годам лица, но как все изменились! У некоторых на лице появилось выражение самодовольного превосходства, другие же, наоборот, как-то потускнели и согнулись, словно под тяжестью приобретённых знаний. Я видимо тоже изменился и притом не в лучшую сторону.

…По утрам часто не знаю, что на себя надеть. Хочется покрасоваться в чем-то новом, но если подумать, то зачем? Здесь котируется только научный успех. Мой руководитель недавно побывал в Штатах, а ходит все в том же старом китайском плаще. Это своего рода мимикрия. Зато молодёжь одевается по последней моде: новые джинсы, попсовые рубашки. Однажды я зашёл в комиссионный радиотоваров. Там стоял продавец в джинсовом костюме, а на руке его красовались новенькие часы «Сейко».

…Помню, в Нигерии я тоже позарился на «Сейко». Дело было в Ибадане, куда мы приехали на экскурсию. Я шёл по улице и увидел торговца, всего обвешанного часами. Он, что называется, торговал «с рук». Мне бы пройти мимо, ведь предупреждали, «не покупайте ничего у спекулянтов». Но уж больно приглянулась одна модель: солидные и современные, в толстой стальной оправе и растягивающимся браслете, часы выглядели броско и внушительно. Ну, я и взял. Заплатил немалую по тем меркам сумму: 40 найр (около 40-ка долларов). Но от «Сейко» в них был только браслет: сами часы же оказались обыкновенной штамповкой.

…Сегодня – опять кошмарный сон… Precognition? Мне снилось, будто я звоню по телефону в Москву, на другом конце берут трубку, слышу мужской голос (странно?), спрашивают кто, я называю себя, просят подождать и кладут трубку на стол, так, что мне все слышно, что делается в комнате. Мужчина спрашивает, что мне сказать, и я слышу из реплик, что ребёнок родился мёртвый… Вот такой сон.

…Вчера опять (в который раз) пришёл к выводу о нашей полной несовместимости c Ларисой. Вечером подслушал ее разговор по телефону с Москвой. Звонила нашему приятелю по Асуану (с которым у неё были там «шашни»). Поздравляла с днём рождения. При этом закрыла дверь на кухню, но мне все было слышно из лоджии. И сразу же, как иглой, пронзило сердце: сколько в её голосе нежности, тепла! Меня всегда поражает в жене та лёгкость, с которой она переходит от одного настроения к другому: от грубости и деловой безаппеляционности к нежности и интиму. Вот и вчера тоже: пришла домой мрачная, что-то цедила сквозь зубы, а через мгновение – нежное воркование по телефону. Может, я ревную ее к нему? После всего, что я натворил? Нет, это, скорее, осознание того, что ей нельзя верить.

Сегодня ночью у меня было видение. Я представил себе С. роды. С. лежала на операционном столе, и я видел весь процесс под углом зрения, как теперь принято показывать в откровенных документальных фильмах: со стороны ног. Ее ноги были согнуты в коленях и широко расставлены, открывая детородный орган. С моей точки обзора он казался неким темным пятном, кровоточащей щелью. Он был словно вход в пещеру, спрятанный между двумя гладкими утёсами… И вдруг из этой щели показалась мокрая голова ребёнка с прядью спутанных, прилипших к темени волос. Она двигалась прямо на меня! Глазки ребёнка были закрыты, и все его личико изображало ужас и крайнее напряжение. Зрелище не из приятных, а ведь есть люди, которым приходится чуть ли не каждый день лицезреть такое!

День уродств. День неудач. Теперь почему-то хорошо помню сны, хотя и фрагментарно. Сегодня во сне я вёл машину. Куда-то ехал. Приехал к развалинам. Столбы и стены вокруг, и все покрыто жирной слизью. Я стою на каком-то островке, возвышающимся в омуте грязи. Повсюду воронки, заполненные жирной жижей. В отдалении стояла какая-то женщина с детьми, двое. Один пошатнулся, перетаскивая игрушечную машину и, теряя равновесие, схватился за плечо другого, совсем ещё крошечного мальчика, и чуть не свалил его в грязь. Хорошо, что женщина вовремя схватила их и удержала обоих от падения… Чувство вины. А днём – тоже странности… В автобусе очутился нос к носу с женщиной с лицом, распухшим и разукрашенным сизым отёком с одной стороны, и жуткими наростами, свисающими кусками серого теста с другой. Все, кто видел ее, тут же отворачивались и уходили в другой конец автобуса, а она хоть бы что: стала выспрашивать у меня, как проехать к Эрмитажу. «Всё тлен», подумал я. «Все ляжем в землю или вознесёмся пеплом в воздух: и красивые, и уроды. Все земля скроет». Мысли о Христе и прокажённом. Мысли о людях, работающих в больницах, в хосписах, о врачах… На въезде на Дворцовую площадь глаза ослепил сверкнувший на солнце куском расплавленного золота шпиль Адмиралтейства. Потом – Дворцовый мост и тёмные каменные львы на спуске, застывшие над белёсой рекой. Все было так красиво! «Все так и останется, а меня уже не будет, и уже другие будут любоваться этим великолепием…», подумал я. Потом в автобус влез явный псих. Подойдя к кассе, он на весь автобус заявил, что ему надо уступить место. Он был молод на вид, но уже с приветом. И считает, что имеет право… Сколько сейчас таких.

А вечером, на обратном пути – ещё одна ужасная сцена. Прямо на проезжей части лежит сбитая машиной женщина. Я сидел и читал, и вдруг слышу, кто-то рядом говорит «смотри-ка, женщина лежит прямо на мостовой». Я взглянул и действительно: стоит пустой автобус, а перед ним женщина, ногами в нашу сторону. Лица не было видно, только голые ноги, и они белые там, где кончаются чулки. Лежит, молчит и только слабо так рукой пошевеливает. Я сразу опустил глаза, ощутив какой-то толчок в сердце. Откуда он шёл: от меня или от неё?…

Гадание, но не на кофейной гуще

…У меня есть английская версия китайской книги предсказаний «И ЦЗИН» (Книга Перемен). Теперь я часто в неё заглядываю. Вот, например, что она сообщила мне сегодня: You are going to lose some possessions (предстоят потери имущества). Все предсказания плохие!

…После короткого «спурта», когда казалось, что всё преодолимо и всё мне под силу, я снова валюсь в яму безысходности… Работы с диссертацией непочатый край, а знаний – никаких. На службе тоже пребываю в состоянии «тихого отчаяния». Проваливаю урок за уроком: не знаю, как подать материал, как заставить студентов работать. Дома – никакого желания участвовать в семейной жизни. Как можно быть искренним, когда душа болит о другом человеке! Во всех моих действиях одна фальшь. На работе, дома, по отношению к себе, своим близким… И все время в голове свербит мысль о смерти, неминуемой, близкой, желанной…

Днём на факультете сидел один в аудитории, отпустив студентов на 15 минут раньше звонка (уже не в первый раз!). Занятие было сорвано. Поначалу ребята чего-то переводили, но я был не готов, они были не готовы. В результате зашли в тупик, и я не выдержал: накричал на них и закончил урок. Сколько времени должно пройти, прежде чем я научусь преподавать, буду знать, что делать на занятии, перестану блуждать в потёмках.

…Понял, наконец, откуда это ощущение крайнего неудобства и беспокойства, которое охватывает меня в Публичке. Я здесь просто просиживаю часы, просматривая литературу, совсем не относящуюся к моей диссертации (сейчас, вот, читаю статью о философии элеатов, а зачем и сам не знаю, просто интересно). Время идёт, я изредка поглядываю на часы, висящие над входом в зал, – их стрелки неумолимо движутся, час за часом отмеряя отпущенное мне время, – и вот уже конец, пора уходить, а я так ничего и не сделал: что-то выписал, что-то узнал, но ни на йоту не продвинулся вперёд! А время-то ушло! Я выбросил на ветер ещё один день жизни… А вечером, разговоры с женой…

…Очень важно, как мне кажется, в минуты душевного смятения находить что-то позитивное в своих поступках. Для этого есть целый ряд приёмов. Например:

1) В том, что я делаю, как живу, проявляется воля высших сил. Даже ошибки мои, явные отклонения от здравого смысла, можно рассматривать как своеобразие моего пути, скрытый замысел моего предназначения…

2) Все образуется, так или иначе. А как, не важно. Пока жив, живи и не стони.

3) Эта жизнь вообще не имеет значения. Все, что я ни делаю, я делаю только, чтобы как-то занять себя, отвлечь от мысли о надвигающейся смерти. Даже мои переживания по поводу семейной жизни, это тоже своего рода шоры, которые я надеваю на глаза, чтобы не видеть «реальной угрозы». И т.д., и т. п.

…Вчера вечером дома был эпизод. Мы играли с Максимкой в прятки, носились по квартире, как угорелые. В какой-то момент я выскочил из спальни, сильно его напугав, и он в испуге схватил первое, что попалось под руку, а это оказалась тяжёлой литой машинкой из цельного куска свинца, которую он кинул ее в меня, попав в левую ключицу. Удар был болезненным, и я повалился в кресло, схватившись за плечо и скрючившись от боли. Увидев мою перекошенную физиономию, сын страшно перепугался, а я ещё подлил масла в огонь, сообщив, что теперь наверняка заболею и могу умереть, «как дядя Вова». Услышав этот страшный вердикт, он, как безумный, забегал по комнате, хватаясь за голову и ругая себя самыми бранными словами, на которое был способен. «Сволочь я, сволочь!», выкрикивал он, подбегая ко мне и молотя себя кулачками по голове. «Если ты умрёшь, папа, я себя тоже убью!», выкрикнул он и зарыдал, закрыв лицо руками. На мгновение мне стало страшно, словно бездна открылась под ногами. «А, ведь, он действительно не переживёт», подумал я и бросившись к нему, стал его обнимать и тормошить, словно хотел вытряхнуть из него эти страшные мысли.

Максимка с любимой бабушкой в Усть-Нарве

Брата жены Володю я мало знал, и если откровенно, то он мне был неинтересен. Младше меня лет на пять-шесть, он казался мне ещё совсем юным. Впечатление усиливала его доверчивая, почти детская манера делиться со мной своими любовными приключениями (он имел успех у девиц). Ветреный, лёгкий в общении, добрый, но необязательный, он казался мне недалёким и беспечным. Этакий маменькин сынок. Я помню его студентом, в кругу таких же, как он, весёлых и беспечных юношей, вечно стремившимся улизнуть из дома, стряхнуть с себя мамино влияние, которое проявлялось в желании контролировать все его действия и поступки, но понимающим, что без «предков» он, как без рук. Он любил свою сестру любовью младшего брата, всегда готов был прийти ей (да и мне) на помощь, но что он мог! В моей памяти он таким и остался, весёлым и добрым, с очаровательной улыбкой на красивом, южнорусском лице, и бурной жестикуляцией южного человека (их бабка была чеченкой), и мне было страшно жаль и обидно, что так нелепо и быстро оборвалась его короткая жизнь. Главное, в нем не было злости и зависти, которыми страдали все мои однокашники. Университет он так и не закончил, и не мудрено: он учился на матмехе – самом трудном факультете. Потом его устроили лаборантом, а потом, вдруг, этот страшный диагноз: рак носоглотки. Новость о том, что у него рак, он, как мне кажется, воспринял спокойно, и скорее, мужественно. Наверно, просто не понял, поначалу, что обречён. А потом, когда его затянула болезнь, с её больничной жизнью, «химией» и т.п., он просто принял все это, как должное. Родители делали все, что могли, а ему становилось все хуже. Он сильно изменился. Помню, как я был поражён, увидев его с обгорелой шеей и потухшим взглядом миндалевидных глаз. В последний раз, когда я навестил его в больнице (откуда он уже сам не вышел), я был потрясён его видом: голова его распухла и была похожа на шар. Он уже плохо соображал, ему что-то мерещилось – видимо метастазы проникли в мозг. «Вон, посмотри, посмотри», шептал он мне хриплым голосом, показывая на окно. «Видишь, там парень стоит, мне рукой машет? Это мой кореш, он рядом лежал. А теперь уже на свободе гуляет…». Не знаю, почему, но я не пошёл на его похороны. Теперь, вот, жалею…

И ЦЗИН: If you think that everything is now going to be easy – think again! You will have to strife (если думаешь, что все будет легко, то ошибаешься. Придётся бороться).

…Сегодня С. мне как-то странно приснилась. Проснулся в четыре утра и больше не смог заснуть. Помню очень мало, но главное – ее внешний вид. На ней было чёрное платье, собранное на груди мелкими складками и ниспадающее к ногам широкими фалдами на манер греческих туник. Было понятно, что это покрой, предназначенный для беременных женщин, но почему чёрное? Она, вдруг, возникла передо мной в каком-то ореоле: лицо пунцовое, щеки горят, глаза загадочно полузакрыты, ресницы белёсые от падающих на них лучей солнца. Взглянула на меня, загадочно улыбнулась и исчезла, так ничего и не сказав…

И ЦЗИН: You must expect a month of troubles (Предстоит месяц неприятностей). И ещё: For some time ahead your movement will be unsettled and you are likely to travel (по истечении некоторого времени твои передвижения станут неупорядочены и тебе, видимо, придётся попутешествовать). А мне, как назло, начинает нравиться моя теперешняя жизнь. Я прижился в семье, за мной ухаживают, на работе отношения постепенно налаживаются. И вообще, все лучше, чем я предполагал. За что же все эти муки!

И ЦЗИН: A dark and sinister omen. You will hear of some very bad news affecting others (Туманное и зловещее предсказание. Ты услышишь очень плохое известие в отношении других). И ещё: Illness and misfortune are going to be overcome – either by you or persons near you (Болезни и несчастья: либо тебе, либо твоим близким придётся их преодолеть). Опять пугающие предзнаменования! Одно хуже другого. То ли кто-то шлёт на мою голову проклятия, то ли это проекции моего больного воображения, мои собственные предчувствия, угадываемые книгой. Факт тот, что книга все время предупреждает меня об опасности. И она грядёт!

И ЦЗИН: Within six months you will change your address (через полгода ты сменишь адрес). Все так конкретно! И ещё: You will profit from boldness of decision and action (От смелости своих решений и действий получишь выгоду). Вот, есть над чем поразмышлять. Эта книга толкает меня на «преступление»!

…Наконец-то свершилось! С. разрешилась девочкой. Как я и предполагал, все произошло в роковую для меня дату – в ночь на 18.10. Восемнадцатое число – заколдованная цифра. Теперь, когда все самое страшное позади (?), на душе легко и радостно. У меня есть дочь, появился на свет человечек, который понесёт моё семя дальше, в века.

И ЦЗИН: Expect to lose valuables or loose sums of money (готовься к потере ценных вещей или лишних денег). Прочно попал под влияние этой книжки. Главное – все просто, не надо напрягаться. Набрал нужную комбинацию линий, и ответ готов. Предсказания все время идут с негативной окраской, книга словно запугивает меня, предупреждает о надвигающейся опасности. Естественно, первое, чего боишься, это чтоб не случилось чего-нибудь плохого там (пишу почти открытым текстом, причём дневник не прячу. Не знаю, но почему-то уверен, что, если даже Л. его и прочтёт, ничего не изменится…).