Текст книги "Яичница из одного яйца"

ГЛАВА ВТОРАЯ

Лет девять назад в типографии брошюровали книжонку американского автора с неприличной фамилией. Фамилия была настолько неприличной, что во втором издании, говорят, ее печатали с добавочным "о". Но сама книжка, хоть и написанная этим Моуди и хоть и называлась «Жизнь после жизни», вовсе не содержала советов по улучшению мужской потенции. Книжка давала объяснение, отчего на тот свет принято являться гладко выбритым и в строгом костюме: оттого, что после туннеля со светом в конце вновьприбывших встречает лично Господь Бог.

Туннель начинался за дверью "Комнаты мастеров" – вечно запертой дверцей на первом этаже. Что именно делают типографские мастера, собравшись скопом в одном помещении, Лев Николаевич не догадывался прежде и не цонял теперь, когда санитар, отомкнув комнату своим ключом, молча впихнул его внутрь и тут же запер дверь на два оборота. В комнате стояла полновесная тьма. И, тоже немножко постояв, Фомин побрел на свет. Свет был блеклый и далеко впереди.

На цементное шарканье Фомина то и дело вспыхивал очередной карманный фонарь и кто-то быстро обшлепывал штаны, а очередной приклад толкал в спину – как тот, первый, что вытолкал из комнаты мастеров,– но делалось это если не для веселья, то от скуки наверняка, и последний фонарик нетрезвым голосом потребовал аусвайс, а потом стрельнул Фомину в живот его же штановой резинкой.

Окончательный участок туннеля был трубой, бетонной трубой теплоцентрали, а выход загораживали кусты. Не планируя ничего конкретного, Фомин раздвинул ветки и вышел на солнечный свет.

Впереди текла река. Дальний берег проглядывался мутно – Фомин протер очки и посмотрел еще раз, из-под ладони, но это не помогло. Зато здешний и песчаный берег был пляжиком, вразброс поросшим лопухами, по речке – рогозом, а по сторонам – ивняком. Во всей растительности шевелился ветерок.

Порывами он налетал сильней, нося по пляжу клочки газет. И когда Фомин задумчиво пнул набежавший газетный ком, тот полетел по кривой и шлепнулся в воду, а Фомин снял тапочку и стал вытряхивать из нее песок. Поэтому он не видел, как бородатый утопленник, который лежал у самых камышей рядом с разбитой лодкой, вошел в реку по колено, сердито вышвырнул газету на берег и опять лег, укрывшись неводом.

Невидимый этот эпизод в дальнейшем никакой роли не играл. Но Фомину было бы лучше замечать все по порядку, потому что поковырявшись в тапочке и зачем-то подув внутрь, он совершенно не готовым взглядом вдруг обнаружил пса. Пес стоял, как бык, и смотрел ему в пах.

Попятившись наугад, с тапочкой в руке, Лев Николаевич уперся сперва в стену, изображающую даль, затем – заскользив по стене – в вентиляционный люк, забранный решеткой, за которой в темноте мотал лопастями вентилятор, нагнетающий теплый ветер, и звучало тонкое взвизгивание: "Есть, товарищ капитан! Есть! Хорошо, товарищ капитан! Очень хорошо… О, как хорошо! А вам?" Пес сунулся в упор, и прижатый к железу Фомин изготовился взвизгнуть едва ли не звончей, но пес, упрекнув глазами, осторожно принял в пасть фоминскую тапочку и так же осторожно потянул за собой.

Лев Николаевич никогда не интересовался кинологией и потому не мог определить, что пес, хотя и слишком велик, но очень похож на породу "французский бульдог". И такое неведение было по-своему неуместно, так как человечек на поляне за кустом, куда пес в конце концов притянул Фомина, тоже был похож на французского бульдога, и даже еще больше, имея при торчащих глазах на кургузом рыльце еще и длинную слюнку в углу рта. При этом он шевелил щекой, и такое мельтешение Лев Николаевич какое-то время принимал за речь, пока не догадался, что человечек полощет рот.

– Можно шешчь,– скомандовал он, сплюнув себе под ноги.

– А? – не понял Фомин.

– Шешчь,– повторил человечек.– Шешчь и шичечь. На попе.

– А, спасибо,– сказал Лев Николаевич и посмотрел – куда. На что человечек, похожий на французского бульдога, сочно отхаркнулся в песок, загреб ногой и отхлебнул из чашки новую порцию защечного жульканья.

Сам он сидел в шезлонге» в белых трусах с красной каймой, и на брюшке его тасовалась листвяная тень. Остальная одежка – майка, рубаха, китель и прочее – висела на ивовых кустах, нехотя колыхая подолами.

Лев Николаевич не разглядел погон, но когда военный пес потянул его за тапку вниз, он сразу и послушно сел на небольшой бархан. Пес устроился возле шезлонга. По пути он по-кошачьи мазнулся башкой о руку с чашкой, но человечек в трусах не обратил на пса никакого внимания. Все это время он так въедливо вглядывался в Фомина, будто собирался сделать то, чего не сделал пес: подбежать на кривых ногах и укусить в живот.

– Ну-ш? Приштупим? – вдруг сказал он. Это прозвучало неожиданно, потому что он заговорил не сплюнув, и Фомин решил, что человек, наверно, все проглотил.

– К чему? – на всякий случай спросил он.

– К шамому шущешчвенному. Ошчальное проще, ошчальное пушчяки.– Человечек сморщил нос и вдобавок махнул рукой, словно пустяки были невесть откуда налетевшей вонью.– Главное – не бешпокойчешь. Вы не бешпокоичешь?

– Нет,– сказал Фомин.

– И хорошо. Очень хорошо. Жначич, вы шпошобны вошпринимачь шпокойно?

– Да,– сказал Фомин.

– Уважаемый Лев Николаевич, вы – в раю! – объявил человек.

В паузе, отведенной на уяснение такой и вправду неожиданной информации, Фомин вежливо оглядел речку, пляж и потолок, расписанный под небеса, и вежливо кивнул.

– Неч,– кратко сказал человек.– Эчо мой кабинеч. А вот вше проишхочящее… чьфу!

Последние слова он простонал, нагнувшись и выколупывая из песка консервную банку. Мыкнув еще раз, он швырнул банку в кусты, и секунду спустя из кустов появился Славик. На нем, кроме трусов, были белые перчатки, и в перчатках, на блюдечке, он нес стакан с побрякивающей в нем верхней челюстью. Пока человечек монтировал протез, Фомин ждал, что Славик поздоровается. Но Славик не поздоровался.

– А что врачи говорят, товарищ полковник? – спросил он. В ответ маленький полковник грюкнул стакан на блюдце, и Славик заторопился в кусты, нелепо извиваясь меж ветвей длинной спиной.

– Вот она, жадность человеческая,– отметил полковник вслед.– Ну куда, ну зачем одному человеку столько прыщей…

В голосе его слышалась такая неподдельная гадливость, что Лев Николаевич мог предположить, что полковник страдает от чего-то большего, чем отсутствие зубов. Впрочем, можно было предположить, что он проверяет дикцию.

Что-то предположить помешал пес. Поднявшись за поднявшимся хозяином, он подошел к Фомину и ткнул носом в бок, заставив подняться тоже. Как всякий не принадлежащий себе человек, Лев Николаевич охотно встал. Он по-своему был даже рад телодвижениям, ожидая от них какого-то смысла, которого пока не было во всем остальном. Очевидным было только то, что стоячий полковник оказался еще мельче, чем выглядел сидя, и когда по пути к реке он приобнял Фомина, предварительно подняв ему пижамный воротник, чтоб не касаться шеи незащищенной рукой, он сделался похожим не на бульдога, а на пожилого шимпанзе, мирно висящего на дереве.

– Стоматит,– доверчиво пояснил он.– Без зюбов пьехо, а с зюбами… А с зубами больно. С зубами,– он поправил протез языком.– А это – да, это мой кабинет. Одна, знаете, отрада – вот так,– он вздохнул, встав на мокром песке,– посидеть вот так, поглядеть, повспоминать… Детство, так сказать, вспомнить.– Он кивнул на утопленника, который на этот раз лежал ничком.– Как там… "Вы, щенки! За мной ступайте! Будет вам по калачу…" А? А то ведь, знаете, кругом – такое говно. Хотя оно и это тоже, честно говоря, говно порядочное,– заключил он, с сердцем харкнув в воду.– Стекляшка, видите? Сверху вода, а дальше стекло, имитация. Причем – говенная. Чувствуете, хлоркой несет?

– Нет, – посопев, сказал Фомин.

– Ну-у… это-то как раз хорошо. Хорошо, что не чувствуете. Это нам несомненно пригодится,– заметил полковник.– Но хлоркой все-таки несет. А вот что касается рляя… Р-р. Р-рая… Гм… Послушайте, Лев Николаевич, я слыхал, вы как будто не православный? Как же так, голубчик вы мой? Такой, право, славный, и не православный, а? Хе-хе… И тем не менее, заметьте, попали в рляй. Р-рай. Вы ведь в восемьдесят седьмом, кажется, умерли?

– Я? – глупо спросил Фомин.

– Ну, конечно, вы. Вы, голубчик, вы. Я – раньше, я в восемьдесят пятом,– грустно улыбнулся полковник.– Стало быть, не помните? Ну, это не беда. Если не вспомните – не стесняйтесь, говорите. Будем вспоминать вместе. Тут, знаете, многие еще толком не разобрались. Трудно, трудно, понимаю. Да я и сам, если признаться… А попробуйте вот так: вскрытие, морг – это обычно помнят. Голова пришитая… Судебный морг. Вспомнили? Такие, знаете, отвратительные столы…

– А… а когда? – опять спросил Фомин. Это получилось еще глупей, но полковник, понимающе помолчав, грустно погладил пижаму у него на плече.

– А по-моему, батенька, весной. Да-да, весной. И вот так,– он указал на притихшего утопленника.– Причем на мелководье. Что удивительно. Такое несчастье… На мелководье, а вытащили на третий день. Не народ – говно. Ну? Не вспомнили, дорогой?

На утопленнике тоже были пижамные штаны, и Лев Николаевич растерянно потрогал свои.

– Да, а как же…– сказал он.– А мне говорили, что я… болен?

– Может быть,– согласился полковник.– Почему бы нет? Может быть, поэтому вы ничего и не помните. А так-то – что из того? У вас психоз, у меня стоматит, и, собственно, что? Ну, а может быть, не так уж вы и больны. Ведь нельзя же, согласитесь, с бухты-барахты брякнуть – "Здрасьте, вы утонули!" Мы же должны были вас подготовить, постепенно, исподволь, так сказать. Тем более, говорите – больны… Согласны?

– А… КГБ?

– Голупфик! – покривился полковник. Было видно, что он щупает десну языком.– Ну – КГБ! И что – КГБ? И какой, к христам, КГБ? Это в рля… в раю-то? Одно название! В том-то и беда…

– А это… рай? – спросил Фомин.

Полковник не ответил. Он развернулся и побрел прочь. Лев Николаевич посмотрел на пса, но тот, не подавая никаких команд, тоже перешел к шезлонгу и пристроился там, чтоб при желании хозяин мог его почесать. Тогда Фомин быстро надел тапку и стал смотреть, как устраивается полковник.

– Послушайте, уважаемый Лев Николаевич,– с некоторой ползучестью выговорил тот.– А как, по-вашему, выглядит рай? У вас, очевидно, есть буклет-путеводитель? Или собственный проект, так сказать, особый план? Что-нибудь вроде – "По газонам – ходить"? "Свалка мусора разрешена"? Аскариды и дикий мед? А? А ну – встать! Встать как положено! Руки по швам! – вдруг прорычал он.– Спинозы, понимаешь! Джорданы Бруны, едрена мать… И ведь что интересно-то – ведь что ни дристун, то знаток! Каждый в точности знает, что такое рай и где тут чего лежит… Папу-маму не выговорит, а тут – вишь ты! Прямо не рай, а родные подштанники, понимаешь…

Полковник в раздражении схватил чашку, всухую стукнул по зубам и, матюкнувшись, запустил в кусты. Однако на сей раз из кустов не появился никто, и, поковырявшись глазами в переплетении веток, полковник перевел прицельный взгляд на утопленника. Тот вскочил и, запахнувшись в сеть, шмыгнул в трубу. Совершив все это, полковник выковырнул челюсть и помотал ею в воздухе, как бы унимая зубное нытье.

– Прошчиче, голубчик, шорвалошь,– буркнул он для Фомина, который торчал, выпятив кадык.– Шорвалошь… Вечь оч эчого у наш вше неприячношчи. Понимаече, вечь рай на шамом челе шашем… совсем не то, что мы себе представляем,– покривился он, вправив протез.– Вернее, наоборот: как раз то, что представляем, именно то! Но уж больно много, всех-то, и каждый со своими… кальсонами. А вместе, кучей, наворочено такое… Ведь блаженны-то нищие духом, то есть дурак на дураке, куда ни плюнь. Один имбецил в детстве с пожарной лестницы брякнулся, и главное желание – чтоб без лестниц. Другой болот намечтал, клюкву любит, недоделок… Третья, сучка старая, на Эльбе с кем-то встречалась, ей не жить не быть – чтоб повсюду морские пехотинцы… Ну вот тебе пехотинцы! Ну и на кой хрен в раю пехотинцы? Одна вонь, и больше ничего. Или пальмы? Ну как же; ну конечно – какой же рай без пальмов-то, куда… Ну, понатыкано тут этого говна… Кстати, извините, Лев Николаевич,– еще доверительней пробурчал полковник,– вас не смущает слово "говно"? А то я все – говно, говно… Даже как-то нехорошо. У нас, видите ли, с этим некоторые сложности, но… Но об этом после. Сперва, так сказать, о вас…

Он оглянулся на кусты, затем поискал, чем бы швырнуть, но не нашел.

– Как я понял, вас смущает то, что вы умерли в восемьдесят седьмом году. Не заметив, так сказать, перехода,– констатировал он.– А что вы, собственно, ожидали? Что, по-вашему, ваши коллеги там могли намечтать сюда? Спасибо, хоть так! Учишь вас учишь, интернатов вам понастроили, храмов-хренамов – бубни себе про тятю и молчи, пупок, не лезь, не суйся, без тебя знают, чего надо – так нет! Не-ет, оне с мечтами, с грезами, с рылами суконными, твою мать… КГБ им не нравится! Дескать, ироды какие, и в рляю… тьфу! в раю не угомонятся, так? А теперь а ну-ка представьте, что они без нас могли бы тут понаворотить. А? Ведь рай, уважаемый, ра-ай! Чего им там в последнем бздении привидится – то и сюда! А вдруг и теперь могут, и здесь, если захотят – что тогда? То-то и оно! На бога, как говорится, надейся, а… А если и бог – кретин? – удавленным шепотом предположил полковник.– А что? Почему бы нет? Где гарантии? Никаких гарантий, одни подтверждения. Во-первых, по образу и подобию, так сказать, а потом – зачем ему иначе целый р-рай дураков? И ведь слушает и плодит, плодит и слушает, и переводу нет…

– А похороны? – тоже шепотом спросил Фомин.

– Что – похороны?

– Я видел,– пояснил Фомин.– Похороны. Как же, если рай…

– А если он всю жизнь мечтал помереть в кругу семьи? – победно хмыкнул полковник.– Самое, допустим, сокровенное желание – чтоб в кругу. Что ж ему – запретить?

– А у меня? – с беспокойством спросил Лев Николаевич.– Какое? Я ведь, наверно, тоже… желал?

– Ну-у, этого, голубчик, извините, я не знаю. Трудно сказать наверняка. Хотя, может быть…– полковник откинулся в шезлонге и сделал замысловатый жест.– У вас есть жена?

– Нет,– сказал Фомин.

– Ну вот. Возможно, вы желали, чтоб у вас не было жены. Помните, у вас что-то там – игуана, бигуди и так далее. Может быть, это как-нибудь из прошлой жизни…

"Божемой",– подумал Фомин и тихо сел. Он сел в мокрый песок, но практически не ощутил ничего, трудно, как кусок мела, переваривая совсем другие ощущения. Он слышал, как полковник, опять вынув протез, выразил уверенность, что покойный Лев Николаевич уже понял, какая серьезная угроза нависает над всем вокруг и какая непосильная почти задача поставлена перед обруганной им организацией, которая, в свою очередь, уверена, что Лев Николаевич окажет ей посильное содействие как сознательный гражданин и патриот,– но Фомин слышал только слова, которые шуршали, как ненастоящий ветер в бумажных листьях, и смотрел прямо перед собой неподвижным взглядом мертвеца.

Пожалуй, именно поэтому он первым увидел трех черных монахов, один за другим выплывших из черной трубы. Они плыли гуськом, как бы не применяя ног, так как на всех троих были длинные стихари. Еще на них были черные камилавки, но для Фомина такая подробность имела очень мало значения. Из подходящей лексики он все равно знал только слово "плимутрок", не подозревая, что это порода кур. Поэтому он, передвигая мертвый взгляд, всего лишь проследил, как первый монах, подплыв к шезлонгу, вытянул из рукава автомат.

– В чем чело! – шамкнул полковник. Он дважды надавил на протезный клык, вероятно, вызывая охрану, но второй монах, хвастливо, будто розовым леденцом, повертел у него перед носом подмененной челюстью, а третий деловито, как пожилая прачка, принялся сбирать с кустов полковницкую амуницию.

– Отец Ферапонт, вы арестованы! – отчеканил вооруженный монах.– Арестованного в камеру, подследственного ко мне.

Пес подошел к его ноге и потерся об нее башкой.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Неизвестность без слов страшна вдвойне. И держа во рту кривой от страха язык, Фомин цеплялся за слово «шня». Он читал его на плече рукастого амбала, который перешнуровывал сапог, поставив ногу на письменный стол.

"Шня", несомненно, была окончанием чего-то другого, понятного, и Фомину мучительно хотелось увидеть и прочесть татуировку целиком – пусть не угадав предстоящего в точности, но хоть как-то представив, чего ждать.

"Шня" могла быть просто "клешней". Или, хуже, "пешней". Или даже – судя по лицу – "Чешней", в смысле Чечни. Но, покончив с сапогом, амбал посмотрел на часы и с места пихнул Фомина в лоб. И запрокинутый по-покойницки Лев Николаевич стал видеть только потолок.

Потолок был облупленный и грубо подмазан шпатлевкой. Облупленной была и стена (Фомин помнил одну), и кресло, к которому он был пристегнут,– кроме ремней для рук и щиколоток и медного хомутика для головы, оно имело под сиденьем визгливый шарнир,– и вообще вся комнатенка с двумя закрашенными оконцами походила попросту на душевую. Вдобавок амбал, приторочив и привинтив Фомина, тут же стянул тельник и остался голым по пояс – воняя спортивным потом, в камуфляжных штанах и стриженный "утюжком".

Взявшись за нос, амбал молча открыл ему рот и влил какой-то раствор. Затем, отследив всос и полагающийся всхрюк, он рванул кресло на себя, и Фомин, мотнувшись как дверь, завис лицом в пол. В этот момент ему почудилась странная вещь: он как будто успел, пролетая, разглядеть за письменным столом пишущего сержанта в куцем милицейском китель-ке. Сержант писал протокол и в задумчивости постукивал себя авторучкой по зубам. Но амбал, выдернув заслонку в сиденьи, с хрустом всадил шприц, и только отброшенный еще раз, сидя и провиснув задом в подкресельное пространство, Фомин по-настоящему увидел пишущего милиционера.

Все было не так. Все было абсолютно не так. И сбоку на столе, допустим, лежала не милицейская фуражка кверху дном, а рулон ватмана. А посередине – целая стопка бумаг. И человек над ней, одетый в глухой пасторский сюртук, не стучал по зубам шариковой авторучкой, а без всяких пауз – что-то вписывая, зачеркивая и ставя быстрые знаки на полях – почти упирал в столешницу безукоризненно пасторский прямой пробор.

Узнать в нем монаха с автоматом было трудно, и Фомин не узнал. Зато, не удивленный ничем из увиденного и с прежним престранным чувством знакомости всего, он вдруг понял, отчего не стал думать, что комнатенка похожа на душевую: она выглядела точь-в-точь, как седьмое отделение Октябрьского РОВД, куда его, Фомина, доставляли обычно за уличный дебош и сопротивление властям. И хотя такого факта в его биографии не было вовсе, поручиться в точности – взболтанный, как бутылка кефира – Лев Николаевич теперь не мог ни за что.

– Ну что… Все? – глядя в лист, спросил пастор.

– Ну,– откликнулся амбал.

– Так… Хорошо. Начнем с яйца!

– В смысле – щас? – спросил амбал, поигрывая шприцом.

– В смысле аб ово,– сказал пастор, все так же не поднимая головы.– Отдохни пока.

И амбал прислонился к стене непрочитанной "шней", и Фомин почувствовал себя немножко лучше, хотя тоже не понял латинского выражения и по-прежнему висел в ремнях, похожий снизу на большой винт с чечевичной головкой.

– Аб ово, но кратко,– уточнил пастор. Он перебирал бумаги.– Так, это не то, это… Ага! Вот. Уважаемый гражданин э-э… Фомин. Разрешите принести вам глубокие извинения за допущенный относительно вас произвол. Так… Во-вторых, хочу заверить вас, что все без исключения виновные в незаконных репрессиях будут сурово наказаны. Вернее, нет. Будут наказаны не все. Некоторые наказаны уже. У-же…

Повторив это слово, пастор наконец поднял задумчивый взгляд, и Фомин не испугался еще раз, потому что мертвое и стальное, как автобусный бампер, лицо не пугало ничем, как не пугает бампер автобуса, устремленного мимо и куда-то вдаль.

– У-же… Хорошо. В-третьих: следует открыто признать, что действия относительно вас носили недопустимый характер. Считаю нужным подчеркнуть, что вся операция планировалась и проводилась прежним руководством. Но нельзя забывать, что эта преступная деятельность повлекла за собой как материальный ущерб… Ну, это канализационный засор у вас дома. Так? Еще что? А?

– Что? – аукнулся Фомин.

– Я вас спрашиваю. Что еще? Чувствуете как себя? Чувствуете как, говорю?

– Хорошо,– ответил Лев Николаевич.

– Как материальный, так и серьезный ущерб здоровью! – с удовольствием заключил пастор.– От лица властей могу гарантировать, что любые ваши жалобы и претензии к прежнему руководству будут приниматься и рассматриваться самым благожелательным образом. Претензии есть?

– У меня? – чуть светлей спросил Фомин.

– Рацион питания, условия содержания, обращение… Например, вами потеряно семь килограммов веса. Это важно. Чем вас кормили? В последний период?

– В ка…кой? – в полуголос выговорил Лев Николаевич.

– В наборном цехе вами съедена килька,– пастор поднял за уголок короткий листок.– А я имею в виду – дальше. Весь период содержания в псевдодоме для душевнобольных. Точнее, от следственного эксперимента в подвале – раз, по допрос у полковника включительно – два. По отчетам нигде ничего не значится. Кто вас кормил?

– Меня? – еще живее спросил Фомин.

– Очень хорошо! – заметил пастор.– "Не-по-правимый ущерб здоровью",– продиктовал он себе и отложил листок.– Хорошо. Ну, вес – это мы восстановим, это важно. Ну и… и все! По первой части у меня все. Вопросы есть?

Освободившейся рукой он сделал знак, и амбал, подойдя к Фомину, взял в щепоть кусок щеки и повалял его между пальцев. При этом Лев Николаевич опять испытал странное ощущение: осязая даже длину ногтей, он осязал их как бы через пальто. Тем не менее, опять опрокинутый в пол, он очень ясно различил, что амбал, хоть и сквозь штаны, вогнал иглу впритирку с первым проколом.

И это было тем более странным, так как по-настоящему он чувствовал только одно: бессловесное шевеление во рту, которое почему-то никак не попадало в слова.

– А я…– наконец выколупнул он.– А это… что?

– Интенсивная реабилитация. То есть восстановление весовых параметров. Вопрос несущественный. Дальше.

– Нет, а… Просто мне говорили, что я…

– Все случаи угроз, оскорблений и клеветы следует изложить в письменном виде. Такая возможность, как сказано, будет предоставлена. Дальше.

– А это… рляй? – пискнул Фомин.

– Так… Не будем терять времени. Поднять.

И поднятый Фомин увидел бампер, деловито почесывающий бровь.

– Следует иметь в виду, что среднестатистический индивид производит в день триста граммов фекальных масс. При округленной численности населения в пять миллиардов единиц, ежедневный результат составляет полтора миллиона тонн. И, соответственно, пятьсот сорок семь с половиной миллионов в год. С округлением до полумиллиарда и с учетом существования вида в течение трех миллионов лет, общее количество названной субстанции исчисляется числом с восемнадцатью нулями. А именно: полтора квинтиллиона тонн. При том, что вес современной Земли обозначается числом с двадцатью одним нулем, то есть пять целых девяносто восемь сотых секстиллиона тонн. Однако простая разница весов еще не есть вес собственно Земли, так как в расчетах допущена сознательная погрешность в сторону уменьшения – без учета напластования цивилизаций, возможно предшествовавших современной. А также без учета жизнедеятельности животных…

– Апо-кака-липсис,– вдруг брякнул Фомин.

– …и особенностей ряда областей, где процесс фекализации идет интенсивней. Например, в виду потребления преимущественно растительной пищи,– без тени в голосе пояснил пастор.– Однако и наш результат позволяет предположить, что собственно Земля исходно являлась небесным телом гораздо меньшего диаметра. И, соответственно, с большей скоростью обращения. И в этом свете, например, продолжительность жизни Адама в девятьсот тридцать лет воспринимается как заурядный биографический факт…

– Перво-толчок! – опять брякнул Фомин. И настороженно затих.

Дело в том, что брякал, в сущности, не он. Проще было бы сказать, что не получив прямого ответа, но получив взамен такую картину мира, Лев Николаевич все-таки решил, что это все-таки не рай, и обрадовался жизни как таковой. А под такую радость осыпалась в пыль и прочая чепуха, вроде куцего сержанта из седьмого отделения, и разом освобожденный Фомин резвился Санчиковыми словечками – без неподоспевших еще опасений про то, что если это не рай, так, может быть, ад.

Но все было гораздо мутней. И все это – перечисленное, услышанное и многое еще – цеплялось и перетекало друг в дружку и было не мыслью и даже не догадкой, а все тем же пред-догадковым шевелением в горле, сквозь которое, как шампанские пузырьки, сами собой проклевывались слова – как бы и незнакомые самому Льву Николаевичу.

Вот почему, когда амбал, всадив третий укол, по-обезьяньи присел на корточки у стены, Фомин, так и не прочитавший на нем надпись, неожиданно пробормотал "Из всех проблем важнейшей для нас является говно" и насторожился опять.

– Это картина в целом,– отчеркнул пастор.– В частности же она выглядит следующим образом…

Он распустил за стол ватманский сверток, сверток развернулся экраном, и Фомин, потянувшись и как бы привстав в стременах, увидел план.

План был выполнен разноцветной тушью, хотя ничего наглядного не изображал. Конкретно выглядел только черный контур прямоугольника, с цифрами 1, 2 и 3 по трем углам. А вокруг него разбредались синий, зеленый и красный пунктиры, вдобавок перемежаемые вопросительными знаками. Зато план был сориентирован по сторонам света, и северо-южная стрелка упиралась синим острием в указательный ноготь пастора, который придерживал лист за верхний край.

– Как принято считать, в наборном цехе ведутся строительные работы. В действительности имеет смысл говорить о ходе малярных работ. Поскольку первые же попытки работ на каркасе и фундаменте здания привели к подвижкам грунта. Вскрытие пола в трех местах показало, что под зданием находится обильное скопление фекальных масс…

– Райские кучи! – не удержал Фомин.

– …текучей консистенции.

– Обсер-ватория! – опять лопнул Фомин и с силой закрыл рот.

– Скопление следует считать давним отстойником канализационных вод. Установить размеры резервуара не представляется возможным: точная схема подземных коммуникаций отсутствует,– пастор пояснительным жестом тряхнул плакат.– Наименее желательный для нас вариант – конструкция бывшей цеховой канализации по временному принципу. То есть без коллектора и привязки вообще. При котором понадобится принудительная откачка и дополнительный резервуар, а следовательно – точный прогноз объема. Промеры дают от двух до трех метров глубины, но без сведений о прочих параметрах эти данные бесполезны… Однако следует скорее ожидать, что коллектор просто выведен из строя. То есть зашлакован, забит или загроможден. Определить это возможно только на месте. Таким образом, действовать надлежит так: погрузившись в точке "один", достигнуть предполагаемой стены и двигаться далее строго по периметру, вплоть до обнаружения трубы. Контрольные или аварийные всплытия – в точках "два" – восточное крыльцо и "три" – ризница или бывший женский туалет…

– Катя-хизис,– с фырком подытожил Фомин.– Слабый пол и жидкий стул.

На этот раз он не испугался совсем. Тем более, что фырк про стул был последней шуткой, которую ему удалось произнести.

– Говоря откровенно, дело сопряжено с большими трудностями,– объявил пастор, сворачивая план.– В условиях нулевой видимости возможно использовать лишь осязание, а следовательно – легкий гидрокостюм и автономный дыхательный аппарат. Кроме того, устранить неисправность надлежит сразу, в первом погружении. Потому что ни заметить место, ни подвсплыть прямо над ним вам не удастся. А на повторный поиск вы потратите столько же времени, что и в первый раз.

– Я?– легко спросил Фомин.

– Лично я надеюсь, что этого не понадобится,– сказал пастор.– Я имею в виду повторное погружение. Во-первых, у вас будет с собой инструмент, а во-вторых – вряд ли это что-то громоздкое. Надо полагать, не затащило же в канализационные сети какого-нибудь… труп.

– Тятя-тятя,– вдруг, словно очнувшись, прогудел амбал.

И вздрогнувший Лев Николаевич понял, что фыркать больше нельзя.

– Впрочем, в случае необходимости можно, безусловно, погрузиться и еще раз. Просто не следует забывать, что на это уйдет время, которого у нас нет. А что касается сложностей… механических, они преодолеваются легко, если иметь в виду, из чего как минимум на две трети с научной точки зрения и без того состоит окружающая среда,– закончил пастор и отложил свернутый план к стопке просмотренных бумаг.– Вопросы есть?

– Я? – уже внимательней спросил Фомин.– А почему… я?

– Нет. Должен официально предупредить, что вы имеете полное право не хотеть. Не хотеть и отказаться,– отрезал пастор.– О принуждении не может быть и речи. Дело это ответственное и должно быть выполнено крайне добросовестно, а следовательно – сугубо добровольно. Поэтому,– он подержал паузу, в которой нормальный человек мог бы сыграть жевлаком,– поэтому перейдем подробно к вашему делу.

– Но я же не хочу! – пояснил Фомин.

– Я имею в виду уголовное дело. Дело об убийстве электрическим током в административном корпусе типографии,– уточнил пастор.– Следователь Светлов,– неожиданно представился он и разгладил перед собой очередной лист.

Все произошло с такой быстротой, что Лев Николаевич еще ощущал во рту пощелкивание пузырьков. Правда, теперь они вряд ли были шампанскими и лопались без слов. В провисшей тишине – даже сквозь закрытый рот – звук был резким и неприятно громким, пока Фомин, глуша звук, не скосил глаза на амбала, который в том же тюремном полуприседе шелушил, как оказалось, полковницкую челюсть, складывая громко отламываемые зубы в горсть.

– Я не убивал,– утлым голосом пролепетал Фомин.

– Очень может быть,– весомо согласился пастор.– Обязан поставить в известность, что на сегодняшний день следствие располагает лишь рядом косвенных улик. А именно: отпечатки пальцев на электрорубильнике, магнитофонная запись крика, результаты следственного эксперимента и… и показания свидетелей,– добавил он, положив на лист ладонь.– Этого явно не достаточно. Тем более, что показания принадлежат исключительно служебным лицам, а тело пострадавшего не обнаружено. Таким образом, предъявить вам обвинение в преднамеренном убийстве, равно как и в убийстве по неосторожности, а также в покушении на убийство я, безусловно, не могу. Не имею права. И не хочу. Это ясно?

Издав безголосый шип, Фомин попытался кивнуть, но пастор сделал это за него.

– Очень хорошо,– сказал он.– Более того: лично я имею основания предполагать, что дело инспирировано сотрудниками спецслужб. А вместе с длительной подготовкой, оно являлось частью операции, организованной прежним руководством, о чем говорилось выше. Целью операции было – путем расшатывания психики и создания психической дезориентации вынудить вас на якобы добровольное погружение, о котором тоже говорилось выше. Учитывая эти обстоятельства и принимая во внимание безусловную недобросовестность следствия, на сегодняшний день можно ставить вопрос о прекращении вашего дела вообще. Это ясно тоже?