Текст книги "Погружение разрешаю"

Вскоре нам встретился еще один уступ, и опять около уступа оказался окунь, а чуть подальше – два морских налима. «Четыре: один» в пользу теории «эффекта рифа». С этой теорией был полный порядок, в отличие от теории апвеллинга на подводных горах. Оставалось проверить последнюю теорию: о понижении уровня океана в ледниковую эпоху. «Где же следы великого падения уровня океана? – думал я. – Где высокие обрывы древних берегов? Где древние пляжи?». Увы, я не находил их. Вдруг меня осенило: «А почему, собственно, уступы должны быть высокими? Ведь океанские волны могли срезать их. Известняк – не столь прочная порода, чтобы противостоять натиску штормовых волн. Небольшие уступчики, возле которых плавали окуни и налимы, – вот и всё, что осталось от некогда высокого вулканического острова. Да еще базальтовая гряда, которую видел Аронов. Базальт – порода прочная, и гряда устояла в схватке с океаном. Вот только бы её увидеть, эту гряду».

Чем дальше мы шли на восток, тем больше встречалось мне низких уступов и каменных плит. Верхушки их были словно спилены. «Постой, постой, – подумал я, – да ведь вся поверхность вершины подводной горы Дасия – это не что иное, как древняя абразионная платформа. Здесь разбивались валы прибоя, круша известняковые берега бывшего острова. В конце концов, волны, наступавшие на остров со всех сторон, сомкнулись вокруг базальтовой гряды, срезав известняковую вершину, словно пилой. Было это, видимо, тогда, когда уровень океана находился гораздо глубже современного, примерно на 120 м. Именно такой была глубина по нашему глубиномеру. Так и получилась из вулканического острова банка, то есть мелководная (относительно) плосковершинная подводная гора.

Между тем, я продолжал подсчеты рыб, встречавшихся на песке и возле уступов. Как только аппарат подходил к скале, пусть даже самой маленькой, сантиметров двадцать в высоту, около нее со стопроцентной вероятностью оказывалась какая-нибудь рыба – либо окунь, либо морской налим. А вот на открытых песчаных пространствах я встретил всего лишь двух окуней, да и то возле зарослей горгонарий. Рыбам явно нравилось возле укрытий. Очевидно, это была защитная реакция. В то же время сами окуни вели себя довольно агрессивно. Борис Выскребенцев рассказывал, что окуни принадлежат к оседлым рыбам, живущим на определенной территории и не пускающим на нее чужаков. Мои наблюдения полностью подтверждали его слова. Поведение такого типа имеет много аналогий на суше. Взять, например, тигра. Каждый тигр имеет свой охотничий участок, на который другие тигры не заходят. Нечто подобное происходит и в подводном мире. Каменные окуни захватывают себе охотничьи участки и охотятся на мелких рыб. На охотничьем участке должно быть убежище для самого охотника: либо естественное – уступ, заросли макрофауны, либо созданное самой рыбой – яма, лунка. Видимо, рыбам больше подходили естественные убежища. Именно поэтому возле скал я насчитал в совокупности более 50 окуней и налимов, а на ровном песчаном дне всего 2 окуня. Торжество теории «эффекта рифа» было полным!

«Тинро-2» вышел на песчаную равнину, на которой навстречу аппарату протягивались борозды. Вид дна напоминал пашню. Вдоль борозд струились потоки воды, переносившие возле дна песчинки. Все это было похоже на снежную поземку. Течение стало усиливаться. Оно било прямо в носовую полусферу подводного аппарата. Я добавил оборотов горизонтальному винту. Аппарат пошел вперед, но вскоре усилившееся течение вскоре почти остановило его. «Тинро-2» стал раскачиваться из стороны в сторону. Мы находились в ложбине между двумя гребнями. По дну ложбины несся песок, и его выбрасывало к верхушкам песчаных гребней. Я был очевидцем живого геоморфологического процесса – не в лаборатории, а в природе. Перед моими глазами происходило то, что происходит на шельфах с сильными приливными течениями, которые создали гигантские приливные гряды. Такие гряды известны в Северном море, на атлантическом шельфе Северной Америки. Протяженность приливных гряд в тех районах достигает нескольких десятков километров, а скорость течений 3 м/с.

Хотя течение, которое сдерживало движение «Тинро-2», было не столь сильным, как на шельфах приливных морей, не больше метра в секунду, но результаты его рельефообразующей деятельности тоже впечатляли. Оно создало на вершине горы Дасия целую систему продольных песчаных волн, гребней и ложбин. Высота гребней достигала 40 сантиметров, расстояние между ними было до 3 м. Подводный аппарат свободно помещался между гребнями песчаных волн. Я замерил скорость встречного потока воды, сфотографировал песчаные волны и записал свои наблюдения.

Я был очень доволен тем, что своими глазами увидел процесс образования песчаных гряд. Раньше морские геологи получали фотоснимки морского дна, сделанные автоматической фотокамерой. Приходилось гадать, каким процессом создана та или иная форма рельефа на дне моря. Подводные наблюдения открывали, наконец, путь к точному знанию, давали возможность понять, как рождаются формы рельефа в природе.

– Энергия на исходе, – прервал мои наблюдения Иштуганов.

– Сколько мы еще сможем пройти?

– При таком течении – минут пятнадцать.

– Давай сделаем последний рывок. Базальтовая гряда где-то рядом. Может быть, сумеем дойти?

– Жми на всю катушку, – разрешил капитан.

Я поставил клювик указателя скорости против риски «200». Двигатель натужно заревел, и подводный аппарат, преодолевая сопротивление встречного течения, пошел вперед. По маршруту я продолжал считать рыб, делал схематические наброски форм донного рельефа, делал фотоснимки различных донных животных. Меня заинтересовали розово-фиолетовые корки, покрывавшие выступы известняков. Я подвел «Тинро-2» к одному из уступов, покрытых такой коркой. При ближайшем рассмотрении оказалось, что эта корка образована литотамнием. Поверхность корки была бугристая, с наплывами. Под уступом валялись выцветшие обломки этих водорослей. Мне стало ясно, что эти водоросли – современные образования. Видимо, на глубине 120 метров им вполне хватало света для осуществления фотосинтеза, поскольку прозрачность воды в этом районе океана достаточно велика.

Дальше аппарат повел Иштуганов, так как напряжение аккумуляторной батареи упало почти до предела. Течение било нам в левую «скулу». Иштуганов выжимал из двигателя все, что тот мог дать, и поэтому напряжение батареи стремительно падало.

– Все, надо всплывать, – передал мне в переговорную трубу капитан.

– Еще чуть-чуть, – попросил я, – там вдали что-то чернеет.

– Конец погружения, сбрасываю ход.

«Тинро-2» по инерции продвинулся еще немного, и на границе света и тени я увидел черную, в розово-фиолетовых разводах стену. Это была базальтовая гряда. Мы все-таки дошли до нее. Ее боковая стена поднималась отвесно. Этот вертикальный уступ и был береговым обрывом ледникового периода. По нему били волны 10–12 тысяч лет назад, но ничего не смогли поделать с крепчайшей базальтовой породой. В то время лишь этот массив возвышался над уровнем океана, остальная же часть горы Дасия находилась под водой. Итак, решающее доказательство абразионного происхождения вершинной поверхности банки Дасия было получено. Тем самым в копилку науки об океане легло еще одно свидетельство понижения уровня океана в ледниковый период на 120 метров ниже современного уровня.

Главным биологическим результатом моего погружения особенно был доволен Борис Выскребенцев. Я, числящийся в экспедиции геологом, принес независимое доказательство справедливости «теории рифа», которая, можно сказать, одержала победу на вершине банки Дасия со счетом 50:2.

После завершения экспедиции я обобщил все наблюдения, выполненные из подводного аппарата, проанализировал фотографии, полученные Игорем Даниловым с помощью своего фотоавтомата, и вычертил ландшафтную карту вершины банки Дасия. До меня такие карты уже создавали Е. Ф. Гурьянова и К. М. Петров, но их карты показывали подводные ландшафты шельфа и береговой зоны. Моя ландшафтная карта для открытого океана была первой. Поэтому мне было, что написать в разделе «научная новизна» своей диссертации. Звучало это так: «Впервые по материалам наблюдений из подводного обитаемого аппарата составлена ландшафтная карта вершины подводной горы (банки) Дасия». Описание этой карты заняло целую главу в моей диссертации. Так что у меня были все основания быть довольным научными результатами первого рейса «Ихтиандра» в Атлантический океан, также как, впрочем, и у моего научного руководителя, профессора Давида Ефимовича Гершановича.

Глава 7
По склону Маскаренского хребта

В 1977 году Югрыбпромразведка решила направить «Ихтиандр» в Индийский океан для поиска новых районов промысла, потому что этот океан с рыбопромысловой точки зрения был менее изучен по сравнению с Тихим и Атлантическим океанами (Северный Ледовитый океан – не в счет). К тому времени на «Ихтиандр» поставили 40-тонный подводный обитаемый аппарат «Север-2», и нам предстояло испытать его в условиях тропиков. Наш путь проходил через проливы Босфор и Дарданеллы, Суэцкий канал, Красное море, Баб-эль-Мандебский пролив. К тому времени отдел подводных исследований при Юрыбпромразведке превратился в Севастопольскую экспериментально-конструкторскую базу подводных исследований (СЭКБП), и местом базирования судов-носителей подводных обитаемых аппаратов стала Камышовая бухта в Севастополе, а управление СЭБП разместилось в отдельном здании, расположенном в центре города на тихой Костомаровской улице, рядом со стадионом «Чайка».

В течение 13 лет оперативное руководство всеми подводными исследованиями, проводимыми в рыбохозяйственных целях, осуществляла СЭКБП, которая впоследствии была преобразована в базу подводных исследований «Гидронавт». В период своего наибольшего развития база «Гидронавт» была крупнейшей в мире гражданской организацией, которая вела исследования с помощью подводных обитаемых аппаратов и располагала более чем десятью подводными обитаемыми аппаратами различных типов, начиная от одноместного неавтономного аппарата «Риф» и кончая плавучей подводной лабораторией «Бентос-300». Основной объём подводных исследований выполняли обитаемые автономные аппараты «Тинро-2» (2 шт.), «Север-2» (2 шт.), «Омар» и «Лангуст». Но такого уровня развития база «Гидронавт» достигла во второй половине 1980-х годов, а в 1977 году ещё предстояло завершить океанические испытания недавно построенного в Ленинграде «Севера-2».

Как только «Ихтиандр» вышел из Суэцкого залива в Красное море, началась учеба кандидатов в гидронавты. Новый подводный аппарат требовал новой подготовки. Нам, шестерым кандидатам в гидронавты-наблюдатели, устроили экскурсию внутрь «Севера-2». Меня приятно удивило большое внутреннее пространство, ничем лишним не загроможденное. Внутри аппарата можно было стоять, лишь слегка наклонив голову. При желании можно было даже немного пробежаться рысцой из конца в конец обитаемого отсека. Моторного отсека внутри прочного корпуса, как у «Тинро-2», здесь не оказалось. Двигатели были вынесены в легкий корпус, потому-то в прочном корпусе «Севера-2» и было так просторно. Внутри аппарата разместились лишь некоторые приборы и устройства, которые не могли находиться в водной среде. «Никаких работающих и шумящих механизмов над головой, – подумал я. – Значит, не будет несносного визга вертикальных двигателей».

Красное море «Ихтиандр» одолел за четверо суток. Когда мы были где-то посередине моря, погода резко переменилась. Небо, бывшее безоблачным, покрылось кучевыми сине-белыми облаками, перерастающими в кучево-дождевые облака. Их белоснежные верхушки поднимались высоко-высоко и распластывались в форме наковальни. Это означало, что мы пересекли тропический фронт и попали из области повышенного атмосферного давления с его нисходящими воздушными потоками в область пониженного давления, занятую морским тропическим воздухом, стремящимся подняться вверх. Содержащаяся в нем влага на высотах из-за охлаждения воздуха конденсировалась, отчего появлялись облака, готовые пролиться дождем.

В Аравийском море мы попали в зону действия летнего муссона, гнавшего еще более теплый и сырой воздух со стороны экватора. Ветер был силен и устойчив. Море ходило ходуном, высокие волны били, точно молотом, в правый борт судна. В каюте было противно, жара и влажность не давали дышать. Я приоткрыл иллюминатор (наша каюта располагалась на главной палубе в носовой части судна), и тут же получил «плюху». В каюту попало столько воды, что даже тапочки поплыли. Мои соседи по каюте Игорь Цукуров и Саша Шилван тут же бурно запротестовали: «Пусть лучше будет жарко, только бы не лилась вода». Пришлось задраить иллюминатор наглухо да еще прикрыть его броняшкой – для надежности.

Целую неделю «Ихтиандр» боролся с муссоном. Нос судна то подбрасывало вверх на гребень волны, то опускало вниз, и тогда казалось, что желудок вот-вот выскочит наружу. Когда сидеть в душной каюте становилось совсем невмоготу, я забирался на крышу ходового мостика (моряки называли эту площадку пеленгаторной палубой, потому что там был установлена мачта с радиолокатором), чтобы подышать свежим воздухом. Под ярким тропическим солнцем океан, покрытый белыми барашками, ослепительно сверкал. Трудно было поверить, что при безоблачном небе возможен такой сильный ветер и столь высокие волны. Порой крупная волна с такой силой ударяла в борт судна, что брызги перелетали через трубу. И это при пятиметровой высоте борта «Ихтиадра» в районе миделя, да еще на столько же возвышалась труба над шлюпочной палубой. Что и говорить, шторм был нешуточный.

Через три недели после выхода из Севастополя «Ихтиандр» подошел к своей главной цели, банке Сая-де-Малья. Погода настала изумительная. После пронесшегося короткого тропического шквала небо полыхало багровым пламенем, окрасив и воду в красный цвет. Долго любоваться тропическим океаном не пришлось, пора было браться за работу.

Задача нашей экспедиции состояла в комплексном изучении банки Сая-де-Малья на предмет обнаружения промысловых скоплений рыб и беспозвоночных. Проводившиеся здесь раньше исследования дали лишь отрывочные сведения об этой банке, и мы должны были их расширить. Тем более, что в нашем распоряжении был «Север-2». Ни одна экспедиция до нас не проводила в Индийском океане исследований с применением подводных обитаемых аппаратов. Мы были первыми!

Проблема состояла в том, что этот аппарат предназначался для работы в северных морях, как показывает само его название. Первый аппарат этого типа, установленный на судне «Одиссей», уже работал в Баренцевом море, а наш аппарат (двойник первого), только сошедший со стапелей Адмиралтейского завода, еще нуждался во всесторонней проверке. Это и была главная техническая задача рейса.

Банка Сая-де-Малья как нельзя лучше подходила для испытаний подводной техники. Расположенная в западной части Индийского океана, на Маскаренском хребте, она поднимается почти до самой поверхности океана, не доходя до нее всего 8 м (как было показано на карте). Разнообразие глубин, грунтов, донной фауны и рыб – об этом можно было только мечтать.

Незадолго до нашей экспедиции на банке Сая-де-Малья были найдены промысловые виды рыб и лангусты, правда, в небольшом количестве. Нашей экспедиции поручили более точно оценить запасы таких рыб, как ставрида, саурида, нитепер, а также лангустов. На мою долю выпало разобраться в рельефе и геологическом строении банки Сая-де-Малья. Перед собой я поставил следующие научные задачи: изучить как можно подробнее рельеф вершинной поверхности банки, ее геологическое строение и происхождение, а также типы и распределение донных ландшафтов. Мне было интересно узнать, в чем состоит своеобразие донных ландшафтов тропических подводных гор. Кроме чисто научного интереса, постановка этой задачи была продиктована и практическими потребностями. Дело в том, что на каменистом грунте рыбаки часто рвут тралы, а то и вовсе теряют их. Один современный трал стоит около 30 тысяч долларов, в то время как зарплата морского геолога за весь шестимесячный рейс в то время не превышала пятисот долларов. Вот почему в каждую научно-поисковую экспедицию на рыбопоисковых судах отправляли морского геолога или геоморфолога: одним спасенным от порыва тралом ученый с лихвой окупал свое участие в рейсе, не считая собранных им сведений о рельефе морского дна.

Еще Чарльз Дарвин нашел на банке Сая-де-Малья кораллы и назвал ее коралловой банкой. После Дарвина на банке Сая-де-Малья работали американцы Брюс Хизен и Джордж Шор. Первый выяснил место этой банки в геологической структуре западной части Индийского океана. По Хизену выходило, что первоначально Маскаренский и Мальдивский хребты составляли единое целое и находились в том месте, где сейчас находится срединный Аравийско-Индийский хребет. В начале кайнозоя (примерно 50–60 млн лет назад) поднявшаяся из недр земли магма разорвала единый хребет на две части, и они разъехались в разные стороны, словно на ленте транспортера. Теперь они находятся по разные стороны от Аравийско-Индийского хребта на расстоянии 2000 км один от другого. Итак, Брюс Хизен объяснял происхождение банки Сая-де-Малья с позиций тектоники плит.

На физиографической карте дна Мирового океана, которую составил Хизен (в содружестве с М. Тарп), банка Сая-де-Малья была показана плоской, как блин: никакого рифа на ее вершине они не выделили. Мне это показалось подозрительным.

Джордж Шор, геофизик, взрывал над банкой заряды тротила и записывал сигналы, отраженные от различных слоев внутри нее. Чем плотнее породы, тем быстрее проходят через них сейсмические волны. Для каждого типа горных пород известны характерные скорости сейсмических волн, измерив которые в реальных условиях, геофизики решают обратную задачу: определяют, в каких породах проходили волны. Так можно обойтись без дорогостоящего бурения скважин.

Шор установил, что в верхних слоях «тела» банки Сая-де-Малья скорость сейсмических волн очень мала, и соответствует эта скорость известнякам. Однако распознать, какие породы лежали в глубине «тела» банки он не смог. Сейсмические волны шли со скоростью около 5 км в секунду, что могло соответствовать либо очень сильно уплотненным осадочным породам, либо гранитам. Древние граниты (возраст их 650 млн лет) были давно известны на соседней Сейшельской банке, но продолжались ли они под основанием банки Сая-де-Малья? Это оставалось загадкой. Итак, я очертил для себя три главных «белых пятна» в отношении банки Сая-де-Малья: 1) рельеф вершинной поверхности – он казался мне подозрительно плоским; 2) глубинное строение: какие породы залегают в ее основании? 3) типы ландшафтов, о которых вообще ничего не было известно.

Мы начали исследования банки Сая-де-Малья с промеров глубин и сбора проб донных отложений. Начальник рейса Виктор Семенович Долбиш поддержал меня, добавив эхометрическую съемку рыбных скоплений и контрольные траления. Помощник капитана по науке Анатолий Андреевич Помозов нанес курсы тралений, и работа закипела. «Ихтиандр» сначала направился к центру банки Сая-де-Малья. Не успело судно пройти двух десятков миль, как ровная площадка под килем судна закончилась, дно пошло под уклон, и глубина стала увеличиваться: 25 м… 30 … 40 … 70 … 90 м. Получалось, что в середине вершины банки была не ровная плоская площадка, как на карте Хизена, а довольно глубокая впадина.

По мере движения судна я наносил на карту глубины, снимая их с ленты эхолота, и проводил изобаты – линии равных глубин. Работали мы и днем и ночью: судно идет, эхолот пишет, вахтенный штурман определяет координаты, вахтенный на промере наносит по координатам глубины на карту. Каждые два часа – остановка и спуск дночерпателя. Здесь к работе подключался гидробиолог Илья Рубинштейн (мы звали его Рубик). Мы втроем – Рубик, Цукуров и я опускали лебедкой за борт тяжелый дночерпатель «Океан-50» (железный ковш), весивший 200 кг, и, взяв пробу грунта вместе с находившимися в нем мелкими животными, поднимали ее на палубу. Поднятую пробу обрабатывали все вместе. Сначала я аккуратно брал граммов сто грунта в алюминиевую баночку и плотно закрывал ее крышкой; эта проба предназначалась для определения влажности грунта. Затем я накладывал примерно килограмм грунта в матерчатый мешочек – для высушивания и дальнейших анализов на берегу. Затем над оставшейся пробой грунта, вываленной на сито промывочного стола, начинал колдовать Рубик: промывал ил струей морской воды из шланга и подбирал пинцетом с металлического сита всех червячков и козявочек, раскладывая их по баночкам.

Иногда случались казусы. Заметив, что в мою пробу попал какой-нибудь червячок, Рубик, заикаясь от волнения, восклицал: «П-по-слуш-шай, В-ва-лер-ра! От-тдай мне, п-пожа-луй-ста, п-полихету!» Полихету (то есть многощетинкового червя) я ему, конечно, отдавал, и он аккуратно клал ее в пузырек с формалином. Рубик на редкость добросовестно относился к сбору проб донной фауны и за червяка готов был глотку перегрызть.

Во время промыва пробы грунта носовая палуба становилась грязно-желтой, похожей на разлив реки Хуанхэ, а поскольку пробы брались через каждые два часа, в течение всей съемки (три недели) на бак нельзя было выйти без сапог. Особое неудовольствие выказывал старший помощник капитана Анатолий Скорик. Оно и понятно: за чистоту на судне отвечал старпом, а грязь с бака разносилась по всему «Ихтиандру».

За три недели «Ихтиандр» обошел все закоулки банки Сая-де-Малья, и каждый отряд научной группы собрал большой и ценный материал, прояснивший многие ее особенности.

По отметкам глубин я построил батиметрическую карту и ахнул: передо мной была громадная «подкова», охватывающая с трех сторон котловину, состоящую из двух частей: сравнительно мелководной (70–90 м) и более глубоководной (120–150 м). Не оставалось сомнений: банка Сая-де-Малья была погруженным коралловым атоллом, по периферии которого располагался погруженный коралловый риф, а в середине – сложная и глубокая коралловая лагуна. Гигантский вал погруженного рифа имел ширину 20–30 км! Наиболее высок он был на севере, поднимаясь почти к самой поверхности океана. С южной стороны в кольце рифа был широкий разрыв, через который в лагуну свободно проникала струя Пассатного течения. В лагуне выделялись мелкие невысокие внутрилагунные холмы.

Собранные мной донные отложения были типичными для коралловых атоллов: на полукольцевом погруженном рифе выделялся пояс грубообломочных кораллово-водорослевых отложений (галька, валуны, гравий), а в лагуне залегали вязкие илы. Несколько озадачила меня инверсия распределения гранулометрического состава донных отложений в лагуне: с увеличением глубины увеличивалась и крупность донных отложений в лагуне, хотя обычно бывает наоборот. Поразмыслив немного, я догадался, что это связано с влиянием течения – того самого, которое проникает в лагуну через разрыв рифа. На входе в лагуну скорость течения наиболее велика, и, несмотря на значительную глубину (150 м), оно вымывало со дна ил, оставляя лишь крупный песок. В самые дальние уголки лагуны течение не проникало, и там, в спокойной воде, хотя глубина была сравнительно небольшой (70–90 м) откладывался самый тонкий осадок, мелкоалевритовый ил.

Я просматривал в бинокулярный микроскоп образцы донных отложений и видел в пробах с рифа кусочки разбитых кораллов, обломки круглых листочков известковых водорослей, обломки розовых веточек кораллины. В пробах из лагуны преобладали раковинки корненожек, напоминающие хрустальные туфельки или диковинные фарфоровые сосудики. Похоже, Дарвин был прав, но все-таки мне хотелось своими глазами увидеть, как выглядит коралловый риф.

Мы выбрали место, где глубина позволяла работать в аквалангах. «Ихтиандр» отдал якорь на глубине 25 м. Спустили шлюпку, и из нее, одев акваланги, один за другим стали прыгать в воду пловцы, допущенные к водолазным спускам. На банке Сая-де-Малья вода была изумительно прозрачной, и было решено погружаться без страховочных фалов, парами. Мой опытный напарник Игорь Данилов нырнул и быстро ушел под воду, а я замешкался, одевая акваланг. Когда я спрыгнул в воду, остальные пятеро уже были на дне. Я остался на поверхности один, да обеспечивающий водолаз сидел в шлюпке. Как только я отпустил поручни трапа, меня понесло течение. Не успел я глазом моргнуть, как оказался метрах в десяти от шлюпки, позади нее. Я взял загубник акваланга в рот и попробовал нырнуть, но вместо воздуха в рот хлынула вода. Я выскочил на поверхность. За спиной раздавалось зловещее шипение – акваланг был неисправен. Течение тем временем уносило меня все дальше от шлюпки. Я не на шутку перепугался. «Что делать? – стучало у меня в мозгу. – Так ведь и погибнуть можно».

Выход был только один: плыть к шлюпке. Я выплюнул загубник (он был бесполезен), взял в рот дыхательную трубку и изо всех сил заработал ластами, помогая и руками. Расстояние до шлюпки медленно сокращалось. Я еще поднажал и спустя минут пять ухватился за поручни трапа. С трудом взобравшись в шлюпку, я показал обеспечивающему водолазу на струю воздуха, вырывавшегося из легочного автомата. Он пожал плечами и молча дал мне другой. Одевая его, я как бы невзначай сказал:

– Там течение очень сильное…

– А ты ныряй быстрее в глубину, – посоветовал обеспечивающий водолаз.

Так я и сделал. Прыгнув в воду, я быстро нырнул и пошел в глубину. Течение вдруг ослабело. Чем ближе я подходил к грунту, тем спокойнее становилась вода. Мой глубиномер показывал 25 м. Я покрутил головой и заметил Данилова. Подплыв к нему, я показал ему, что я рядом, и он сделал пальцами «колечко» – все в порядке.

Мы были в мире кораллов и водорослей. Риф был похож на зеленый луг, среди которого, словно драгоценные камни, поднимались кораллы: изящные «розетки» – акропоры, толстые ветвистые поциллопоры, мозговики, действительно похожие на мозг человека. Данилов что-то собирал на дне. Я готов был схватить оранжевую веточку, но тут меня за руку тронул Данилов и жестом показал: нельзя! Я отдернул руку. Это был, как я потом узнал, жгучий коралл миллепора.

Мы плыли с Даниловым, любуясь нежной коричнево-зеленой цветовой гаммой рифа. На нашем пути возникло причудливое сооружение природы: со дна как будто торчали сложенные в мольбе кисти двух человеческих рук. Лишь голубой цвет выдал тайну: перед нами был солнечный коралл гелиопора из отряда восьмилучевых кораллов. Заметив поодаль огромный мозговик, мы поплыли к нему. Наверху его, как девочка на шаре с картины Пикассо, изящно изогнулась веточка поциллопоры. Вокруг этого кораллового букета сновали маленькие рыбки хромисы.

Я не заметил, как пролетело время, отпущенное нам запасом воздуха в аквалангах. Данилову уже пора было выходить наверх, так как он успел «съесть» часть своего воздуха, пока я менял акваланг. Он показал мне на свой манометр: у него оставалось 20 атмосфер. Стрелка моего манометра стояла на цифре «30». Данилов показал большим пальцем кверху. Я понял. Данилов начал всплывать; я последовал за ним, следуя за своими же пузырями воздуха.

Погружение с аквалангом дало мне дополнительные доказательства того, что банка Сая-де-Малья на самом деле является погруженным коралловым атоллом. Действительно, на «подкове», где мы погружались, я увидел живые мадрепоровые кораллы. Значит, вал, проходящий по периферии банки, на самом деле был погруженным полукольцевым коралловым рифом, разорванным лишь в южной части. Следовательно, всю банку можно было считать погруженным коралловым атоллом, ибо весь риф находился под водой. Средняя глубина рифа была 25 м.

По некоторым признакам я сделал вывод, что риф медленно уходил под воду. Эта тенденция читалась по соотношению кораллов и водорослей. Водорослей было явно больше, а это свойственно как раз погружающимся рифам. Кораллы на банке Сая-де-Малья были обречены. Те немногие колонии, которые еще жили на рифе, не успевали надстроить его в высоту, чтобы компенсировать прогибание дна океана. Тектоника одерживала верх над биологической продуктивностью.

Наступила моя очередь погружаться в подводном аппарате. Задача погружения определилась сама собой: коль скоро риф уходит под воду, отмирающие кораллы должны создать толщу коралловых известняков. Я хотел определить их толщину, или, как говорят геологи, мощность, а также посмотреть, с какими породами граничат эти известняки (я помнил, что Джордж Шор не смог этого сделать геофизическим методом).

Из литературы я знал, что на тихоокеанских атоллах Эниветок и Бикини были пробурены скважины, которые больше километра прошли в отложениях рифового комплекса. Я мог, как геолог на суше, осмотреть геологический разрез на крутом склоне банки Сая-де-Малья и «отбить» границы различных пород.

«Север-2» капризничал: у него выходил из строя то один, то другой агрегат. Это было неудивительно для экспериментального рейса да еще в тропиках. Вода в океане нагрелась до 28 градусов, в ангаре жара была невыносимая. «Север-2» перегрелся и получил «тепловой удар». Группа обслуживания ставила подводному аппарату «холодные примочки».

«Север-2» все-таки починили. В погружение на северный склон банки Сая-де Малья отрядили Игоря Данилова и меня. Капитан подводного аппарата Олег Донец по моей просьбе «посадил» «Север-2» на глубине 50 м, где, по моей прикидке, должен был находиться край погруженного кораллового рифа. Но когда я взглянул в иллюминатор, то увидел, что живых кораллов на этой глубине уже нет. Вместо них со дна поднимались маленькие кустики с круглыми листочками. Это были халимедовые водоросли. Хотя рифостроящие кораллы могут проникать в глубину до 100 метров (на Большой Багамской банке – 85 м), но здесь, видимо, условия обитания были неблагоприятны для них. Нижний край живого рифа располагался на глубинах 40–45 м. Это первое наблюдение было для меня очень важным, так как позволяло провести границу между кораллами и известковыми водорослями на карте подводных ландшафтов.

Мы начали спускаться в глубину. Чем глубже мы шли, тем меньше становилось известковых водорослей. Постепенно они уступали место горгонариям, губкам и морским лилиям. Лилии сидели почти на каждом выступе серого ноздреватого камня. Я стал внимательно разглядывать этот камень, припорошенный, словно снегом, белым песочком. Это был, без сомнения, коралловый известняк. На глубине 230 метров нам встретился луциан, который, отвесив нижнюю челюсть, уставился на подводный аппарат. Эта рыба, охранявшая свою территорию, была последней; больше нам ни одной рыбы не встретилось.