Текст книги "Целитель. Двойная игра"

Аллочка чуть испуганно глянула в мою сторону, а классная, похоже, готова была выступить на защиту – видать, и её покоробили враждебные нотки в секретарском голосе. Спасибо, Циля Наумовна, отгавкаюсь как-нибудь…

– Вы не правы уже в самом посыле, Владимир Кириллович, – холодно ответил я. – Алла прекрасно читает стихи, но выразила мнение не лучшего поэта. Вторая ваша ошибка – в однобоком представлении о Ленине. Для вас он прежде всего – историческая личность! А ведь Ильич ещё и человек, такой же, как мы с вами, со своими тревогами, суждениями, ценностями. Если бы не болезнь, Ленин вполне мог бы дожить до полёта Гагарина в космос! Или я не прав?

Пивоваров покраснел, а вот Петренко, деливший с ним парту, заёрзал, кашлянул и заговорил неожиданно густым басом:

– Хорошо сказал, мальчик, хоть и дерзко! Хе-хе… Нынче мне за семьдесят, а когда я был в твоём возрасте, то видел Владимира Ильича на митинге. Вот так, как тебя сейчас, рядом почти! И видел, и слышал! – Тут он прищурился почти по-ленински, с насмешливой хитринкой в глазах: – А вот какая твоя точка зрения на… как там… на роль в истории? Ильича, я имею в виду. А?

– Выходи, Миша! – Безродная посмотрела на меня с весёлой приязнью. – Изложишь нам своё мнение!

Я пожал плечами и вышел к доске. Класс оживлённо задвигался, а третий секретарь вцепился в свою папку, будто боясь, что её вот-вот отнимут.

Спасибо Инне, настроение – чуть выше нуля. Потому и зажатость еле отразилась на моём лице – так сухая тряпка стирает с доски задание на дом, оставляя меловые тени буквочек. Обведя класс глазами, я длинно вдохнул воздух и неторопливо начал:

– В школе учат, что Ленин – это вождь пролетариата, что он создал первое в мире государство рабочих и крестьян. Всё верно, но это уже готовые ответы. А вам приходило когда-нибудь в голову, что было бы с нашей страной без Ленина?

Весь класс смотрел на меня, кроме Инны – девушка упорно отворачивалась к окну. Уголки её губ поникли, а крупная прядь пшеничных волос апатично спадала на щеку, чуть закрывая лоб. Зато беззащитная стройная шейка вся на виду, и за лилейным кружевом воротничка прятался слабый розовый след поцелуя.

От прилива горькой нежности мне сдавило горло.

– Роль Владимира Ильича в нашей истории… – хрипловато проговорил я, унимая волнение. – Мы… Мы часто повторяем: Великий Октябрь, Великий Октябрь… А почему он великий? Давайте вспоминайте! Мы же все проходили Февральскую революцию! Только никакая это была не революция и даже не переворот, а предательство. Генерал Алексеев выбил у царя отречение, и кто он после этого? Это же всё равно что на пассажирском лайнере поднять бунт, а капитана – за борт!

– Да царь сам виноват! – громко сказал Андрей Жуков, и на него стали оглядываться. – А чего? Слабаком был Николашка! На фиг такой капитан нужен…

По классу перекатился смех.

– Всё правильно, – миролюбиво согласился я. – Но хоть кто-то должен же у штурвала стоять, да ещё во время войны? Сам подумай – учинить разброд под натиском врага! И вы посмотрите, какое время выбрали для переворота! Ведь летом семнадцатого русские войска готовились перейти в наступление. Тысячи складов были забиты оружием, боеприпасами… Даже новые шинели с «разговорами» нашили, шлемы-«богатырки» наготовили – те самые, которые позже прозвали будёновками. Царская армия могла бы уже к зиме расколошматить немчуру и пройтись победным маршем по Берлину, а тут измена! Здрасьте, приехали!

Третий секретарь беспокойно заёрзал, видимо, сравнивая мои суждения с «Историей КПСС», и глядел на меня по-прежнему настороженно, как Ленин на буржуазию.

– А шо за «разговоры»? – завертелся Куракин.

– А это хлястики такие, нагрудные, – со знанием дела объяснила Маша. – Ту шинель художник Васнецов придумал, чтоб была похожа на стрелецкий кафтан.

– А-а…

– Бэ-э! – Шевелёва озорно показала язык.

Циля Наумовна строго постучала карандашом по парте, утихомиривая шалунишек.

– До власти дорвались болтуны и сколотили Временное правительство, – продолжил я, вспоминая демократический угар девяносто первого. – Для начала «министры-капиталисты» упразднили погоны, а заодно и дисциплину в армии. Теперь нижние чины не службу несли, а семечки лузгали на митингах. Командир кричит: «В атаку!», а солдатня ему: «Тебе надо, ваш-бродь, ты и шуруй! А нам и в окопах хорошо».

Одноклассники засмеялись.

– Пошли самосуды над офицерами, братания с немцами, а сотни тысяч дезертиров-крестьян маршировали до дому – землю делить… – Я поймал себя на том, что ищу в классе серьёзные глаза тех, кому не смешно. – Ну и прихватывали с собой винтовки, пулемёты, даже пушки. Так вот и начиналась Гражданская война…

– Я не понял, – озадачился Почтарь, горбясь над партой, – они что, эти «временные», совсем, что ли, дурные были?

– Хуже, Паха! – Я безнадёжно махнул рукой. – Это были самые настоящие вредители. Они ж не только армию и флот разложили, а и полицию разогнали, и жандармов, и даже суды! Зато уголовников выпустили из тюрем как жертв царизма! – Я немного помолчал, словно делая перерыв на осмысление былого. – На заводах и фабриках – разруха, на транспорте развал, деньги обесценились… По всей России хаос и анархия… Вот тогда-то и грянула Великая Октябрьская социалистическая революция! Большевики взяли власть в свои руки и стали наводить порядок…

Я «пощупал» Пивоварова – третий секретарь малость успокоился насчёт моей диссидентской сущности.

– А теперь представим, что случилось бы, не будь компартии и её вождя. По-моему, тут без вариантов! Сценарий один: Россия быстренько распадается на уделы, а в восемнадцатом году к нам заявляются незваные «спасители» из Антанты…

– А чё это в восемнадцатом? – выкрикнул с места Изя. Альбина на него зашикала, но он-таки договорил, вжимая голову в плечи и жмурясь, как нашкодивший кот: – Чё не раньше?

– Так ведь война же шла! – изобразил я кроткое недоумение. – Германия и сама была не прочь «расширить жизненное пространство» за наш счёт. А вот как сдулись немцы, так Англия, Америка, Франция с Японией и начали бы отхватывать от русского пирога самые смачные куски – Север, Украину, Кавказ, Дальний Восток…

– А Япония тут при чём? – неподдельно удивился Динавицер.

– Ой, Изя! – не выдержала Аля. – Историю надо было учить!

– А нам такого не задавали! – вывернулся Изя.

– Мон шер, самураи тоже входили в Антанту, – подсказал Жека.

– Вот! – обличающе сказала Ефимова. – Он знает, а ты почему-то не знаешь!

– Да ладно… – заныл Изя обиженно.

Циля Наумовна грозно застучала карандашом. Динавицер сел в позу примерного ученика и поднял руку.

– И чё? Захапали бы весь наш Дальний Восток?

– А кто бы им помешал? Развалили бы наше отечество на бесправные колонии, протектораты и подмандатные территории! – Выдержав паузу, я договорил: – А Ленин собрал их в «великий, могучий Советский Союз». Вот такая была роль у Ильича. Можно хвалить его, можно ругать, но без него и о самой «нашей истории» не пришлось бы говорить, мы бы потеряли её вместе с державой. А теперь вот учим «Историю СССР»!

Ненадолго зависла тишина. Петренко крякнул, первым захлопав в ладоши, – и я сорвал бурные аплодисменты. Только Пивоваров рукоплескал как-то неуверенно, а Циля Наумовна то хлопала, то грозила мне пальцем, чтоб не пугал так райком.

– Молодец, парень! – заценил старый рабочий и крепко пожал мне руку, привставая. – Всё как полагается, как надо! А ты не куксись, Кирилыч. Видал, какая смена растёт?

– Вида-ал… – с сомнением протянул секретарь.

– Что? – ехидно прищурился Петренко. – Не всё уложилось в параграфы? Так это потому, что пацан сам думает, а не чешет по писаному да согласованному!

Забренчал звонок, и классная повысила голос:

– Не расходимся! Все на торжественную линейку!

– На улицу, Циля Наумовна? – дисциплинированно спросил Заседателев.

– В актовый зал! Товарищи, вы с нами?

– А как же! – хмыкнул пролетарий, залихватски подкручивая пышные усы.

И девятый «А» повалил в актовый. Инна продефилировала рядом, но даже не посмотрела в мою сторону. А я не огорчился. Привыкаю, что ли?

– Миша, подожди!

Меня догнали близняшки – и решительно взяли под руки.

– Миша, ты был молодец! – серьёзно похвалила меня Светлана.

– Почему – был? И остался! – рассудила Маша.

– Балда! Я имею в виду, что этого деятеля уделал, райкомовского.

– Сама балда!

– Миша, чего она обзывается?

– Вот наглая! Вот наглая! – возмутилась Маша. – Первая же начала!

– Девушки, не ссорьтесь! – сказал я внушительно. – Какой пример вы подаёте подрастающему поколению?

– Так именно! – припечатала Света, задирая носик.

А подрастающее поколение робко просачивалось в актовый зал – уже в пилотках, но ещё без галстуков. Тут на меня налетела старшая пионервожатая и затараторила со скорострельностью пулемёта.

– Понял? – выпалила она одиночным и ускакала.

– Ага, – сказал я вдогонку и обратился к двойняшкам: – Чего она хотела? Чтобы я тут стоял? Или где?

– Чтобы ты принимал в пионеры! – растолковала Маша, задирая соболиные бровки. – Как комсомолец, спортсмен, отличник…

– …и просто красивый парень! – подхватила Света.

Девичий смех радостно переплёлся, сводя сестричек в трогательном консенсусе.

⁂

– …Я, – взвился высокий звонкий голос, – вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия, всегда выполнять законы пионеров Советского Союза!

Ряд мелких ответил вразнобой:

– Клянёмся!

Я шагнул навстречу той самой девочке, что обогнала меня на улице, и спросил её, лишь бы убавила нервную дрожь:

– Как тебя зовут?

– Ин-на… – выдохнула юная пионерка. Пятна нервного румянца на её щеках разгорелись ещё пуще.

Ободряюще подмигнув, я аккуратно повязал ей галстук и салютовал:

– Будь готова!

– Всегда готова! – счастливо воскликнула девочка Инна.

Глава 3

Среда, 23 апреля 1975 года, день

Москва, Старая площадь

Михаил Андреевич с сожалением убрал стопочку исписанных листов в красную папку и спрятал её в недрах огромного письменного стола.

– Присаживайтесь, товарищи, – спокойно сказал он, слегка окая.

Андропов вольно устроился за длинным столом для заседаний, застеленным тёмно-бордовой скатертью, а Громыко, подумав, махнул рукой.

– Постою, похожу, – проговорил он глуховатым, немного деревянным голосом. – Насиделся уже.

Похлопав ладонями по спинке стула, министр иностранных дел оттолкнулся от неё и медленно зашагал к окну, бесшумно уминая красную дорожку-«кремлёвку».

Суслов усмехнулся, глядя ему в спину, – прямо держится Андрей Андреевич. Даже вечную свою мрачность и выражение недовольства на холёном лице снял, как маску Фантомас. Невозмутим и сдержан на приятный англосакский манер, а ведь растерялся же! Но виду не кажет – корректный «Мистер Нет»…

«Ничего, потянем паузу, сам же первый не выдержишь!»

Хозяин кабинета перевёл взгляд на председателя КГБ. Юрий Владимирович достал из дипломата пачку бумаг, штемпелёванных грозными печатями, и сосредоточенно просматривал их, смешно оттопыривая нижнюю губу.

«А Юра быстро смекнул, что к чему, – подумал Суслов. – Понял, что в новой конфигурации занимает далеко не последнее место, и внутренне успокоился. Не расслабился, нет, но пропала былая настороженность, былая опаска…»

– Михаил Андреевич, – заговорил Громыко с приятным белорусским акцентом, – не проясните ли два момента?

– Хоть три, – улыбнулся главный идеолог, получая маленькое удовольствие от того, что верно «вычислил» министра.

– Куда вы так гоните с апрельским Пленумом? – сдержанно спросил Андрей Андреевич. – Косыгин ознакомил меня с набросками экономической программы… э-э… перестройки. Со многим я согласен, но зачем такая спешка? Оправдана ли она? Это во‐первых. А во‐вторых… При чём тут я? Зачем я здесь? Можете вы мне это объяснить?

– Могу, – обронил Суслов, стирая улыбку. – Всё дело в том, что… Юра, может быть, у тебя лучше получится?

Андропов, давний приятель Громыко, с готовностью кивнул, откладывая бумаги.

– В прошлом году, Андрей Андреевич, мы вышли на одного очень необычного человека, – начал он неторопливо, опуская на столешницу сцепленные ладони. – Нашего человека, советского. Он молод, но знает очень много. Причём не только о том, что происходит в данное время, но и о будущих событиях… Не надо морщиться, Андрей Андреевич, это не выдумки для экзальтированных девиц! – Убавив силу голоса, председатель КГБ сжато посвятил главу МИДа в подробности операций «Хилер» и «Ностромо».

Зависло минутное молчание. Министр иностранных дел пытался усвоить поразительную информацию – не поверить, так хоть свыкнуться с нею.

– Постойте… – тянул он в ошеломлении, вжимая ладонь в гладко выбритую щеку, чтобы унять лёгкий тик. – Постойте… Но… Если это всё правда… Нет, нет, я верю, верю! Но мы же тогда… Получается, что мы можем как бы поверку нашей политики вести? Узнаём о последствиях – и корректируем курс!

– В точку! – припечатал Суслов.

– Это… это… – не найдя слов, Андрей Андреевич ослабил галстук и вымученно улыбнулся. – Простите, товарищи, не могу вот так вот сразу поверить в этого вашего Нострадамуса!

– На сегодняшний день ясно одно, – Андропов с силой потёр сцепленные ладони, – предиктор вовсе не предсказывает будущее, как Нострадамус, – он его знает. Все, я подчёркиваю, все факты, сообщённые им, подтвердились в точности, на сто процентов. Вот, к примеру, сведения о «красных кхмерах» – это камбоджийские партизаны, взявшие на вооружение не только автоматы Калашникова, но и учение Мао. «Ностромо» сообщал ещё в феврале, что «красные кхмеры» под предводительством Пол Пота, «Брата № 1», войдут семнадцатого апреля в Пномпень и захватят власть в стране. После чего начнутся чистки, то есть массовые убийства. Интеллигенцию и просто горожан сгонят в деревни, где станут морить голодом и каторжным трудом, а то и просто забивать палками да мотыгами, давить бульдозерами, топить в прудах с крокодилами. Обобществлённых детей соберут в концлагеря и… В общем, мерзость зашкаливает, а в итоге – три миллиона смертей!

Громыко переменился в лице.

– Да, – неохотно выговорил он, – до меня доходили слухи о зверствах в джунглях Камбоджи, но таких чудовищных масштабов я себе даже не представлял.

Юрий Владимирович кивнул, поправляя очки.

– Разумеется, мы не могли пройти мимо такого непотребства и договорились о взаимодействии с вьетнамскими товарищами, – продолжил он прежним размеренным тоном, словно пряча эмоции. – Для зачина перебросили большую партию старых танков и самолётов в порт Хайфона, а вьетнамцы направили в соседнюю Камбоджу 304-ю и 325-ю пехотные дивизии 2-го армейского корпуса, усиленные бронетанковыми частями. Убедить официальный Ханой было не сложно – «красные кхмеры» постоянно переходили границу и вырезали население вьетнамских деревушек. У них даже девиз был хвастливый: «Готовы воевать с Вьетнамом 700 лет!» Ну вот и повоевали! Вьетнамская народная армия отрезала дорогу на Пномпень и окружила отряды «красных кхмеров». Полпотовцы угодили в настоящий «котёл», их там и бомбили, и обстреливали из «Градов»… Многим удалось уйти, но товарищ Ван Тиен Зунг заверил нас, что сразу после взятия Сайгона вьетнамцы займут Камбоджу и устроят чистку уже самим тамошним фашистам! Ждать осталось недолго – по информации от «Ностромо», война во Вьетнаме закончится тридцатого апреля, – председатель КГБ со вкусом договорил: – Около полудня танк Т‐54Б с бортовым номером 879 протаранит чугунные ворота президентского Дворца Независимости и замрёт на лужайке… – Он хищно ухмыльнулся, размашисто хлопая ладонями по столу: – Победа!

– Какие сочные подробности… – нервно усмехнулся Громыко и задумался. – Если я правильно понял, этого вашего «Ностромо» больше всего беспокоит будущее Советского Союза?

– Так точно! – энергично кивнул председатель КГБ. – Если мы не перестроимся за десять-пятнадцать лет, будет поздно – дождёмся контрреволюции. Вот такой расклад.

Андрей Андреевич не дрогнул. Лишь перестал метаться между столом и окном, резко выдвинул стул и сел напротив Андропова.

– И всему тому знанию о будущем, изложенному «Ностромо», можно верить? – Громыко дёрнул щекой и досадливо поморщился.

– Нужно! – блеснул на него очками Андропов. – Все сведения проверены и перепроверены.

– Хм… Я не так спросил. А можно ли верить самому «Ностромо»? Иными словами, истинный ли путь он нам указывает?

– Путь мы выберем сами, – увесисто молвил Михаил Андреевич. – «Ностромо» не капитан, он – лоцман. Предиктор обозначает опасные мели и рифы, а мы прокладываем курс.

Громыко прищурился, с любопытством глядя на Суслова.

– Хм… Мне рассказывали, что вы сильно изменились, Михаил Андреевич, но я как-то не обращал внимания. А у вас даже речь иной стала – ни одного канцелярского оборота! М-м-м… Кто ещё знает о «Ностромо»?

– Косыгин, – сухо ответил Суслов, расправляя узкие плечи, – и Леонид Ильич. Вы – пятый, товарищ Громыко. Признаюсь, мне очень, очень сложно соглашаться с рекомендациями «Ностромо». Да что там предиктор – я даже с Косыгиным порой договориться не могу, всё переживаю за великие достижения Октября! Вон Юрий Владимирович свидетель – они меня в четыре руки уговаривали пойти на размежевание партии и производства! А что делать? – Он вздохнул и продолжил деловым тоном: – Раскрывать карты перед ЦК, даже перед Политбюро рано, но потихоньку менять линию КПСС нужно уже сейчас! Да, мы все коммунисты и должны, по идее, занимать одну позицию. Все признают, что назрел кризис, но никто не хочет спешить! То ли надеются, что всё само собой рассосётся, то ли убеждают себя, будто время ещё есть. А время вышло! Если мы хотим сохранить социализм и советскую власть, необходимо действовать! Промедление смерти подобно. Это касается и активной внешней политики, Андрей Андреевич…

Громыко понятливо кивнул.

– Государство, Отечество – это мы. Если не сделаем мы, не сделает никто[18]18
  Подлинные слова А. А. Громыко.


[Закрыть].

– Лучше не скажешь, – серьёзно молвил хозяин кабинета.

Обговорив план действий, он проводил гостей и закрыл за ними дверь. Кабинет наполнила тишина, обволокла, словно подкралась незаметно за спину и заткнула ватными лапами уши.

Михаил Андреевич постоял у окна, не слишком различая весеннюю Москву. Ох, как же это тяжко – меняться, расти над собой! Дня не проходит без того, чтобы он не вспомнил Мишу Гарина, этого юного бунтаря. Похоже, «тёзка» – единственный человек, проникший в тайну его натуры! Все видели в нём сурового хранителя марксизма-ленинизма, и только Миша разглядел суть – пламенное, всепоглощающее желание самому стать в один ряд с Марксом, Энгельсом и Лениным, занять пустующее место вождя мирового пролетариата. Но не получалось!

Тысячу раз он пытался превзойти классиков, сказать своё, новое слово, да так, чтобы весь рабочий класс внимал его истинам, а по земному шару полоскали бы красные флаги!

И лишь теперь, в тысяча первый раз, что-то начало выходить из-под его карандаша. Мысли, идеи, суждения копятся в заветной красной папке…

Уставившись задумчиво на большой портрет Ленина, висевший на стене, Суслов покачался с пяток на носки и решительно шагнул к батарее телефонов, занявших весь край дубового стола.

Он открыл телефонную книгу на букве «Г» и повёл рукой, безошибочно поднимая нужную трубку. Набрал номер – в гуле и шорохе раздались отчётливые щелчки переключений. После второго гудка ответил молодой, почти мальчишечий голос:

– Алло?

– Привет, тёзка, – улыбнулся главный идеолог.

– Михаил Андреич! – обрадовались на том конце провода. – Здрасьте! Рад вас слышать. А ничего, что по обычному телефону?

– У тебя же другого нет!

– А, ну да… – смутился абонент и быстренько перевёл разговор в вежливый вопрос: – Как ваше здоровье?

– Отлично! – бойко ответил Михаил Андреевич. – Давно, очень давно я не чувствовал себя таким бодрым. Кстати, я не пожадничал и угостил из бутылочки… м-м… соседа!

– И как? – напрягся голос в трубке. – Помогло?

– Помогло, но… мало! – хмыкнул Суслов. – Когда тебя летом ждать?

– В начале июля! – В юном голосе различалось облегчение. – Мы с отцом собрались в Зеленоград, и я первым делом – к вам.

– Отлично, просто отлично! Очень бы хотелось… м-м… подискутировать, а то не с кем, все старательно цитируют Маркса!

– Я ж критиковать буду…

Михаил Андреевич издал короткий смешок.

– Критикуй! Громи! Знаешь, тёзка, – заговорил он, посерьёзнев, – ты меня не только… как бы взбодрил – ты понимаешь, о чём я… но и заразил. Своей горячностью, уверенностью, целеустремлённостью… Тут таких дел разворот, что жить хочется!

– А труд? – донёсся осторожный вопрос.

– Пишу, пишу! – успокоил Суслов «тёзку». – Урывками, правда, жуткий цейтнот. Ну вот, опять селектор мигает! Ладно, жду в гости, тогда и поговорим. До свиданья!

– До свиданья, Михаил Андреевич!

Тот же день

Первомайск, улица Дзержинского

Я бережно положил трубку, словно её выдули из тонкого стекла, как новогоднюю игрушку, и вздохнул. Если бы не Инка, плющился бы сейчас от радости! Куда там… Смотрю на мир точно через серый пыльный фильтр. Весна идёт, цветёт всё, так и тянет возлюбить, а передо мной как будто стелются безрадостные торфяные болота, где по ночам воет собака Баскервилей…

Я ожесточённо мотнул головой. Всё пройдёт, любая боль рано или поздно утихнет. Хм… Как я там писал, в «ранней молодости»?

 
Любой костёр когда-нибудь погаснет,
Любовь не может длиться без конца.
Дотлеет страсти пыл, и призрак счастья
Дымком забвенья веет у лица…
 

«Во-во… – потекли панихидные мыслишки. – Дотлеет… Если бы! Горит, да ещё как! Перегораю потихоньку. И не тот ли дымок я чуял в День космонавтики? Вот ведь… Такой праздник испортить! И всё же…»

И всё же Суслов передал мне хороший посыл – я сразу, рывком, вспомнил о своём предназначении, о том, зачем я здесь и сейчас. Вовсе не для того, чтобы влюбляться в одноклассниц, а потом терпеть вот эту треклятую урезанность бытия!

«Забавно… – подумал отстранённо, будто вчуже наблюдая за собой. – Девочки, девушки, женщины… Они даже сил никаких не прикладывают для того, чтобы стать неотторжимой частью твоего существования! Просто становятся ближе и ближе, незаметно, исподволь вовлекая в сладостное кружение, как ядро атома притягивает электрон, и вот однажды «я» и «она» сливаются в «мы». Ты томишься по её телу, а она овладевает твоей душой, подчиняя все помыслы одной себе, и ты испытываешь великое счастье сопряжения, не желая иной участи. Но до чего же больно и гадко раздваиваться, сроднясь! Тебя отталкивают, а ты тянешься, цепляешься за тающие образы, за тускнеющие воспоминания, упускаешь – и мучаешься…»

Я поморщился и мотнул головой, отгоняя лишние думки. Этому я ещё в прошлой молодости научился, когда жил с Дашей. Если не отвлечёшься, не направишь сознание в иное русло, так и будешь коченеть в негативе, словно в антинирване.

«Ты здесь для того, чтобы хоть как-то помешать развалу СССР, – напомнил я себе. – Это твоя главная, основная, единственная задача! А исправлять старые ошибки или допускать новые будешь в паузах, в кратких перерывах между деяниями. Понял, спаситель Отечества? Марш в магазин – надо же ужин сообразить. Забыл? Родители скоро вернутся, а маме ещё химию учить! Вопросы есть? Вопросов нет».

⁂

– Солянка сборная-я, еда отборная-я… – заунывно выпевал я, нарезая остатки дивно пахнувшей колбасы, грудинки, сосисок и прочих копчёностей, что усыхали в сусеках холодильника.

Лучок с томат-пастой уже обжарил, крепенькие маринованные огурцы покрошил, даже слегка мумифицированный кабачок настругал (чудом сохранился один овощ в подвале), каперсов добавил из бабушкиной баночки дореволюционных форм. А главное, что меня подвигло на готовку, – достал два свеженьких жёлтеньких лимона! Уж откуда их завезли, того не ведаю, только какая же солянка без лимонной дольки?

– А вот вам хлеб, буханка све-е-ежая… А вот кисломолочные продукты… Хм. Где ж ты рифму посеял, пиит?

Я вынул из клетчатой сумки звякавшую молочку в широкогорлых стеклянных бутылках. Всё по вкусам и пристрастиям. Та, что с зелёной крышечкой из фольги, – для меня, это кефир. С серебристо-салатовой полосатой – тоже кефир, только обезжиренный. Мама такой любит, всё потолстеть боится. Папа предпочитает ряженку – розовая крышечка. Ну Настя у нас сластёна, её бутылка запечатана сиреневой фольгой – это «Снежок». Всех удоволил!

«А Инна часто брала шоколадное молоко – со светло-коричневой крышечкой на бутылке…»

Я как-то сразу поник, как простреленный воздушный шар, что становится обвислым и бесформенным, плавно оседая на корзину. Ожесточился, встряхнулся.

– Не дождётесь! – гаркнул, срываясь в цыплячий фальцет, но даже слабенького отгула не долетело в ответ. В малогабаритных квартирах эхо не водится…

Поварив солянку, оставил её томиться на плите, а сам включил телик и упал в мякоть недовольно скрипнувшего дивана. Половина шестого, «Очевидное – невероятное» должно идти.

Как только раскочегарился телевизор, я увидал профессора Капицу.

– Добрый день! – серьёзно сказал профессор. – Сегодня мы поговорим о тех проблемах в физике, которые расширяют наше мировоззрение, позволяя лучше понять, как устроена Вселенная…

«Вот оно, «скучное совковое ТВ»! – подумал я. – Ни «Дома‐2» для дефективных двадцатилетних детишек, ни мочеполового юмора «Камеди клаба», ни ток-шоу с извращенцами. Смотреть нечего!»

– …Кварк и антикварк способны аннигилировать, – с жаром вещал гость студии, седовласый физик. – Например, ипсилон-мезон, состоящий из прелестных кварка и антикварка, аннигилирует в два или три глюона, в зависимости от суммарного спина, хотя такие процессы обычно подавлены правилом Окубо – Цвейга – Иизуки…

Капица сосредоточенно кивал, вставляя весомые «Да… Да…», а после встрепенулся:

– Действительно, – обратился он к зрителям, – кварковая модель многое объясняет, но и ставит перед исследователями новые и очень непростые вопросы. Почему ровно три цвета и три поколения кварков? Случайно ли это число совпадает с размерностью пространства в нашем мире? Фундаментален ли кварк или материя делится до бесконечности?

Тут на самом интересном месте загремел ключ в замке, и дверь отворилась, впуская весёлый мамин голос и сдержанный басок отца.

– Да что ты волнуешься? – щебетала мамочка. – Одесса рядом, на автобусе доеду! Экзамены сдам – и сразу назад.

– Знаем мы эти автобусы… – непримиримо ворчал папочка.

– Не ворчи! – ласково сказала мама, вешая куртку.

– Ага, будешь там одна в общежитии… – продолжал нагнетать папа.

– Ну зачем же одной! – хихикнула верная жена. – Познакомлюсь со знойным одесситом… М-м?

– Я всегда подозревал, что сердце красавицы склонно к измене!

– И к перемене склонно оно! – пропела мама, появляясь в комнате. – Привет, Мишечка!

– Я понимаю папу, – хмыкнул я. – Ты слишком очаровательна, чтобы быть за тебя спокойным.

– Вот! – Отец ткнул пальцем в потолок. – Истину глаголет наш младенец!

Мама засмеялась и сочно чмокнула меня в щёку.

– А младенец покормит блудных родителей?

– А как же! – важно сказал я. – Вон папа уже учуял!

Батя, потирая руки, крался на кухню. Неожиданно затрезвонил телефон, и он недовольно развернулся, как по команде «кругом», чтобы ответить.

– Да-а? О-о, мистер Старос на проводе! Привет, привет! – Скособочившись, прижимая трубку плечом к уху, папа подхватил аппарат и понёс его на кухню, свободной рукой вытравливая длинный провод. – Устроился? Аллес гут! Как тебе новый кабинет? Ну вот! Что? Да, всё в силе. Ты лучше… Второго или третьего июля. Конечно! Ты лучше скажи, как у Юдицкого дела… Что-о?! Отменили? Нет, точно, что ли? Ну вообще… А Келдыш? А-а! Понял, понял… Так это замечательно, слу-ушай! Да конечно! Вот это я понимаю! Аллес гут, ну-у, вообще гут… Да! Ага. Давай, ага…

Положив трубку, отец потащил телефон обратно в прихожку.

– Представляешь, программу ЕС ЭВМ закрывают! – оживлённо заговорил он.

– Ого! – обрадовался я. – Юдицкому пора кричать: «Спасены!».

– Да всем! Во дела закрутились! – оживлённо болтал папа. – А Давлету Исламовичу кряхтеть пора – его в комиссию по унификации ЭВМ назначили. Унификации, стандартизации программного обеспечения и периферийного оборудования! Нет, Келдыш прав, конечно, – надо, чтобы все ЭВМ были совместимы, тут и разговора быть не должно… – Вдруг он заискивающе сложил ладони. – Лидочка! Лидулечка!

– Чего это ты подлизываешься? – улыбчиво сощурилась Лидулечка.

– Как чего? – Отец изобразил глубокое изумление. – Выпить бы! По такому-то случаю. Радость спрыснуть!

– Алкого-олик… – нежно проворковала мама.

Она нацедила пару рюмочек «Рижского бальзама», а я наложил всем сборной солянки в глубокие тарелки под гжель.

– Божественно! – простонала мама. – И с лимончиком! О-о… Давайте кушать быстрее! Настя опять где-то бегает?

– Сказала, что с Иркой и Ксюхой будут алгебру повторять, – доложил я.

– Ой, что-то я сомневаюсь… – затянула мамулька.

В этот момент телефон снова растрезвонился, и она подхватилась.

– Настька, наверное… Алло? Да-а… А вам кого? – Зажав трубку ладонью, мама повернула ко мне красивое лицо, чуть побледневшее от волнения и растерянности. – Тебя! – громко зашептала она. – Колмогоров! Академик!

Я похолодел, а в следующее мгновенье меня в жар бросило. Отобрав у мамы трубку, сказал:

– Алё? Андрей Николаевич? Здравствуйте!

– Здравствуйте! – донёсся негромкий глуховатый голос. – Михаил Петрович?

– Просто Миша, с вашего позволения. Не дорос я пока до имени-отчества!

Колмогоров заулыбался – это прорезалось в его тоне:

– Ладно, Миша, согласен! Револий Михайлович ознакомил меня с вашими работами по теории алгоритмов и теории информации. А я принадлежу к тем кибернетикам, которые знают толк в этих делах! Револий просил меня отредактировать ваши описания программ, но они настолько отточены и закончены, что придраться не к чему. Вы хоть сами понимаете, насколько далеко шагнули, Миша?

При этих словах мама, сдерживавшая дыхание за моей спиной, придвинулась ещё ближе, чтобы лучше слышать. Пряди её вьющихся волос защекотали мне щёку.

– Пожалуйста, не преувеличивайте, Андрей Николаевич, – убавил я математические восторги академика. – Я начал не с чистого листа, а воспользовался наработками того же Шэннона, Хаффмана, Лемпеля. Ну да, подразвил немножко…

Колмогоров рассмеялся, а я различил и папино сопение – оба родителя напряжённо прислушивались к похвалам светила математики.

– Вот что, Миша. – Голос академика сделался неразборчивым, – Револий Михайлович сказал, что летом вы будете в Москве…

– В первых числах июля, Андрей Николаевич.

– Очень хорошо! Я бы хотел встретиться с вами лично. Это возможно?

– Никаких проблем!

– Замечательно, – коротко бросил Колмогоров и заговорил вкрадчивым голосом: – А как насчёт того, чтобы доучиться в нашей физматшколе?