Текст книги "Первый – последний. Любовь многолика"

Валерий Александрович Дудаков
Первый – последний. Любовь многолика

 
И зачем-то загорались огоньки,
И текли куда-то искорки реки.
И текли навстречу люди мне, текли…
Я вблизи тебя искал, ловил вдали.
 

Вячеслав Иванов «Нищ и светел», 1906

© Дудаков В.А., 2020

Первый – последний

М.В. Добужинский. Иллюстрация к повести Ф.М. Достоевского «Белые ночи». 1922 г.

Прииму

 
Раньше злыднями не были сроду мы,
Только будто сошли вдруг с ума
И клянём проклятущую родину,
Словно в чём-то повинна она.
 
 
Будто всем нам дана в наказание,
Но осмелюсь с опаской сказать,
Что отдали её в растерзание,
Невзлюбив, словно мачеху мать.
 
 
Не пылая сыновней любовью,
В озлоблении всех присных призвав,
Можем мы искупить только кровью,
Смыв грехи и из праха восстав.
 
 
Но замечу, быть может, некстати я,
Есть страна, есть всесильная власть,
Подменили отчизны понятие
На режим, ныне правящий всласть.
 
 
Не на век, и в лихую годину
Пусть всегласно осудит молва,
С нею вместе судьбу я прииму,
Как бы горькой она ни была.
 

Лучше не грешить

 
Мы и похуже времена, наверно, знали,
Коль вспомним прошлое – гори оно огнём,
Устали мы от новой лжи и обещаний,
Что лис несёт с его коварной болтовнёй.
 
 
Когда-то правил нами вор и уголовник,
Отняв свободу и сгноив её до дыр,
Теперь без кипиша командует полковник,
Генералиссимуса меряя мундир.
 
 
Коль кто не с ним, не миновать тому баланды,
У нас свобода, каждый вправе выбирать,
Его так накрепко сколочена команда,
Гонять хоккей, в касанье судьбами играть.
 
 
Всё строят, рушат, наплевать, что будет с нами,
Сейчас ли, в будущем, пусть выбор не простой,
Привык он с юности сражаться на татами,
Кто в власть, как тать, забрёл, узнает гнев людской.
 
 
Я не пророк, а лишь обычный обыватель,
И не дано вопрос мне «быть иль нет» решить,
Но если в мире справедливость есть, Создатель,
Воздай им должное, чтоб правдой не грешить.
 

По поводу заседания президентского совета по русскому языку

 
Язык мы русский славили всем миром,
Не знает кто его, тех просто жаль,
И хоть вчера не шёл на званый пир к нам,
Заставим Даля выучить словарь.
 
 
Не каждый любит наш язык могучий,
Хотя давно бы стоило понять:
Средь прочих языков он в мире круче,
Пора их все на русский заменять.
 
 
Окружены мы вечными врагами,
Не знают русский, а пора бы знать,
«Едрёну мать» все говорят веками,
Английский «фак» дано не всем понять.
 
 
Что суть культур от мощи экономик,
Понятно всем, кто «Капитал» читал,
И даже всем известный в мире гомик
В эпоху Маркса музыку писал.
 
 
Порой загадкой Ваши обороты,
Толстых четыре, Пушкина лишь три.
Простите нас, мы, верно, идиоты,
Поскольку счёт понять и не смогли.
 
 
Ну что тут спорить, барское ли дело,
С Толстым – понятно, здесь же пра-правнук,
Но Вы сражались яростно и смело
С толпой учёных всяческих наук.
 
 
Язык наш – враг наш, дважды два – четыре,
Но Вы стратег, всех лучше и умней,
Сказали как-то: «Их мочить в сортире», —
А вот кого, не помню, хоть убей.
 
 
Цветёт страна, и спору нету даже,
Пора бы вспомнить сталинский указ,
Жить стало лучше, каждый русский скажет,
А кто не скажет, значит, против нас.
 

Весёлая октябрьская

 
Не могильщик я, не сторожем на кладбище,
Докатился, забулдыга, мол, и пьяница,
Но ушедших вспоминать порою надо же,
Ведь, не ровен час, и мы туда потянемся.
 
 
И друзья все друг за другом с лентой строгою,
Не выпендривайся, жди, как полагается,
Там, где друг, туда и враг одной дорогою,
Пусть один удачлив был, другой век маялся.
 
 
И в беде бывали вместе мы, и в радости,
Вспомним тех, кого уж нет, пока не чокнулись,
И с бутылкою «Московской» крепкой гадости
Разольём по полстакана враз, не чокаясь.
 
 
Век живи и век учись, что век недолог наш,
Тот, кто нас призвал на свет, тому аукнется,
То ль обнимешься ты с кем, иному в морду дашь,
Но не всё же одному и вечно мучиться.
 
 
Не Харон на лодке, воз унылый тянется,
Остановки нет, цепочку за цепочкой для,
Может, в будущем кому-то и помянется,
Мы, как вся страна, давно дошли до точки, зря.
 

Дачное веселье

 
Дачный покой, шум листвы сквозь узорочье клёнов,
Вновь долгожданный глоток вековой тишины,
Свежесть аллей и дорожек, сосной затемнённых,
Дятел, вороны, собака, что так мне нужны.
 
 
Бьёт по стеклу за окном, словно времени метка,
Но метроном не назойлив, знакомый мотив,
И раскрывается веткой незримая клетка,
Словно вспорхнула душа, рой фантазий открыв.
 
 
Дело не в праздности лёгкой, свободе от вздора,
Даже не в книгах вечерних, где греет так лист,
А в осознанье того, что приблизится скоро,
Но и не так уж и важен мой выход «на бис».
 
 
Пусть и последний, все сцены банальны порою,
Жизнь не театр, скорее дурной водевиль,
И представление это невольно закроют
И Арлекин, и Пьеро, о конце заявив.
 
 
Встанут родные, друзья, все в молчании строгом,
Аплодисменты прощанья не будут нужны,
Вспомнятся певчие птицы, собака, дорога,
И успокоюсь с глотком вековой тишины.
 

Барбекю бабьего лета

 
День бабьего лета словно
Развлечься зовёт чуть-чуть,
И гости разжечь жаровню
Решили для барбекю.
 
 
Раздули угли до жару,
Не стоит огонь так злить,
Грозит мировым пожаром,
Придётся слегка залить.
 
 
Не сразу сготовят, ясно,
Всему обозначен срок,
И сочные ломти мяса
Разбрызжут вскипевший сок.
 
 
Не я шашлыков любитель,
Мне в праздник привычней стол,
И буду пусть лучше зритель,
Коль пир на пикник пошёл.
 
 
А гарь не терплю и с детства,
Палёных сороковых,
Закланных на звероедство —
Я б лучше не видел их.
 
 
Я русский, не иностранец,
Но жарить – не мой вопрос,
Толстой – вегетарианец,
И Репин жевал силус.
 
 
Есть мясо – тут нет и спору,
Коль сил наберёт мужик,
Но день посвящать обжорству
Не стану и не привык.
 
 
Но жизнь шагреневой кожей
В событье каждого дня,
Так время убить – ну что же,
Оно не щадит меня.
 

Глядя через осень на эстакаду раменки

 
Спалило палевым окрасом
В округе зелень, посмотри,
Уныло, тускло и безгласно
Сквозь ветви нотой фонари.
 
 
В порывах ветра облетела
Нарядов золотых листва,
Взгляни, моргнуть мы лишь успели,
А словно осень не была.
 
 
А как цветистою палитрой
Нас щедро оделял сентябрь,
Казалось, сказка, только быстро
Его богатство вихрь украл.
 
 
Здесь осень Пушкина и проза
Тургенева заключена,
Фантом симфоний Берлиоза,
Вивальди «Года времена».
 
 
В круженье звуков лес окрашен,
Печален осени наряд,
И съёжились гармони башен,
Чьи окна-клавиши горят.
 
 
Пусть и пришедшему не рады,
Не будем осень зря гневить,
Растянет стрелка эстакады
Нам указанье в путь спешить.
 
 
Долой унылые сомненья,
Так благодатны дней мечты,
И будем ждать без сожалений
Душевной снежной чистоты.
 

Взглянув в окно

 
Не пожар полыхнул, покраснели от ярости кроны,
Слух прошёл о несчастье, мол, лето сентябрь затравил,
И боярышник красные ссадины в листьях зелёных
Обнажил, словно дробью пробитые раны рябин.
 
 
И дрожат эти дни непогоды испуганным зайцем,
По просёлкам ночным, наугад, затаясь в холода,
Кто-то ждёт бабье лето – поди ты его распознай-ка,
Не заметили мы, бабы с возу, кобыла в бега.
 
 
Взбеленились ветра и берёзы растрёпанной ветви
Обокрали, под утро к рукам позолоту прибрав,
И нахохлился, перья поджав, куст жасмина наседкой,
Все цвета растеряв, сразу курицей мокрою став.
 
 
Что пунктиром дожди, так усердно чертили мы в школе,
В первый класс поступив, в дневнике за погодой следя,
И в окно заглянув, будешь вновь вспоминать поневоле,
Проскользнуло как лето в лета, что догнали тебя.
 

Дорожный билет

 
Треплет ветер ветви клёна за порогом,
Это совесть снова спать мне не даёт,
Разметала осень листья по дорогам,
Словно нам билет счастливый даром шлёт.
 
 
Что-то память стала подводить с годами,
Вот неважное всплывёт после войны,
Как трамвай бежал Оленьими прудами
И гурьбой цеплялись сзади пацаны.
 
 
Всем положено с билетом, в самом деле,
Приблатнённый или просто так нахал,
С грозным взглядом и в погонах на шинели
Безбилетников кондуктор штрафовал.
 
 
То не старость, просто осени уловка,
Вспомнив прошлое, как дальше будем жить,
Вот бы знать всё о конечной остановке,
Чтоб заранее трамвай притормозить.
 
 
Привыкаем, столько долгих лет терпенья,
Вроде бег, а не туда и не сюда,
И ускорить ход в своём воображенье
Помогает скандинавская ходьба.
 
 
Вот найти билет, что всех других дороже,
Убежать в края, где больше повезёт,
Но от странствий не излечит подорожник,
Подорожная в неведомое ждёт.
 

Пьеса осени

 
По протянутой нитке дождя
Лист подняться б хотел,
Но не может,
Вот и падает, тихо кружась
И беззвучно, ну что же,
Пусть к земле, коли к небу нельзя.
 
 
Грустно струям под ветром косить,
С сожаленьем поплачут,
И листу посочувствует чуть,
Разве стоит иначе
Мимо нас проскользнувшему
Тайную чуткость явить.
 
 
Декораций осыпется вязь,
Побледнеет расцветкой,
Оголяет бесстыдная осень
Замёрзшие ветки,
И кукушка отсчитывать дни
Поспешит, затаясь.
 
 
И взгрустнёт завороженный сад,
Наблюдая за сценой,
Арлекин ли то машет листом,
Где Пьеро на арене
Плачет, зрителя чтоб рассмешить,
Только всё невпопад.
 

Хвост осени

 
Давно живу на даче я без суеты,
Разбудит крик ворон, коль нет им угомона,
И пробивается в шуршании листвы
Незримый зверь, окрас меняя по сезону.
 
 
Так утро каждое слагается из снов,
Везде развешены таинственные знаки,
Сквозь иероглифы чернеющих стволов
Услышу лай приветливый собаки.
 
 
Протоптанной тропой пройду заглохший сад,
Не торопясь, чтоб повода не дать одышке,
И под ногой негромким выстрелом трещат
Сосны игольчатой серебряные шишки.
 
 
Рябины терпкий вкус и дух земли сырой,
Погасшим золотом слетает оперенье клёна,
И лист поймав слегка озябшею рукой,
За черенок его послать к зиме в погоню.
 
 
Теперь погоды нрав изменчив и непрост,
И с ветром к ночи дождь порошу сеет,
Но зрелой осени октябрьский рыжий хвост
Вильнёт в снега, и разглядеть уж не успеешь.
 

Сёра глазами Маяковского

«Que Sera, Sera» —

из модной песни Дорис Дэй

 
Я в Лондоне снова, по крайней мере,
Мне кажется, будто я был вчера.
Иду в галерею, «Купанье в Аньере»
Смотреть, этот странный шедевр Сёра.
 
 
Один из восьми, но помню другие,
Быть может, и лучше, хотя не факт,
В траве фигуры полунагие,
А кто в одеждах, кто просто так.
 
 
Лишь тёплым июлем такое бывает,
Сюжет, как известно, совсем не нов,
Собачка рыжая вовсе не лает,
Тревожить не хочет наплывших снов.
 
 
Белеет у кромки берега парус,
Провис над другою трёхцветный флаг,
Неважно, где молодость, зрелость и старость,
Здесь нет различий: богач – бедняк.
 
 
Свобода, равенство, вольность братства,
Французов формула – вот, смотри,
Один на другого готов равняться
И плюхнуться в воду на «раз, два, три».
 
 
Особое есть у галлов уменье
Вот так легко проводить досуг,
И день, как праздник, в воображенье,
Раскроешь глаза – гам людской вокруг.
 
 
Толпой окружили в музее лица,
Не скрою, от зрителей я устал,
А на картине всего их одиннадцать,
Уже давно я их подсчитал.
 
 
Вот быть бы двенадцатым вместе с ними,
Бросить мерехлюндию, да чёрт бы с ней,
На травку прилечь на этой картине,
Жаль только жизнь – не поход в музей.
 

Старое пальто

 
Его носил я постоянно,
Не год, а много лет подряд,
И трезвым, а бывало, пьяным,
Пусть стал фасон и простоват.
 
 
Но грело, хоть меня корили:
«Ну ты ж не бомж, смени наряд!» —
Возможно, те меня любили,
Кто без обновок был мне рад.
 
 
Я не смущался, может, малость,
Перелицевать наоборот,
Не так уж долго петь осталось,
Коль горлом хриплым кровь идёт.
 
 
Томясь, тоскую без причины,
Как кожу старая змея,
Не буду я менять личину,
Поскольку ноша та моя.
 

Оглянулись бы

 
Да, неуёмные, что ж, извините,
Тем и терзаем всех ближних своих,
Не предсказуемы, помните, чтите
И сохраняйте бытия каждый штрих.
 
 
Так и живём, будто рядом мы с вами,
Все же другие, и вам невдомёк,
Мы вроде те же, как вы, но за нами,
Вечности тени в назначенный срок.
 
 
Кто-то шепнёт: вот придурки, заврались,
Каждый юродивый Руси в чести,
Может, и вправду слегка обознались
Груз непомерный всей славы нести.
 
 
Все сочиняют. «Да плюньте им в морду!» —
Крикнет вдогонку любой зубоскал,
Им невдомёк, что волнений аккорды
Я сквозь себя напрямик пропускал.
 
 
Скажете: «Что-то зазнался не в шутку,
И чёрте что про себя сочинил!» —
Может, и так, оглянусь на минутку,
Кажется, в спутники вечность забыл.
 

Первый – последний

 
Ну, вот он – первый, режет белизной,
Так ждали, вдруг пришёл, не в радость, что ли,
И вновь в «Ключи» зазря ты ни ногой,
А звук шагов чужих так режет болью.
 
 
Тянулась осень, всласть шурша листом,
Под ветром выводя к зиме узоры,
За это время всё пустел наш дом
И в ссорах затихали разговоры.
 
 
Не верила стихам ты, лишь обман,
И предавал любовь я то и дело,
Сказала как-то вкривь: «Ты графоман!» —
Неправда ведь, но всё-таки задело.
 
 
Но кто рождён по Брейгелю слепцом,
Гордясь собой, сорокою стрекочет
И блудным сыном покидает дом
От тех, кто жить по заповеди хочет.
 
 
Те правы, в этом им не отказать,
Порой не по пословице бывает,
Они идут, открыты вдаль глаза,
Да под ногами что, не различают.
 
 
Пусть продирался я впотьмах, хоть плачь,
Средь пошлых дур, к тебе душой не гретой,
Но даже время, медленный палач,
Даст перекур последней сигаретой.
 

Вереница цифр

 
День декабрьский, вроде быть должен праздник,
От рожденья всё же не малый срок,
Уж за семьдесят, и через цифр разницу
Перешёл я к старости на порог.
Только юность прошлой свободой дразнит,
 
 
Оживают в снах прежних дней виденья,
Руки тянут слепо, мол, их спаси,
Не уверен, стоит ли, есть сомненья,
Кружат рядом, роятся, словно тени,
И уходят в полночь, и прочь с пути.
 
 
Шустрой белкой бег лет, нет им угомона,
Подключить к «динамо», так свет бы был,
И не вспомнить всё, для одних резоны,
Вот про эти помнится, те забыл,
И мелькнут на миг, как в стекле вагона.
 
 
День рожденья, вечный и детский праздник,
«Хеппи бёздей», сладости и ситро,
Фикус, стул, в матроске малец-проказник
Стих читал про сказочное метро,
Где так всласть мороженного стаканчик.
 
 
Помню с детства добрую сказку эту
С «Синей птицей», «Сахаром», в мире снов,
Вереницей тесной на свет из леса
Мы идём. Но занавес. Смолкла пьеса.
Покидают зрители зал без слов.
 

Планеты марта

 
Что март, не часто балует он нас,
Негромко, под сурдинку славить просит,
И лишь пытливый только видит глаз,
Что каждый день иной оттенок вносит.
 
 
Зима с весной недолго на паях,
Тепло и холод, что крадётся с ночи,
А поутру я слышу птиц в ветвях
И вижу, раскрываются как почки.
 
 
Особый слух, особый дар? Отнюдь,
Так чувствовать легко весны движенья,
И не даёт мне по ночам заснуть
Моих планет земное притяженье.
 
 
Не только то со мной, из века в век,
Кружит фантазий рой весной по свету,
С надеждою, достоин человек
Весь мир вместить, коль он рождён поэтом.
 

Поздний снег

 
Взглянул в окно и ахнул, не поверив,
Где зеленело, вдруг белым-бело,
Кругом снега, как в пятнах шкура зверя,
Такое и присниться не могло.
 
 
Вот чудеса в разгаре самом марта,
Ещё вчера в траве пророс нарцисс,
И пробивались крокусы с азартом,
А вот тебе и на, такой сюрприз.
 
 
Какой же ты колючий напоследок,
Ершистый, словно спор ведёшь с весной,
Да вот и я, несносный привереда,
Всё вглядываюсь, видно, сам такой.
 
 
Не сожаленье, а скорее радость,
Уж так прошёл бесснежно этот год,
Зима как сон, а так ведь было надо,
Хотя б под Рождество, на Новый год.
 
 
В Крещенье, Святки, холод не в новинку,
Мороза в прошлый год и не проси,
Вот, блин, тебе российская чудинка,
Уж, коль не в лад, святых всех выноси.
 
 
Что ж радостно, пусть пролежит неделю,
В дорогу с ним волхвов звезда зовёт,
Напоминая этот снег, в апреле
Кулич пасхальный сахаром сверкнёт.
 

Весело о Роберте Фальке

 
В какие годы и какие лета
Неслось искусство вскачь и вширь, и вдаль,
«Ослиный хвост», «Бубновые валеты»
И среди них неспешный Роберт Фальк.
 
 
Он был одним из той чудной плеяды,
Среди тогда других взошедших звёзд,
Кружились рядом музы и наяды,
В МУЖВЗ он в дружбе с ними рос.
 
 
Легко писалось, весело и ловко,
Любой «валет» к сраженьям был готов,
И бушевал Сезанном Кончаловский,
И вывеской пугал иных Машков.
 
 
Наверняка, чтоб зрители проснулись,
Бубнил Куприн: «Не нежьтесь в сладком сне!»
Звонил во все колокола Лентулов,
Затмив сияньем цвета Делоне.
 
 
До хрипоты, до ругани площадной,
Как будто знали – грянет гладь да тишь,
Был бунт тогда в искусстве беспощадный
И бил порой и пришлых и своих.
 
 
Манил Париж, знакомый лишь по снимкам,
Сите, Понт Нёф, Монмартр вдалеке,
Но схожи так бульвары с тонкой дымкой
На Сене или на Москве-реке.
 
 
Пусть не точь-в-точь и разнятся немножко,
Порой их зритель различить не мог,
И нежилась валёрами картошка,
Как экзотичный местный артишок.
 
 
Бранили те, другие примечали:
«Какой прицельный взгляд, какой талант!» —
Но не хотел таскать он за плечами
Затасканное слово «эмигрант».
 
 
Ну кто же знал, что впереди забрезжит
В скандальной славе «Валька», гнев и ложь,
Её клеймил взбесившийся невежда,
Кому Манеж был в горло острый нож.
 
 
МОСХ разделив на чистых и нечистых,
Соцреализм позор наслал на них,
И без вина делили формалисты
На букву «Ф» вину всю на троих.
 
 
А годы шли, спеша неумолимо,
Не ангел был он – грешный человек,
Хранила Фалька верно Ангелина,
Её любовь и преданность навек.
 
 
Веленьем чьим, поди-ка угадай-ка,
Являясь нам из яви и из снов,
Мы постигаем в живописи Фалька
Суть откровенья подлинных творцов.
 

Вокруг меня

 
Вокруг меня единомышленников нет,
Сам по себе живу давно, чего не скрою,
И появившись семь десятков лет на свет,
Единомучеников вижу лишь со мною.
 
 
Мне скажут: «Лезешь всё ты в прошлое бытьё,
В воспоминаньях больше горечи лишь станет», —
Но все же дорого так прошлое моё,
Оно и радует, и совесть болью ранит.
 
 
Не переделаешь, мол, в жизни не везло,
А переплавит память, и от счастья пьяный,
И Переделкино, той юности село,
И в зрелость сад, где в солнце Ясная Поляна.
 
 
Так вспомнишь детство, просек, Майские пруды,
И вкус черёмухи, и сладковатый запах липы,
Коль настоящее не в радость, не грусти
И окунись, как в омут, в прошлое с улыбкой.
 
 
Вокруг меня единомышленников нет,
Былых уж нет, а те далече, я не скрою,
Спросите, кто со мной, услышите в ответ:
«Единомученики в памяти со мною».
 

Бессонница

 
Покой давно в постели не приходит,
Не слижет сон от дня прошедший хлам,
Под утро жжёт дурман, что за ночь бродит,
И разрывает душу пополам.
 
 
Простой расчёт, как дважды два четыре,
Но продирает дрожью до основ,
Хоть в клетке вы обыденной квартиры,
Но бьётесь в ней, как за решёткой, вновь.
 
 
Пусть кто-то скажет: «Мелкая разборка,
Мудовые рыданья стоит ль лить?» —
Но ждёшь, однажды распахнётся створка,
Меня на волю временно впустить.
 
 
А там уж рыком оглашу пространство
В единый крик, слова и не нужны,
Какое благо редкое есть пьянство
Не от вина, от собственной вины.
 
 
Себе судья, себе палач прискорбно
И сам себя указом наказал,
Казак был вольный, нынче держиморда,
В который раз себя обворовал.
 
 
И не впервой сбежал, уйдя из клетки,
Зовут? Вернись, свобода не твоя,
Но выжжена клеймом на шкуре метка,
И шерсть дымится запахом огня.
 

Любовь многолика

К.А. Сомов. Иллюстрация к «Книге Маркизы». 1906 г.

К словоблудию о любви

 
Любовь многолюба, любовь многолика,
Меняет обличья, как призрак несытый,
А то обернётся, как оборотень тихий,
Клубочком свернётся, а выпрыгнет лихом.
 
 
И в клочья раздрает, оглушит трезвоном,
Не веришь? Бывает до смертного стона.
Петля ли иль склянка с снадубьем сердечным,
Встаёшь спозаранку, ложишься навечно.
 
 
Ты скажешь: «Тебе ли искать те причины?
Ведь всё-таки сутью ты всё же мужчина!»
Мужчина по чину, нестоек по сути,
Те годы благие на миг хоть вернуть бы.
 
 
Закроешь глаза и прошепчешь молитвы,
И вроде полегче, и беды забыты.
Пусть хоть на мгновенье, пусть призрак, конечно,
Но воображенье не стойко, не вечно.
 
 
И выльется стих, что пером по бумаге,
Спасите любовь мне, властители-маги,
Но не наколдуют, все умыслы всуе,
Никто не заменит любовь мне такую.
 

Нелёгкий выбор

 
Обожаем ли, обижаем,
Только в гласной различье смыслов,
Те, кто тяжесть обиды знает,
Без любви себя и не мыслит.
 
 
То пылит скакуном в дорогах,
Не догонишь, не оседлаешь,
То в домашнем обличье строгом
Ждёт, когда её приласкают.
 
 
Говорят: это омут, пламень,
Словно бешеный зверь несытый,
А бывает на сердце камнем
Лёд и ужас метеорита.
 
 
Пронесётся, сверкнёт и сгинет,
Прочеркнув, озарив всю бездну,
И тоскует душа, и стынет,
И снадобья все бесполезны.
 
 
А придёт ли опять, не знаем,
Все бессмысленны ожиданья,
Обижаем ли, обожаем,
Там и здесь не унять страданья.
 

Да простит

 
Любовей бывших не бывает,
Сбылась, как быль, в том сказка есть,
Забыть стараясь, мы не знаем
Любви ушедшей тяжкий крест.
 
 
Не прощены, прощаясь всуе,
Лукавя, грезя об одном,
Лелеем истину простую
И ждём, что грусть и радость в том.
 
 
Не в исчисленье дев строптивых,
Пусть всех не вспомнишь, кои вдруг,
Мы можем только быть счастливы
Любовью преданных подруг.
 
 
В тот час, когда последней вспышкой
Мелькнёт весь жизненный бедлам,
Одна надежда, что Всевышний
Простит нас за любови к вам.
 

Незнакомки Лондона

 
Я в Лондоне раньше срока,
Чуть пахнет весной – февраль,
И книгу о жизни Блока
В дорогу с собою взял.
 
 
Так странно, ну, неужели,
Ты что-то не в теме, брат,
Уж лучше читал бы Шелли
Иль Байрона, говорят.
 
 
Что зря впечатленья комкать,
И их я читать не прочь,
Но призраком Незнакомки,
Как тень, ускользают в ночь.
 
 
А я на краю блаженства,
Где парк Кенсингтон застыл,
Читаю о вечно женском
До ночи, коль хватит сил.
 
 
Сады отражались в водах,
Пусть Лондон не Петербург,
Я был с незнакомкой годы,
Всех их подсчитать боюсь.
 
 
И в этот приезд весенний,
Стараясь печаль забыть,
Теперь окунаюсь в чтенье,
Чтоб в памяти освежить.
 
 
Мгновенья, что вспомнить надо,
Пусть так незадачлив стих,
И каждая встреча радость,
И тайна в любой из них.
 
 
И снова, как прежде, молод
В струящемся беге дней,
А Темза, Нева – лишь повод
Опять вспоминать о ней.
 
 
Все годы она со мною,
Пусть даже её и нет,
Но рядом, взмахнёт рукою —
Вновь в памяти яркий след.