Текст книги "Юность длиною в сто лет. Читаем про себя. Молодежь в литературе XVIII – середины XIX века. 52 произведения про нас (с рисунками автора)"

Дважды в жизни Л. Толстой произнес фразу: «Без ложной скромности: это – как „Илиада“!» Один раз – о «Войне и мире», что совершенно естественно. Но так же он сказал и о самом первом своем произведении – трилогии «Детство. Отрочество. Юность» (1852, 1854, 1857 гг.). И восстал против издателя, опубликовавшего первую часть начинающего автора под заглавием «История моего детства»: «Кому интересна история моего детства?!»

Да, строительным материалом повествования стали воспоминания автора, массу обстоятельств личной жизни и прототипов отрыли исследователи в трилогии. НО Толстой полагал: он пишет не о себе, он пишет в целом о человеке, об этапах – «эпохах», как он выражался! – его становления. Вот же об этом в тексте: «Мне кажется, что ум человеческий в каждом отдельном лице проходит в своем развитии по тому же пути, по которому он развивается и в целых поколениях, что мысли, служившие основанием различных философских теорий, составляют нераздельные части ума; но что каждый человек более или менее ясно сознавал их еще прежде, чем знал о существовании философских теорий».

Трилогия Толстого схвачена стальным каркасом концепции, которая многим сейчас может показаться сомнительной, но автор – поклонник философии Ж. Ж. Руссо – утверждал: «Во всех веках и у всех людей ребенок представляется образцом невинности, безгрешности, добра, правды и красоты. Человек родится совершенным – есть великое слово, сказанное Руссо, и слово это, как камень, остается твердым и истинным». Ой-ли, возразит наш современник, вооруженный теорией, скажем, психоанализа. Но великие велики и в своих заблуждениях, которые ознаменовывают и великими же свершениями. Да это ведь и естественно: вспоминать детские годы ярко и ностальгически.

Итак, знакомьтесь: Николенька Иртеньев. Он повествователь и главный герой трилогии. Вместе с родителями, старшим братом Володей и сестрой Любочкой Николенька живет в имении, в котором угадывается родная автору Ясная Поляна – не дошедший до наших дней дом в тридцать четыре комнаты, но отнюдь не дворец, ибо обставлен изделиями крепостных столяров. Дом обширен и не слишком ухожен, к тому же, скорей всего (добавим от себя), полон насекомых, этих неизбежных тогда приветов от многочисленной «дворни»[16]16
  О блохастости даже и петербургских великосветских гостиных и будуаров пишет А. де Кюстин в книге «Россия в 1839 году». Причина – все те же ночевавшие в креслах крепостные слуги.


[Закрыть]. Конечно, на дистанции времени многое в здешнем обиходе кажется далеким и чужим современному читателю, недаром в одном перечне персонажей «Детства» в Сети читаем: «Маман, папан» – полагая, что где есть «маман», там должен быть и «папан» – вместо правильного «папа»[17]17
  Точнее по-французски: «папа».


[Закрыть]. Николенька слишком чувствителен и плаксив (с точки зрения нашего более сдержанного в проявлении чувств современника), ну да ведь прототип проходил в семейных преданиях Толстых как «Лева-рёва» или «Пузырь».

При всей далекости детства Николеньки от нашего быта есть в повествовании такая теплота, душевность и одновременно психологическая точность, что о дистанции времени как-то забываешь. Да и рай детства, который вроде бы вознамерился описать автор – поклонник теории Руссо, вовсе не такой уж безоблачный. Драматизм повествования нарастает и разрешается в конце повести настоящей трагедией: мать Николеньки умирает.

«Отрочество» открывается одной из лучших (если не лучшей) сценой во всей трилогии: описанием грозы, которая застает семейство Иртеньевых по дороге в Москву. Однако в целом «Отрочество» – самая драматичная, полная дисгармонии часть трилогии, совершенно в соответствии с концепцией неумолимого автора. Мир «невинности, добра и правды», мир детства рассыпается на глазах. Подросток Иртеньев узнает смуту любовного влечения и социального тщеславия, отчего кажется порой себе (и другим) хуже, чем есть на самом деле. Обстоятельства, обстановка жизни (совершенно согласно с все той же концепцией) корежат и пытаются разломать чистую душу Николеньки.

Душевный мир и гармонию герой-повествователь отчасти возвращает себе лишь в «Юности», которую так украсила дружба с молодым князем Нехлюдовым и его интеллигентным (а не только аристократическим) семейством. Теперь Николенька старается выработать некие правила порядочной жизни, где, впрочем, высокий нравственный идеал уживается с кодексом юного великосветского человека comme il faut (франц. «как нужно», «как следует»). Он, конечно, на глазах умнеет, наш Николенька, – умнеет и взрослеет, он учится противостоять сокрушительным внешним «обстоятельствам». Но ведь и обстоятельства-то меняются: в круг его общения входят не только родственники, светские знакомые и крепостные слуги, но и студенты-разночинцы университета – те люди, которым через несколько лет, в 1860-е, суждено стать весьма заметной силой в российском обществе.

Свою трилогию автор писал, уже вооруженный опытом участия в Крымской войне – собственно, писал не только о своем прошлом, но и о стремительно уходившем в прошлое крепостном укладе России. И предчувствие, что вот-вот начнется нечто значительное и светлое в общей нашей жизни – предчувствие весеннего обновления, пожалуй, особенно ощущается именно в «Юности». Задумывал Толстой написать и четвертую часть – «Молодость», – но опыт ее он выплеснул в других произведениях: в частности, в повести «Казаки»[18]18
  Как интересное восполнение четвертой части предлагаем издание «Дневник молодости Л. Н. Толстого». – М.: Московский рабочий, 1988. – 48 с. Молодой Толстой предстает на страницах своего дневника человеком противоречивым, но одержимым идеей самосовершенствования, стремлением выработать в себе личность, озабоченную самым важным – делать добро ближнему.


[Закрыть]…

Цитаты

«Любочка сорвала на одном листке огромной величины червяка, с ужасом бросила его на землю, подняла руки кверху и отскочила, как будто боясь, чтобы из него не брызнуло чего-нибудь. Игра прекратилась: мы все, головами вместе, припали к земле – смотреть эту редкость… Я смотрел уже не на червяка, смотрел-смотрел и изо всех сил поцеловал плечо Катеньки. Она не обернулась, но я заметил, что шейка ее и уши покраснели. Володя, не поднимая головы, презрительно сказал:

– Что за нежности?

У меня же были слезы на глазах». («Детство»)

«– Ах, милая, милая мамаша, как я тебя люблю!

Она улыбается своей грустной, очаровательной улыбкой, берет обеими руками мою голову, целует меня в лоб и кладет к себе на колени.

– Так ты меня очень любишь? – она молчит с минуту, потом говорит: – Смотри, всегда люби меня, никогда не забывай. Если не будет твоей мамаши, ты не забудешь ее? не забудешь, Николенька?» («Детство»)

«Вернутся ли когда-нибудь та свежесть, беззаботность, потребность любви и силы веры, которыми обладаешь в детстве? Какое время может быть лучше того, когда две лучшие добродетели – невинная веселость и беспредельная потребность любви – были единственными заблуждениями в жизни?» («Детство»)

«А я убежден, что ничто не имеет такого разительного влияния на направление человека, как наружность его, и не столько самая наружность, сколько убеждение в привлекательности или непривлекательности ее». («Отрочество»)

«Он был хороший француз, но француз в высшей степени… он имел общие всем его землякам и столь противоположные русскому характеру отличительные черты легкомысленного эгоизма, тщеславия, дерзости и невежественной самоуверенности». («Отрочество»)

«Едва ли мне поверят, какие были любимейшие и постояннейшие предметы моих размышлений во время моего отрочества, – так как были несообразны с моим возрастом и положением. Но, по моему мнению, несообразность между положением человека и его моральной деятельностью есть вернейший признак истины». («Отрочество»)

«Мне невольно хочется пробежать скорее пустыню отрочества и достигнуть той счастливой поры, когда снова истинно нежное, благородное чувство дружбы ярким светом озарило конец этого возраста и положило начало новой, исполненной прелести и поэзии, поре юности». («Отрочество»)

«– Ну, теперь спать, – сказал он.

– Да, – отвечал я, – только одно слово.

– Ну.

– Отлично жить на свете? – сказал я.

– Отлично жить на свете, – отвечал он таким голосом, что я в темноте, казалось, видел выражение его веселых, ласкающихся глаз и детской улыбки». («Юность»)

«Мое comme il faut состояло, первое и главное, в отличном французском языке и особенно выговоре… Второе условие comme il faut были ногти длинные, отчищенные и чистые; третье было умение кланяться, танцевать и разговаривать; четвертое, и очень важное, было равнодушие ко всему и постоянное выражение некоторой изящной, презрительной скуки». («Юность»)

«Несмотря на происходившую у меня в голове путаницу понятий, я в это лето был юн, невинен, свободен и поэтому почти счастлив». («Юность»)

«Могу смело сказать, что я был гораздо лучше в действительности, чем то странное существо, которое я пытался представлять из себя; но все-таки и таким, каким я притворялся, Нехлюдовы меня полюбили и, к счастию моему, не верили, как кажется, моему притворству». («Юность»)

Экран откликнулся

«Детство. Отрочество. Юность», 1973 г., 3-серийный ТВ-спектакль. Режиссер Петр Фоменко, в ролях: В. Корецкий, А. Калягин, М. Терехова, М. Козаков, Е. Урусова, С. Фадеева, А. Эйбоженко, М. Кокшенов, Е. Васильева. Звездные имена сами за себя говорят: блестящая экранизация!

Лев Толстой, этот «злой старик»[19]19
  Оценка художника В. Сурикова.


[Закрыть], ревнивый оценщик чужой славы, но объективный, причислял Герцена к великим писателям (как и себя). И еще: Толстой сетовал, что уже в его время «наша интеллигенция Герцена забыла». Александр Иванович Герцен и у нас в сознании если присутствует, то бычно как общественный деятель, «революционный демократ» середины позапрошлого века.

А прочитать Герцена стоит, поверьте! Даже его художественные вещи вроде романа «Кто виноват?» или повести «Доктор Крупов». Вас поразит удивительно живой, крайне остроумный язык – вот уж нафталинной классикой от этих текстов точно не пахнет!

Но главный труд Герцена – его книга «Былое и думы» (1852–68 гг.). Мемуары? Однако они читаются, как роман! Тонкий психологизм – и острейшая, убийственная ирония; скандальные признания – и глубокие обобщения житейского, философского и политического порядка. 19 век горазд был на яркие мемуары, однако «Былое и думы» – вещь особенная. Здесь не только о прошлом: личность повествователя растет, изменяется вместе с книгой.

Герцен начал писать ее в «минуту злую» для себя, в очень злую минуту. На его глазах ушел под воду пароход, где плыли его сын и мать. Жена писателя не пережила этой потери. Но еще до трагедии Герцен получил тяжелый удар: супруга, которую он увез и тайком обвенчался с ней, после долгих лет совместной жизни полюбила другого. К личным невзгодам прибавились и духовные блуждания. Убежденный западник (да и немец наполовину), он разочаровался в Европе, полагая, что после революций 1848 г., после этой «весны народов», в ней «победил мещанин». Все надежды на революционное преобразование человечества теперь Герцен связал с Россией, увидев в пережитке патриархальщины – крестьянской общине – зародыш будущего социально справедливого строя.

Ко всему прочему на глазах стала таять его слава властителя дум, чуть ли не наставника молодого царя-преобразователя Александра II – это после того, как Герцен, один из немногих, осудил подавление польского восстания 1863–64 гг.

И тогда за «непатриотизм» общественное мнение России осудило писателя.

Вот фон, на котором создавались «Былое и думы». По мысли Герцена, «Вполне достаточно быть просто человеком, у которого есть что рассказать и который может и хочет это сделать». Но сам-то автор этих строк был одним из ведущих интеллектуалов Европы. Поэтому свой труд он воспринимал как дело общественно важное – и личностно необходимое, чтобы превозмочь собственные невзгоды: «В сторону слабость: кто мог пережить, тот должен иметь силу помнить».

Да, Александр Иванович Герцен – личность крайне неординарная, сама судьба его полна парадоксов. Внебрачный сын богатого барина, он по отцу (и по жене) – родственник Романовых, а стал вот революционером. Непримиримый борец за социальную справедливость, он обладал немалым состоянием и сумел уберечь его от лап Николая I, который, было, хотел разорить непокорного политэмигранта – да Ротшильд за изгнанника заступился. Что ж: «Деньги – независимость, сила, оружие. А оружие никто не бросает во время войны, хотя бы оно и было неприятельское, даже ржавое. Рабство нищеты страшно…»

О некоторых других парадоксах жизни и личности «Искандера»[20]20
  Прозвище Герцена и скрытое сравнение его с Искандером – Александром Македонским, Александром Великим.


[Закрыть] мы уже упоминали.

История встала у самой его колыбели: «Былое и думы» начинаются с рассказа няни. Она вспоминает, как во время московского пожара 1812 года все семейство скиталось по горящим улицам с грудным Сашенькой на руках, и французский пьяный солдат обыскал пеленки младенца в поисках спрятанных драгоценностей. О том, как лишь чудо (и знание итальянского языка отцом Герцена) спасло их – читайте сами.

Герцен умеет в несколько слов набросать портрет человека, причем с вольтеровским остроумием. Чего только стоит его рассказ об отце, изысканном, как французский маркиз, который подвергал провинившихся слуг долгим распеканиям вместо того, чтобы отправить на конюшню, причем от нудных наставлений барина душа холопья томилась куда больше, чем от розог…

Самый известный эпизод «Былого и дум» – клятва, которую в 1827 году дали на Воробьевых горах юные Герцен и друг его Николай Огарев. Клятву в том, что продолжат благородное дело декабристов. Клятву они сдержали, но продолжили революционную борьбу в иных условиях. «Новый мир толкался в дверь, наши души, наши сердца растворялись ему».

Герцен подробно описывает своих сотоварищей по Московскому университету, будущих «славянофилов» и «западников» – описывает тонко и остроумно. Так, лидер славянофилов А. Хомяков настолько в русском духе одевался, что «простой народ принимал его на улице за персиянина». Расскажет Герцен о своем первом столкновении с царской властью, о ссылке, о первой любви – сцена любовного свидания здесь, вероятно, одна из самых тонких и проникновенных в нашей литературе. Расскажет об эмиграции. Германия, Швейцария, Италия, Париж, Лондон, их нравы и жители, их дух описаны емко и пристрастно, но выразительно.

Без излишнего беллетризма, вся «правда жизни» здесь, реал духовных поисков русского интеллигента середины 19 столетия. И мысли, чувства, драгоценнейшие подробности внутренней и внешней жизни! «Это великая историческая классика» (Д. С. Мирский).

Цитаты

«В мире нет ничего разрушительнее, невыносимее, как бездействие и ожидание».

«По-моему, служить связью, центром целого круга людей – огромное дело, особенно в обществе разобщенном и скованном».

«Все мы беспощадны и всего беспощаднее, когда мы правы».

«Русские говорят громко там, где другие говорят тихо, и совсем не говорят там, где другие говорят громко».

«Бывают времена, в которые люди мысли соединяются с властью, но это только тогда, когда власть ведет вперед, как при Петре I, защищает свою страну, как в 1812 году, врачует ее раны и дает ей вздохнуть, как при Генрихе IV[21]21
  Король Франции и Наварры, основатель династии Бурбонов (1553–1610).


[Закрыть]».

«Этим людям, занятым службой, ажиотажем, семейными ссорами, картами, орденами, лошадьми, – Р. Оуэн[22]22
  Английский социалист-утопист и предприниматель (1771–1858).


[Закрыть] проповедовал другое употребление сил и указывал им на нелепость их жизни. Убедить их он не мог, а озлобил их и опрокинул на себя всю нетерпимость непонимания. Один разум долготерпелив и милосерд, потому что он понимает».

«Несчастие – самая плохая школа! Конечно, человек, много испытавший, выносливее, но ведь это оттого, что душа его помята, ослаблена. Человек изнашивается и становится трусливее от перенесенного. Он теряет ту уверенность в завтрашнем дне, без которой ничего делать нельзя; он становится равнодушнее, потому что свыкается с страшными мыслями, наконец он боится несчастий, то есть боится снова перечувствовать ряд щемящих страданий, ряд замираний сердца, которых память не разносится с тучами».

«Сила не заключает в своем понятии сознательности, как необходимого условия, напротив, она тем непреодолимее – чем безумнее, тем страшнее – чем бессознательнее. От поврежденного человека можно спастись, от стада бешеных волков труднее, а перед бессмысленной стихией человеку остается сложить руки и погибнуть».

«Моды нигде не соблюдаются с таким уважением, как в Петербурге; это доказывает незрелость нашего образования: наши платья чужие. В Европе люди одеваются, а мы рядимся и поэтому боимся, если рукав широк или воротник узок. В Париже только боятся быть одетым без вкуса, в Лондоне боятся только простуды, в Италии всякий одевается, как хочет. Если б показать эти батальоны одинаковых сюртуков, плотно застегнутых, щеголей на Невском проспекте, англичанин принял бы их за отряд полисменов».

«Рыцарская доблесть, изящество аристократических нравов, строгая чинность протестантов, гордая независимость англичан, роскошная жизнь итальянских художников, искрящийся ум энциклопедистов и мрачная энергия террористов – все это переплавилось и переродилось в целую совокупность других господствующих нравов, мещанских. Они составляют целое, то есть замкнутое, оконченное в себе воззрение на жизнь, с своими преданиями и правилами, с своим добром и злом, с своими приемами и с своей нравственностью низшего порядка».

«Один из самых печальных результатов петровского переворота, – это развитие чиновнического сословия. Класс искусственный, необразованный, голодный, не умеющий ничего делать кроме „служения“, ничего не знающий кроме канцелярских форм, он составляет какое-то гражданское духовенство, священнодействующее в судах и полициях и сосущее кровь народа тысячами ртов жадных и нечистых».

«В Москве, – говаривал Чаадаев, – каждого иностранца водят смотреть большую пушку и большой колокол. Пушку, из которой стрелять нельзя, и колокол, который свалился прежде, чем звонил. Удивительный город, в котором достопримечательности отличаются нелепостью…»

«Возражение большинством – не ответ, а насилие; возражение, что это безнравственно или несогласно с такой-то традиционной религией или с иной, тоже не опровержение. В худшем случае такие ответы могут только доказать двойство между истиной и нравственностью, пользу лжи и вред правды».

«Та любовь только глубока и прочна, которая восполняет друг друга, для деятельной любви – различие нужно столько же, сколько сходство; без него чувство вяло, страдательно и обращается в привычку».

«Восприимчивый характер славян, их женственность, недостаток самодеятельности и большая способность усвоения и пластицизма делают их по преимуществу народом, нуждающимся в других народах, они не вполне довлеют себе. Оставленные на себя, славяне легко „убаюкиваются своими песнями“, как заметил один византийский летописец, „и дремлют“. Возбужденные другими, они идут до крайних следствий; нет народа, который глубже и полнее усваивал бы себе мысль других народов, оставаясь самим собою. Того упорного непонимания друг друга, которое существует теперь, как за тысячу лет, между народами германскими и романскими, между ими и славянами нет. В этой симпатичной, легко усваивающей, воспринимающей натуре лежит необходимость отдаваться и быть увлекаемым».

Сюжет повести прост донельзя: ее юный герой Володя 16-ти лет влюбляется в 20-летнюю девушку – княжну Зинаиду Александровну Засекину. Вокруг нее вьется хоровод поклонников – куда там «сопливенькому» Володе! Неожиданно он открывает, что у его отца Петра Васильевича и Зинаиды – настоящий роман. Все Володины муки страсти и ревности – ничто рядом с чувствами двух взрослых людей. Но это для Зинаиды и отца он еще маленький – сам Володя реально страдает и реально, как ему кажется, любит…

Повесть написана в 1860 г., она выдержана в форме воспоминания героя о первой любви, случившейся четверть века назад. Однако не только герой вспоминает – вспоминает и автор: «В „Первой любви“ я изобразил своего отца. Меня многие за это осуждали… Отец мой был красавец… Он был очень хорош – настоящей русской красотой. Он обыкновенно держал себя холодно, неприступно, но стоило ему захотеть понравиться, – в его лице, в его манерах появлялось что-то неотразимо очаровательное. Особенно он становился таким с женщинами, которые ему нравились».

Увы, отец писателя женился «на деньгах», не по любви. Что ж, и в повести прагматичный отец наставляет Володю: «Сам бери, что можешь, а в руки не давайся; самому себе принадлежать – в этом вся штука жизни». «Сын мой <…>, бойся женской любви, бойся этого счастья, этой отравы…»

Ан, все случилось с точностью до наоборот! Большая любовь, как всегда, у Тургенева, выступает силой иррациональной и… трагичной.

Актуальность рассказанной писателем истории доказывает обилие экранизаций – во многих странах мира. Какую-то особенную правдивость ее в деталях, в подробностях, в словах, которые вот уж точно не сочинишь, вы почувствуете. «Я не придумывал этой повести; она дана мне была целиком самой жизнью», – признавался писатель. Может, поэтому о каких-то деталях он все же не договаривает, заставляя читателя догадываться, а порой и гадать. Тургенев считал эту повесть одним из лучших своих произведений.

И как всякая хорошо рассказанная подлинная (в сути своей подлинная) история, она не оставит вас равнодушными…

Цитаты

«В нескольких шагах от меня… стояла высокая, стройная девушка в полосатом розовом платье и с белым платочком на голове; вокруг нее теснились четыре молодые человека, и она поочередно хлопала их по лбу теми небольшими серыми цветками, которых имени я не знаю, но которые хорошо знакомы детям… Молодые люди так охотно подставляли свои лбы – а в движениях девушки (я ее видел сбоку) было что-то такое очаровательное, повелительное, ласкающее, насмешливое и милое, что я чуть не вскрикнул от удивления и удовольствия…»

«И помню я <…>, мне стало страшно за Зинаиду, и захотелось мне помолиться за нее, за отца – и за себя».

«Послушайте, ведь я <…> могла бы быть вашей тетушкой, право; ну, не тетушкой, старшей сестрой».

«…Звон колоколов Донского монастыря прилетал по временам, спокойный и унылый – а я сидел <…> и наполнялся весь каким-то безыменным ощущением, в котором было все: и грусть, и радость, и предчувствие будущего, и желание, и страх жизни».

«Она и сочувствовала ему и чуть-чуть трунила над ним; она плохо ему верила и, наслушавшись его излияний, заставляла его читать Пушкина, чтобы, как она говорила, очистить воздух».

«– «Что не любить оно не может», – повторила Зинаида. – Вот чем поэзия хороша: она говорит нам то, чего нет и что не только лучше того, что есть, но даже больше похоже на правду… Что не любить оно не может – и хотело бы, да не может!»

«О молодость! Молодость!.. Может быть, вся тайна твоей прелести состоит не в возможности всё сделать, а в возможности думать, что всё сделаешь».

«– Вы не думаете ли, что я его люблю, – сказала она мне в другой раз. – Нет; я таких любить не могу, на которых мне приходится глядеть сверху вниз. Мне надобно такого, который сам бы меня сломил… Да я на такого не наткнусь, бог милостив! Не попадусь никому в лапы, ни-ни!»

«…Зинаида выпрямилась и протянула руку… Вдруг в глазах моих свершилось невероятное дело: отец внезапно поднял хлыст… – и послышался резкий удар по этой обнаженной до локтя руке. Я едва удержался, чтобы не вскрикнуть, а Зинаида вздрогнула, молча посмотрела на моего отца и, медленно поднеся свою руку к губам, поцеловала заалевшийся на ней рубец».

Экран откликнулся

Повести очень повезло на многочисленные экранизации: вот что значит – «вечный сюжет»! Впервые она стала фильмом еще в 1915 г., существует немало версий: французская, две японских, англо-американская, мексиканская, канадская, швейцарская. Их легко найти в Сети. Мы же предлагаем вам две отечественные.

«Первая любовь», 1968 г. Режиссер Василий Ордынский, в ролях: И. Смоктуновский, В. Власов, И. Печерникова, С. Любшин и др.

«Первая любовь», 1995 г., совместный российско-германский фильм. Режиссер Роман Балаян, в ролях: А. Ищенко, М. Неелова, А. Михалкова, А. Абдулов, А. Баталов, И. Муравьева, О. Янковский, А. Лазарев-младший. Фильм удостоен нескольких наград на кинофестивалях.

«Первая любовь», 1968 г.