Текст книги "Последний Рюрикович"

Глава VIII
ИВАШКА ЕДЕТ В УГЛИЧ

Всю дорогу до Углича Ивашка вспоминал, что ему удалось повидать в Москве и о чем он расскажет своим старикам: Пахому и Пафнутию.

Видя строения, созданные великим архитектором, красивые одежды, созданные искусным портным, обувь, сшитую мастером своего дела, мы восторгаемся и ахаем, но, когда заходит речь, чтобы рассказать об увиденном своим знакомым, мы становимся немы и наш неуклюжий язык делается совершенно беспомощным.

Так бывает и у взрослых людей, а что уж говорить о восьмилетнем мальчонке, который хоть и был в ладах с грамотой и с цифирью, но, вообразив скорую желанную встречу со старым хранителем библиотеки, вдруг понял, что не сможет ему описать в таких же ярких, как он видел, красках и образах зримые им чудеса из чудес.

Вот и сейчас, сидючи подле бесстрастного и ко всему равнодушного Симона Рейтмана, как тот повелел его величать, он пытался подобрать слова, чтобы поведать, как прекрасна церковь Покрова[87]87
  Церковь Покрова более известна под названием храма Василия Блаженного. Была построена к 1560 году.


[Закрыть] или хоромы великих купцов Строгановых[88]88
  Построены в 1565 году и простояли 233 года.


[Закрыть], столь же необъятные, как и те просторы, на которых они вели торги. А каменные соборы в Кремле – Успенский, Благовещенский, Архангельский, на которые Ивашке удалось посмотреть издали? Да и сам Кремль.

Сколько раз мальчик, глядя на его крепкие стены, мечтал, чтобы такие же были в Рясске. Тогда ни один лиходей или татарин не смог бы без спроса войти в город. Постояли бы они на Красной площади у Фроловских ворот, ну, или там у Никитских, да оно и неважно – где именно, злобно поцокали лошадиными копытами по каменной мостовой и подались бы восвояси несолоно хлебавши. И остались бы в живых и кузнец с Полюшкой, и другие мирные жители родного града.

А ведь Кремль имел не одни стены. Такие же были и в Китай-городе, и тоже не из дерева, а из крепкого кирпича. А уж про привольное торжище Ивашка мог бы рассказывать целый день без умолку – про купцов из дальних стран в чудных одеждах, про заморские товары, кои свезены туда со всего белого света, про обилие съестных припасов, коими, по разумению мальчугана, можно тех же рясских жителей, да и не только их одних, кормить цельную жизнь.

Не преминул бы он и пожаловаться на Феофилакта, оттрепавшего бедного отрока за ухо, когда Ивашка, самовольно вмешавшись в бодрый торг, завязавшийся у монаха с крестьянами, робко подсказал своему учителю по цифири, что сдачи надлежит дать не две деньги, а три, а то будет неправильно. Феофилакт, заметив, что слова ученика услыхали крестьяне, деланно засмеялся, ошибку исправил, но так сверкнул глазами в сторону мальчугана, что Ивашка сразу понял: быть взбучке, и остался даже доволен, что отделался всего-навсего подзатыльником и строгим наказом не совать свой длинный нос в его, Феофилакта, торговые дела.

Правда, позже Ивашка все-таки попробовал выяснить, за что получил нагоняй, и был ошеломлен неожиданным ответом:

– За неуемную честность, отрок.

И теперь, трясясь в телеге (ехали одни, и, опасаясь разбойников, Бенедикт намеренно катил в Углич в скромной крестьянской повозке), Ивашка все пытался понять, когда же это честность бывает неуемной и почему. Кроме того, он хорошо помнил слова монастырского наставника Пафнутия:

– А лгать – грех большой. Лживый язык на том свете будет во искупление своего греха раскаленную сковороду вечно лизать.

Ивашке это запомнилось еще и потому, что он тогда, не совсем поняв сказанное, переспросил:

– А губы как же? Ведь и губы тоже в обман вводили?

На что старец, не ведая ответа, только кивнул головой в надежде, что пытливый отрок отстанет, и был ошеломлен по-детски прямым вопросом, как говорится, в лоб:

– А ежели я не хочу лизать?

– Заставят, – немного помолчав, все же ответил Пафнутий, не конкретизируя, кто именно, ибо и сам толком того не знал.

Ивашка тоже спрашивать не стал, потому что ему сразу же представился дюжий мужик в кроваво-красной рубахе с засученными по локоть рукавами и схожий ликом с отцом Феофилактом, только более кудрявый и с небольшими рогами на лбу, но не как у коровы, а прямыми и чуть наискось.

Наверное, это произошло потому, что Ивашка частенько бегал на берег Оки и наблюдал, как главный монастырский торгаш руководит действиями крестьян при ловле рыбы. В самые ответственные моменты Феофилакт сам не гнушался залезть по горло в воду, дабы «дураки неразумные», как он их величал, правильно тянули бредень.

Когда же Феофилакт вылезал из воды, таща тяжелую сеть, то его глаза, и без того небольшие, так блаженно жмурились, что становились вовсе незаметными на бугристом от натуги лице.

А вот одну несуразность Ивашка в уме, не отягощенном покамест церковными догмами, отметил и не преминул спросить у Пафнутия:

– Так ведь ежели язык все время держать на сковороде, он же враз изжарится, и чем я потом лизать буду?

На что старец, снова не найдя, что сказать, ответил:

– Сие токмо богу известно.

Так Ивашка и остался с мыслью, что адские муки тянутся где-то не более дня, а дальше либо весь язык прожарится, либо придумают какую-нибудь новую казнь.

По пути в Углич Ивашка успел полюбоваться и другими русскими градами. Одна беда – поспрошать хоть кого-нибудь о тех местах, где они проезжали, было совершенно не у кого. Незнакомец в черном куда-то исчез еще в Ярославле, а угрюмый возчик никуда мальчугана не отпускал и в разговоры с ним не вступал. Что бы Ивашка у него ни спрашивал, тот все время сурово отмалчивался и практически не разжимал рта. Даже когда подходили мужики, из него было не выдавить ни слова. Если уже вовсе деваться некуда, бурчал односложно:

– Из Москвы мы. Лекаря везу. Куда едем – токмо ему ведомо. Лекарь добрый. Лечит знатно. Сейчас у знакомцев в городе. Мальчик в подручных у него. Сродственник.

Услыхав две последние фразы, Ивашка раскрыл было рот, чтоб поправить угрюмого мужика, но тот так на него зыркнул, что мальчик неожиданно для самого себя тут же его закрыл и немедленно сделал вид, что ему все это не больно-то и интересно.

Одним словом, дорога была скучная, и если бы не буйная фантазия, уносившая русоголового мальчугана далеко-далеко, где, весь в золоченых блестящих одеждах, его встречал улыбчивый царевич Дмитрий Иоаннович, то Ивашка окончательно бы захандрил.

Когда же мечтать о призрачной встрече надоедало, мальчик закрывал глаза и видел себя возвращающимся в Солотчинский монастырь, к отцу Пафнутию и старому Пахому, представлял, как будут радоваться оба старика и ему самому, и его рассказам обо всем, что он видел в своих странствиях, и на душе у него опять становилось легко и покойно.

К тому же Ивашка твердо вознамерился обучиться лекарскому мастерству, чтобы ни Пафнутий, ни Пахом никогда не болели, а случись что, то Ивашка всегда сумел бы их вылечить.

Незнакомец в черном так больше и не появлялся, и после недолгого стояния в Ярославле в дальнейший путь они двинулись без него, останавливаясь на ночлег в бедных деревеньках, которые попадались по дороге, а то и просто в поле либо на опушке леса.

Дорога была долгой, и когда уже Ивашке окончательно наскучило однообразие пути, мифические встречи с царевичем Дмитрием в расшитых золотом одежах и представление радостных встреч в монастыре, они наконец въехали в Углич. Причем вновь, нигде не задерживаясь, с ходу проехали через весь город и остановились на самой окраине, у небольшой, но ладной новой избы, окруженной со всех сторон высоченной оградой из крепких и толстых, ладно ошкуренных кольев.

– Здесь пока поживешь, – сказал Ивашке угрюмый возчик и проводил мальчугана в дом.

Где-то с полчаса Ивашка допытывался у него, когда же ему покажут царевича, но возчик отмалчивался и только под конец, не выдержав, буркнул:

– Боярин вот приедет и сводит.

– А где царевич живет? – попытался удовольствоваться на первое время мальчуган.

– Потом узнаешь. Отсель не видно.

До самого вечера Ивашка бродил по дому, который был хоть и небольших размеров, но внутри, как это ни удивительно, достаточно вместительный – тут тебе и горница, и три маленьких спаленки, и еще какие-то комнаты с закрытыми дверями, о назначении которых угрюмый возчик скупо, в двух словах, пояснил, что здесь его боярин лечит людей. Немного помолчав, он счел нужным добавить:

– Травы у него там всякие лечебные. Он с них снадобья делает.

Зато спал Ивашка в отдельной комнатушке на царской, как, хмыкнув, заметил возчик, постели. А вот спалось ему почему-то не очень хорошо. То ли непривычно мягкой была сама постель, то ли что еще, но кошмары преследовали Ивашку неотступно до самого рассвета. То ему снилось, что он верхом на какой-то большой собаке пытается умчаться от стаи волков, уже взявших их в кольцо, то вдруг собака превращалась в этого окаянного возчика, а самый большой волк вдруг превращался в человека в черном, который кивал на Ивашку головой, предлагал волку поменьше, но тоже с человечьей мордой, сожрать мальчугана, и они уже прыгали на него, и все это было так страшно, что Ивашка, отчаянно заорав «мама!», наконец проснулся.

Подле его изголовья стоял угрюмый мужик со свечой в руке и участливо смотрел на мальчугана.

– Приснилось чего, да? – своим обычным хриплым голосом спросил он и, не дожидаясь ответа, сказал: – А ты спи, знай. Это ничего, бывает. – И, дунув на свечу, так же бесшумно исчез, как и появился.

А Ивашка еще долго лежал без сна на мягкой удобной постели и пытался вспомнить, где же это он видел человека, так схожего лицом со вторым волком, и лишь под утро его осенило, что точно такой же сон приснился ему в Ярославле, только там оба были еще не волками, а людьми.

Ему почему-то стало очень легко, и, успокоенный, он еще разок зевнул и крепко заснул.

Глава IX
ВОЛК ДОБЫЧИ НЕ ВЫПУСТИТ

Однако Ивашке приснилась не некая фантасмагория, которой вовсе не было в действительности. Несколькими днями ранее, еще в Ярославле, два человека действительно разглядывали мальчугана, безмятежно спавшего в телеге на соломе, и одновременно отпрянули, когда он заворочался, открыв на мгновение сонные, ничего не видящие глаза, и повернулся на другой бок, засопев носом.

– Ну как? – насмешливо поинтересовался Бенедикт. Его спутник в богатых боярских одежах, находясь в каком-то оцепенении, только тряхнул головой и произнес:

– Наваждение диавольское. Коли сам не узрел, ни за что бы не поверил. – На что Бенедикт, или правильнее будет сказать Симон, ибо его спутник, великий боярин Афанасий Федорович Нагой, знал его только под этим именем, вполголоса отозвался:

– Я не думаю, светлейший боярин, что дьяволу только и дела до вашей бедной головы. На мой взгляд, у него есть дела и поважнее. Обычное сходство, правда, весьма разительное, но тем не менее, если уж говорить о небесах, се дар Господень.

– Господень ли? – прервал его Афанасий, боязливо оборачиваясь к телеге и тут же боязливо взглянув на собеседника. Боярин будто опасался, что при более внимательном рассмотрении он непременно приметит у Ивашки маленькие рожки или же вместо ступней – небольшие копытца.

– Разумеется. У нечистой силы креста на груди нет, а у сего отрока, как вы, наверно, заметили, имеется.

– Нечистая сила – она на что хошь способна, – начал было развивать Нагой свои сомнения дальше, однако Симон нетерпеливо прервал его:

– Не забудьте, что мальчик из монастыря, а купил я его у монаха. Если уж даже в православных монастырях раздолье для нечистой силы, то выходит, что ваша вера не является оплотом для истинного христианина.

– Ты нашу веру не трожь, лекарь, а то ведь за такие словеса и на дыбу угодить можно, – внезапно окрысился Афанасий, но тут же озабоченно спросил: – А что за монах?

– Кажется, Феофилакт, но точно не помню. Здоровый такой, красномордый и весьма охочий до хмельного зелья.

– Он, – успокоенно кивнул головой Нагой. – Знавал я его. Ох и хитер, бестия. Однова такую пшеницу мне сбыть хотел, что и сказать-то противно. – Афанасий ажно хихикнул, вспоминая, каким он сам оказался молодцом, не поддавшись на льстивые речи монаха, и уж хотел было более подробно пересказать эту историю, но Симон вовремя остановил его нетерпеливым сухим покашливанием.

– По-моему, нам надо уйти отсюда. К тому же ваш ненаглядный друг, возможно, уже очнулся от чрезмерных возлияний.

– Не-е, – с уверенностью протянул Нагой, – там у меня Митька, а он с ним наравне хлещет.

– Так, может, Митька лежит, а монах уже встал?

– В мово Митьку ведро можно залить, да не вашей водицы аглицкой али греческой, а лучшего и крепчайшего меда, и ничего не будет. Как сидел, так и будет сидеть, только разве икнет пару раз. Одначе тута разговору и вправду не выйдет. Пойдем-ка ко мне, – и с этими словами Нагой уже повернулся, чтобы идти, но Симон удержал его:

– Лучше всего, если мы сейчас зайдем вот в эту избушку. Видите огонек?

Афанасий прищурился, но никакого огонька не увидел. Ночь была до того черна, что даже на небе не было видно ни единой звездочки, к тому же и луна спряталась. Тогда иезуит осторожно взял его за рукав и пояснил:

– Ежели вы изволите держаться за меня, то мы вмиг, без хлопот и приключений достигнем цели.

После этого никто уже не промолвил ни слова. Опасность наткнуться на что-либо в темноте была так велика, что оба все свое внимание устремили на пространство вокруг себя, включая и землю, которая отнюдь не отличалась гладкостью.

– Хорошо, хоть сухо, – один раз только обмолвился Нагой, на что Симон немедленно отозвался:

– Да мы уже и пришли.

На два коротких стука лекаря раздались чьи-то шаги за дверью, и почти сразу же она распахнулась перед тайным иезуитом ордена Христова, вежливо поддерживающим за локоть, во избежание падения, великого и могучего некогда боярина всея Руси Афанасия Нагого, дяди здравствующей царицы Марии, жены царя Иоанна Грозного.

Когда это было? Недавно и давно, ибо часы и дни человека идут неравномерно, разительно отличаясь в скорости. Коли он счастлив, то месяц пролетает, как один день, а коль у него горе, то и час кажется вечностью. Кажется, совсем недавно, еще в последние дни жизни Иоанна Васильевича, Афанасий был на самом гребне славы, а ныне уж все безвозвратно ушло, утекло, как вода в песок…

И сейчас Симон поддерживал за локоть уже не великого, а худородного и опального боярина, пребывающего в ярославской ссылке под постоянным и строгим надзором доверенного лица Бориса Годунова – Федора Жеребцова.

Последнего, правда, надзирателем в настоящий момент времени назвать вряд ли кто осмелился бы, поскольку он в это самое время валялся, будучи мертвецки пьяным, прямо под столом, за которым восседал слуга Афанасия Митька, с видом тупым, но неизменно важным и гордым.

Помимо тусклого и дрожащего света лампады, в углу клетушки, куда привел Симон Нагого, здесь не было ничего, кроме грубо сколоченного дубового стола, покрытого ярко-красной материей, и двух кресел. Но пока Афанасий осматривался, пытаясь распознать, куда его привели и уж не ловушка ли все это, расставленная хитроумным Бориской, чтоб окончательно добить род Нагих, обвинив в заговоре, на столе невесть откуда появились блюда со всевозможной снедью и два золоченых четырехгранных кубка с витиеватым узором на каждой из сторон и какими-то загадочными письменами у основания.

– Не нашенской работы, – опасливо и в то же время уважительно отозвался Нагой, щурясь, чтобы прочесть хоть что-то, и наконец окончательно осознав, что буквы вовсе чужие, оставил эту бесполезную затею.

– Турецкий султан подарил, – усмехнулся лекарь. – Я у него дочку от черной смерти спас.

– Ух ты, – протянул Афанасий и тут же, пытаясь спасти свое достоинство одного из первых на Руси, многозначительно добавил: – Я ведь тоже бывал в тех краях.

– Да ну? – удивился иезуит, подняв белесые редкие брови, хотя уже доподлинно знал всю подноготную боярина.

– Доводилось, – крякнул Афанасий Федорович, довольный, что пришел и его черед удивлять. – Сам царь Иоанн Васильевич направил. Токмо не к султану, а к хану крымскому.

– Этот, пожалуй, еще и посильней будет, – покивал в знак понимания важности миссии Афанасия Симон.

– Да уж одних воев тыщ триста, и кажный о двух конь. Не шутки, – медленно, будто вспоминая, дабы придать своей похвальбе как можно больше значения, пояснил Афанасий.

Затем, помолчав, добавил:

– Жара несусветная. Солнце в самой силушке, ажно прямо над головой печет, а у него прохладно. Это значитца, когда я у Давлетки был. Сейчас-то вроде бы сын его, Казы, на троне.

– На коленях послы с ним речь ведут, я слышал? – дабы сбить спесь с гостя и вернуть его память к нынешним унижениям, лукаво осведомился Симон.

– Это вы, немчура поганая, да иные кто на коленях! – вспыхнул от негодования боярин. – А послу от самого царя-батюшки Иоанна Васильевича всякому сброду кланяться не с руки. Ни подарков с собой, ничего. Так все истребовал[89]89
  Афанасий Нагой 1 июля 1564 года действительно прибыл в Крым к хану Давлет-Гирею в качестве посла Ивана IV Грозного и, несмотря на недавние разгромы союзников Крыма – Казанского и Астраханского ханов (1552 и 1556 г.), не опускаясь на колени, как послы других держав, и не вручив никаких подарков, сумел вытребовать мир.


[Закрыть].

– А чего именно-то?

– Мир нам о ту пору нужен был позарез. Полячишки с ливонцами одолели, вот и надо было приструнить их, а на две стороны воевать никому не сподручно. Давно это было, годков уж двадцать пять миновало, а помню, как сейчас. Вот она – молодость-то – сквозь пальцы утекла, – и Нагой печально пошевелил растопыренными короткими и мясистыми пальцами, унизанными перстнями.

– М-да, – сокрушенно покачал головой лекарь. – Были вы когда-то в силе, а сейчас, пока вашего сердечного друга не напоите (иезуит упорно не хотел называть Жеребцова по имени, считал, что так сможет больнее уколоть собеседника), то и за порог выйти не моги. Какая несправедливость, – и он опять вздохнул, выражая таким образом свое глубокое сочувствие именитому боярину, на голову коего свалилось столько бед.

– А все Бориска виноват! – взревел Афанасий, как бешеный бык. – Все он да сестрица его – змея подколодная.

– Сестрица – это великая царица Ирина Федоровна? – невинно поинтересовался Симон.

Боярин в смущении кашлянул, поняв, что ляпнул лишнее, но, ободренный неожиданным поощрением иезуита, вовремя подыгравшего ему своим: «Как я вас хорошо понимаю», – продолжил свою гневную речь.

Симон действительно отлично понимал этого немолодого уже боярина, так резко отодвинутого в сторону энергичным царедворцем. Он читал в его душе, как в открытой книге, и озлобление Афанасия служило только свечой – чтобы лучше различались знакомые письмена, выведенные достаточно выпукло жадностью и обидой, что уже не ему, Афанасию, достаются лучшие и самые жирные куски.

– Не за себя скорблю, за княжича младого, кой в Угличе, яко смерд убогий, а не сын царский и наследник государев, прозябает, – наконец закончил свою обличительную тираду Нагой.

Симон понимающе кивнул и, чтобы добиться как можно большего доверия и окончательно расположить к себе боярина, вполголоса произнес:

– В этой скромной келье вы можете говорить все, что вам будет угодно. Я – ваш покорный раб, а этот, – он кивнул в сторону удалившегося слуги, только что наполнившего кубок Афанасия порцией благородного вина, – хоть и слышит все, но нем, как рыба. – И, поймав недоверчивый взгляд Нагого, пояснил: – Язык отрезан. Не мной, разумеется, но как раз мне он обязан жизнью. Так что ваша милость может быть совершенно спокойна.

– Спокойна, – повторил Нагой насмешливо и опять взорвался: – Да разве тут успокоишься, коли не токмо все позабирали, а уже к самому горлу руки тянут! Нешто тут… – и он весь побагровел от негодования.

– У вас говорят: криком делу не поможешь, а слезами – беде. Так, кажется? А если вы будете по-прежнему кричать и так же бурно гневаться, то мне придется вновь отворять вам кровь, а это не очень приятная процедура. Положение, конечно, у вас тяжкое, – согласился Симон. – Кстати, а не слыхали ли вы сказку о некоем королевиче, кой взошел на престол?

– До сказок ли тут, – отмахнулся Нагой нетерпеливо. – Тут… – и он собрался было в который раз изложить собеседнику все самое наболевшее, но иезуит, мягко положив руку на его колено, вкрадчиво попросил его послушать.

– Так вот, у этого королевича тоже имелся старший брат, сидевший на престоле. И королевич тоже, как и все его родственники, испытывал всевозможные гонения от этого жестокосердного брата, его жены и неумных советников.

– Во-во, – перебил Нагой. – Прямо как Бориска. Ну и ну, хорошая сказка, будто про нас писана. А дальше-то что?

– А дальше, – улыбнулся лекарь, – пронесся слух, что слуги короля по высочайшему повелению его главного советника убили царевича. И поднялся в той стране народ, возмущенный таким злодеянием, и все верные царевы слуги отшатнулись от глупого царя… или короля, – тут же поправился иезуит.

– Ну-ну, и? – поторопил Афанасий Симона.

В голове у Нагого закопошилась опасная мыслишка, но была она пока еще не очень ясной, пребывая в некой туманной дымке. Одно боярин знал твердо – просто так этот иноземный лекарь подобные сказки рассказывать не будет. Не тот это человек. За время недолгого общения с ним он успел хорошо убедиться, что пустопорожние разговоры Симон не заводит.

– Ну а дальше то ли сам царь в монастырь ушел, то ли бояре его туда отправили. Надо нового избирать, а кого? И вот тут-то и появился невинно убиенный царевич, ибо господь, сжалившись над мольбами одного из родственников, вернул его с небес на землю живым и невредимым.

Иезуит внимательно посмотрел на Нагого. Тот тяжело молчал, уставившись на лампаду. Афанасий не был дураком, хотя и не обладал гением Годунова. Смысл сказки, особенно после такого многозначительного финала, он отлично понял, но что сказать – не знал. Лекарь, конечно, не дурак, да и судя по всему – не простой он лекарь. Значит, и там, откуда его прислали, тоже недовольны царем.

Но в случае неудачи пахнет уже не ссылкой. Вначале дыба, а опосля, когда каждая косточка на теле будет переломана в трех-четырех местах, то окровавленный мешок с мясом, кой когда-то прозывался Афанасием Нагим, потащат четвертовать. С другой стороны, это ведь тоже не жизнь, коли его даже в Ярославле накрепко стерегут царевы слуги и град весь для него, Афанасия, как острог, только очень большой по размеру.

А ведь он родной дядя царицы, и ежели ее сына посадят-таки на престол, то именно Афанасий займет место Бориса Годунова и вновь будет у него и богатство, и слава. Послы в ногах валяются, бояре челом бьют… А сейчас разве жизнь?! Одни страдания да переживания, а коль еще и воспоминания нахлынут, так тут вообще хоть садись да волком вой. Был в почете, а сейчас…

«А вдруг он царский лазутчик? – вдруг мелькнула в мозгу шальная мысль. – Тогда ведь токмо согласись, и все. Отсель уже одна дорога – токмо в острог. Да еще с чепями на руках и на ногах… Вот ежели бы проверить, вправду ли можно довериться этому немчишке, али он искушает по цареву поручению, дабы выпытать поболе крамольных речей…» – Афанасий ужаснулся, вспомнив, что он уже успел наговорить.

Но делать нечего, и того, что сказано, уже хватало для дыбы, даже с лихвой, так что надо было решаться.

– Складно сказываешь, лекарь, – тяжело вздохнув, выдавил из себя Нагой. – А в какой же стране такая сказка сложилась? – И даже вздрогнул от неожиданно прямого ответа Симона:

– На Руси.

– На цареву измену толкаешь? – опять помолчав, осведомился Нагой. – Али разговорить хочешь да верного слугу, хоть и обиженного на царя Федора Иоанновича из-за лживых поклепов, на плаху отправить?

– Напрасно сторожишься, боярин, – с улыбкой ответил иезуит. – Коли я был бы доносчиком, тебе бы на ноги уже цепи сбивали. Ты для этого более чем достаточно наговорил. А я, как видишь, сижу спокойно, стражи не кличу.

– А какая ж тебе в том корысть? – все еще с недоверием осведомился Афанасий.

Иезуит неторопливо поднес кубок к губам и сделал глоток.

«Вот оно! Началось! Тут главное – не упустить момент. Удача – это миг. Жар-птица садится и сразу взлетает, и надо не растеряться и успеть ухватить ее за хвост».

– Ну, во-первых, если бедный немецкий лекарь поможет родственнику царя, то при благоприятном исходе дела тот, скорее всего, тоже не забудет услуг иноземца. Да и потом, быть личным лекарем царевича – это одно, а царя – совсем другое.

– Вон тебе чего надобно, – протянул Афанасий, слегка успокоившись. – Ну, это само собой. Коль ты к нам с чистой душой, то и мы к тебе с открытым сердцем. Злата-серебра сколь унесешь, столь и дадим. В обиде не останешься.

– И еще одно, – мягко, как бы нехотя, сказал иезуит.

– Чего еще? – опять насторожился Афанасий.

– Собственно говоря, это уж вовсе пустяк для такой важной особы, коей вы станете с божьей помощью если не завтра, так послезавтра.

Афанасий приосанился, а Симон деликатно продолжил:

– Горько и больно мне видеть, как иноземцы, приносящие своей торговлей большую пользу государству русскому, не имеют возможности даже помолиться по своему обычаю за успех дела и за здоровье государя всея Руси, – и после короткой паузы, глядя прямо в лицо Афанасию, выдохнул: – государя Димитрия Иоанновича, – а потом продолжил так же тихо и неторопливо:

– Вот ежели бы светлейший князь и великий государь дозволил поставить всего по одному костелу в каждом большом граде, было бы вовсе чудесно. А уж слава о могучем русском государстве обошла бы весь мир, равно как и слава о мудром царе и его не менее мудрых советниках. Думается, что после этого каждый купец почел бы за честь плыть сюда со всевозможными товарами и иметь дела с таким замечательным правителем. – И иезуит низко склонил голову перед Афанасием.

– Это как же? – недоуменно переспросил Нагой. – Рядом с нашим православным храмом нечестивцы какие-то будут в своих вертепах молиться? Слыхал я, в том же Крыму будучи, как они «алла!» орут по утрам, спать мешая. Хошь, чтобы в Москве так же было? Да ты сам-то кто, лекарь? Кажись, в православии крещен был, али не прав я? Так что тебе за печаль до иных вер?

Иезуит поморщился:

– Токмо ради процветания русской державы направлена сия малая просьбишка. Ведь купцы немецкие, французские, италийские да аглицкие не нечестивцы, а такие же христиане, как и ваш покорный слуга, – поправил он Нагого. – Что касается мерзких иудеев или же нечестивых магометян, кои, смешно сказать, ни вина не употребляют, ни свинины в пищу не приемлют, то я бы сам первый отправил их на костер, ибо они грязнее любого язычника, закоснев в своих заблуждениях, – и жестокие огоньки всемирного костра для заблудших душ взметнулись на миг в глазах у иезуита.

Афанасий их не заметил, ибо длилось это лишь мгновение, после чего Симон опустил глаза долу и сразу же уставился на Нагого чистым, невинным взглядом.

– Да у нас в казне, – Афанасий говорил так, будто уже командовал ею, – и денег таких нету. Даже христианские храмы, и те возводить не в состоянии, а ты тут… – Боярин хотел развить свою мысль, но лекарь радостно перебил его:

– Ежели бы великий государь на свои средства воздвиг наши храмы, то мы бы денно и нощно молились богу за его здоровье, но ввиду тяжелого положения страны никто об этом никогда и не заикнется. Разве что когда-нибудь потом. А поначалу все, что нам потребно, мы выстроим самолично и даже более того. – Тут Симон решил, что пора выдвигать новое требование, подав его как уступку. – В благодарность за то, что государь пошел нам навстречу, мы сами воздвигнем больницы и школы, где наши учителя и лекари будут безденежно лечить убогих и больных, обучать страждущих высокому свету истинного знания, и все это токмо из любви к великому царю-батюшке Дмитрию Иоанновичу и его мудрому советнику Афанасию Федоровичу.

– Ну, это попам решать да патриарху, – нерешительно протянул Афанасий, но, заметив разочарование в глазах иезуита, тут же добавил: – Хотя превыше всех у нас царь, и коли речь идет только о дозволении молиться в них иноземцам, то тогда это, – тут он приосанился, – дело государево, и тут церковь перечить не посмеет. Однако плата немаловажная, а вот за какие услуги – толком и не решено.

Симон закусил губу.

«Ну вот, добрались и до самой сути, – промелькнуло у него в голове. – Теперь не ошибиться бы со словами. Конечно, риск огромный, и сразу вывалить на него весь план, все тайные мысли, ничего не оставив про запас, опасно, но, с другой стороны, выбора и нет. Только так, с первой же беседы увлечь его, и не просто увлечь, а повязать по рукам и ногам. Как там у них – корову за рога, кажется? И давить, давить…»

– Разве не решено? – деланно удивился он. – А ведь одну услугу я вам оказал совсем недавно. Вам же непременно нужен покойный мальчик. Думаю, не ошибусь, если скажу, что одним слухом тут не отделаться. Вот я его и приготовил.

– Так это был покойник?! – ужаснулся Афанасий. – Он же шеве…

– Нет, мальчик живой и здоровый. Пока, – уточнил иезуит. – Но в нужный момент он будет отличной кандидатурой, – и после паузы, – для царского гроба.

Афанасий зябко передернул плечами, будто его при таких словах обдало замогильным холодом.

– И не жалко отрока? Невинно убиенная христианская душа громко возропщет, возносясь на небо. Не боишься кары господней?

– Все это будет сделано к вящей славе господней, – жестко проговорил иезуит, и его узкие бледные губы как будто стали еще тоньше, словно кто-то прислонил к его рту два синеватые лезвия без рукояток.

Нагой нахмурился. Где-то он уже слышал это, и теперь его мозг лихорадочно перебирал в памяти главные и второстепенные события жизни. Где – он уже смутно начинал припоминать, а вот кто это говорил – вспомнить было значительно труднее. Нагой уже совсем было отчаялся в своем намерении, но тут Симон произнес следующую фразу:

– Я думаю, святейший престол простит мне невольный грех детоубийства, учитывая, что все мои силы и помыслы посвящены упрочению дальнейшей его славы.

И тут боярина осенило.

– Так ты езуит! – уверенно воскликнул Афанасий.

Симон на мгновение смутился, но потом поднял холодные льдистые глаза и спокойно ответил:

– Да, это так. Любопытно было бы только узнать, откуда у вас такая уверенность и проницательность?

– Так был у нас уже один из ваших. К покойному Иоанну Васильевичу приезжал. Звать как – не помню уже, давно было, а глаголил в точности как ты, токмо через толмача.

Иезуит поморщился. Тень Антонио Поссевино, казалось, встала здесь, в этой крошечной клетушке, и выпрямилась во весь рост, торжествующе глядя откуда-то сверху на второго посланца ордена Христа Бенедикта Канчелло.

«Сам ничего не добился и другим мешаешь», – укоризненно обратился Симон к нему мысленно и, поворачиваясь к Нагому, вслух произнес:

– Ваша память, проницательность и наблюдательность делают вам честь. У будущего царя будут весьма умные советники.

На что польщенный боярин ответил попросту:

– А и хитрый же вы народ, окаянцы. Не мытьем – так катаньем, но своего добьетесь. Одначе мы прервались немного. С отроком все ясно, а вот далее как?

Симон даже немного удивился: