Текст книги "По следу зверя"

16

Отправив к Николиному хутору обер-лейтенанта Витке с тремя десятками солдат полевой жандармерии и двумя отделениями из взвода Матюшина, капитан Хойер в ожидании хороших новостей поднялся в свой кабинет. Если верить арестанту, изъявившему желание служить рейху, такого количества людей будет вполне достаточно, чтобы обезвредить десяток партизан.

Приказав адъютанту принести кофе, офицер сел за стол и принялся составлять подробный доклад для своего штабного начальства. Он в красках сообщал о раскрытии в городе большого бандитского подполья и проводимом им в эти минуты спецрейде с целью захвата или уничтожения сразу двух известных партизанских командиров. Ставил высшее руководство в известность и о планируемом партизанами в ближайшие две-три недели крупномасштабном наступлении на его территории. Одного не знал Клаус Хойер: операция партизан уже началась…

Не желая спугнуть неприятеля звуком моторов, обер-лейтенант Витке приказал оставить автотранспорт на старой проселочной дороге вдали от хутора и дальше идти пешком. Остановились в пятистах метрах от замеченного в бинокль подворья – старого домика на опушке с двумя покосившимися сараями и открытым загоном для скота. Какого-либо движения рядом замечено не было. Немного подумав, Витке отправил к строениям несколько человек осмотреться на месте. Остальным было приказано соблюдать тишину.

На всякий случай Матюшин велел своим подручным связать Сверчка и вставить в рот кляп. Жалкий вид юноши вызвал едкие насмешки у полицаев.

– Будьте внимательны! – потребовал вицефельдфебель. – Чепраковцы осторожны. Учуют что – вмиг скроются.

Власенко, долгое время наблюдавший за пленным, подошел к Матюшину.

– Слышь, Кондрат, не нравится мне этот сталинский выкормыш! – кивком головы показал он на Сверчка. – Чую, мутит что-то. Я еще на допросе это почуял.

Присев на поваленный замшелый ствол осины, Матюшин оторвал травинку, бросил в угол рта.

– Чую-чую! – передразнил он. – Чем не нравится-то?

– Не знаю. Нутро подсказывает.

– Поганое у тебя нутро, Василь! – хохотнул Кондрат. – А чего раньше молчал?

– Вот, сейчас говорю. Надо в город возвращаться. Там спокойнее будет.

Глянув на связанного паренька, командир взвода усмехнулся:

– Думаешь, обманывает? Да ты погляди на него, он же совсем еще пацан! Смотри, как дрожит! Напуган. Жить хочет…

Василий безнадежно махнул рукой, отступая в сторонку:

– Смотри, тебе видней.

Сплюнув травинку, Матюшин нехотя поднялся.

– Ладно, будь начеку. – Интуиция Власенко не раз выручала их, и сейчас его тревога передалась Кондрату. – Если что не так – уйдем по-тихому, – шепнул он.

Стоявший неподалеку от них Богдан Тыква, слышавший часть разговора, вынул из висевших на поясе ножен длинный клинок и ломаной походкой блатаря подошел к Власенко.

– Васыль, та ты нэ мандражуй! – прошамкал он, заглядывая в глаза снизу вверх. – Колысь ций безродный пес сбрехав, так ми його зараз на куски порвемо, як вовчара овцю!

Кроме белорусов, во взводе Матюшина служило немало и украинцев. Небольшого роста, тощий, с впалыми щеками и лихорадочно блестевшими глазами, Тыква считался самым жестоким среди них.

Угрожающе надвинувшись грудью, Василий отодвинул его в сторону:

– Ты, херой, попервой зубы отрасти, чтобы было чем рвать! – проворчал полицай, намекая на неровные ряды полусгнивших зубов украинца. – И нож спрячь! С перышком-то любой дурак справится с пленным.

Осклабившись, Богдан всем своим видом силился показать окружающим, что не страшится его.

– «Дурачка» я тоби, Василек, прощаю, а насчет ножичка нэ кажи. Нэ кажный може управитися с таким. Я цей штукенцией любого ухайдакаю, хучь хиляка, а хучь и здоровяка.

Пропустив намек в свой адрес, Василий демонстративно отвернулся. Не в его характере было задираться.

Спрятав нож, Тыква подошел к нему ближе:

– Васыль, я тэж, як и ты, чую, шо цей партизан бреше! Дуже мени хочется дати йому по харе. – Во взводе все знали: Тыква люто ненавидит партизан. Причиной тому была смерть от их рук отца и старшего брата, служивших полицейскими во Львове. – Цию вражину треба було ще там убиты, у подва…

Внезапно нарушивший лесную тишину, плотный огонь из стрелкового оружия оборвал Тыкву на полуслове. Застигнутые врасплох, полицаи вместе с гитлеровцами сначала заметались между деревьями, а затем бросились врассыпную. Немногие успели открыть ответный огонь.

Услышав выстрелы, Сверчок стал отползать под куст. В это время кто-то тяжелый навалился на его плечи. Через мгновение веревка, стягивавшая руки за спиной, ослабла.

– Жив, унучёк? А я знав! – услышал юноша знакомый до последней трещинки голос деда Захара.

– Жив, деда, жив! Как же я рад тебе! – он на секунду обмяк в объятиях своего спасителя, но тут же встрепенулся: – Немцы на хуторе! Надо наших предупредить!

– Та знаем. Мы за вами давно наблюдаем.

Вырвавшись из рук старика, Сверчок подхватил карабин убитого Тыквы.

– Я за Матюшиным! – успел он крикнуть, прежде чем скрылся за деревьями.

17

Оставив больше половины людей убитыми, неприятель разбежался по лесу. Времени на преследование уцелевших не оставалось. Не найдя куда-то пропавшего в разгар боя комиссара, Вовк приказал бойцам собрать трофейное оружие.

Получив доклад, что среди партизан убитых нет, а двое легкораненых возвращаться в лагерь отказываются, Виктор уже собирался дать команду выдвигаться к городу, когда навстречу из чащи вышел Строжевский. Рядом с невысоким замполитом возвышался рослый боец Грушин. Чуть сзади них, слегка припадая на левую ногу, показался еще один. Вовк не сразу узнал в нем Николая Цвирко. Обрадовавшись, офицер бросился навстречу и принял паренька в объятия.

– Жив? Издали и не признать… Ну и досталось же тебе! – воскликнул он, разглядывая отекшее от побоев лицо юноши.

– Да, угостили на славу! На всю жизнь запомню, – вымучил улыбку Сверчок.

– Были бы зубы целы, а лицо…

– А лицо краше прежнего будет! – вынырнул из-за спины Вовка дед Захар. – Девкам на радость, хлопцам на зависть!

Коротко доложив о засаде, в которую попали у мельницы, юноша поведал о гибели Довгунца и подпольщиков.

– Сам видел их мертвыми? – стал уточнять Вовк.

Сверчок утвердительно кивнул.

– Сашку на моих глазах застрелили. Тела остальных заметил, когда меня к машине тащили. Рядышком на земле лежали. Трое. Не знаю, может, их больше было.

– Трое и было, – опустил голову офицер.

Собравшиеся к этому времени вокруг них партизаны стали наперебой поздравлять вырвавшегося из фашистских лап боевого товарища:

– Рады, что остался жив! Теперь тебе за двоих жить, Коля: за себя и Сашку!..

– Рано радоваться! – возвысил голос Строжевский, все это время не сводивший серых глаз с юноши. – Вы почему здесь? – вдруг обратился он к нему.

Сверчок улыбнулся:

– Где же мне еще быть?

– Вы сюда с гитлеровцами пришли?

– С ними.

– И с немецкой винтовкой в руках?

Еще не понимая, куда ведет замполит, Сверчок утвердительно кивнул:

– Я ее только что подобрал!

– Подтверждаю! При мне то было, – сощурил глаз дед Захар.

– А убегали зачем? – продолжал Строжевский.

Все еще удивляясь странным вопросам, Коля пожал плечами:

– Я не убегал! За полицаями погнался!

Повернувшись к старшему лейтенанту Вовку, заместитель командира по политчасти не стал скрывать своего подозрения:

– Убегал-убегал! Ясно, что хотел скрыться. Мы его еле догнали. Так ведь, Грушин?

Стоявший рядом молодой мужчина растерянно заморгал:

– Да я… не знаю… окликнули пару раз… может, не слышал? Стреляли же вокруг!..

Смерив бойца презрительным взглядом, Строжевский снова повернулся к Цвирко:

– Еще раз спрашиваю: почему вы здесь? Вам было велено идти к мельнице. Почему же сегодня вы оказались здесь с фашистами?

– Выполнял приказ командира! – нахмурился тот.

Желая оградить Сверчка от каких-либо подозрений, Виктор Вовк демонстративно постучал по циферблату наручных часов:

– Афанасий Петрович, пора выдвигаться! Время не терпит.

Однако Строжевский отступать не собирался, решительно заявив:

– Мы не тронемся с места, пока не установим, как и почему Цвирко оказался здесь.

Лицо молодого партизана повело нервной судорогой:

– Я же сказал: выполнял поручение Федора Ивановича! Вы должны быть в курсе, раз пришли сюда.

Но он ошибался. Уверенный в том, что Цвирко и Довгунец как обычно вернутся после встречи с подпольщиками, капитан Чепраков тогда не стал сообщать Строжевскому и Вовку о придуманном им плане на случай провала. Вот и сейчас, отправляя их к Николиному хутору, все подходы к которому партизаны давно хорошо изучили, не стал вдаваться в подробности. Лишь предупредил, что если кто-то из ребят жив, то, возможно, появится здесь.

По-прежнему недоверчиво ощупывая взглядом Цвирко, Строжевский вымолвил:

– Поскольку капитан Чепраков в данный момент не может подтвердить ваши слова, я задерживаю вас до выяснения всех обстоятельств! – Не терпящим возражения тоном он отдал распоряжение: – Боец Грушин, заберите у него оружие и отведите в лагерь!

Не успев порадоваться спасению товарища, стоявшие рядом партизаны переглянулись. Первым не выдержал дед Захар. Выступив вперед, он загородил собою Сверчка:

– Это за что же его под конвой-то?

Рядом стал коренастый Андрусенко. До войны этот тридцатилетний крепыш, обладавший неимоверной физической силой, занимался в цирке силовым жонглированием. На лице мужчины появилась недобрая усмешка:

– А что происходит, Афанасий Петрович? Это же Коля. Наш Коля!

Еще несколько человек, громко выражая свое недовольство, взяли Сверчка в защитное кольцо. В напряженных лицах партизан скрывалась угроза. Строжевский в замешательстве нахмурился. Он хорошо знал: на войне всякое случается. Бывает, и пуля в спину прилетает. Заметив в его глазах растерянность, Вовк решительно поднял руку, призывая всех успокоиться.

– Я полагаю: Афанасий Петрович имел в виду, что бойцу Цвирко необходимо отдохнуть. Именно с этой целью его отсылают на базу. – Офицер скосил глаз на политработника. – Так ведь?

Немного потоптавшись, Строжевский неохотно согласился.

– И пойдет он с Захаром Петровичем, – добавил Вовк. – А Грушин останется с нами. Он нам в другом месте будет нужен.

Последние слова также были адресованы замполиту.

– Есть остаться с вами! – с явным облегчением выдохнул долговязый Грушин. Выступать в роли конвоира своего же товарища ему совсем не хотелось. Дружески подмигнув Сверчку, он тут же юркнул за спины партизан, точно опасался, что начальство передумает.

– Есть отвести внучка на базу! – охотно вторил ему дед Захар. – Доставим в наилучшем виде!

И снова Строжевскому пришлось согласиться.

– Ну, как угодно, – махнул он рукой.

– Угодно! – Вовк подал знак бойцам выдвигаться на марш.

– Товарищ старший лейтенант, можно мне с вами? – взмолился Коля. – Мы так долго охотились за Матюшиным. Кажется, я знаю, куда он может направиться. Разрешите мне с вами! – повторил он.

Задетый за самолюбие, Строжевский выкрикнул:

– Его и без вас поймают! – и, повернувшись к старику Степаненко, злобно прошипел: – Не задерживайтесь! Выполняйте приказ!..

Группа Чепракова считалась особой единицей, в которой должность политработника была обязательной. Строжевский был третьим по счету комиссаром в его отряде. Первые двое – молодые, отчаянно-дерзкие, рвались в открытую схватку с врагом. В боях и полегли один за другим. После этого в отряде некоторое время не было политработника. Чепраков отказывался от гражданских лиц. Просил прислать боевого офицера. Главный штаб партизанского сопротивления решил по-своему и направил к нему Афанасия Петровича Строжевского, бывшего вторым секретарем одного из райкомов партии.

Новый комиссар сам редко принимал участие в операциях. Считал, что его удел – политическое просвещение малограмотных партизан. Если же и приходилось совершать вылазки с группами, то он держался сзади, оправдывая это тем, что так проще проследить за выполнением поставленной задачи. Партизаны втайне подшучивали над его трусостью.

Как ни старался, но за время, что находился в отряде, Афанасий Строжевский так и не сумел вызвать у бойцов уважение к себе, подобное тому, какое имели боевые офицеры Чепраков с Вовком. Пропахшие пороховой гарью, впитавшие от земли бесстрашие в борьбе с фашистами, бойцы видели в нем обычного функционера, а не военного. Многих вчерашних крестьян и рабочих его должность настораживала.

Подбирая в отряд новых бойцов, Федор Чепраков делал упор на военных. Но если в начале войны было немало тех, кто выходил из окружения, то со временем пришлось брать и гражданских. В вопросах дисциплины последние были не столь осмотрительны, как военные. Нередко позволяли себе открыто и жестко критиковать центральные власти, то не сумевшие вовремя остановить продвижение фашистов, то запаздывавшие с обеспечением боеприпасами и медикаментами. До появления в отряде Строжевского Чепраков старался не замечать этих разговоров. Теперь же всячески пресекал их. Боялся. Не за себя – за своих бойцов. Знал, к чему могут привести неосторожные слова в адрес центральных властей.

Однако капитан Чепраков не догадывался о главном: новый замполит метил на его место. Афанасий Строжевский понимал, что война рано или поздно закончится. О роли комиссаров на фронте народ вскоре забудет. Хорошего же командира будут помнить всегда. Дослужись он сейчас до руководителя боевого отряда, и в будущем это могло бы послужить хорошим трамплином в карьерном росте.

Быть военным Афанасий никогда не мечтал. Война – это всегда опасно. Карьеру собирался построить на ином поприще. Впервые о своем будущем задумался в старших классах после прочтения небольшой заметки в одной из областных газет. В ней автор рассказывал о жизненном пути известного хозяйственника Лазаря Моисеевича Кагановича, который из простого малограмотного паренька, родившегося в глухой украинской провинции, быстро дорос до видного советского деятеля. Афанасий решил идти тем же путем. Получив экономическое образование, юноша успешно окончил и партийную школу, где готовили агитаторов и районных руководителей. Работать он начинал в одном из отделов Министерства сельского хозяйства республики, а через два года был назначен вторым секретарем райкома партии. Правда, далеко от столицы, но это Афанасия совсем не смущало. Многие функционеры начинали выстраивать карьеру с периферии…

18

Дождавшись, когда отряд скроется из виду, дед Захар закинул автомат за плечо, тронул молчавшего юношу за руку:

– Ну, што, малой, в путь-дорожку? Ходить нам треба далёко…

– Вот и иди сам!

Сверчок устало опустился на землю. После ударов пудовыми кулаками Матюшина сильно болела голова.

Вынув из-за пазухи обрез старого пятизарядного кавалерийского карабина, столь же древнего, как и сам, Захар Петрович протянул его пареньку:

– Держи, малой! В нонешнее время шастать по лесам без оружия нельзя. Наша дорога осторожности потребует.

Приняв обрез, юноша горько усмехнулся:

– Деда, рискуешь, доверяя огнестрел арестованному!

Старик недовольно зашевелил усами:

– Та не ной! Який же ты арестованный? Так, временно задержанный. Сказано же – до выяснения!

Сверчок не скрывал обиды:

– Ославили! На весь отряд ославили. Спасибо, хоть не связали. Выходит, вышел боец Цвирко из доверия? Как же так, дед Захар?

Притулившись спиной к старой березе, старик вытянул из внутреннего кармана потертой цигейковой безрукавки кисет, высыпал на шершавую ладонь щепотку табаку.

– А как хошь, так и понимай, – отмахнулся он. – Война идет! Нынче всякий под подозрением ходит. Вона, сколь предателей-то развелось. Людишки совесть продают, что семечку на базаре – рупь за куль.

Приказ политрука задержать Цвирко «до выяснения некоторых обстоятельств» поначалу и у него вызвал резкое противление. Однако немного поразмыслив, Захар Петрович нашел его решению оправдание. В последнее время гитлеровцы значительно активизировали свои действия против партизан. Очевидно, это было продиктовано наступлением Красной армии и все более возрастающей активностью местного населения. За короткое время фашистам удалось уничтожить несколько отрядов, что не могло не породить слухи о действующих в партизанской среде агентах абвера.

Случай у мельницы вселил и в деда Захара холодок недоверия. Чувство это, мерзкое по своей природе, росло с каждой затяжкой и царапало грудь. Рассеяв рукой табачный дым, он стал по памяти перебирать лица партизан, особенно тех, кто недавно появился в отряде, но все они казались ему людьми достойными. В душе закралось подозрение: «А вдруг это Коля сболтнул что лишнее немцам? Молод ведь! Мог и испугаться, смалодушничать».

Захар Петрович подумал, что и командир в последнее время стал проявлять недоверие к своим подчиненным. Наблюдательный старик заметил: Федор Иванович уже не столь открыт с ними, как прежде.

– Ты, Сверчок, на Афанасия Петровича особливо не серчай, – пыхнул дымом старик, взглянув на отвернувшегося юношу. – К примеру, останься в живых Санёк, комиссар и его бы заподозрил. Должность у него такая – в каждом из нас сумневаться. Пока до правды не докопается – не успокоится.

– Какой правды? – Юноша поправил обрез на коленях.

Прищурив один глаз, в который упорно лез табачный дым, дед Захар сплюнул горькую слюну в сторону:

– Якой правды, говоришь? А у каждого вона своя! Знавал я до войны одного партийца. Ох, и много же народу сгубил этот человечишко! Не дай бог, каким подозрительным был. Всё доносы строчил направо и налево, выродок. Ради правды, говорил. А тока и сам в конце плохо кончил. Приперли его чекисты к стене за вредительство да и пустили пулю в затылок. Ну, или в лоб, куда они их там пускают, грэць их мае. Вот и получается, што правда у кажного своя. И часто вона кривдой становится, када наружу выходит.

Сверчок с изумлением взирал на него:

– Так о какой правде ты говоришь, деда?

– А хто ее знает, какая она всамделишная?! Я же кажу: у тебя, к примеру, своя, а у комиссара – евоная…

– Ты мне что, тоже не доверяешь? Подозреваешь в чем-то?

Пропуская его вопрос мимо ушей, Захар Петрович продолжал:

– Афанасий Петрович, конешна, человек по характеру неприятный, а все же понятие о справедливости имеет. Я в том лично убедился. Давеча подошел, сказал, што, мол, неправ был насчет моих царских наград. – Повернувшись всем фронтом, дед Захар широко улыбнулся. – Представляешь, оказывается, еще в прошлом годе сам Сталин особый указ издал! По нему всем, кто имеет Георгиевские кресты, разрешено их носить наравне с современными наградами. Такая вот история.

– При чем тут твои кресты? Достал ими уже всех до печенки! – выпалил в сердцах Николай.

Захар Петрович не ожидал столь негативной реакции от своего любимчика. Утопив голову в плечи, словно удар получил, он часто-часто заморгал:

– Ужель достал? Вона как…

– Да, достал! Меня в измене подозревают, а ты про свои дурацкие награды…

– Дурацкие?

Минуты две оба молчали, глядя в разные стороны. Опустив голову, старик обиженно сопел.

– Зря ты так, – наконец вымолвил он едва слышно. – Видит бог, сомнений в тебе я не имею. А в лагерь веду, чтобы отошел немного. Вона, как рожа-то оплыла, мать родная не узнает.

В каждом сказанном им слове сквозила горечь. Взглянув на согбенную фигуру старика, Коля пожалел о своей несдержанности, но извиняться не стал, только вымолвил:

– Рожа – не душа, пройдет.

– Душа – понятие библейское! Помолишься – отпустит, – философски заметил старый казак, распрямляясь в плечах. Долго обижаться он не мог. Понимал, как тяжело юноше. – Ну, коли не болит, будемо собираться в путь-дорогу. Приидем на мисто, отдохнешь, горяченького похлебаешь, глядишь, и успокоишься, пока наши город брать будут.

Сверчок встрепенулся:

– Они что, в город пошли? Почему сегодня? Вроде планировали к концу недели. Я немцам сказал через две…

Со слов деда Захара было несколько причин, заставивших партизан именно сегодня идти на штурм немецкого гарнизона. Главная из них возникла внезапно, когда стало известно, что гитлеровцы схватили подпольщиков. Их необходимо было освободить до передачи в руки гестапо. Вторая причина имела политический окрас.

– День-то завтра какой, помнишь?

– Обыкновенный, какой?

– Э, нет, – старик покачал головой. – Завтра двадцать второе июня, день начала войны. Вот и порешили наверху приурочить освобождение города к этой дате.

– Фашистов в городе много! Боюсь, нашим трудно будет, – забеспокоился Сверчок.

– Так и наши не одни! Федор Иваныч к операции отряды Кручени и Бакулева подключил. Сказал, што и армейские подразделения вот-вот выступят. Мы для них навроде как коридор прорубаем.

Немногочисленный отряд бывшего председателя одного из колхозов, Тараса Бакулева, состоял из жителей соседних деревень. Партизанили крестьяне давно, но сливаться с другими отрядами не желали. Бойцы Чепракова и Тимофея Кручени не раз выручали людей Тараса. Настала очередь и бакулевцам их поддержать. Сверчок занервничал. В такой ответственный момент он хотел быть вместе с товарищами.

– Значит, пока я под конвоем буду «отдыхать» да бульбу жрать, мужики немца погонят?

Захар Петрович недовольно засопел:

– Ну, под яким конвоем, што ты мелешь? Стал бы я тоби оружие давать?

Сверчок вскочил на ноги, выдохнул злобно:

– Я в лагерь не пойду! И ты меня, деда, не останавливай. Если Матюшин сбежит, я не прощу этого ни себе, ни тебе. Счеты у меня с ним. Личные. Понял?

Сердце Захара Петровича сжалось, когда он смотрел на отекшее, в синяках, лицо паренька:

– Ну, куды тоби? Казали же: Матюшина хлопцы сами достанут. К этому животному вымеску у всех нас счеты имеются.

– Дело не только в Матюшине, будь он проклят. Лида у гитлеровцев. Я ее голос слышал.

– Э, нет! Тут ты шибко ошибаешься, – радостно воскликнул Степаненко. – Мы твою Лиду в отряд Кручени переправили. Ее наши разведчики привели.

– Как? Жива, здорова? – обрадовался Сверчок.

– Спрашивала за тебя. Трошки даже всплакнула, колы подумала, што ты того… Да мы и сами так думали, – признался Захар Петрович. – Ну, останешься? Дивчину свою повидаешь, а?

– Нет, пойду, – решительно заявил Коля. – Не должен Матюшин уйти. И я, кажется, знаю, куда он навострился.

– Ходи со мною до базы, Сверчок, – продолжал настаивать дед Захар. – Ходи. Мисто мы сменили, сам ты його нэ сыщешь.

– Жив останусь – встретимся на старом месте…

За время их тесного общения дед Захар хорошо изучил характер паренька. Видя решимость в его глазах и понимая, что уговорить не удастся, старый казак достал из-за голенища свой любимый пластунский нож, быстрым коротким движением руки бросил к ногам юноши.

– Бери, пригодится! Я и сам бы пошел, да рази за тобой угонишься. Гляди там, осторожничай! – попросил он. – Зазря не рискуй, ни к чему это.

Сверчок поднял вонзившийся у самого кирзача острием в землю клинок, стер с лезвия налипшую грязь. Виновато потупившись, спросил:

– Что замполиту скажешь?

– Ему – ничего. А Федору Иванычу скажу как есть, – отмахнулся старик. – Давай, ходи видселя! Да хранит тебя Господь, сынок!..