Текст книги "Сухой лист"

3

Двое, скрытно пробираясь через пустыри и трущобы, под покровом ночи зашли в разбитое монолитное здание.

– Послушай Гош! Пора сваливать. Сколько ещё здесь шорохоться будем?

– Тише ты! Разорался! Сколько надо, столько и будем.

– Сколько надо, сколько надо! Ты, что? Весь продуктовый склад с собой возьмёшь! А…? Затарились по-полной.

– О! – простонал Гоша. – Завтра. Завтра уйдём Сашёк. Успокойся и заткнись. Переночуем только.

– Завтра! Вчера ты тоже обещал, что завтра. Как хочешь, а я уйду. Понял!

– Да понял, понял.

На четвёртом этаже здания, Сашёк и Гоша, с лестничной площадки повернули в помещение, в котором обосновались дня три назад. Бросив на пыльное, выцветшее половое покрытие ящик и коробку, проверили не наведывался ли кто, пока их не было.

– Порядок! Ну что Сашёк, разводи костёр, а я собираться буду.

Сашёк кивнул головой и засуетился.

– Гоша! Как ты думаешь, далеко ещё идти до центра?

– Не знаю. Я там не был, но если понравится, останусь.

Сашёк, разобрал остатки мебели на дрова и ломал доски на щепки.

– Тише говорю! Сколько можно повторять.

– Да ладно тебе, не ругайся. Доски длинноваты.

Предусмотрительный Гоша, упаковывая тщательным образом вещи и провизию, повздыхал, повздыхал, но посмотрев на компаньона, увидев какое у него настроение ничего не ответил.

Вскоре зашуршали пакеты и маленькие свёртки расфасованной в них сухой пищей. Забулькала в котелках вода, в которой растворялись смеси приправ, порошки супов, присованные кубики и сухари.

Растянувшись поудобней у костра, товарищи похлёбывали горячий бульон, каждый на свой вкус. С аппетитом, причмокивая, облизывая каждую ложку. Костерок постепенно затухал, мало-мальски обогревая путников.

– Сейчас бы в центр, – мечтательно проговорил Сашёк. – Жирём всякую гадость. Живот пухнет, а мы всё равно жирём. Вкусно, но всё равно гадость. А в центре натуральные продукты, настоящие.

Гоша, слушая Сашу, думал о предстоящих переходах и опасностях, которых им так и так не миновать, об этой ночёвки, своём товарище. Каким образом добраться до этого самого центра без серьёзных потерь. Пусть голодными, но живыми. О волнующей встречи с девушкой по имени Лея.

Минуло два года, когда Гоша заглянул в последний раз в её зелёные глаза, держал за руки и не произнёс не единого слова. Он хотел сказать, но не смог. Так много слов, не стоящих её поцелуя. Ощущение, что они никогда не увидятся угнетало Гошу до и после. Он провожал её так, как в последний путь, успокаивая себя тем, что неделя не месяц. Пролетит незаметно. Может случится, что догонит и раньше, но не догнал. Уехать с ней, не пришлось бы оправдываться. Он сумеет объяснить, но поймёт ли Лея. Может и не понять. Увидит и расскажет, а там… Там будь, что будет. Лишь бы увидеть.

В тот зимний месяц расставались многие, а к лету двор опустел. Знать, где падать, стог соломы подложил, но стога с периной у Гоши не нашлось. Ни дома, друзей, ни двора. У него ничего не осталось. Совсем ничего, кроме Леи. Белокурой, зеленоглазой Леи. Она далеко, она где-то в центре. Весть о нём добралась и до них.

«Одинаковых зим не бывает. Не бывает дней, рассветов. Ни ничего не повторится. Когда ты один, а близкие отворачиваются и обращаешься не к тем, кому следует, разберёшься что происходит и поймёшь. Поздно, но поймёшь, что о тебе ни кто не подумает. Повторяются методы. Ты о близких, о тебе ни кто», – потягиваясь, зевнул Гоша.

Пятнышко очевидного находилось перед ним, но он заглядывал за него. Оно висело перед носом и рядом с ним. Высматривая, что же там подобающего, он натолкнулся на клевету, скованный противоречиями. Болтаясь между ними, Гоша предпочёл быть плохим, неуслужливым, но довольным.

«Внёс свою лепту. Эх! Мало ли… Горячий суп, какой-никакой кров. Сплошные удовольствия».

Сегодня они предоставлены им, в эту ночь, на четвёртом этаже.

– А там девчата красивые, познакомлюсь с одной, стану оператором огромной машины, – продолжал мечтать Сашёк.

Гоша приподнялся и вскочил с лежанки.

– Слышишь? – сказал он.

До них доносился какой-то шум.

– Из коридора, – подтвердил Сашёк.

Выйдя на площадку, они увидели поднимающегося по ступенькам позвякивающего цепью, в сером плаще бугая. Он повернулся и увидев пацанов, зло улыбнулся. Снял кепку и подмигнул. Свистнул.

– Мародёры! Нашли таки, – прошипел Гоша и попятился назад, потянув за шиворот Сашу.

В каком-то смятении они ввалились в помещение, где только что мечтали и грелись у костра. Торопливо и на ходу товарищи одеваясь, хватали самое необходимое.

Башмаки, котелки, одежонку.

Замешкавшись, Сашек не мог выбрать, что взять с собой.

«Коробки? Пакеты? Банки? Легче коробки. Пакеты с банками?».

– Бросай всё и ходу. Чего ты возишься! – заорал Гоша на Сашку.

Схватив рюкзаки, они перемахнули через разбитую перегородку и побежали вдоль пролётов в сторону соседней площадки. Там вниз по лестнице не реагируя на брань догоняющего их налётчика.

Коридор, подъездная дверь, крыльцо.

От удара в голову у Гоши закружилась голова.

– Гады! – прохрипел он.

– Гоша, помоги, – донеслось до него.

Кто-то его пнул по ногам, толкнул и хлестанул кулаком в скулу. Грудь пронзил изогнутый штырь и его рот наполнился кровью. Перед ним проплыли смазанные уродливые рожи. Ладонь потеплела, омытая струйкой крови. Гоша завалился на бок. Бетон, пыль, крики.

– Центр, – прошептал он и умирая, видел, как Сашку двое забивают дубинами. – Лея.

Пятеро бесноватых отморозков, расправившись с пацанами, рылось в их потрёпанных рюкзаках.

– Нет у них ни хрена. Одни сухари.

– А это что? – вытащив пачку с яркими надписями и показав её всем, сказал бугай в сером плаще.

– Во! Банки.

– И у кого теперь спросим где склад? – спросил один из них.

– Ничего. Найдётся.

Мелькнула тень.

– Найдётся, найдётся. А так и искать не пришлось.

Сверкнули клинки.

– Они шли вон оттуда. Видите здание за площадью. Там и искать будем, – указал рукой направление один из пятерых.

– Подождите. Ничего не заметили?

Неотчётливое мелькание чего-то блестящего среди мародёров и они как подкошенные, подёргиваясь, падали один за другим. Секунды и на пыльный бетон валились тела, летели лохмотья. Ни вскриков, ни стонов. Резня закончилась. Стихло. Заморосил дождь. Лишь вспышка короткого замыкания рассыпалась искрами, осветив подъезды.

Одинокая тень невозмутимо пересекла мощённую площадь. Когда рассвело, у монолитного здания лежали расквашенные дождём коробки, рюкзаки и трупы.

4

Очнувшись, Сашёк понял, что его кто-то тащит. Он часто дышал, захлёб, но воздуха всё равно не хватало. День. Но как же день. Ведь он и Гоша… Веки слиплись, покрывшись чем-то липким. Засохшие, бурые корки на руках. Куда тащат. Сашёк приподнял голову. Онемевшие ноги не слушались. Дома… Невыносимый шелест колит нервы, прошибает и режет до раздражения.

«Больно… Мне боль… Гоша!».

Приходя в сознание, он терпел короткую, но томительную пытку, которая продолжалась несколько минут и опять проваливался в черноту. Неровная дорога отзывалась в нём неимоверным напряжением. Корчась и ожидая, что это закончится прямо сейчас, с трудом шевеля разбитыми губами, Сашёк пытался что-то сказать.

– Го…, ц…, ма…

Клим оглянулся и посмотрел на него.

Сашёк коряво выгнулся. Судорога прошила его тело и он обмяк.

– Не смей! Выкарабкаешься, – бросив верёвку и подбежав к нему, пробормотал Клим.

Впалые глаза смотрели в небо. Порванная куртка. Запылённое лицо постарело и осунулось. Нащупав пальцами сонную артерию, он слегка нажал на неё. Пульса не было.

– Не умирай! Слышишь. Держись, – просил он, обхватив парня за плечи. – Не умирай.

Чем дальше Клим продвигался на юг, тем меньше встречал людей больше разрушений, болезней, банд, брошенных кварталов.

– Не умирай, держись.

Но Сашёк умер, так и не поняв кому он помешал. Чем провинился и что такого сделал. Он всего лишь хотел изменить своё существование. Любить, построить просторный деревянный дом. И сад…, и яблоки. И чтобы без пыли.

Клим был угрюм и собран. Настроен следовать до конца, в поисках ответа на самый важный для него вопрос. Ни когда он не думал, почему выбрал именно юг. Разницы нет. Восток или Запад. В любую сторону пойдёшь везде одно и то же, но Клим надеялся, что однажды доберётся до окраины. И тогда, тогда если ему повезёт, увидев последний сарай, он вырвется из этого ненавистного города, где всё когда-нибудь становится пылью.

Паренёк лежал, раскинув руки. Клим сожалением вздохнул, отвёл взгляд от искалеченного, измученного смертной агонией Саши процедив сквозь зубы:

– Всё.

Стоя около тела молодого парня, Клим думал о призраках, стражах и людях. Разграбленных и разрушенных домах, которые его окружали. О перемолотых судьбах, тех, кто затаился где-то в подвалах. Своенравных, циничных и хитрых, готовых ради цели на всё. Этого Клим не принимал и не пытался. Хотя и у них встречались исключения.

Людей он сравнивал с консервными банками, запечатанных от всех и аккуратно уложенных где-то на полках. Была там и банка с надписью «Клим». Какими они ни были, не хуже стражей. Истинных властелинов города, подчиняющих сознание, внедряясь беспардонно в чужие умы, использующих живые существа так, как заблагорассудится.

Бледный диск солнца изредка выглядывал из рваных щелей серой завесы и прятался за ней. Пробивающегося сквозь тучи тепла не хватало не то, что тьмы, утопившей город в холоде, жестокости и в порочности. Она читалась в глазах и жестах, была в словах и поступках. Отпечатки её деяний остались на стенах, земле и воде.

«Неважное начало дня. Совсем неважное», – вытаскивая из чехла небольшую лопатку, отметил Клим.

Необходимость выжить, заставила его, как и других, пережить и принять случившееся неволей, вопреки себе подчиниться, заставшему врасплох бедствию. Он был не из тех, кто вёл осёдлую жизнь. Не лез на рожон, не обещал, в дружбе не зарекался. Поймать на обещании просто, особенно честных, вить верёвки столько, сколько понадобиться. Он не из них. Клим придерживался справедливости, а честность… Честность развеялась вместе с пеплом и покоилась где-то в небытие. Честности в этой неразберихе не существовало, как и благодарности.

Отрыв неглубокую, но ровную по кроям яму, Клим закопал Сашу, чтобы он не достался поклонникам лёгкой добычи. Присыпал могилку мелкими осколками бетонных плит, щепой и камнями. Закончив, он сел на вросший в землю шкаф. Потянулся рукой и взял рюкзак. Расстегнул ремешок накладного кармана, сунул в него ладонь и нащупал флягу с водой.

Глухой удар. Шелест мусора и щебня. Громкие проклятия. Шумиха от шинковки. Жалостливый ропот. Пальцы Клима мгновенно легли на рукоять ножа. Откуда-то сверху выбросили хиляка. Приземлившись на кучу тряпок и гнилого барахла, бормоча что-то под нос, поползав на четвереньках, он сумел привстать. Чихая и озираясь с перекошенным лицом от ужаса, выписывая зигзаги, хиляк, передвигая заплетающиеся ноги, убрался с глаз. Внезапно, кто-то сзади цепкой хваткой обвил шею Клима и потянул на себя.

Дряхлый шкаф, на котором сидел Клим, зашатался. От чрезмерного на него нажима он накренился, пискнул и развалился на части. Клим успел присесть на колено. Стало невозможно дышать. Шею сдавили. Он сделал мах рукой и попал в область уха. Ещё мах и смог уже вздохнуть. Вывернул кисть. Ухватившись за рукав чей-то куртки, рванул на себя, ладонь врезалась в оскал лица. Противник повалился, закряхтел, но тут же поднялся и побежал к широкой площадке, заросшей жухлой травой. Клим нагоняя напавшего, толкнул его в спину. Тот прогнулся. Сделав несколько шагов, повернулся смуглым лицом. Узкий разрез глаз, пухлые губы. Он был пониже Клима, полноват, но судя по хватки крепок.

Подобрав подходящий обрезок трубы, Клим, сжал её в руках, не сомневаясь в своём намерении.

– Чего тебе? Чего пристал! Шуток не понимаешь, – оправдывался смуглолицый, отмахиваясь и пятясь назад.

«Где же я видел эту хитрую рожу! Где? Смотрю, смотрю на неё, а вспомнить ни как не могу. Ну, очень знакомая рожа».

Смуглолицый тоже косился. Зыркнет глазками делая вид, что всё в ажуре.

«Недавно видать встречались. Рожа приметная. Где-то мелькнула на досуге», – продолжал мозговать Клим.

– Чего смотришь! Давай, давай подходи.

Увернувшись от неудачной подсечки, Клим не раздумывая, ударил налётчика трубой по рукам. Затем по бедру и под колено. Сбив с ног, набросился на него. Он не хотел его бить. У него было желание свернуть ему шею.

…Шрам у затылка на лысой голове.

Клим вспомнил, что видел этого человека в компании четверых обманчиво отдыхающих приятелей пять дней назад. От них веяло чем-то ненасытным. Безжалостной, одичалой стаей, ожидающей подходящий момент, чтоб броситься на жертву. Довольных и уверенных, крутивших на вертелах потрошённых птиц над изредка вспыхивающими углями. Но в этой, через чур уверенности, вызывающем поведении таилась капля волнения, набухшая от нетерпения и скорой наживы. Они, расслабленно и по-хозяйски кучковались под навесом, некогда заправочной станции. Видимо не раз и не два, а постоянно, отбирая последнее. Они не напали при нём. Поджарив птичий шашлык, ушли. Клим отлучился минут на сорок. Вскоре вернулся.

Две женщины, подросток, один больной и обессиленный бродяжка, лежали бездыханными. И что же взяли. Что-то взяли. Палатки не было. Но он запомнил шрам и имя.

Смуглолицый отплёвываясь от травы, выкрикивал:

– Это не я! Не я… Потом, я потом подошёл, после.

– Ну да, как шакал, но поторопился ты… Верно! И много тебе счастья их палатка принесла?

– Нет, нет. Я не брал ни какой палатки.

– Ты же знаешь того, кто их? Ну…

– Не знаю! Говорю же, потом, когда они ушли. Темно же было. Я внутри был. Шум услышал.

– Не знаешь, говоришь, – прорычал Клим и нажал на трубу двумя руками, вдавливая голову ублюдка в землю.

Время не сумело излечить боль утраты. Эта боль не лечилась. С каждым годом она калечила Клима, отнимая лучшее, что у него было. Он забрался в удалённые уголки, подальше от людных кварталов, менял, таких как Жорик, тех, кто изувечил его сестру и мать. Ему исполнилось десять, когда он остался совсем один. Проводил беженцев из района в район по безопасным тропам. Их было не много, но Клим знал все. Так работёнка. Ни чего особенного. Крути головой, не зевай и не стой на одном месте. Провёл маршрутом группу, получил своё вознаграждение, вернулся и свободен. Ни хочешь не иди. Ни кто не упрекнёт. Клим не отказывался. Лишний кусок ему всегда был кстати. Для него это было вроде прогулки. Он любил побродить. Контингент попадался разный и некоторые не смотря на предупреждения, терялись в трущобах.

Жорик хрипел и дёргал ногами. Его упитанное тело извивалось как у змеи, которую держали крепкой хваткой.

– А ты постарайся! Напряги извилины. Узнай. Расскажешь всё или останешься навсегда возле этой кучки. Жорик!

Услышав своё имя, смуглолицый растерялся и понял, что Климу оказывается, известно больше чем он предполагал. Врать бессмысленно. Придётся рассказывать, но не всю правду, а чуть-чуть, чтобы поверил. Поверит, наверняка отпустит на все четыре. Греха на душу из-за пустяка брать не будет. Зачем с этим жить. Он сам бы отпустил. Жорик перестал сопротивляться, тем самым дал знать, что готов к диалогу.

– Говори, – произнёс Клим, ослабив жим.

Жорик кашлял, потирая шею.

– Ну, – поторопил его Клим.

– Одного. Я знаю только одного.

Жорик выставил открытые ладони вперёд. Жестикулируя, попросил не торопить. Клим поторопил, причём невежливо.

– Живёт не далеко от заправки. Седьмой дом по центральной улице. Не ошибёшься. Фомой зовут. Пригласил по случаю. Мы под навесом часто собираемся. Про остальных ни чего сказать не могу. О ком ты спрашиваешь, раньше нас ушли. Фома их точно знает. У него спроси.

– Кого это нас?

– Так подруга ещё.

– Где же теперь твоя подруга?

– А…! Расстались.

– Следил зачем?

– Я… Да ты что! Больно надо. Лопата в таком месте. Лопата! Понимаешь. Подумал, бросил кто. Повезло. Мне пригодится. В самый раз. Такой лопаты и у менял не выторговать, – ловчил Жорик.

«На рюкзачок позарился гадёныш. Не рассчитал. Это твой промах Жорик. Подарок. Подарков не дарят. А ножичек найдётся. А может что-то ещё интересует? Ты, скорей всего, тоже порылся в памяти. Не ожидал меня увидеть и испугался, когда травы глотнул. Отпустить…? Искать начнёшь с дружками. Ну что ж… Пускай ищут. Я ждать буду. Получи аксессуары».

Двумя ударами он вырубил Жорика.

Едва Клим успел покинуть место стычки, смуглолицый очнулся. Его тормошили.

– Ну, чо разлёгся! – рычал Кнут.

Размытые пятна перед его глазами приобретали черты.

– Очухался! Ты где лазил?

Жорик помотал головой и захлопал глазами. Затем спросил:

– А где…?

– Кто?

– Этот. Ну, этот где?

– Загадками отвечай, когда в угадайку играть будешь. Лучше скажи, кто же тебя Жорик так бережно уронил? – осматриваясь по сторонам, спросил Мирон, одетый в потёртый дорожный костюм.

– Отвечай! – тряхнув за грудки Жору, гаркнул Кнут.

Глядя на ничего выражающие глаза Мирона, Жорик вдруг осознал, во что он вляпался. До сих пор он считал несчастным случаем выходку, в которой он учувствовал не задумываясь. Отступать поздновато, да и оправдываться. Пройди он метров десть и не услышал бы того, что плёл несчастный сумасшедший под навесом. О какой-то галиматье. Ни чего общего с камушками, о которых с восторгом толковал им Мирон битый час. Кругленьких, сверкающих радугой на свету. Не увидел бы как тот, душит бродяжку на глазах у женщин. Жорик выругался. Лицо зажгло. Он не помнил, когда так краснел от стыда, своего бессилия и наивности. Он, же Жора! И так вляпаться! Но более его волновало, что он позволил втянуть себя в какую-то аферу. Не сомневался, что Мирон выложит ему цель анонимного и скорого похода, но они не торопились. Значит, что-то скрывали, не договаривали и умалчивали. Ему захотелось убраться, а после исчезнуть и никогда больше не встречать таких приятелей.

Жорик подумал о реке, усыпительно шумевшей в метрах тридцати. Потом о церквушки, от куполов которой, остался каркас. Сверкающем на солнце осколке зеркального окна, служившим отличным маяком. Он ориентировался по нему, когда следовал за Климом. О нестабильности.

Лесок, несколько домов. Через час, полтора он бы присоединился к группе пересекающей реку на пароме, а на следующий день затерялся бы в толпе переселенцев и прощай заповедник. В нём шевельнулась ошеломляющая гипотеза, что свою удачу он кому-то подарил. Не из-за любви, в которую не верил, благородства, о котором не догадывался, а по-дурости.

– Оглох что ли, – тряхнул его Кнут.

– Аккуратней. Он ещё нам пригодится. Ты шкатулочку откроешь? А он у нас знаток. Да, Жорик! Знаток?

Жорик покосился на Мирона.

– Ты чо за этим одиночкой увязался? – продолжал допытываться Кнут, держа в руке связку из трёх лещей.

– Объясни нам! А то мы плохо о тебе подумали, – интересовался Мирон.

Стиснутый между двух наковален, Жора мозговал, как выйти сухим из воды. Мысли его строились в логические, иерархические цепочки перемешивались и выдали конечный результат. Сколько не скрывай и не путай следов, когда-нибудь, да кто ни будь, узнает окаянную правду. Он связующее звено. И звено это можно убрать в любой момент из общей цепи. Расскажи им, что его узнали и ему жить минут пять. Найти, кого ни будь другого разбирающегося в замках с шифровым кодом и своего, необходимо, по крайней мере, время. Придётся возвращаться, а Мирон скуп. Поэтому, пока нет шкатулки, он будет жить. В сказки они не верят, а вот в ложь похожую на правду могут.

«Сказок много, правды мало. Ни чего утешительного. Кто слышал, того уже нет. Максимум, полгода и судя по разговорам, Мирон поначалу подыщет клочок земли. Дальше… Кто знает, что у него на уме».

– Свежие, – спросил он.

– На уху самый раз, – ответил Кнут.

– Он это, – потирая бритую голову, проговорил Жора.

– Кто он?

– Кто, кто! Мужик этот. Да отцепись ты, – он рыкнул, дёрнув руку Кнута. – Узнал меня и Мирона.

– Ты чо мелишь!

– Погоди, погоди. О ком речь? – спросил Мирон.

– О нём. Я и сунулся, чтобы проверить. Он меня за глотку. Привет передавал. Короче…

– Спасибо за привет, перебил его Мирон. – Наш общий знакомый. Я правильно понял?

Жора кивнул.

– Значит выплыл. Вот же… Квакали бы поменьше! И как быть теперь? Он нам всё дело загубит. Не сворачиваться же из-за какого-то проходимца.

– Чо! Тот самый?

– Тот самый!

Кнут помог подняться Жорику, и они уселись на сухое поваленное дерево.

Мирон задумался.

«Пару лет и обещанный рай с пелёнок возродится на яву, как птица Феникс. Спасибо за заботу дальше мы сами».

Его взгляд был направлен в сторону шумевшей реки. Паршивая новость овладела всем его коварным существом. Она словно соринка в глазу, которая раздражала и беспокоила.

Пять не славных и тревожных лет Мирона преследовала мысль, что сейчас повстречается Фёдор. Скажет фразу механическим голосом и ему придётся показать тайник, чтоб сохранить хотя бы здоровье. Пять лет ожиданий, сомнений. Бремя сброшено, но опять кто-то мешает.

«Камни – блеф. Для таких как Жора. Для таких как Кнут. Странник ни чего не знает и не может знать. Топает в том же направлении, что и мы – совпадение».

Он прошёлся вдоль поваленного дерева, с пожелтевшими листьями, потирая пальцы о ладони, щупая невидимые флаконы, чьё содержимое удовлетворило бы бесконечные желания. Десять миллиграмм вещества способного вернуть к жизни сотню квадратных километров умирающей земли. Совпадений Мирон побаивался. Вестники проблем. Но не в этот раз. Сегодня совпадения помогут ему отвлечь любопытных и убаюкать бдительность тупых. Он всегда добивался желаемого и впрягал других. Способов привлечь не согласных сотни, было бы желание.

«Он не мог меня увидеть и узнать. Это невозможно. Полная чушь. Жаль Жорика, не месяц вместе. Он слишком заметен, болтлив, чересчур любопытен. Жаль. Но вначале контейнер. Пусть пока поживёт. Код мне известен, но мало ли что».

Кнут, болтая ногами, раскачивал дерево, меланхолично наблюдая за Мироном, мерившим не торопливыми, размерными шагами площадку. Жорик подскакивал, держась за ветки и молчал. Сейчас решается его судьба. Почему решает её не он, а посторонний. К этому не привыкнуть.

«Ослы. А их здесь двое. Пусть решают, что хотят. Парк не чистое поле. Выкручусь».

Кнут с утра не ел. В желудке урчало. Выждав минуты три, спросил:

– Уху варить? Пообедаем.

– Потолковать бы с одиночкой. Выяснить, что ему известно. Может, договоримся, – предложил Мирон.

– Он давно уже…, – свистнув, махнул рукой Кнут.

Мирон ухмыльнулся и засунул под куртку руку. Пошарив, достал аккуратно сложенную карту. Развернул её, поправил кепку на кудрявой голове и стал рассматривать. Покрутил, покрутил и произнёс:

– Не… а! Не успел. Ему шлёпать и шлёпать. В сторону церкви он не пошёл. Мы бы с ним встретились. До ближайшей переправы километров восемь и то напрямки. Но если только напрямки, а в парковой зоне проспектов нет. Тем более от парка одно название осталось. Нагоним. Ни куда он не денется, если нам по пути. А там решим, чему быть, а что миновать.

Он замолчал. С профессорским выражением свернул карту, спрятал за пазуху и прищурился. Посмотрев на Кнута, спросил:

– Ну что следопыт, возьмёшь след.

Кнут помялся:

– А уха!

– Уху в другой раз сварим.

Кнут вскинул бровь и пристально посмотрел на Мирона. Ему не хотелось расставаться с лещами. Он не спорщик, но разбрасываться рыбой расточительно. Не для того он их ловил. Оставить лещей тухнуть, означало на языке Кнута не уважать природу. А природу Кнут уважал больше чем Мирона и Жору вместе взятых. Этому с мальчишеских лет научил его дед, который кроме даров природы ни чего в своей жизни не видел. И не только этому, но и другому.

«Через три, четыре часа кишки замурлыкают и вся компания скажет спасибо за уху. Странник не из железа. Днём и на ночь сделает привал. Оставив лопату, он не оставил спальный мешок. Ещё неизвестно, куда он пошёл. А с пустым желудком ноги протянешь».

Ничего, не ответив, держа связку лещей, он подошёл к сломанному шкафу. Присел. Начал ощупывать траву свободной рукой. Затем вставал и приседал несколько раз, осматривая пятачок площадки.

– Он ушёл в ту сторону! – сказал он, поднявшись во весь рост и показав направление рукой.

Ожидающие компаньоны засуетились.

– Хм! И нам туда. Пошли! – ткнув в бок Жорика, прошипел Мирон, закинув рюкзак на плечо.

Жорик вздрогнул. Поморщился.

«Нестабильность отличная штука. Процесс изменчивый. Ни каких повторений. В моём случае идеальный вариант. Проворонил и меня нет. Попробуй догони».

С большой неохотой ухватив лямки дорожной сумки, он потащился следом недовольно поглядывая по сторонам.

«Длинноносый урод. Ни чего! Сочтёмся».

– Что приуныли туристы! Полдня интенсивной ходьбы, оправдают ваше усердие. Не вижу на ваших лицах улыбок, – подбадривал Мирон.

– Ага! Зевнул, моргнул и там. Всего-то. Это как за водой сбегать до ближайшей колонки, – заметил Жорик.

– Не бузи!

– Фомы не хватает, – с грустью произнёс Жорик.

– Вспомнил! Фоме, неважно, Жора, с кем и в какой карете укатила его бывшая невеста. Лично я, рассчитываю потом махнуть куда-нибудь, где тепло. За этим и припёрся.

«Фоме, пожалуй, да. У него этих невест как чая в чайхане. Бегали за ним девки. Парень далеко не красавиц, а пользовался спросом у таких милашек, к которым я, и подходить боялся. Фома, Фома! Любили тебя девки. Не важно, не важно… Зато мне важно. Выбраться бы скорей из этого проклятого захолустья», – разглагольствовал Жорик.

Он помнил тот унылый, скучный вечер и пришедшую к нему мать Фомы. Её осуждающие глаза, прядь растрёпанных волос. Она не вошла, отказалась, не скрывая горя и не пряча слёз. Стоя у порога в чёрном платье и платке, укрывающим седину, известила о том, что Фома и дом сгорели.

«Какой-то тёплый был октябрь в тот год, непривычно тёплый. Фома обладал особенностью представляться ни кем, будучи кем-то. И зачем я только связался с этими приматами».

Мирон продолжал толкать речь. Выкладывал убедительные фразы о каких-то делах, забвении и паутине. Его голос звучал ровно и спокойно. В нём слышалась нотка лёгкого возбуждения, заставляющая вскочить и мчаться на пролом через тернии к цели. Он так хотел, но убедительные фразы, улетали в гущи парка, не достигнув сердец приятелей.

«Утопия и провокация! Дела то одни, но слишком уж очень бетонно сказано. Закрома разные. Я уж о могилах не говорю. Трещи! Смотри не оступись. Скиталец ни какой-нибудь оборванец, голыми руками его не взять. И заповедник этот на мой взгляд западня! Капкан. Ночами здесь по нужде не только переселенцы могут бегать. Следопыт то наш, хотя и не предупредил, а представление имеет», – ворчал про себя Жорик.

Кнут пропустил болтовню Мирона мимо ушей. Он бодро шагал, слегка согнувшись от тяжести рюкзака, но это его совсем не беспокоило. А беспокоила Кнута умопомрачительная картина, описанная Мироном. Маленькая часть богатства, обещанная им, а значит и свобода.