Текст книги "Крест и посох"

Глава 7
Каины и Авели

 
Во зле добра не может быть.
Намеренье – еще не благо.
А жизнь, как храм вблизи оврага…
А дальше: «Быть или не быть?»
 

Леонид Ядринцев

Онуфрий и прочие бояре во главе двух сотен воев подъехали после полудня и выразили удивление, что дружина князя еще не готова к выступлению на Исады.

Константин открыл было рот, чтоб напомнить про Перунов день, но… так и закрыл его, не сказав ни слова, ибо в этот миг до него дошло, какой чудовищный прокол он допустил, неправильно посчитав даты.

Главное, по истории он хорошо помнил, что Перунов день, на который назначена встреча князей в Исадах, был одним из самых что ни на есть неистребимых и неугасимых языческих праздников.

Христианская церковь долго и упорно сражалась с неразумными славянами, которые в этот день устраивали массовые гулянья в дубовых рощах и совершали деяния, не вписывающиеся в православные каноны. Тогда было решено их надуть, и попы объявили, что в этот день надлежит отмечать праздник Ильи-пророка, который хоть и святой, но весьма похож на Перуна, будто перенял у кумира язычников мощь и силу стрел-молний, власть над громом, грозами и прочим буйством небесных стихий.

День этот праздновался на родине Константина достаточно шумно, его знали все, поэтому ошибки быть не могло – это именно второе августа.

Беда была в том, что из памяти совсем выскочило, что надо минусовать дни, на которые был сдвинут календарь после революции, в тысяча девятьсот восемнадцатом году.

А если их отнять, то получалась совсем иная дата – двадцатое июля.

Сегодня было восемнадцатое, и выдвигаться надлежало уже завтра с самого рассвета, чтобы за день покрыть весь путь, не столь уж и близкий, хотя и не такой дальний, всего шестьдесят верст.

Впрочем, это беда была поправимой.

Онуфрий тут же принялся распоряжаться, испросив на это исключительно ради приличия княжеского разрешения, и где-то к вечеру все было уже готово.

А вот то, что большая часть дружины, причем состоящая из самых лучших воев, ушла в набег и вернуться никак не успеет, исправить было уже нельзя.

Когда они вместе с Ратьшей высчитывали примерную дату возвращения, то сошлись во мнении, что прибытие их назад где-то аж в конце июля вполне реально, то есть даже оставался запас во времени.

А учитывая то обстоятельство, что дружину надо показать всем князьям как бы невзначай, но во всей красе, во всей своей доблести, старый воевода получил задачу высадить людей из ладей прямо в Исадах, на рассвете первого числа, то есть в канун встречи, чтобы у прочих было время все обмозговать, принять существование могучей силы Константина как непреложный факт и… смириться с неизбежным.

Тогда и самое начало переговоров не вызовет особых осложнений, да и князю Глебу не потребуется никого провоцировать на ссору и скандал.

А зачем, если внезапно окрепший ратной силой родной брат не просто показал крепкие зубы, но и продемонстрировал, что не собирается выходить из воли большака, как тут именуют главу рода.

То есть получится, что Константин вроде бы, с одной стороны, и разрушит его не очень-то хорошие замыслы, но с другой стороны – сделает все равно по его воле и в строгом соответствии с его желаниями, но мирным путем.

Почти мирным.

Разумеется, кто-то непременно посчитает, что ожский князь так поступает с корыстью, ведь детей-то у Глеба не имелось, а даже если бы они и были, все равно, согласно лествице[32]32
  Лествица, или лествичное право, – порядок наследования княжеской власти в средневековой Руси, включая верховную, когда власть передается от брата к брату. Только после того как уходил из жизни последний из братьев, власть возвращалась в руки старшего сына самого старшего брата и т. д. Отсюда и извечные конфликты между дядьями и племянниками, ибо последние постоянно норовили захватить власть «не в очередь». Начиная уже с конца XI в. это право соблюдалось далеко не всегда. Князья порой вели себя как обычные бандиты, ибо, как заявил воинственный внук Владимира Мономаха Изяслав Мстиславич Волынский, «не место идет к голове, но голова к месту», то есть кто сильнее, тот и прав.


[Закрыть], следующим править на Рязани брату Изяславу, а за ним наступит черед и Константина.

Ну и пускай считает!

Теперь же все выходило наперекосяк, ибо хвалиться нечем – не появится на встрече князей накануне Перунова дня овеянная славой недавних боев и нагруженная обильной добычей княжеская дружина, ибо в эту пору она еще только-только приступит к разборке с мордовскими племенами.

К сожалению, ни разу в момент обсуждения сроков возвращения Константин не сослался на то, что встреча состоится в Перунов день. Тогда бы тут же всплыла несуразица в датах, и Ратьша, нахмурив лоб, поинтересовался бы у князя, при чем тут второе августа.

А это случилось бы обязательно, ибо Перуна воевода помнил хорошо, и не только помнил, но и почитал, невзирая на массивный золотой крест, запрятанный на груди, – подарок епископа Арсения, которого Ратьша лет десять назад вырвал из рук половцев. Скуп был духовный владыка, но расщедрился и, сняв с себя крест вместе с тяжелой золотой цепью, одарил им отважного воеводу.

Словом, если бы Константин хоть раз упомянул Перунов день при Ратьше, то все было бы иначе. Теперь же ему предстояло ехать с одними «курощупами», и надежд на то, что «производственное совещание» затянется аж до возвращения из похода его дружины, не было никаких.

Но и это было полбеды.

Главное случилось уже сегодня, когда они отмахали немало верст и миновали Рязань, оставив ее несколько в стороне.

Едва ее крепкие бревенчатые стены, кажущиеся игрушечными на таком расстоянии, и золоченый купол каменного храма Бориса и Глеба стали удаляться от неуклонно движущегося вперед солидного, сотни в три, отряда, как конь под Константином внезапно споткнулся.

Дорога в общем-то была почти ровной, хорошо накатанной телегами и повозками. Небольшая ямка, в которую угодил левым передним копытом жеребец, оказалась чуть ли не единственной на ней.

Вроде бы ничего страшного не произошло – и лошадь ногу не сломала, и Константин из седла не выпал. Однако именно в этот самый миг в его мозгу что-то щелкнуло, сработал какой-то непонятный тумблер и невидимый оператор мышкой вывел на экран монитора невидимую им ранее страничку.

Только сейчас он явственно вспомнил и Карамзина, и Ключевского, и Соловьева, и других историков, а также чеканные летописные строки, рассказывающие о грядущих в самом ближайшем будущем кровавых событиях.

«Глеб Владимирович, князь рязанский, подученный сатаной на убийство, задумал дело окаянное, имея помощником брата своего Константина и с ним дьявола, который их и соблазнил, вложив в них это намерение. И сказали они: «Если перебьем их, то захватим всю власть…» Собрались все в прибрежном селе на совет: Изяслав, Кир-Михаил, Ростислав, Святослав, Глеб, Роман; Ингварь же не смог приехать к ним: не пришел еще час его. Глеб же Владимирович с братом позвали их к себе в свой шатер как бы на честной пир. Они же, не зная его злодейского замысла и обмана, пришли в шатер его – все шестеро князей, каждый со своими боярами и дворянами. Глеб же тот еще до их прихода вооружил своих и братних дворян и множество поганых половцев и спрятал их под пологом около шатра, в котором должен был быть пир, о чем никто не знал, кроме замысливших злодейство князей и их проклятых советников…»

В первые мгновения после мысленного прочтения текста, который и без того был ему знаком, вот только временно выскочил из головы, Константин даже застонал: так ему стало погано на душе.

Ведь эта трагедия приключилась именно в Перунов день.

Вдобавок он сам, лично обеспечил приезд не только тех, кого перечислили, но и еще как минимум троих: Олега, Ингваря и Юрия, причем двое последних самые, пожалуй, умные среди всех прочих, во всяком случае, из тех, с кем Константину довелось общаться.

В тот раз, когда все это произошло, его предшественник по телу, судя по всему, не сумел во время зимнего визита добиться всеобщей явки – то ли подвел несдержанный язык, то ли буйство во хмелю, не в этом суть. Главное, что, заподозрив неладное, ни Олег, ни Ингварь, ни Юрий не прибыли.

Ныне, похоже, будут все. А дальше…

Дальше в рукописях ясно говорится, что «когда начали пить и веселиться, то внезапно Глеб с братом и эти проклятые извлекли мечи свои и стали сечь сперва князей, а затем бояр и дворян множество…»

«Стоп! – уцепился он за крохотную ниточку надежды на то, что все еще поправимо. – Но ведь год-то не тот! Я же помню, как написал тот монашек: «В лето шесть тысяч семьсот двадцать четвертое…» Если минусовать пять тысяч пятьсот восемь, то будет тысяча двести шестнадцать, а не семнадцать, а значит, эта встреча не будет роковой, поэтому все в порядке…»

Но радовался он недолго. Всего через несколько минут он вновь прикусил губу, едва удержавшись от горестного восклицания. Виной тому была очередная яркая вспышка, с фотографической точностью вычертившая его ошибку.

Да, монах был прав, но собственный подсчет Константина – историк фигов, гнать надо из школы таких склеротиков – вновь оказался неверным.

Дело в том, что события, произошедшие с князем на охоте близ Переяславля Рязанского, которые описывал Пимен, произошли в месяц студенец, то бишь в феврале, а если совсем точно, то двадцать девятого числа, поскольку именно тогда отмечали память святого Касьяна.

Вот только это был последний день тысяча двести шестнадцатого года, ибо новый, тысяча двести семнадцатый, начинался не с декабрьской новогодней ночи и даже не с первого сентября, а с первого марта.

«Словом, куда ни кинь, всюду клин, а проще говоря – везде дурак», – зло подумал Константин, обматерив себя на все лады. Но время поджимало, и нужно было что-то срочно предпринимать, иначе…

«Иначе получится в точности по Библии, – горестно подумал он. – Только там все были в одном экземпляре, а тут аж два Каина, не считая мелких помощников, и целая куча Авелей…»

Впрочем, свою кандидатуру на роль Каина Константин отверг сразу. Ее он не согласился бы сыграть даже под страхом смерти.

Уж лучше податься в Авели, хотя это тоже далеко не самый оптимальный выход.

Лучше всего сделать так, чтоб Каины и Авели исчезли вовсе. Итак, дано…

Константин нахмурился, пытаясь с ходу наметить возможное решение, но мысли путались, бегали, метались перепуганными мышками, и никак не удавалось поймать хотя бы одну из них, для того чтобы повнимательнее разглядеть.

«Погоди-погоди, – попытался он взять себя в руки и упорядочить броуновское движение в голове. – Значит, задача ясна: не допустить кровопролития, причем не подставляя себя. Если только Глеб поймет, что я против его затеи, то все будет точно так же, только количество Авелей автоматически увеличится на одну маленькую скромненькую единичку, то бишь на меня. Но не допустить – это минимум. Сегодня я смогу предотвратить это покушение, а завтра он все равно найдет подходящий момент и… Стало быть, чтобы не только в Исадах, но и впредь такого не случилось, надо своего брательника разоблачить, а это уже задача-максимум. И как ее выполнить, одному богу ведомо. А если сделать самое простое – предупредить остальных князей, вот и все?.. Нет, не пойдет. Половина не поверит, а остальные пойдут требовать разъяснений у самого Глеба. Тут-то он их и положит. Ему же больше ничего не останется. А если?..»

Константин резко обернулся к ехавшему в паре метрах сзади Епифану и приглашающе мотнул головой.

Тот сделал неуловимое движение ногами, и лошадка стременного быстро ускорила ход, поравнявшись с княжеским скакуном. Бородатая рожа Епифана олицетворяла напряженное внимание и готовность сделать что угодно для обожаемого князя.

Свою клятву быть вернее раба Епифан помнил хорошо. К тому же крестное целование иконы богородицы крепкой, могучей печатью навечно лежало на этой клятве, а главное, дана она была совершенно добровольно. Никто стременного в тот день за язык не тянул.

Просто Константин сдержал свое обещание относительно родной сестры Епифана, тайно выкупив ее у хитрого Онуфрия за баснословную сумму в десять гривен.

Вдобавок он и встречу их устроил так, чтобы сестрица предстала перед стременным неожиданно, вдруг, уж очень любил Костя еще в прошлой своей жизни, в двадцатом веке, устраивать сюрпризы. Для матери, для учеников, для своих девушек.

Тут главным было просчитать событие так, чтобы произошло оно как бы нечаянно и не просто обрадовало бы человека, а привело бы его в полный восторг. Вот тогда можно считать, что все удалось.

Не ошибся он и в отношении Епифана, рассчитав все точно, тютелька в тютельку.

Описать слезы радости, крупные как горошины, катившиеся по щекам Епифана и бесследно исчезающие в его кудлатой бороде, не смог бы никто. Чтобы понять, насколько глубоко он любил сестру, достаточно было увидеть, как ласково и бережно, едва касаясь, будто в страхе, что перед ним видение, могущее исчезнуть от неосторожного грубого прикосновения, гладил он корявыми ручищами хрупкую Дубраву.

Константин же, любуясь этой тихой, льющейся из самых глубин души радостью, про себя отметил, как все-таки удивительно устроен мир, коли в одной семье родились два совершенно разных ребенка – огромный бугай Епифан и хрупкая, гибкая, тоненькая, как веточка ивы, Дубрава.

Сказать, что она была красива, пожалуй, было бы не совсем верно, но лицо ее выглядело настолько одухотворенным, наполненным каким-то неземным светом, что, как правило, тот, кто ею любовался, не испытывал совершенно никаких плотских желаний. Хотя, зачарованный светящейся душой, зримой глазу и чистой как родник, он все равно был бы не в силах отвести глаз.

Наглядное тому доказательство – поведение Вячеслава. Впервые он обратил внимание на Дубраву буквально через полчаса после встречи с братом, когда ее лицо еще продолжало светиться от радости. Девушка сидела, прижавшись к Епифану, одной рукой нежно обнимала его за шею, другой робко, ласково гладила его бороду, которая – о чудо! – впервые имела вид причесанный и ухоженный.

Увидев эту картину, обычно бойкий спецназовец не схохмил, не выдал ироничного замечания, но напротив – застыл как соляной столб.

Очнулся он лишь спустя пару минут, да и то благодаря стоящему рядом Миньке, который принялся нетерпеливо дергать за Славкин рукав.

Только тогда он наконец пришел в себя и хриплым шепотом выдавил:

– Да с нее только иконы писать.

– С кого? – не понял поначалу Минька, но, даже разглядев, куда уставился его старший товарищ, остался равнодушен, заметив, да и то больше из вежливости: – Да, красивая. – Ляпнул: – Из нее Мария Магдалина хорошо получилась бы, да? – и выжидающе уставился на Славку.

Тот весь побагровел от такого сравнения, но сдержался и только буркнул с глубокой обидой в голосе:

– Дурак. Сам ты… – И, не желая больше говорить, лишь махнул рукой, поднимаясь к князю на крыльцо, чтобы попрощаться перед отъездом на ратную учебу.

– А чего я сказал-то?! – возмутился Минька, но, заметив, что Вячеслав обиделся на его безобидное замечание так сильно, что даже не хочет с ним разговаривать, пошел на попятную: – Я же ничего такого не хотел. Ты что? Просто я из Библии одно ее имя и знаю. – Он сделал паузу, но, не услышав ответа, продолжил виновато: – А она что, некрасивая?

– Ты что, дурной? Разуй глаза-то – это ж краса неземная.

– Да я не про нее, – досадливо поморщился Минька. – Я про Магдалину.

– Не знаю, – пожал плечами Славка. – Наверное, красивая.

– Ну вот, – удивился Минька. – И святая. Она же святая? – И в ожидании ответа вновь требовательно дернул Славку за рубаху.

Тот повернулся и жалостливо – ну что с несмышленыша взять? – пояснил:

– Святая, конечно, только вначале… проституткой была. А ты сравнил с нею… Эх, – укоризненно вздохнул он напоследок и продолжил свое восхождение по лестнице.

Минька поначалу опешил от услышанного, затем резво взбежал на самое крылечко, обгоняя товарища, и, повернувшись к нему лицом, просительно произнес:

– Не сердись. Понимаешь, я ведь из всех этих святых женского пола только одно имя и слышал, потому и сказал. Я же не знал, чем она вначале занималась. А так, конечно, разве ж это ей подходит. Да и куда ей… – И, видя, что лицо Вячеслава вновь посуровело, а брови снова гневно нахмурены, и, стало быть, он, Минька, опять что-то не то ляпнул, заторопился с объяснениями: – Она же прямо совсем другая. Я это имел в виду. Такая вся не от мира сего… – Подумав, добавил: – Одухотворенная, – после чего, ищуще заглядывая в глаза, вновь попросил: – Не злись, а? Расстаемся ведь.

– То-то же, – буркнул Славка и хмыкнул насмешливо, передразнивая: – Одухотворенная… Да с нее богородицу писать надо. Это ж Сикстинская мадонна, а ты ее с Магдалиной сравниваешь. Ладно, мир. Что с остолопа возьмешь. – И в знак того, что конфликт исчерпан, дружелюбно хлопнул по протянутой ладошке Миньки, пояснив: – И впрямь, не ругаться же нам с тобой на прощание. Пошли, Кулибин, а то я с князем нашим проститься не успею, да и дружина, поди, меня заждалась.

Всего этого Константин не видел – был занят очередной воспитательной беседой со своей дражайшей супругой, которая углядела в приобретении новой обельной холопки очередное покушение на священные устои христианского брака.

– И кого купил-то, – злобно шипела она, как растревоженная гадюка. – Ни кожи ни рожи. Одни кости, будто месяц не кормлена. И хоть бы чуток стыда у тебя в гляделках бесстыжих засветилось, так ведь нет же. Ах ты, кобель поганый! – не выдержав, заголосила она.

«Надо же, оказывается, и восемьсот лет назад неверных мужей обзывали точно так же, – лениво размышлял в это время Константин, спокойно глядя на багрово-красную от гнева супругу. – И вправду нет ничего нового под луной. Вот только одно непонятно – зачем тот, первый Константин вообще на ней женился. Неужели она когда-то была ну пусть не красавицей, но хотя бы чуточку симпатичной?!»

Он попытался представить ее юной, тоненькой и привлека… тьфу ты, чертовщина какая-то примерещилась, причем видение было еще страшнее, нежели стоящий перед ним оригинал.

«Впрочем, да, она же ханша, – вспомнилось ему. – И батя покойный то ли Котяк, то ли Котян, словом, какой-то кошак, и сын, то бишь ее брат, тоже о-го-го».

Правда, легче ему от этого не стало, и приход Славки с Минькой был воспринят им с огромной радостью и со столь же огромной досадой со стороны княгини.

А потом, уже в светлицу, ворвался взволнованный Епифан и, бухнувшись на колени, в присутствии всех принес ту самую торжественную клятву верности.

«А почему в памяти вдруг всплыла, да еще во всех подробностях, та встреча? – вдруг подумалось ему. – Только ли из-за клятвы? Да нет. Я ведь и до нее не сомневался в преданности стременного. Тогда почему? – И почти тут же пришел правильный ответ. – Да из-за сюрприза. Тогда он удался и сейчас тоже должен получиться. Только теперь это слово у меня будет в кавычках. Но это неважно. Плохо другое. Рядом из людей, на которых можно положиться целиком и полностью, только Епифан, а справится ли он в одиночку?»

Усугубляло ситуацию и то, что с другого бока Константинова жеребца, совсем рядом, скакал Онуфрий. Вести откровенный разговор в таких условиях было бы безумием.

Некоторое время все трое скакали молча, если не считать ленивых указаний князя относительно мелких подробностей. Мол, чтобы он не перепутал к завтрашнему дню одежу, да подал ему не те червленые порты, в которых он был тогда в Переяславле Рязанском, или те, в которых он сиживает на суде, а иные, которые…

Словом, молол все, что только мог припомнить, поскольку молчание насторожило бы ехавшего рядом Онуфрия.

Бедный Епифан поначалу недоумевал, затем принялся возражать, что он это все прекрасно знает, но Константин не унимался, и стременной наконец обиженно умолк, хотя и продолжал хмуро кивать в ответ.

Спустя минут десять князю помогла случайность.

Заслышав пьяные голоса со стороны обоза, вовсю распевающие какую-то веселую песню, боярин тихо прошипел:

– Не удержались, поганцы, – и обратился к Константину: – Дозволь, княже, я им задам?

– Валяй, да пропиши как следует, чтобы пусть не на всю жизнь, так хоть запомнили на пару ближайших дней, да не опозорили меня перед родичами! – крикнул князь ему вдогон, в душе благословляя этих так вовремя напившихся средневековых алкашей, и жестом призвал Епифана придвинуться еще ближе.

Тот послушно склонил голову в ожидании приказа.

– В Рязань скачи. Прямо сейчас. Только отсюда постарайся исчезнуть незаметно, чтоб никто не приметил, а особенно бояре.

Епифан от неожиданности вытаращил глаза – уж очень расходилось поведение князя, а особенно этот тон, с тем, который он слышал буквально вот-вот, секундами ранее, когда Константин говорил с Онуфрием.

А князь продолжал инструктировать:

– Договорись в том посаде, что ближе к Исадам, с кем-нибудь победнее, и завтра, как только солнце приподнимется над землей эдак пальца на три, пусть он подожжет свою избушку. А еще лучше поговори об этом сразу с двумя или тремя. За убыток сразу заплати, с лихвой. Но только чтоб дыма побольше было, желательно черного, дабы издали виднелось, а сам на рассвете скачи в Исады. Да постарайся поспеть так, чтоб там все начало полыхать именно тогда, когда ты вбежишь в наш шатер, где мы будем пировать.

– Не понял я чего-то, княже, – недоуменно уставился на него Епифан. – Зачем избу-то палить?

– Все потом поясню. Завтра. А сейчас делай, как я сказал. Главное – много дыма. Да, и в шатре ори во всю глотку: «Рязань горит!» и ничего больше. Спрашивать станут, ответь, что ты был вдали от города, потому ничего толком не видел, только густой и черный дым.

– Дак для чего все это?! – не унимался стременной.

– Потом расскажу. Только помни, что это очень важно. Может, от этого зависит моя жизнь.

Последних слов Епифану хватило с лихвой.

Коли от этого дела зависела жизнь князя, так тут и спрашивать больше нечего. Ради него Епифан был готов спалить не то что домишко в посаде, а и всю Рязань.

Не говоря больше ни слова, стременной начал потихоньку-полегоньку придерживать лошаденку, пока не отстал окончательно, затерявшись в толпе воев.

Константин облегченно вздохнул.

Его расчет был прост. Как только Епифан ворвется в шатер с воплем, что Рязань горит, его братцу будет не до резни.

Мигом взметнется на коня и поскачет в свою полыхающую столицу – спасать нажитое добро да вытаскивать из скотниц золото и прочее богатство.

Тридцать верст – расстояние немалое. Пока туда, пока назад – это несколько часов. Вполне хватит времени, дабы поведать остальным, что именно удумал его брательник.

А не поверят, можно и припереть к стенке того же Онуфрия. Расколется, никуда не денется. Да и не только он один в этом замешан, так что хоть кто-нибудь да проболтается.

А если уж начнут обвинять его самого, то всегда можно сказать, что в сговор вошел лишь для видимости, из желания побольше узнать о подлом замысле.

Главное же, что даже если и не поверят Константину до конца, решив дождаться возвращения Глеба, то все равно будут настороже. Одно это в корне изменит дело.

Пусть дружинников князья с собой много не взяли, но все равно у восьмерых вместе должно набраться столько же, сколько и у Глеба, а может, и больше. Получается, что силы равны. Учитывая же, что фактора неожиданности не будет, Глеб навряд ли решится напасть в таких условиях.

Правда, оставались еще половцы, которые должны были выступить на стороне Глеба. Ну и ладно. На самый худой конец, рядом пристань и ладьи – всегда можно отплыть на них, а там, на Оке, попробуй осиль их.

Тем более можно как-то исхитриться, встретиться с их ханом заранее и обо всем перетолковать. В конце концов, если надо, даже пойти на откровенный блеф, заявив, что он, Константин, передумал и теперь половцам надлежит…

Хотя стоп!

И в памяти Константина как по заказу всплыли слова кого-то из князей, произнесенные во время зимней встречи в Переяславле Рязанском. Кажется, их сказал Юрий, а может, и Олег. Впрочем, неважно кто, главное, что именно было произнесено: «Так ведь у тебя в женках сестрица Данилы Кобяковича. Неужто степняки про оное родство забыли?»

Да и Глеб в Ольгове тоже упоминал что-то эдакое. Мол, лишь бы твой шурин не подвел.

Выходит, во главе половцев будет стоять Данило Кобякович собственной персоной.

Ну совсем красота. Тогда и тут без проблем. Скорее уж напротив, о таком подспорье оставалось лишь мечтать, а тут оно само идет в руки, только бери.

И к вечеру, уже подъезжая к Исадам, Константин ожил и развеселился, а увидев скачущего навстречу с десятком дружинников Глеба, злорадно подумал: «На сей раз не видать тебе, Каин, Авелей как собственных ушей. Увы, но твой брательник в последний момент успел кое-что сделать. Правда, ты об этом еще не знаешь. Ну да ничего. Сюрприз будет».