Текст книги "Воробышек"

Воробышек

Я не знал тогда, что такое любовь. Я не знал, от чего рождаются дети. В конце концов, решил, что от поцелуев. Люди ведь зачем-то же целуются, потому, как огня, избегал целоваться. Не знал, о чём шептали иногда по ночам отчим и мама на постели недалеко от моего дивана. Вероятно, об одежде для меня. Никому не задавал об этом вопросы. И сейчас не спрашиваю – в моём возрасте это выглядело бы кокетством.

Мы подрастали, и уже часто слышали, как взрослые ребята, собираясь в кучки, (а мы прибивались к ним), похохатывали, делясь рассказами о своих отношениях с женщинами, о любви, описывая всё незнакомыми нам словами. Я, один из лучших учеников в школе, как зазубренное стихотворение, прилежно изложил бабушке все их слова, ожидая от неё доходчивых разъяснений. Не теряя ни минуты, а, может, и ни секунды, уж не помню точно, она схватила то, что было под рукой, а под рукой была тряпка половая, отхлестала по спине, по бокам, по голове и пригрозила: «Ещё раз скажешь – язык отвалится, Боженька накажет». И не смогу я ни гадости болтать, ни есть ни сдобу, ни пельмени. И строго-настрого наказала, ни в коем случае не подходить больше к бандюгам.

Но удержать меня, как и моих друзей, было уже невозможно. Пробудилось неуемное любопытство. А тут старший брат одного из моих друзей гордо показал нам свои набухшие сосцы и похвастал, что у него есть теперь мужское семя. Затем спросил, знаем ли мы, почему женщины толстые, а мужики худые. «Нет!» – ответили мы. «Всё просто, – пояснил он, – по ночам мужики отдают им всю свою силу». Мы всполошились, не зная, что это и чем грозит нам.

Потому так и норовили что-нибудь тайное услышать, а уж увидеть – и не мечтали. И вот однажды наш друг из соседнего двора Колька, захлебываясь от возбуждения, рассказал, что подглядел случайно, как в сарае двое парней и одна девица занимались таким делом, таким делом, что он чуть сознание не потерял.

– Любовью?

– Да, а вы что думали?

У всех разгорелись глаза, пацаны просили повторить, и он, распираемый гордостью, всё говорил и говорил, прибавляя такие подробности, от которых и мы чуть не падали в обморок. Хорошенько расспросив его, где находится этот сарай, мы поклялись, что соберёмся как-нибудь вместе, подкрадёмся и понаблюдаем.

Я и не только я, подозревали, что Колька врёт. Он был обманщик, дурачил нас, потом наслаждался, сгибаясь от смеха, сотрясаясь всем худым телом и обнажая мелкие зубки. Недоверие к Кольке и желание первому увидеть и авторитетно, как очевидец и первооткрыватель, в кругу друзей поведать обо всём, подстёгивали меня. Хотелось также, и нестерпимо, испытать то странное волнение, от которого у Кольки бегали глаза, краснели щёки и тряслись руки.

И наутро, наспех выпив чаю, захватив кусок хлеба с сахаром, я побежал к сараям подсмотреть «любовь». А сараек у нас было больше, чем домов. Построенные из досок, фанеры, дранки и толи, они служили жителям бараков хранилищем для инструмента, угля и щепы на зиму и другого прочего хлама. У каждого сарая был свой хозяин, злой или добрый. Мы влезали к добрым, садились кто где и на чём и пугали друг друга жуткими историями, услышанными от родителей Колька не сказал, в чьём сарае он разглядел барахтающихся голых, без штанов, как на озере, парней и девицу. Потому я осматривал прилежно по очереди все, заглядывал в щели и дыры, но было пусто и тихо. Бегали мыши, и я был рад, что ни разу не появилась крыса. В нетерпении взобрался на крышу, сверху виднее. Солнце грело, небо чистое, кто на работе, кто в магазине, кто на озере, а я на крыше.

И увидел, как по фанере прыгал с трудом маленький, серенький воробышек. Я сразу догадался, что это птенец, случайно оставшийся без родителей, слабый, беззащитный, больной. Он тяжело подтягивал к себе крылышки, а они никак не поддавались, волочились за ним.

«Ах ты, какой хорошенький, славненький, – подумал я с восторгом и с вожделением, – хочешь, будешь со мной жить, я вылечу тебя.»

И я пополз к нему, ёрзая на одном и том же месте локтями и коленками, страшась проломить тонкую фанерную крышу и рухнуть вместе с ней вниз. А он, в ужасе искоса поглядывая на меня своими чёрными глазками, пытался спастись. Но куда там! Он лишь стукался маленькой головкой с раскрытым клювом о крышу и полз, как и я, к краю сарая. «Ты же совсем ещё ребёнок, куда же ты лезешь», – посмеивался я над ним.

Я придвигался к нему всё ближе и ближе, но этот худосочный птенец не сдавался и упорно отодвигался, делая какие-то нелепые круги. Мы оба молчали, ни он, ни я не подавали голоса. Хлеб с сахаром куда-то пропал.

Крыша угрожающе потрескивала, я убеждал в сердцах воробьиного пацана:

– Зря ты так. зря, поверь мне, я знаю, что говорю!

Мои слова на него не действовали. И вдруг он провалился в щель между сараями.

– Добился, да, добился!? – вскричал я, спрыгнул с крыши на землю, подбежал к щели и ахнул.

Воробышек трепыхался в ней, пытаясь вылететь. Пыль поднялась и повисла вокруг него. Я руку – в щель, хотел достать из проёма, а он отчаянно заскрёб лапками по доске.

– Что ты делаешь, дурак, куда ты опять лезешь?

А ему не до меня, он бился крылышками о стенки и проваливался в низ щели всё глубже и глубже, в густую угольную пыль. Попрыгал я, попрыгал около щели, бесполезно, пальцы короткие. Сбегал, нашёл и принёс тонкую ветку и в щель её. Пытался зацепить птенца, весь напрягся, прижавшись щекой к доскам сарая.

– Ну, сиди на месте, кому сказал!

Разогрело, и солнце насквозь прожигало щель. В ней метались пылинки, чёрные и блестящие. Я судорожно водил веткой туда – сюда. Птенец в страхе барахтался, проваливался всё глубже и глубже и пропал.

– Что ты наделал, что ты наделал! Сколько же раз можно было тебя предупреждать!?

И я ударил с силой и в отчаянии кулачками по сараю. Невдалеке вдруг раздались весёлые голоса, и я, испугавшись, что меня застанут здесь, не чуя под собой ног, понёсся домой, к бабушке.

На следующий день, после бессонной ночи, побежал к сараям, долго искал ту шель, в которую провалился мой воробышек, но так и не нашёл. Я просил его откликнуться, просил Боженьку мне помочь. Обещал вылечить птенчика, выхолить, отнести в воробьиную семью, все родные ему порадуются. Клялся, что никогда больше никого не буду слушать, говорить гадкие слова и уж, тем более, гоняться за воробьями.

Но никто меня не услышал, ни Тот, ни другой, ибо воробышек не откликнулся. У нашего дома я вырыл ямку и похоронил в ней бумажку с надписью «ВОРОБЕЙ», положив траву и раздавленных мошек, чтобы было ему, где спать и чем питаться. Побаивался его прихода ко мне когда-нибудь ночью в наказание.

Ещё некоторое время я нещадно убивал букашек, жуков, мух и горстями приносил их в жертву на могилу лже-воробью. Бабочек не трогал, они красивые и потому очень мстительные!

Петушок

Когда мне исполнилось шестнадцать лет, я собрал своих многочисленных друзей, одних пацанов. Бабушка всё приготовила. Мы сидели, ели, хохотали и немножко пили. В дверь постучали, бабушка открыла. Это была моя подруга Алла.

Все закричали: «Заходи! Да не надо! Да пусть зайдёт!»

Я поднялся, смеясь, подбежал к ней. Она застенчиво улыбалась.

– Заходи, – сказал я.

– Нет, – ответила, – у тебя день рождения?

– Да.

– Проводи меня.

– Валерка, проводи, проводи! – кричали ребята.

Мы вышли, была зима, холодно. Мы шли по обледенелой скользкой дороге. Я был горд своими друзьями, которых у меня так много, веселился и сбивчиво рассказывал о том, как хорошо нам. Остановились, и она сказала:

– Поздравляю.

Мы обнялись, поцеловались, и она достала из кармана маленькую целлулоидную игрушку, красного петушка.

– Держи, не забывай.

И ушла. Вышла замуж за другого, умерла, когда ей было тридцать два года.

Я полюбил другую, женился на ней.

Иногда вдруг вспоминаю того петушка, и замираю в растерянности.

Городок шахт Роза

Летние каникулы продолжались, впереди девятый класс. Радость захлестывала, загорал, купался, хохотал, был красивым, умным и талантливым.

Вечером после жаркого дня пошли на танцы. А там, в центре зала, словно только для нас крутилась среди других пара девчонок. Мне приглянулась светленькая, юбка колоколом, зелёненькая, забавно колыхалась над загорелыми ножками. Паркет блестел.

Танцы кончились, мы – за ними. Нас семеро, причёски дерзкие из длинных волос, чёрные, красные, голубые рубашки, брюки «дудочкой», одно слово – стиляги. Их трое. Мы зубоскалим.

– Как тебе крайняя?

– Правая или левая?

– Левая!

– А мне правая!

– А я? – подала голос средняя.

– Ой! Отпад! Отпааад! – застонали мы.

Улица не кончалась, девочки шли гордо и независимо, с презрением поглядывая на нас. Генка всё заметил и заявил, что я с ней не справлюсь. Я поспорил на бутылку «сухого». Выследил её и назначил встречу, купил шоколадку «Белочку». Пришла.

Всё: и деревья, и кусты, и трава – цвело, она была так близко, дышала так нежно, кожа свежая, утренняя, волосы пахли одурманивающе, съела шоколадку, угостила меня. Слова, лёгкие и простые, завораживали.

– … Вот это луна!

– Да, яркая.

– Озеро у вас хорошее.

– А у вас в Розе нет?

– У нас одни шахты.

– Ты в школе?

– Нет, на повара учусь…

И взошло солнце.

Она стояла, слегка прислонясь к стене общежития, где жила с подругами, а я не сводил глаз. Она улыбалась, щурясь от света.

– Иди спать.

– И ты иди, достанется дома-то.

Договорились о встрече. Безмятежный, ликующий и довольный, я явился домой. Досталось, но я выспался, а вечером Генка купил бутылку.

Я ждал, она не пришла…

Случайно, спустя шесть лет, увиделись на нескончаемой улице. Я не узнал её, раздобревшая, осевшая после родов, муж бросил, из Розы уехала, живёт пока в общежитии. Извинилась, что исчезла тогда, курсы прервали, их отозвали назад, добавила, что никто не дарил ей больше шоколад «Белочка». Я не настаивал на встрече.

По тем временам мне было не до неё.

Кома

Спасибо вам всем, кто помогал и помогает мне жить в ясном уме и чистом здравии.

Нагой и босой стоял он на каменистом полу то ли в спортзале, то ли в подвале. Вероятнее всего, в подвале. В полумраке проглядывали мрачные стены без намёка на окна, а единственная лампочка свысока освещала лишь тело и поникшую от стыда и холода его гроздь. Руки он держал за головой – таков был приказ. Стулья для зрителей расставлены, но никого ещё нет. Он в томлении ждал. Но вот и началось: возникли и побрели мимо тени, сверху раздался мерный мужской голос:

– Проходите, проходите, садитесь, не стесняйтесь. А ты, выходи на середину, не прячься, все тебя должны видеть, понимаешь. Чего стоишь, чего упёрся-то? А руки-то держи, не опускай! Вот так, вот так. Пусть все знают, какой ты есть, стоит тоже!

Сон оборвался. Валера ещё долго лежал с закрытыми глазами, думая о том, как судьба благоволит к нему, посылая страдания и пророческие сны. Он не знал, что они пророчат, но тайна их часто занимала воображение. Бабушка возилась за занавеской, там стояли печь, кухонный стол, висели на стене полки с посудой. Встал, сходил в уборную и примостился за столом.

Они сидели с бабушкой, пили чай. Поначалу она казалась весёлой, подсмеиваясь, рассказывала о причудах Сони-татарки, о беготне по мужикам Вали снизу, о крикливой и драчливой Катьке, что жила в углу длинного коридора. Работала в магазине и крупу домой себе таскала. Валера не отвечал.

Томили тревога, нетерпение – вечером предстояла встреча с Аллой. Вчера она зашла, пригласила на день рождения к Пеце. Он считал, что его бросили, и смирился – не впервой. С прошлого года как началось, так и по сей день преследовали потери одна за одной. Летом посадили брата, зимой Ябику, ни слова не сказав, ушёл Генка, лучший друг. И явилось неведомое ранее чувство пустоты, словно кто-то выскреб всё доброе из души, и заполнить было нечем. Школа опостылела, повёл себя нарочито вызывающе – и выгнали. Странное злорадство охватило тогда Валеру – лгут, все лгут, притворяются, играют в правду и в честность. И испугался, получается, что потери происходили и раньше, но не с ним, а с другими людьми, и он этого не замечал, не понимал и вдруг распознал.

Открытие добило, и, если бы не Алла, – погиб. Она протянула руку и повела. И умилился тому, как они были схожи во многом.

Оба прятались от чужих глаз, напоказ не лезли. У неё сидел старший брат. Семьи у обоих с неудачной судьбой, безденежные. На этом схожесть заканчивалась. Алла справлялась со всем, не грустила, не хныкала, подтрунивала над Валеркой, иногда с досадой. А он каждый день спешил к ней и находил отклик и понимание. О другом и не помышлял.

Наслушавшись безобразных и бестыдных рассказов и в школе, и во дворе от парней о их утехах с девчонками, он боялся даже и думать о таком сближении. Кроме как разочарования и обиды, оно бы ничего не принесло. Бродили по улицам, засиживались допоздна у её друзей, ходили в кино.

И вдруг она бросила школу, ушла на завод – обозначилась ещё одна потеря. В чём виноват, почему так ведут себя люди с ним – нет ответа. А вчера Алла вернулась, и он ждал встречи на дне рождения Пецы.

Бабушка собралась в магазин, Валера попросил купить водку в подарок Пеце, идёт к нему на день рождения. Та руками всплеснула: по протоптанной тропке решил идти, запить и в тюрьму попасть, не доведёт до добра эта его Алка, опять явилась. И он тоже закричал: ничего не понимает бабущка, ничего, он должен, он обязан там быть! И ударил по столу кулаком. Старушка поджала губы, поправила платочек на седых волосах и ушла.

Днём погладила брюки, рубашку, наказала остерегаться дурных девчонок, домой приходить вовремя. Валерка буркнул, что не маленький, сам знает, причесался, достал из кастрюли с холодной водой масло, отрезал большой кусок и съел. Бабушка опешила, с досадой пояснил, что масло, съеденное перед спиртным, помогает долго не пьянеть. Посмотрела она на внука и отправила в гости.

Была середина июля. Вечер. С пляжа тянулись разомлевшие от жары отдыхающие, с озера слышались крики, хохот, отчаянный визг, ровный шум воды. И горечь охватила Валеру: когда-то днями пропадал там с ребятами. Из воды не вылезали, загорали, гурьбой ходили по пляжу, смеясь и задирая девчонок. Казалось, веселье и радость продлятся вечно – закончилось. Что развело, какие разногласия – до сих пор не понимает и сожалеет…

Пеца жил у озера, в собственном доме. Сад, двор, огород, сараи – всё на одного хозяина. А Валера в двухэтажном общем доме среди бараков на тридцать хозяев. У каждого – по комнате, коридор – общий, пахнущий кислой капустой, и сортир – тоже общий, во дворе на четыре дома. Бабушка, поджав губы, утверждала с обидой, что до войны они с мужем тоже имели свой хутор, и не один, а два. На праздники по два, по три корыта холодца на гостей варила. С болью рассказывала, как раскулачивали, как ночью в окно вылезали по одному, на утро должны были прийти и поубивать всех. Соседи хорошие оказались, пожалели, сообщили вовремя, вот и сумели скрыться с одной подушкой в руках.

Может быть, так и было, кто его знает, кто подтвердит, деда-то давно убили на заводе, случайно переехала машина.

Открыл калитку и попал во двор, не видный с улицы. Росли деревья с яблоками, кусты с ягодами, тянулись частые грядки с луком, помидорами, огурцами. На бревне, напротив крыльца дома, у забора сидела грудастая девушка в красном платье и курила.

– Мальчик, ты к кому?

Валера струхнул.

– Я в гости, меня Алла пригласила.

– Алка? Ну, проходи.

Из-за духоты в доме двери были настежь распахнуты, доносились смех, весёлые голоса, стук посуды. Вошёл и опешил: такой роскоши и красоты он нигде и никогда не видел, лишь в кино. Огромная комната была заставлена шкафами, комодами, столами, стульями, цветами, бутылками, закусками. На стенах ковры, фото в больших и маленьких рамках. До полу свисали на окнах тяжёлые лиловые гардины. Солнце на улице светило, а в доме горела люстра, переливаясь всеми цветами радуги. Девушки, накрашенные, причёсанные, в ярких модных платьях, явно не из местных, сновали между столами, разнося угощения. Парни стояли у открытого окна, курили и переговаривались. А один, крупный и толстый, с лицом китайского бонзы, дремал на стуле. Валера изумился: «Чингиз-хан, завоеватель!» Чингиз-хан, почуяв неладное, открыл глаза, зевнул:

– Чё уставился, мудак, по хавальнику хочешь?

Валера струхнул.

– Нет.

– То-то же, смотри мне, – и Чингиз прикрыл глаза.

– О, ты что тут делаешь? – перед ним стоял Карга, один из тех, кто не пропускал ни одной вечеринки, ни одного праздника.

Валера обиделся:

– Алла пригласила, не видел её?

– Не-е, рано ещё, потерпи, раз пригласила – явится.

– Я вот принёс, в подарок, – подал бутылку.

– A-а, ещё одна, на месяц теперь хватит, – гоготнул, – не забыл, как мы с тобой?

Валера смутился – разглашения их тайны не желал. Зимой он, удручённый и обозлённый, впервые преодолел сомнения и пошёл на немыслимый ранее для себя поступок. Каргу, как и Валеру, тоже выгнали из школы, и они решили отомстить. Тёмной ночью прищли к школе и расколотили все окна в кабинете директора. Казалось, что звон битого стекла раздавался по всем улицам посёлка. И они неслись по застывшему озеру, словно кто гнался за ними, задыхаясь от смеха и от восторга, скользя и падая в колючий снег.

Карга исчез с бутылкой. Валерка сел у комода подальше от Чингиза и застыл. Время тянулось мучительно долго: уж и столы накрыли, за окнами потемнело, девушки зевали – истомились все, когда, наконец, появились рыжий Пеца с девушкой, а с ними Цыган. Валера не мог поверить своим глазам.

Весь вечер он будет сидеть рядом с бандитом Цыганом, пить, закусывать, а, может, и беседовать, и, может, случится здесь то, о чём он угрюмо мечтал. Знал он его хорошо. Поселился тот недавно в соседнем с ними доме и вызвал неутолимое любопытство жителей. Поджарый, мускулистый, с красивым хищным лицом, за несколько недель сумел сколотить небольшую, но крепкую группу соратников и приобрёл грозную славу как в посёлке, так и в милиции. И смолкли женщины – опасно, бандит, может и убить под горячую руку.

Валера над слухами смеялся, пока никого нигде не убили. И сила обаяния вождя была настолько велика, что он мечтал стать одним из его бойцов. Но Цыган не видел мальчишку, проходил озабоченно мимо, то исчезал, то возникал.

После суматохи и общего смеха чинно расселись, успокоились, и праздник покатился. Тосты шли по кругу, пили только за Пецу, за его родителей, за его красивую девушку Аню. Он вставал, огненно-рыжий, кланялся с почтением гостям и требовал наливать да побольше. Валера не отставал от настоящих мужчин и женщин, отхлёбывал водку из стакана и после каждого глотка жадно набрасывался на жирную селёдку. Не отказался и от котлет с картошкой, и от винегрета, надкусил хрустящее яблоко. Было вкусно и необычно, такие блюда подают только в ресторанах. Ему туда дорога заказана, и думать не осмеливался. А здесь он был свой. Как давно в своей жизни он не испытывал волнующих чувств счастья, единения. С умилением смотрел на Пецу, на Цыгана, на Чингиза. Не пьянел и радовался – масло помогло, водка в кровь не проникла. Пил, хохотал, со всеми кричал, надрываясь: «За тех, кто в море!» И вновь хохотал. Подлетел вездесущий Карга, подсадил девицу Надю, чтобы не скучал его друг, подмигнув, скрылся.

Валера украдкой оглядел соседку и рассердился на Каргу: Надя была некрасива, очень некрасива Скуластенькая, носик пуговкой, губки сердечком, брови выщипаны. А та с ходу заявила, что любит очкариков, умные они, не похожи на всяких, налила себе, предложила выпить на «брудер». Он не понял, а она сплела его руку со своей, выпила, сочно поцеловала прямо в губы, закусила и нежно посмотрела в глаза. Он пьянел, она подливала, Валера отнекивался.

Вокруг веселились, обнимались, целовались. Наевшись и напившись, поднялись, сдвинули столы. Подскочила и Надя:

– Посмотри, как у нас на Кубе девочки ходют! – и прошлась, усиленно вихляя бёдрами, от стола до комода и назад.

Вытащила его на середину комнаты, обхватила, прижалась и жарко задышала. Обескураженный таким напором, он подчинился и позволил девице повиснуть на себе. Через несколько минут прошептала:

– Пойдём, что-то покажу.

Посадила на бревно у забора, полюбовалась.

– Ты интересный, и волосы красивые, можно погладить?

Он в испуге отстранился.

– В очках, наверное, очень неудобно, или ты привык? Давай снимем!

Валера бурно запротестовал, она, махнув рукой, помолчала и с увлечением повела рассказ о себе. Сбежала из дома в тайгу на стройку, на большие заработки, в Сибирь. Нахлебалась там всего вдоволь, бандитов и убийц – полные леса. Чуть её не убили, как вернулась – один Бог знает. Здесь, в городе, подстерегали тоже одни неудачи. Ни дома своего, родители и видеть не хотят, гонят. Ни копейки денег, живёт у подруги. Валерка, одурев от водки, от жирной еды и от рассказа, смотрел на её круглые толстые колени, словно маслом смазанные для вкуса, и ничему не верил, а она не смолкала. Прервалась, всхлипнула и капризно сказала, что недавно вырезали аппендицит, остался шрам, не хочет ли потрогать, пощупать. Не успел и рот открыть, как взяла его руку и положила под блузку себе на живот.

– Ну, подержи же, подержи!

Чужая кожа оказалась настолько холодной и липкой, что он от брезгливости затрясся, вырвал руку и взмолился:

– Не надо, пожалуйста, оставь!

Двое парней сошли с крыльца, один заметил:

– Давай, пацан, не теряйся, она добрая.

Надя насупилась, заискивающе заглянула Валере в глаза.

– Дураки какие-то, а ты меня «лю»?

– Что?

– Ну, «лю»?

Он страдальчески поморщился и попросил:

– Пойдём отсюда, уже совсем темно.

Незаметно спустилась ночь, жара спала. Но в доме никто и не спешил на свежий воздух во двор. Потные, растрепанные пили, ели, ругались Три пары под музыку топтались посреди столов. Надя потянула Валеру танцевать. Висела на нём, тяжёлая, неуклюжая, и раскачивалась, постанывая.

– Кончай выламываться, пидор!

Валера оглянулся на голос и помертвел – это мимо прошёл Цыган. Не поняв смысл слова, по звучанию, хлёсткому и жёсткому, он догадался, что оно оскорбительно, гнусно. Задохнулся и жалко поглядел вслед Цыгану. Ни оправдаться, ни объясниться Валера не успел – его герой ушёл. Чуть не ревя, он, оттолкнув Надю, убежал к столу, сел и в отчаянии огляделся. Мелькнула мысль – а, может, все здесь так плохо о нём думают?! Он не виноват, несправедливость вновь настигла его.

– Девки, в кучу, я вам чу-чу отчебучу!

Откуда-то вырвался белобрысый Карга и остервенело застучал чечётку, да так ладно, так искусно. Длинные ноги били дробь, а он скользил по полу, словно по льду, на месте не стоял, то в одну, то в другую сторону Хохотал, запрокидывая голову назад. Все вскочили и пустились за ним в пляс по кругу, притопывая и прихлопывая. Особенно старалась та, с бревна, в красном платье, пышногрудая. Руки в бока, подбоченясь и ухая, выбрасывала то одну, то другую ногу. Платье задралось, мелькали крупные толстые ляжки, Валера закрыл глаза.

Кончилось и это. Пеца и Цыган, подхватив под руки Каргу, отвели с круга и бережно усадили, налив полный стакан, который он тут же опрокинул в себя. В углу парни окружили Чингиза, что-то возбуждённо ему доказывая. Голоса звучали всё громче и громче. Тот злобно скалился. Отпыхиваясь и обмахиваясь платочками, девушки сели, пришли в себя, попили воды и затянули:

«Бежит река, в тумане тает…»

Песни сменяли одна другую. Пели надрывно, подвывая. Надя уселась прямо перед Валерой и, в упор глядя, доказывала ему:

«Но как на свете без любви прожить…»

Искренние обильные слёзы лились у неё из глаз. Раздался дикий вопль в углу, Чингиз вскочил, размахнулся, тут же на него набросились парни, бонза был сильнее. Подоспевший Цыган схватил Чингиза за руку, завернул за спину, хотел уже вывести. Но девушки затопали, закричали. И Пеца предложил выпить за верных друзей, за гостей, за лучших девушек в мире и расцеловал Аню.

– Душевные песни, правда? – обратилась Надя к Валере.

– Да, – пробормотал он.

Как на грех, он уселся прямо перед тарелкой с недоеденным салатом, с винегретом. Кто-то бросил туда недогрызанное яблоко, кто-то воткнул окурки. Валерка решил бежать…

Тут в проеме открытой двери появилась Алла и неторопливо, легко, словно по воздуху, как могла делать только она, пошла к нему. Светящаяся, улыбающаяся, желанная, как в песне, раныне-то и не замечал. И вспыхнул от радости и упрекнул:

– Где ж ты была так долго, я ждал, ждал!

– Украшалась для тебя, – и загадочно рассмеялась.

– Правда? Здесь так шумно, я устал!

– Валер, помнишь, как танцевали, давай ещё раз.

И она повела в вальсе, положив голову ему на грудь, смотрела ясно и доверчиво, снизу вверх. Их толкали, на них ворчали, их обходили. А они кружились, обнявшись навеки.

– Ну, пойдём, а то ты сейчас упадёшь.

И повела его из дома, с замиранием сердца он последовал за ней. Во дворе на бревне сидел парень, широколицый, лохматый, в свитере, с тяжёлыми руками.

– Познакомься, это Толик.

По сути дела, они были знакомы. Алла один раз пришла с ним, в морозный вечер спустя несколько дней после суда над Ябикой. Он удивился тогда, но значения особого не придал. Выпили бутылку водки, закусив конфетами, и плакали долго и безотрадно. Алла проводила домой, по дороге целовала, а парень затерялся где-то во дворах.

– Здравствуй, – сказал Толик и выжидающе взглянул на Аллу.

И она, как в воду, бросилась:

– Вот, Валер, знаешь, только не пугайся, мы любим друг друга…

– Это как, – вырвалось у него.

– Да так… так получилось, – Толик усмехнулся.

– Ну, а я-то причём?

– Ты же любишь меня! – и она заплакала.

Он спросил:

– А разве ты меня не любишь и не любила?

– Любила, но ты такой странный! Толик, видишь? Опять меня спрашивает о любви, а сам… Всегда ждёт чего-то…

– Валер, надо уметь любить, – посоветовал Толик.

– А я умею!

Толик расхохотался, достал бутылку, выбил пробку и протянул Валере.

– Ладно, хватит кукситься, выпьем за нас, Валер. Начинай, ты первый, мы теперь друзья навсегда и у тебя прощения просим, – и низко склонил голову, – прости.

Алла умоляюще глядела сквозь слёзы. Как и зимой, пили из горлышка. Тёплая горькая водка застревала в горле, он задыхался, захлёбывался, но сдаваться не желал.

– Куда? По кругу! – остановил Толик

– Ой, что деется-то, и без меня, – в дверях показалась Надя и вновь исчезла.

А появилась с винегретом в кастрюльке, допивали вчетвером, таская закуску пальцами. Надя всхлипывала, жаловалась, что парни липнут, прохода не дают, устала отбиваться, а этот их друг, очкастый, симпатичный, ничего не хочет, ставит из себя кого-то. Валера молчал.

В доме раздались визги, крики, из дверей вылетел Чингиз, остановился, встряхнулся, свирепо зарычал и двинулся назад. Но от сильного удара рухнул с крыльца на землю. Следом выскочил Цыган и пнул лежащего. От боли и от бессилия тот взвыл, а Цыган бил и бил, с оттяжкой, с наслаждением, с каждым ударом выдыхая: «Ха…ха…ха…»

Высыпали и орущие гости, парни принялись добивать бонзу. Надя завизжала. Толик кинулся разнимать.

– Что ты сидишь, ну, что ты сидишь? – Алла тормошила Валеру.

– А что мне делать? – пролепетал он.

– Эх ты…

Она бросилась к Цыгану, и, пытаясь удержать его, обхватила обеими руками. Толик оттаскивал других. Цыган отвёл руки Аллы, поднял врага, похлопал по спине, стряхивая землю. Чингиз заплакал. Они обнялись, и все ушли в дом.

Алла и Толик вернулись к Валерке, сели рядом. Тяжело дыша, закурили. Надю трясло. Алла погладила Валеру по голове и увела в дом. Праздник продолжался, и снова музыка, песни, возлияния. После тортов танец с поцелуями – пары расходились по хлопку и целовались. Потом была «бутылочка», тоже с поцелуями. Валеру тоже кто-то целовал, кого-то он. Воздух тяжелел, сизый угар плыл по комнате и, вероятно, по всему дому.

Пеца поставил рок, все бурно зааплодировали. Подбежала Надя:

– Ну, идём, милый, чего расселся!

И Валера пошёл. Надя вскрикивала:

– Рок, рок, это рок! – и в танце то притягивала с силой к себе, то отталкивала.

Валера не сопротивлялся и вздумал поднять девушку над головой, как в кино, подержать, раскрутить и лихо поставить на ноги. С трудом нащупал талию, обхватил обеими руками, поднял и через секунду обнаружил, что лежит на полу. Надя на нём, он под ней. Открыл глаза, разглядел смутные очертания склонённых над ним смеющихся добрых лиц. Судорожно повёл вокруг себя руками – очков не нашёл, пропали.

Сбылся утренний сон, его пророческий смысл. Раздели его.

А они поставили на ноги, подали стакан с водкой, похлопали по спине. Стуча зубами по стеклу, он выпил до дна. Алла вывела, посадила на бревно и ударила по щеке.

– Ты что делаешь, ты что делаешь?

– А ты?

– Я?

– Да, ты, что ты делаешь? Где мои очки?

Она подала, он надел, поправил, сплюнул и ушёл от неё в дом… Оглушили хохот, топот, стоны. Он обмер: на столе танцевал совершенно голый Пеца, подпрыгивал, крутил бёдрами, размахивал руками. Причиндалы украшала чёрная «бабочка», и они мотались из стороны в стороны. Поспешно раздевался Карга и лез на стол, его с бранью стаскивали. Валера перестал что-либо понимать, Алла и Толик оттащили его, бесчувственного, к стенке…

Кто храпел, кто молчал, кто шептался. Огромные зелёные волны заливали Валеру. Он захлёбывался солёной водой и, поняв, что может погибнуть, очнулся.

Задыхаясь, глотал обожжённым от водки ртом воздух. Пол накренился, и Валера покатился в бездну. Пытаясь не свалиться в неё, забил судорожно руками и ногами.

– Всё, что ли? – над ним стоял Цыган.

– Да-а-а…

– Что пил-то, пацан, закусывать надо.

– Не помню… масло.

– Что? Масло?

Рывком поставил на ноги, вытащил во двор, подвёл к уборной в углу, распахнул дверь.

– Пальцы в рот, в рот, говорю, не в жопу, шкильдявый!

Валера встал на колени, и мир извергнулся из него в зловонную чёрную дыру со слезами, с соплями, с винегретом, селёдкой, с тортом… Извергался и извергался, Цыган терпеливо курил.

– Готов?

Валера кивнул, чуть не свалившись в дыру уборной.

– Пацан ты, пацан, – Цыган похлопал по плечу и скрылся.

Притулившись к забору, Валерка мелко дрожал и постанывал. Стрекотали сверчки, земля пахла травой, с озера несло прохладой. Однажды, как это было давно, он пожаловался Алле, что ему плохо. И она, не медля ни секунды, потребовала назвать имя обидчика, словно желала сию же минуту броситься в атаку за него, за Валерку.

Он побрёл к любимому озеру.

Сел на песок.

Чужая луна, чужие звёзды, чёрная вода не принимали его, и куда деться.