Текст книги "Последний духовник преподобного Серафима Вырицкого"

Отца Алексия утвердили старшим священнослужителем для нескольких церквей: в честь Покрова Пресвятой Богородицы в Козьей Горе, в честь Рождества Пресвятой Богородицы в Пенино, в честь Рождества Христова в Старополье и других. Из Пскова он также привез иконы, видимо написанные в иконописной мастерской Миссии. После этой поездки никаких дальнейших контактов у батюшки с Духовной Миссией не было – вскоре началась частичная эвакуация, а затем связь Осьминского района с Псковом надолго вообще прервалась.

В конце октября 1943 года немецкая администрация убеждала отца Алексия эвакуироваться, но он категорически отказался, а через несколько дней началось уничтожение деревень и насильственная эвакуация населения. 6 ноября карательный отряд немцев пришел и в Козью Гору. Сначала они подожгли три государственных учреждения: больницу, амбулаторию, машинно-тракторную станцию – и несколько жилых домов, а затем направились к церкви. Протоиерей вышел к карателям и убедил оставить храм и прилегающие дома в покое, при этом снова отказавшись эвакуироваться. Вскоре немцы ушли из деревни в сторону Поречья³⁸.

Церковь в честь Рождества Христова в Старополье

В январе 1944 года Осьминский район освободили советские войска, и тут же начались проверки и аресты местных жителей, сотрудничавших с оккупантами (порой необоснованные). В апреле 1944 года офицер госбезопасности посетил отца Алексия и указал, что на основании собранных о нем данных, тот «ничего плохого не сделал и может продолжать служить, никто… никакой неприятности не причинит».

В это же время батюшка подал прошение о принятии в состав клира Ленинградской епархии, но в телеграмме временно управляющего епархией архиепископа Григория (Чукова) заведующему канцелярией Ленинградского митрополита протоиерею Павлу Тарасову от 11 мая 1944 года было указано: «Необходимо запросить митрополита Николая (Ярушевича) о снятии запрещения и воссоединении протоиерея Кибардина». 1-го июня отец Алексий написал доклад митрополиту Ленинградскому и Новгородскому Алексию (Симанскому) о церковной жизни Осьминского района в период оккупации, где среди прочего отмечал: «В сохранившихся храмах сначала совершали богослужения немецкие пасторы, крестили русских детей по лютеранскому обряду, произносили речи-проповеди. Русский народ, сохранивший веру отцов и дедов, хотел иметь русских православных священников, и жители тех мест, где сохранились храмы, стали искать православных священников… Почти в каждом селении имеются часовни. Жители деревень имеют обычай в свои местные праздничные “заветные” дни приглашать священника для совершения богослужения в часовне и совершения треб в деревне – приходилось довольно часто ездить или, вернее, ходить пешком, за неимением транспорта, километров за 10–15 и далее».

13 июля 1944 года в письме к управляющему епархией архиепископу Псковскому и Порховскому Григорию (Чукову) отец Алексий рассказал о своем служении в годы войны, отметив, что в 1928 году он был, как иосифлянин, запрещен епископом Петергофским Николаем (Ярушевичем) в священнослужении, но в сентябре 1943 года, после покаяния, принят в общение с Московской Патриархией в Пскове Управлением Духовной Миссии с благословения Экзарха Прибалтики митрополита Сергия (Воскресенского). Однако Владыка Григорий, видимо, получив соответствующий ответ от митрополита Николая (Ярушевича) об условии снятия наложенного им запрещения, предложил повторно принести покаяние в Ленинграде, что отец Алексий и сделал 19 августа 1944 года в Спасо-Преображенском соборе, будучи в тот же день воссоединен с Московской Патриархией в сущем сане протоиерея³⁹.

21 августа резолюцией Владыки Григория (Чукова) батюшка был утвержден настоятелем Покровской церкви и служил в Козьей Горе еще около года (к Пасхе 1945 года Патриарх Московский и всея Руси Алексий I наградил его наперсным крестом с украшениями). Весной 1945 года архиепископ Григорий пригласил отца Алексия Кибардина быть преподавателем готовившихся к открытию в Ленинграде Богословско-пастырских курсов, но этому назначению помешал посланный 15 мая протоиереем Павлом Тарасовым уполномоченному Совета по делам Русской Православной Церкви резко негативный отзыв о политической неблагонадежности отца Алексия: «…был близок до революции к царскому дому. После революции встал на непримиримую позицию по отношению к советской власти. Когда возник иосифлянский раскол, Кибардин примкнул к нему и был одним из самых активных руководителей в районе города Пушкина. В этот самый период активно с церковного амвона выступал против советской власти…»⁴⁰

Отец Алексий Кибардин с супругой Фаиной Сергеевной и духовными дочерьми. Вырица, 1946 г.

Уже летом 1944 года у супруги отца Алексия резко ухудшилось здоровье, и она была помещена в одну из ленинградских больниц.

23 сентября батюшка просил протоиерея Павла Тарасова прислать вызов на проезд в Ленинград для доклада о церковных делах архиепископу Григорию (Чукову) и в связи с необходимостью взять жену из больницы. А 12 июня 1945 года отец Алексий подал прошение архиепископу о переводе на приход, расположенный в окрестностях города, так как Фаина Сергеевна находилась под постоянным врачебным наблюдением ленинградских профессоров (она скончалась в 1947 году). Владыка благосклонно отнесся к рассмотрению вопроса и 3 августа назначил протоиерея Алексия Кибардина настоятелем церкви в честь Казанской иконы Божией Матери в поселке Вырица⁴¹. В это время МВД снова устроило проверку батюшке и, не найдя ничего предосудительного, разрешило поселиться в Вырице.

В первые же дни своего служения в Вырице отец Алексий посетил иеросхимонаха Серафима (Муравьева), ныне прославленного в лике преподобных. Это была не первая их встреча…

Дом Муравьевых в Тярлево

Еще в 1906 году петербургский купец Василий Николаевич Муравьев (так звали в миру преподобного Серафима) приобрел добротный двухэтажный дом-дачу в живописном поселке Тярлево неподалеку от Царского Села⁴². Имеются свидетельства о том, что в Царском Селе Василий Николаевич встречался и беседовал с Государем Императором Николаем Александровичем.

Готовя себя к монашеству, Василий Николаевич постоянно проживал в своем загородном доме с 1917 по 1920 год и регулярно посещал Феодоровский Государев собор. Естественно, он был знаком и с духовенством собора. С того времени прошло четверть века…

Батюшку Алексия поразило духовное величие старца, а подвижник сразу увидел чистое сердце нового настоятеля вырицкого Казанского храма. Необычайно роднили их истинная любовь к ближним и своему многострадальному Отечеству. Объединяли двух служителей Божиих и их небесные собратья: священномученики – Вениамин, митрополит Петроградский; Григорий, епископ Шлиссельбургский; духовник Царской Семьи, протоиерей Александр Васильев и многие другие видные представители петроградского духовенства, пострадавшие в годы гонений.

Преподобный Серафим Вырицкий

Духовное познается духовным. Единомысленные пастыри стали взаимно окормлять друг друга. Вырицкий старец стал духовником протоиерея Алексия Кибардина, а тот – духовником иеросхимонаха Серафима (Муравьева).

Отец Алексий регулярно навещал старца, и они вели долгие духовные беседы. Это общение приносило им взаимную радость о Христе Иисусе Господе нашем. Батюшка Серафим имел достойного собеседника, а отец Алексий необыкновенно обогащался от этих встреч. Он называл старца великим. В свою очередь преподобный Серафим с большим теплом отзывался об отце Алексии. Многих, приезжавших в Вырицу за окормлением к отцу Серафиму, старец посылал сначала в Казанский храм к отцу Алексию, а затем уже принимал у себя в келлии. Старица монахиня Антония (Гаврилова) вспоминала, как преподобный Серафим говорил ей: «У нас протоиерей батюшка Алексий – очень хороший батюшка…»

Около трех с половиной лет связывали тесные духовные узы и братская любовь о Христе двух светлых пастырей – до последнего дня земной жизни батюшки Серафима, когда отец Алексий сподобился причастить подвижника перед самой его блаженной кончиной. Он же читал молитву на исход души и служил первую панихиду по незабвенному старцу.

Вырицкий храм в честь Казанской иконы Пресвятой Богородицы

Известно, что преподобный Серафим Вырицкий незадолго до своей кончины предсказал отцу Алексию, что он проживет еще 15 лет после кончины старца.

Впоследствии в своих воспоминаниях отец Алексий Кибардин писал об отце Серафиме: «Я чту его как великого старца. Конечно, я небольшой человек, чтобы предлагать свое суждение… Но я знаю, и свидетелем был отношения к старцу Святейшего Патриарха Алексия, которого старец благословил заочно своим родовым образом Спасителя. Образ этот находится у Святейшего. Это было в 1948 году… Митрополит Григорий (Чуков) вызвал меня для представления Патриарху Алексию. Я был на приеме у Святейшего и передал ему от старца: “Иеросхимонах Серафим из Вырицы – в миру Муравьев Василий Николаевич– просит Вашего, Ваше Святейшество, благословения и земно Вам кланяется”, – и при этом я земно поклонился.

“Знаю, знаю его, – ласково сказал Патриарх, – а как он здравствует?” Я ответил, что духом он бодр, а телом изнемогает, так как очень много у него бывает посетителей с горем и скорбями… Святейший меня благословил и сказал медленно и раздельно: “Передайте ему от меня, что я прошу его святых молитв”.

Отец Алексий Кибардин. Вырица, 1949 г.

Кончился прием, слышу в публике голос: “Вот ведь за Патриарха вся Церковь молится, а он просит молитв схимонаха…” – “Ну, это не простой схимонах, а старец”, – произнес неизвестный…»⁴³

После кончины преподобного Серафима отец Алексий прослужил в Вырице еще год. О его выдающихся способностях священнослужителя красноречиво говорит докладная записка благочинного Пригородного округа на имя владыки Григория (Чукова):

«Протоиерей Алексий Кибардин свое пастырское служение при вырицкой Казанской церкви проходит с должным благоговением, истово совершая богослужения и сопровождает их поучениями. В то же время заботится о благолепии храма и умело ведет хозяйственную часть храма.

Благочинный Пригородного округа Александр Мошинский»

Многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие (Деян. 14, 22). В апреле 1950 года по ложному доносу отец Алексий Кибардин был арестован – «стукачей» тогда хватало. Ниже приведено письмо пастыря из заключения, в котором он подробно описывает обстоятельства своего ареста, ход следствия и суда. Батюшку приговорили к 25 годам пребывания в концлагере с конфискацией всего имущества и последующим поражением в правах еще на пять лет. Отцу Алексию шел тогда 68-й год…

С глубочайшим смирением принял обрушившуюся на него скорбь этот светлый пастырь. Однако он очень сокрушался, что в свое время не последовал советам отца Серафима и митрополита Григория (Чукова).

Дело в том, что они настоятельно рекомендовали протоиерею Алексию Кибардину принять монашество. Старец Серафим и владыка Григорий понимали, что богоборческие власти не оставят его в покое как истинного ревнителя памяти невинноубиенной Царской Семьи. Ведь отец Алексий по своей детской вере и непосредственности со многими делился рассказами о своем пребывании в Царском Селе и служении при Феодоровском Государевом соборе. При этом всегда лились из его добрейших глаз неподдельные слезы. Умудренные Богом старшие пастыри прекрасно знали, что самое лучшее для него решение – удалиться от безбожного мира в тишину монастырских келлий. В дальнейшем они видели его в числе кандидатов на епископский сан. Вот что пишет в своих воспоминаниях, обращаясь к Преосвященному Алексию (Коноплеву), епископу Лужскому, сам отец Алексий Кибардин:

«По милости Божией, я был близок к приснопамятному иеросхимонаху Серафиму, бывшему духовнику Александро-Невской Лавры, который в последние дни своей жизни жил и скончался в Вырице. Я с 1945 года до дня его кончины – 3 апреля 1949 года – был его духовником.

Он мне дважды сказал: “Ты будешь архиереем”, в первый раз при начале знакомства – в 1945 году, а вторично – перед своей кончиною. Мне слова старца были неприятны – предсказывали смерть супруги – в 1947 году она скончалась.

В 1949 году, после кончины иеросхимонаха Серафима, был в Вырице благочинный, покойный протоиерей Мошинский. Он передал мне благословение и привет от митрополита Григория и сказал: “Владыка меня спрашивал, что думает отец Алексий об архиерействе?” – “Что вы ответили?” – спросил я. “Ответил, что отец Алексий о монашестве не помышляет и о епископстве тоже, считает себя недостойным!” – “Правильно, – ответил я, – так и передайте Владыке”.

Как видите, Ваше Преосвященство, к монашеству я не стремился…

От Господа зависят судьбы человека! Вдруг в 1950 году меня, совершенно для меня неожиданно, арестовывают, судят и даже военным трибуналом, осуждают на 25 лет в сибирские лагеря. На свидании последнем я сказал сыну: “Помнишь, в прошлом году старец Серафим и митрополит Григорий говорили мне о монашестве? Я не послушал их, и вот теперь меня отправляют в сибирскую лавру-монастырь, учиться повиновению, терпению и послушанию. Буди воля Божия…”

Я попал в самые строгорежимные лагеря – Озерлаг около Иркутска. Переписка разрешалась там один раз в году. Режим был каторжный; мы не считались людьми; каждый имел нашитый на спине и на колене номер и назывался не по фамилии, а номер такой-то.

Действительно, Владыка, Господь управляет судьбами человека! Я это испытал!»⁴⁴

Итак, Озерлаг. Адская машина по измолачиванию душ человеческих с безконечными степенями уничижения и издевательства. Это был лагерь, входивший в особую систему мест заточения, печально известных наиболее изощренными методами наказаний. Нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, чего не узнали бы (Лк. 12, 2).

Озерлаг являлся сетью лагерей, расположенных в самом отдаленном районе Иркутской области, на границе с Красноярским краем. Количество лагерей достигало тридцати. Группировались эти места страданий и скорби в бассейне реки Бирюсы и вокруг строящейся трассы Тайшет-Братск, примерно в 600 километрах к северо-западу от знаменитого озера Байкал.

Вот только два стихотворения из сборника⁴⁵, написанного узниками Озерлага в 50-60-х годах:

Ты – номер, ты – не человек,

АК – 709;

Карта-схема расположения лагерей на территории Иркутской области

 
Но это же двадцатый век,
Как можно этому поверить?
Не тщись понять, напрасный труд —
Решать подобные загадки,
Крепи скорей с клеймом лоскут
Себе же на лопатки…
 

1952, Тайшет-Братск

 
Стражник, выйдя из лагеря к речке,
Отмывает от крови сапог,
Курит, дым завивая в колечки…
…Жив палач: не казнил его Бог.
Он живет, от людей обособясь,
Ходит к речке все той же курить,
Моет руки, но душу и совесть
Палачу никогда не отмыть…
 

Начало 60-х годов

Ниже приведены некоторые сведения из книги «Озерлаг: как это было. Документальные данные и воспоминания узников 50-60-х годов», в которой содержится страшная правда об Особом закрытом лагере № 7 – так назывался Озерлаг официально.

«Может быть, Бухенвальд и Озерлаг были разными лагерями? По масштабу – да, Озерлаг был намного больше. Но по своему назначению, по тому, что делалось в этих лагерях – между ними не было никакой разницы…

Более того, люди, выжившие в Бухенвальде, и будучи перемещенными в Озерлаг, здесь погибали. Режим здесь был жесточайший, как и во всех спецлагерях, организованных в 1949 году… Погибло здесь много…»

Царил оголтелый произвол. Заключенные называли Озерлаг – «ОЛПП», что означало «отдельный лагерь предварительного погребения».

Прежде всего, это были ужасные климатические условия. Зимой морозы достигали 60°, и в такой холод людей выгоняли на работы в лес и на стройку. Многие замерзали от недостатка сил. Упавших пристреливали. Время от времени кого-то показательно убивали, якобы «при попытке к бегству». Кровавые драмы следовали одна за другой. Охранников, совершавших убийства, как правило, поощряли именными часами и дополнительным отпуском.

Зима обычно стояла с октября по май, а три летних месяца сопровождались жарой, доходившей до 40° при необычайно высокой влажности. В это время людей одолевал всепроникающий сибирский гнус – мошкара, от которой не было покоя ни днем, ни ночью.

В качестве питания заключенные Озерлага при нечеловеческом физическом труде получали мизерные порции перловой сечки, гнилого мороженого картофеля и черствый заплесневелый хлеб. Жиров не давали вовсе. Пили речную воду.

«Это был страшный лагерь! Перед глазами стоял сплошной кошмар. Строем выгоняли из бараков на работы, строем загоняли в бараки вечером, закрывая на тяжелые замки. В тамбур ставилась “параша” – бочка для нужд.

На окнах были непроницаемые решетки…»

Постоянно были переполнены БУРы – бараки усиленного режима и карцеры. Туда могли посадить, скажем, за то, что заключенный «не так» посмотрел на охранника…

«Когда мы ехали, то почему-то были уверены, что везут нас на Колыму. А попали в Тайшет, в “знаменитый” Озерлаг, где, кстати, нет никаких озер… Это место известно тем, что там уже легли в могилу миллионы арестантов, и поэтому его называли “трассой смерти”».

А вот сцена из лагерной жизни 50-60-х годов: «По зоне, сбиваясь с ног, носятся с миноискателями надзиратели и охранники. Из бараков летят на снег матрасы, одеяла, подушки… По рядам заключенных, построенных около бараков, шепотком проносится: “Что ищут-то?” – “Слово Божие!” – также неслышно раздается в ответ. “Смотри, смотри, – а руки-то, руки у них в черных перчатках!” – “Да не руки у них, а копыта! Вот и прячут под перчатками. Это же служители преисподней…”»

Так случалось, когда в лагерь неисповедимыми путями попадало Евангелие…

Тем, кому удавалось выжить на «трассе смерти», приходилось давать при освобождении строгую подписку о неразглашении того, что творилось в «ОЛПП». В случае разглашения вновь грозила тюрьма!⁴⁶

Истинная правда об Озерлаге стала приоткрываться только после 1992 года. И доныне можно встретить в тайге жуткие приметы той страшной поры – покосившиеся сторожевые вышки, заборы с колючей проволокой и полуразрушенные бараки.

Как быстро слабеет память человеческая! Есть вещи, о которых забывать нельзя. Ведь история повторяется…

Живых свидетелей тех ужасных злодеяний сегодня почти не осталось, однако, буквально чудом, Господь послал двух людей, которые прошли застенки ГУЛАГа и испытали на собственном опыте все скорби, выпавшие на долю узников особых лагерей.

Евгений Александрович Рудаковский провел десять лет в «объятиях» Озерлага. Он закончил Минский педагогический институт и к началу войны работал директором школы. В 1941 году был призван в армию и направлен в один из белорусских военкоматов. Со своими сослуживцами попал в окружение, из которого они вышли с боями. В дальнейшем находился в рядах действующей армии, но в 1944 году «особисты» усмотрели в горечи первых поражений «измену Родине». 11 августа 1944 года Евгений Александрович оказался в Озерлаге. Праведный гнев и искренняя печаль – вот свидетели истины в его рассказе:

«Тяжести лагерной жизни нельзя сравнить даже с трудностями фронтовых дорог. Первое время думал, что не выживу. Еды давали ровно столько, чтобы не умереть с голоду. Да и еда была такая, что после нее крутило и ломало. Труд был очень тяжелый, но потом как-то привык, смирился. В первые послевоенные годы администрация еще как-то занималась культурно-воспитательной работой. В лагерях Озерлага отбывало срок множество партийных работников, выдвиженцев, учителей. Были даже артисты Большого театра. Политических было больше всего. На некоторое время меня, как педагога, направили для работы в культурно-воспитательную часть. Мы ставили спектакли, давали концерты, иногда в лагерь привозили и показывали патриотические кинофильмы. Это хоть как-то скрашивало узническую жизнь. Не подумайте только, что все было так просто. В целом-то лагерь оставался лагерем…

С 1949 года положение резко изменилось. Режим усилили до последней крайности. Нас бросили на трассу. Началась настоящая каторга, совершенно невыносимая для человека жизнь. Вторые пять лет я вспоминаю, как кошмарный сон. Одно время я был в лагере, который располагался на высокой горе, продуваемой яростными сибирскими ветрами. Ежедневно нам приходилось таскать воду из реки Чуны, находившейся далеко в тайге под горою. На большие сани ставилась огромная бочка, мы впрягались в лямки и тянули сани на гору. Подъем был очень крутым со многими препятствиями. Приходилось постоянно маневрировать. Само по себе это было неимоверно тяжелым трудом, но он сопровождался еще и изощренными издевательствами. Звери-охранники срезали нам пуговицы на брюках и отнимали ремни. Приходилось одной рукой держать брюки, чтобы они не упали, а другой тащить лямку. Нас подгоняли прикладами, сопровождая все это несусветными словесными измывательствами. Так делали мы несколько рейсов в день. Вечером пришивали пуговицы, а утром повторялась все та же история. Тех, кто падал, могли забить до смерти. Санитарный барак всегда был переполнен. Многие болели цингой, погибали от истощения.

Условия проживания были тоже невыносимыми. Бараки плохо отапливались – всего одна печь стояла в центре барака. В крайних точках зданий зимой была отрицательная температура. В морозы по возможности старались сбиваться к печи. Почти все заключенные мучались бессонницей и были истощены до крайней степени. На окнах были “козырьки”, закрывавшие свет и почти не пропускавшие воздух. Было практически всегда темно – одна маленькая лампочка освещала громадный барак. После работы нас закрывали на замок, и мы задыхались от собственной зловонной “параши”.

В другом лагере я работал на пропитке шпал креозотом. Это очень вредоносное вещество, содержащее фенолы. Никаких мер по охране труда и технике безопасности не принималось.

Люди отдавали свои жизни на этой работе, получая смертельные заболевания легких и дыхательных путей. Так было на всех участках “важнейшей народно-хозяйственной стройки” – отдельного закрытого лагеря № 7.

Карта-схема Озерлага

За десять лет я побывал в целом ряде лагерей Озерлага. Нас довольно часто перемещали – боялись восстания и всеми мерами старались, чтобы заключенные не могли сплотиться и организованно выступить. Об отце Алексии Кибардине нигде ни разу не слышал. Священства вообще не быловидно. Какой был смысл им “высовываться”, как тогда говорили в лагере? Да вспомните, как в то время относились к Церкви и религии на воле! Верующих людей просто травили. Обличали на партийных и комсомольских собраниях; измывались всячески; кричали, что Бога нет… Царил разгул воинствующего атеизма! Лагерь – это государство в миниатюре, где с тысячекратным усилением проявляются самые грязные и низменные стороны мирской жизни. Выводы делайте сами. К тому же основную массу духовенства уничтожили еще в 20-30-е годы, это также хорошо известно. Так что, если и попадал к нам изредка кто-то из духовных лиц, то вскоре так же и исчезал. Их чаще других перебрасывали из лагеря в лагерь. Вообще-то верующих в Озерлаге практически и не было. О другом думали и прежде всего о том, как брюхо набить, иногда и выпить случалось. В лагерной жизни свои хитрости. В среднем на каждой зоне Озерлага было до 10 000 человек и, дай Бог, чтобы на это количество заключенных было хоть несколько верующих. Во всяком случае, они себя хоронили от остальных. В лагере особого режима, как правило, никто ни во что уже не верил – это горькая правда…

Люди жили, как звери, – больше инстинктами, нежели душою. Это можно отнести и к лагерному начальству, и к заключенным. Администрации надо было держать людское стадо в повиновении и страхе, а узникам надо было, во что бы то ни стало, – выжить! Вот и вся схема. О какой духовности может идти речь!?

Надо сказать еще и о том, что состав подразделений Озерлага был очень и очень многонациональным. Были и представители среднеазиатских республик, и татары, и кавказцы. После войны лагеря сильно пополнились за счет военнопленных – немцев, австрийцев, поляков, японцев, “лесных братьев” из Латвии, Эстонии и Литвы, ОУНовцев с Западной Украины. Всех уже не упомнить, но на некоторых зонах Озерлага было до двух третей людей, не умевших толком говорить по-русски. Лагерное начальство умышленно и умело не раз создавало конфликтные ситуации между заключенными различных национальностей.

Какие священники?! Какие службы? Какие праздники? Вы можете себе представить, что вдруг в Освенциме кандидаты в газовые камеры начали бы отмечать православные праздники вместе с лагерным начальством!?

Свой срок я отбывал от звонка до звонка и освободился в конце августа 1954 года. Был знаком со многими узниками Озерлага, освободившимися и в последующие годы. Знаю точно, что никаких существенных изменений в этой адской системе не происходило.

Вспоминая минувшее, я думаю только об одном – неужели все это будет забыто?! Ведь проклятие павших по сей день висит над всем нашим народом. Мы, чудом оставшиеся в живых узники “особых”, ждем покаяния, которое должно быть ярким и всенародным. Наша новейшая история идет с 1917 года и пока еще никто не покаялся ни за ГУЛАГ, ни за прочие злодеяния, совершенные за эти 80 лет. Более того, упорно делается все, чтобы это стерлось из памяти народной! Есть, видимо, силы, которым это выгодно. А Бог-то ждет по Своему милосердию! Сколько еще Ему ждать? Ведь недалек тот день, когда Господь придет судить нас по правде Своей, выше которой нет ничего на земле…» – заключает Евгений Александрович.

Профессор Юрий Константинович Герасимов в течение многих лет был ведущим научным специалистом Института русской литературы (Пушкинский Дом) Российской Академии наук. В одно и то же время с отцом Алексием Кибардиным он находился в лагере с таким же режимом содержания. Ох, как нелегко было ему вспоминать то страшное время! Не раз появлялись на его глазах горькие слезы:

«К началу 50-х годов в России под непосредственным руководством Берии было построено 12 лагерей особого типа. Создавались они по проекту эсэсовских концлагерей самого нечеловеческого режима. Названия у них были как бы романтическими: Камышлаг, Речлаг, Горлаг, Озерлаг, Песчанлаг, Берлаг, Минлаг и другие. Сегодня от одних этих слов сотрясается мое сердце. Сколько светлых людей поглотила эта сатанинская система, сколько загубила душ… Кстати, это были шифрованные названия – в Речлаге не было никаких рек, как в Камышлаге не было камышей.

Я был заключенным Минлага, лагеря того же типа, что и Озерлаг, в котором пребывал отец Алексий Кибардин. Это известно мне точно, так как между этими лагерями существовала определенная миграция – заключенных время от времени перемещали из лагеря в лагерь. На пересылках приходилось слышать: “Не дай Бог, если попадешь в один из зоопарков Берии!”

В бараках помещалось около 400 человек. Это были длинные одноэтажные здания с одним центральным входом и двухъярусной системой коек. Рядом с лагерем стояла воинская часть, состоявшая из отъявленных головорезов, такими же были и надзиратели. В заключенных постоянно воспитывали самые нечеловеческие чувства, натравливали друг на друга. Об этом, собственно, писалось уже достаточно. Однажды нас заставили выкопать поблизости от лагеря огромный котлован, никто не знал, для чего это делается. Впоследствии оказалось, что в связи с начавшейся “холодной” войной мы подлежали немедленному уничтожению в случае начала реальных военных действий. Время от времени нас поднимали по тревоге и выгоняли из лагеря к этому котловану, безжалостно избивая прикладами, кололи штыками, травили овчарками. Всех выстраивали на краю котлована и имитировали сцену расстрела. Словами все это не передать – некоторые падали, некоторые заливались слезами… Потрясение было не из легких. Все были запуганы до самой крайней степени.

Хочу поведать несколько слов о религиозной жизни. Надо сказать, что она, с Божией помощью, тихо-тихо теплилась, но шла катакомбным образом. Уголовники могли собираться целыми стаями, но стоило собраться вместе двум-трем православным, как сразу же “стучали”. Священники были осторожны до крайности, никому не хотелось подвергаться дополнительному наказанию. Редкие верующие ходили к батюшкам на исповедь по одному, говорили шепотом, постоянно озираясь вокруг. В праздники мы также шепотом, а иногда и про себя, в глубине сердца, пели тропари и кондаки. Упаси Господь, если кто-то услышит! Карцер был неизбежен. Там могли оставить без белья, не топить, не кормить, или, в лучшем случае, посадить на штрафной паек…

Самому злейшему врагу не пожелал бы я оказаться в подобном лагере! Но об этом мы должны помнить и помнить. Помнить о загубленных жизнях, помнить об исковерканных душах, чтобы впредь не повторилось подобное. Это страшный урок для всех живущих доныне».

Вот, что рассказали родные протоиерея Алексия Кибардина:

«Заключенные лагеря, где находился батюшка, работали на лесоповале. Ввиду преклонного возраста отца Алексия и его болезненности, как правило, он или нес обязанности дневального по бараку – мыл полы, выносил “парашу”, поддерживал огонь в печи; или подбирал сучья на лесоповале. И вот однажды не выдержало сердце старого пастыря – с несколькими верными заключенными он тайком ушел в тайгу, где отслужил короткий молебен о здравии томящихся в неволе и скорейшем их освобождении. В тех условиях это было подлинным подвигом. Ведь донос последовал незамедлительно. Лагерное начальство, учитывая старческий возраст отца Алексия, “милостиво удостоило” его “всего” семи суток пребывания в холодном карцере…»

Невольно вспоминаются строки из полюбившейся православному читателю книги «Отец Арсений»:

«Смерть все время стояла рядом с тобой, сопровождаемая побоями, унижением, голодом, осквернением и унижением человеческой души.

“В карцер тебя, гнида! На расстрел пошлю!” – с искаженным от злобы лицом кричало лагерное начальство. “Убью, пришибу!” – ежеминутно орали уголовники, и это были не пустые угрозы, а реальные действия, совершаемые ежечасно перед глазами… Сотни дней, каждый из которых прожит на грани смерти и похож один на другой…

“Положить печать на уста своя” – значит предать забвению страдания, муки, подвижнический труд и смерть многих миллионов мучеников, пострадавших Бога ради и нас, живущих на земле.

Не забыть, а рассказать должны мы об этих страдальцах, это наш долг перед Богом и людьми.

Лучшие люди Русской Православной Церкви погибли в это трудное время: иереи и епископы, старцы, монахи и просто глубоко верующие люди, в которых горел неугасимый огонь веры, по силе своей равный, а иногда и превосходящий силу веры древних христиан-мучеников». Через все эти страшные испытания с честью прошел протоиерей Алексий Кибардин. Чудом ему удалось выжить… Он был чист перед Господом и людьми…