Текст книги "Метафизика памяти"

Прямое и косвенное описание феномена памяти

Память как духовный феномен (как действие духа в нас) нельзя непосредственно вывести ни из работы мозга, ни из механизмов культурной или исторической памяти, ни из работы бессознательного. Его можно описать только косвенно. Человеку все основные феномены жизни даны только косвенно. Любовь – только косвенный продукт, она может возникнуть из физических и психических отношений, а может и не возникнуть, поскольку у огромного большинства живущих любви нет и никогда не было. Никакими прямыми причинами ее вызвать нельзя. В. Соловьев писал, что любовь для человека, что разум для животного – только смутно брезжащая возможность. Вся художественная литература (написанная мужчинами) – это попытка описать ту невстреченную женщину и ту несостоявшуюся любовь, которую нельзя найти и удержать в каких-либо мирских бытовых условиях.

Смерти тоже непосредственно нет для любого человека, это всегда смерть другого, я могу знать о ней только косвенно, поскольку это не моя смерть. Этой своей косвенностью, неуловимостью она и ужасает. И вся наша жизнь – только подготовка к смерти, с которой мы так никогда впрямую и не сталкиваемся. И в этом смысле любовь и смерть даны только косвенно.

…Любовь может длиться только как подготовка своего исчезновения, как подражание разрыву. Когда мы воображаем, что нам хватит жизни на то, чтобы увидеть собственными глазами, что произойдет с теми, кого мы потеряли – это-то и является состоянием любви как смерти[15]15
   Делез Ж. Марсель Пруст и знаки. СПб., 1999. С. 44.


[Закрыть].

Косвенным образом мы видим, слышим и понимаем. Например, мы видим не глазами. Глаз не дух, это материальный орган. Он не способен без моего воображения дистанцироваться от мира. Он видит только впрямую. Но с помощью мысли он может видеть косвенно, косить, видеть то, что глазу как физиологическому органу не дано. Но видеть косвенно – значит видеть самое главное, значит вообще видеть. «Так что нельзя сказать, что человек видит, поскольку он есть Дух, или что он есть Дух, поскольку видит: видеть так, как видит человек, и быть Духом – это синонимы»[16]16
   Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. СПб., 1999. С. 184. «Косвенным зрением, – писал П. Флоренский, – иногда улавливаешь такие подробности и оттенки, которые недоступны взору прямому: между прочим – услышишь часто главнейшее; со звуками смеха порою прорывается такая тайна души, которая не обнаружит себя ни на какой исповеди; в бесконечно милых метафизически-родных складках или поворотах церковных песнопений прозвучит нередко такая абсолютность смысла, достаточно подчеркнуть которую не сумеет ни один догматист. Так и в философской системе блеснет часто такой глубокий мотив к ее принятию или отвержению ее, такой луч жизни и улыбка постижения, которые не выразишь ни пером, ни словом. Блеснет же обычно в какой-нибудь подробности, в сочинении нескольких слов, в придаточном, так сказать, предложении, чаще же всего – просто в отдельном термине. И блеснувшее это – часто не только ново, неожиданно и нечаянно, но даже противоречит прямым формальным заявлениям автора системы: однако будучи в формальном противоречии с ними, одно только и объясняет их, в их совокупности. Непреодолимая уверенность охватывает исследователя, что найдены корни мысли…» (Флоренский П.А. Философия культа // Богослов. тр. № 17. 1977. С. 121).


[Закрыть].

То же и с памятью, мы можем что-то вспомнить, усиливаясь, и вспомним, если нам повезет. Никакие механизмы запоминания, никакая мнемотехника не поможет, если речь идет о метафизической основе памяти, если стоит вопрос о том, как вообще возможна память? И рассуждать о метафизике памяти мы можем только косвенно. Что есть в нашей памяти такого, о чем мы можем говорить прямо: о том, что обладаю несколькими миллиардами нейронов, способных вместить в мою голову всю информацию о Вселенной? Но что мне до этих миллиардов, если я никак не могу в нужный момент вспомнить имя-отчество нашего проректора по хозяйственной работе?

Человек, как косвенное существо, ничего не хочет видеть или принимать всерьез как нечто окончательное и устоявшееся, во всем ищет намеки, полутона, нюансы, твердо веря в то, что «черт прячется в деталях». Он, как правило, уверен: все, что он делает, – это только косвенные свидетельства того главного дела, которое у него пока не получается и, возможно, никогда не получится[17]17
   «…Всегда останется нечто, – размышлял над этой проблемой Ф.Н. Достоевский, – что ни за что не захочет выйти из-под вашего черепа и останется при вас навеки; с тем вы и умрете, не передав никому, может быть, самого-то главного из вашей идеи» (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. М., 1973. Т. 8. С. 328).


[Закрыть]. Любовь, смерть, совесть, счастье, память как будто бы существуют только в параллельных мирах, они даны лишь косвенно.

Складывается впечатление, что сам человек как таковой – лишь косвенный продукт Божьего замысла о себе, что он – Великое обещание; обещает, но никогда не реализуется полностью ни в одном из миров. Видимо, Богом задумывалось что-то грандиозное, но не получилось. Или пропало желание. Поэтому нет у человека никаких гарантий успешной жизни, нет гарантий острого ума, творческой памяти, твердо определенного набора свойств и способностей.

Проблема косвенного, непрямого видения непосредственно связана с проблемой соотношения понимания и знания. Глядя прямо, ничего нельзя увидеть, так же, как прямо, непосредственно, впрямую ничего нельзя понять. И здесь «дух серьезности» (Ж.-П. Сартр) мешает увидеть, что невозможна внешняя, прямая передача понимания. Можно передать знание, но знание без понимания мертво. Существует масса рекомендаций – как развить память, как улучшить ее работу. Авторы этих исследований всерьез полагают, что овладели теорией и механизмом памяти, знаниями, которые можно передать другим. Это похоже на умение различать добро и зло на основе методических рекомендаций. Можно понять, что такое память, но выразить это понимание теоретически невозможно.

Например, у естественного человека, писал С. Кьеркегор, свое понимание Бога, своя специфическая вера. Ему нужно, чтобы Бог прямо и непосредственно явился ему, помог или исполнил какие-нибудь просьбы. То, что Бог открывается только через углубление во внутреннюю жизнь, находится в интимной глубине сердца, – это для естественного человека слишком сложно. На самом деле, прямое отношение к Богу – это язычество, балансирующее на грани между верой и безверием. Бог присутствует в своем творении, присутствует повсюду, но нигде и никогда не присутствует прямо. Однако вера естественного человека может поддерживаться лишь с помощью чуда непосредственного явления Бога, прямого отношения Бога к человеку как отношения чего-то примечательного и поразительного к наивному сознанию. Вот если бы, скажем, Бог принял образ редкостной огромной зеленой птицы с красным клювом, птицы, которая к тому же время от времени посвистывала самым необычным образом, тогда человек почувствовал бы, что у него открылись глаза. Понимание нельзя передать другому, так же невозможно, как передать другому свое живое воспоминание. Если попытаться сообщить нечто подобное в качестве знания, адресат по ошибке решит, что он получает тут нечто, что нужно узнать, – и тогда мы вернемся все к тому же знанию. Понимание не передается через прямое отношение, через сообщение некоторых результатов познания самого себя от одного человека к другому. Если внутреннее и есть истина, результаты – это всего лишь ерунда, и нам не стоит и беспокоить друг друга передачей и сообщением этих результатов. Вообще желание передать некий результат – это совершенно неестественное отношение одного человека к другому, поскольку всякий человек есть дух, а истина есть собственная деятельность этого духа по присвоению некой сущности; готовый результат тут может только помешать.

Нет никаких спрятанных истин, которые можно обнаружить или которым можно научить, передать их путем воспитания или образования. Если истина – это я сам в своем оригинальном опыте, в своем мучительном и невероятно трудном пути познания себя, своего внутреннего, то ничему действительно серьезному и глубокому научить нельзя, ничего нельзя передать как некую сумму знаний. Никому ведь не приходит в голову, рассуждает Кьеркегор, пожаловаться на Бога, который, будучи вечным духом и источником всякого производного духа, легко мог бы сообщить людям истину и вступить с ними в прямое отношение. Но человек открывает Бога только внутри себя, через внутреннее напряжение, только так он ощущает Бога и становится способен видеть его. А прямое отношение – это чистое недоразумение. Так же как невозможно прямое описание работы памяти, ибо она есть проявление духа в нас и каждый понимает ее в силу своей одухотворенности.

Прямое отношение между одним человеком, глубоко духовным, и другим, наивным и необразованным, прямая передача своих знаний и мудрых мыслей другому невозможна. Всякий раз, когда полагают такое возможным, это означает, что одно из действующих лиц перестало быть духом. Попытка прямой передачи понимания подобна прямолинейному или однобокому виденью, тупо упершемуся в одну точку. Сократ никогда не говорил прямо, а всегда намеками, парадоксами, которые ставили в тупик собеседника, заставляя его думать и самому приходить к той или иной мысли. Даже его внешний вид, которым он был весьма доволен (а он был уродлив), помогал ему в его деятельности, помогал держать ученика на расстоянии, не соблазнял ученика к прямому отношению, не позволял ему восхищаться учителем и подражать ему.

Все великие учителя человечества, и прежде всего религиозные пророки, как правило, говорили притчами, иносказательно, дабы слушающий их мог понять настолько, насколько позволяла ему его внутренняя развитость. Косвенность всегда предполагает усложнение смысла, всегда подразумевает, что в словах содержится больше смысла, чем непосредственно сказано. Но точно так же и воспоминание – то, что мы вспоминаем, никогда не есть то, что было на самом деле, это всегда только косвенный рассказ о прошлом. Человеческая память – это не запись на жестком диске, которую можно снова и снова воспроизводить без изменений. Насколько вспомянутое соответствует тому, что случилось в прошлом, нужно каждый раз устанавливать.

Все, что мы будем говорить дальше о памяти, имеет только косвенный, метафорический характер, ибо никакой прямой рассказ о том, как живет и работает память, невозможен. Поэтому мы будем в основном прибегать не к рассуждениям психологов, культурологов, историков, а к размышлениям и переживаниям выдающихся поэтов, писателей и философов, к опыту художественной литературы, которая в совершенстве владеет косвенными приемами описания духовных явлений.

У нас есть одно прямое доказательство существования личной, живой памяти: мы иногда можем «вспомнить», увидеть мир в «блеске и истине», которых у него (мира) никогда не было, услышать спрятанное глубоко в себе, то самое главное, на чем держится наше существование.

Это память не человеческая, не индивидуальная и не коллективная. Словно вступаешь в какую-то стихию, которая и не мир, и не сознание. Память – это стихия. Это третья реальность, реальность памяти, которая вдруг захватывает нас и погружает в особое состояние. «Жить воспоминаниями – нельзя и представить себе ничего выше этой жизни: никакая действительность не может так удовлетворить, наполнить человека, как воспоминание; в воспоминании есть такая “действительность”, какой никогда не имеет самое действительность»[18]18
   Кьеркегор С. Наслаждение и долг. Киев, 1994. С. 41.


[Закрыть].

В нашей памяти живет мир, гораздо более сложный и многообразный, чем окружающая нас действительность. Мир, о богатстве которого мы чаще всего не подозреваем: там хранятся и забытые воспоминания давних лет, которые иногда прорываются в сознание, и счастливые мгновения озарения, и душевного волнения, и сбывшиеся или несбывшиеся мечты и надежды. Человек, по каким-либо причинам отрезанный от этого богатства, представляет собой бесплотную тень, которая живет в призрачном плоском мире, лишенном рельефа и глубины. Только память делает возможными и наши чувства, и наши переживания, и сознание в целом. И пока мы прислушиваемся к своей памяти, вглядываемся в ее глубины, она является мощным препятствием против лени ума, душевной вялости и угрожающего безумия. Пока мы помним, для нас существуют и дождь, и снег, и яркое солнце, и надежда.

 
Я зарастаю памятью,
Как лесом зарастает пустошь,
И птицы-память по утрам поют,
И ветер-память по ночам гудит,
Деревья-память целый день лепечут…
Но в памяти моей такая скрыта мощь,
Что возвращает образы и множит.
Шумит, не умолкая, память-дождь,
И память-снег летит, и пасть не может!
 

Д. Самойлов

Как это прекрасно – помнить! Это и счастье, и проклятие. Счастье в том, что можно вспоминать и снова переживать самые счастливые минуты своего существования, а проклятие в том, что человек большую часть своих переживаний относит к прошлому, больше живет в прошлом, от которого никуда не деться, которое невозможно исправить. А так хотелось бы исправить, забрать назад в гневе сказанные слова, сделать недействительными многие совершенные поступки. То есть сделать бывшее не бывшим. Любой человек, оглядываясь на прошлую жизнь, видит, что ошибок, непродуманных действий в ней гораздо больше, чем хотелось бы. Ни один человек, если он честен и искренен перед собой, не считает свою жизнь удавшейся. Мало найдется людей, которые согласились бы, если бы им была предоставлена такая возможность, прожить снова ту же самую, до мелких деталей повторяющуюся жизнь. Да и воспоминания о счастливых временах окрашены грустью, поскольку они ушли навсегда.

И все-таки память делает нас свободными – от собственного тела, от истории, от общества, от унылой повседневности существования. Свободными на мгновения, но этих мгновений достаточно, чтобы почувствовать себя духовным существом, почувствовать в себе присутствие Того, чьим образом и подобием ты являешься.

Образы памяти

Всякая попытка проникнуть в метафизическое измерение памяти сталкивается с принципиальной трудностью: наличием двух и более несовместимых измерений, которые нужно совместить, нескольких противоположностей, держание которых вместе делают возможным память. Держать может только человек как духовное существо. Например:

1. Есть два образа памяти: а) «чистая память» – память не о чем-то конкретном (событии, человеке), память как стихия, в которую нужно попасть, чтобы быть способным вообще что-то помнить; б) память как способность превращать прошлое в конкретные воспоминания, воскрешать переживания, делать их яркими, объемными, расцвеченными, живыми, наполняющими нас чистой радостью или глубокой печалью.

Память всегда живет и осуществляется только в форме такой раздвоенности.

2. В любом акте воспоминания должны быть соблюдены два условия: а) человек помнящий должен в каждом акте воспоминании помнить все; б) и в то же время в каждом акте живого воспоминания ничего не помнить. То есть быть свободным от любых объяснений, стереотипов, схем, убеждений, даже знаний. Воспоминание становится возможным только при наличии этих двух взаимоисключающих полюсов, создающих напряжение, за счет которого и функционирует наш дух.

3. Человек есть не только память о себе, но и память других о нем. В отличие от восприятия воспоминания других обо мне более или менее призрачны, они, как любое воспоминание, в большой степени результат их воображения, интерпретации. Постепенно эта призрачная часть каждого человека увеличивается, пока он полностью не становится воспоминанием, чистым духом. Иногда эти умершие люди, люди-призраки гораздо живее существующих индивидов. Всякое глубокое оригинальное воспоминание всегда держится на двух взаимоисключающих вещах: жизненной силе вспоминаемого, яркой бытийственной убедительности и его призрачности.

4. Память имеет возраст: память ребенка, память взрослого, память старца. Они качественно разные, но память детства делает их непрерывной цепью, хранит и развивает целостный образ личности. Чем больше сохранилось в человеке от воспоминаний детства, тем более он живой человек. И в то же время если воспоминания детства занимают большую часть внутренней жизни в сравнении с другими воспоминаниями, то его личность останавливается в своем развитии. Память всегда синтез противоречащих друг другу временных воспоминаний.

5. Структура воспоминания. Воспоминать можно не только прошлое, но будущее. Мы находимся в будущем по отношению к прошлым событиям, мы знаем, что будет с человеком или городом. Никакого прошлого нет без будущего, это некая вещь в себе. Мы как бы живем в будущем-прошлом. Никакого настоящего нет без будущего, настоящее живет тем отблеском, теми мечтами, надеждами, которое дает будущее. Мы живем в будущем-настоящем. То есть мы вынуждены как духовные существа жить одновременно в трех временах. Если мы хотим что-то вспомнить из прошлого, нам нужно будущее, если мы пытаемся заглянуть в будущее, нам необходимо прошлое. Без него будущее темно и страшно. И каждое прочувствованное настоящее есть уже наступающее прошлое, на которое будущее наложило свой отпечаток. Этот парадоксальная структура воспоминания может быть понята только человеком, сутью сознания которого является время.

Проблема «непостижимого воспоминания»

Существует чистое прошлое, свое рода «прошлое вообще», и воспоминания о нем составляют необходимую часть сознания. Такое прошлое не предшествует настоящему, а напротив, оно предполагается им как условие, без которого настоящее не могло бы пройти. «Прошлое вообще» делает возможным любые прошлые. Другими словами, каждое настоящее возвращается к себе как прошлое. Настоящее не может пройти, полагал А. Бергсон, если оно уже не является прошлым в то же самое время, когда оно было настоящим. Чтобы вспомнить что-то конкретное, надо быть способным помнить и вспоминать вообще. Эта память никогда не выражается адекватно в каких-либо конкретных воспоминаниях. «Прошлое сосуществует не только с настоящим, каким оно было, но… оно является полным интегральным прошлым, оно – все наше прошлое, сосуществующее с каждым настоящим»[19]19
  Делез Ж. Бергсонизм. С. 137–138.


[Закрыть]. И память об этом чистом прошлом является чистой памятью, условием возможности каждого конкретного воспоминания. Я обладаю такой памятью, поскольку я человек. Эта память входит в мою плоть и кровь, делает меня человеком.

Попытка удержаться в такого рода памяти создает удивительное убеждение – вся смысловая конфигурация мира замыкается на мне. Не будь меня, хотя бы потенциально, и в этом месте цепь прервется, и в место разрыва ринутся пустота и бессмысленность. Если я не буду помнить, то все будет забыто.

Иногда, в особом состоянии духа нам кажется, что еще минута, и мы вспомним, узнаем самое важное, то, что составляет существо всей нашей жизни: кто мы такие, откуда пришли, почему страдания составляют большую часть нашей жизни, в чем смысл нашего существования. Разумеется, ничего «самого важного» вспомнить в конкретном образе нельзя, но сама попытка вспомнить это, сама попытка удержаться в этом состоянии, создает особый внутренний строй души.

Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем… Если бы знать, если бы знать! (А. Чехов. Три сестры).

К. Ясперс пишет о том, что человек как экзистенция живет в сознании непостижимого воспоминания, как будто он ведает о творении или будто может вспомнить, что он созерцал до бытия мира[20]20
   См.: Ясперс К. Философская вера // Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1991. С. 427.


[Закрыть].

А можно ли считать воспоминанием то, что нельзя восстановить в памяти? Допустим, мы не можем вызвать в памяти события за последние тридцать лет, но ведь они все равно омывают нас со всех сторон; зачем же тогда останавливаться на тридцати годах, почему не продлить минувшую жизнь до того времени, когда нас еще не было на свете? Раз от меня скрыто множество воспоминаний о том, что было до меня, раз я их не вижу, раз я не могу к ним воззвать, то кто мне докажет, что в этой “тьме тем”, остающейся для меня загадкой, нет таких воспоминаний, которые находятся далеко за пределами моей жизни в образе человека? (М. Пруст. Содом и Гоморра).

Главное стремление живого человека – стремление вырваться из мира сплошной обусловленности, вернуться, хотя бы в воображении, к тому состоянию, когда ничего этого еще не было, «вспомнить» то, чего вспомнить нельзя, найти тот «след», который отличает человека от всего того, что его создает и поддерживает. Если я родился 40 или 50 лет тому назад, а до рождения меня не было и быть не могло, то это неоспоримый факт биологии и антропологии. Но все это огромная проблема с точки зрения философии. Где я был? Сказать: «нигде» – слишком сильное утверждение. Откуда-то я взялся? Одними биологическими причинами нельзя объяснить возникновение моего душевного и духовного измерения. Может быть, я существовал всегда, как существует природа, только в некоем потенциальном виде? Согласно антропному принципу, параметры Вселенной в принципе допускают возникновение человека: «Мы видим Вселенную такой, потому что только в такой Вселенной мог возникнуть наблюдатель, человек». Будь эти параметры немного другие, и человек был бы невозможен. И действительно, чтобы образовалась живая клетка, было необходимо такое необыкновенно сложное сочетание большого количества универсальных физических параметров, что ученые вынуждены либо допустить наличие разумного Создателя, либо искать нетривиальные объяснения данного обстоятельства.

Сказать, что так устроено Богом, – также слишком сильное утверждение, поскольку не допускает ни малейшей опытной проверки. Можно сказать, что я был всегда и везде, правда, только как потенциальная возможность. Но в этом предположении тоже есть элемент фантастики. Скажем, это должна быть такая потенциальность, без которой существование окружающего мира было бы не закончено, не оформлено, неполноценно. Поскольку человек – высшая форма жизни, а всякая другая жизнь – лишь отпадение от нее, точно также он является, по-видимому, высшей формой материи, он «нужен» Вселенной, ибо кто еще смог бы ее обозреть, оценить, раскрасить, восхититься ее бесконечностью и непостижимостью? Догадка о равновеликости человека и космоса с древних времен выражалась в гипотезе микрокосма, в котором как в зеркале отражается большой мир с его сложностью и невыразимостью. Надо только вспомнить то, что отразилось. Но если удается что-то вспомнить, то эти воспоминания выражаются в форме непостижимой тайны. Стоишь перед тайной, и само это стояние делает тебя памятливым. Каждый человек, обладающий такой памятью, является поэтом, хотя он может и не создавать никаких произведений. Каждый такой человек – это прорыв в устойчивом, необходимом, фундаментально обоснованном мире.

Память – это не только совокупность всего, что с нами случалось. Мы все время пытаемся вспомнить что-то самое главное, то, чего вспомнить нельзя. Например, во сне, когда нам снятся удивительные города, в которых мы никогда не были, и необыкновенные люди, с которыми мы никогда в реальной жизни не встречались. Мне иногда снится один и тот же навязчивый сон: я пытаюсь прочитать книгу, в которой, как мне известно, записаны главные тайны моего существования. Я открываю ее и не могу разобрать ни одного слова. И там же, во сне, я все надеюсь, что когда-нибудь мне удастся сконцентрироваться и прочесть хотя бы немного из этой книги.

Память о том, о чем помнить нельзя, идея непостижимого воспоминания выражена, например, в теории коллективного бессознательного К. Юнга. Архаические структуры психики содержат в себе совокупность архетипов (прообразов) – древних способов понимания и переживания мира. Эта «память», которая виртуально живет во мне и никогда непосредственно не осознается. Коллективное бессознательное при нормальных условиях не поддается осознанию, никакая аналитическая техника не поможет его «вспомнить»: ведь оно, в отличие от личного бессознательного, никогда не было вытеснено или забыто. В то же время коллективное бессознательное не существует наподобие некоторых врожденных структур нашей психики, передающихся по наследству. Это, по Юнгу, не врожденные представления, а врожденные возможности представления, ставящие известные границы самой смелой фантазии. Это как бы категории деятельности воображения, априорные идеи, существование которых не может быть установлено иначе, как через опыт их восприятия. Архетипические образы особенно наглядно могут выступать в символической форме искусства. «Они проявляются лишь в творчески оформленном материале в качестве регулирующих принципов его формирования, иначе говоря, мы способны реконструировать изначальную подоснову прообраза лишь путем обратного заключения от законченного произведения искусства к его истокам»[21]21
  Юнг К. Об отношении аналитической психологии к поэтико-художественному творчеству // Юнг К. Феномен духа в искусстве и науке. М., 1992. С. 116.


[Закрыть].

Неудивительно, считает Юнг, что в типической ситуации мы внезапно ощущаем или совершенно исключительное освобождение, чувствуем себя как на крыльях, или нас захватывает непреодолимая сила. В такие моменты мы уже не индивидуальные существа, мы – род, голос всего человечества, просыпающийся в нас. Архетип, проявляющийся в сновидении, фантазии или в жизни, всегда несет в себе некоторое особое влияние или силу, благодаря которым его воздействие носит нуминозный, т. е. зачаровывающий, характер. Архетип захватывает психику изначальной силой и вынуждает ее выйти за пределы человеческого. Он ведет к преувеличению, раздутости, проявлению недобросовестности, одержимости, рождает иллюзии как в хорошем, так и в дурном.

Только художник средствами своего таланта может выразить могучую энергию архетипа, главной составляющей непостижимого воспоминания. Любое отношение к архетипу, полагает Юнг, задевает нас, пробуждает в нас голос более громкий, чем наш собственный. Объясняющийся прообразами говорит как бы тысячами голосов, он пленяет и покоряет, поднимает описываемое им из однократности и временности в сферу вечного, возвышает личную судьбу до судьбы человечества и таким образом высвобождает в нас те спасительные силы, которые всегда помогали избавиться от любых опасностей и преодолеть даже самую долгую ночь. Такова тайна воздействия искусства.

Все вышесказанное относится к памяти вообще, к способности человека вспоминать и держаться вспомненного, помнить о другом мире, другой жизни, которые забыты или прячутся от нас в нашем повседневном существовании. Способность видеть, чувствовать, воображать, пытаться вспомнить эту «истинную», прячущуюся от нас реальность является метафизической способностью, лежащей в основе философии, религии, науки, искусства.

Это не просто память о случившихся событиях или состоявшихся переживаниях, это память как вечно длящееся состояние. Без этой памяти невозможно оценить значимость и бездонную глубину любого предмета, любого чувства, загадочность и неисчерпаемость мира, а жизнь представлялась бы бесконечной чередой похожих друг на друга дней, изредка скрашиваемой мелкими радостями.

Это память подобна любви: невозможная, прекрасная, ошеломляющая, пронизывающая каждую минуту существования, любви, которой у большинства людей не было и не могло быть. Но она тем не менее живет в их памяти. Это воспоминания о случайных поцелуях на лестнице, о тяжком опыте разлуки на целое лето, о жгучем стыде первого сексуального опыта, о коварной безжалостной измене, а главное, об острой тоске повседневного существования без любви. Эта прекрасная и невозможная любовь, сплетенная из кратких переживаний, мгновенных, обжигающих ощущений, из воздушных замков страстной мечты всегда жила в каждом человеке, и он всегда может о ней вспомнить, и это воспоминание составляет важнейшую часть его души. Без него нет вообще никакой любви, даже самой мимолетной, самой ничтожной. Только на фоне этой невозможной великой любви и возможны наши мелкие интрижки, влюбленности, романы и романчики.

Эта память подобна свободе – недостижимая, никогда не осуществляемая до конца, она всегда живет в памяти человека, ибо сплетена из мгновений восторга независимости от случайных переплетений судьбы, обжигающего ледяного воздуха своеволия, решимости бросить вызов всему миру, бросить свою жизнь ему под ноги. У большинства людей не было таких мгновений, многие только мечтали о подобной смелости, никогда не решаясь на поступок, никогда ничем не рисковали, но памятью о такой свободе обладают все люди, пусть подспудно, неявно, неосознанно. Как, наверное, воспоминания о тех редких мгновениях, когда они действительно были свободны, только испугались пойти до конца.

Поскольку у нас есть такая память, мы носители духа, мы гораздо больше мира, способны выходить за его рамки и имеем право сравнивать себя со Вселенной в целом, а не только с нашим телом, структурой мозга, с клочком земли, на которой мы родились и живем. Мы и есть Вселенная, поскольку актуально и потенциально держим весь мир своей памятью.

Эту память можно отчасти объяснить через феномен «дежа вю» (уже виденное). Мистики считают, что моменты, когда кажется, что ты уже был в этом месте, что уже слышал точно в такой же ситуации те же слова, – это результат воспоминания о прошлых жизнях. З. Фрейд и его последователи объясняли дежа вю тем, что чувство «уже виденного» возникает у человека в результате спонтанного воскрешения в его памяти подсознательных фантазий. А. Бергсон в «Воспоминании настоящего» писал, что бывают мгновения остановки потока сознания, когда я чем-нибудь удивлен или потрясен, тогда мое воспоминание догоняет восприятие и человек чувствует, что уже видел эту местность, слышал это слово. Это ложное сознание длится несколько мгновений.

Мне представляется, что момент дежа вю присутствует в каждом акте восприятия. Помню, как в детстве я «увидел» мир. Я жил тогда в Прибалтике, и мы часто приезжали в маленький дачный городок на берегу Рижского залива. Между последними домами и морем была небольшая полоса леса: огромные корабельные сосны, стоящие на прибрежных дюнах. Меня всегда восхищали их высота и исходящее от них чувство непоколебимой устойчивости, надежности. И вот однажды, глядя на них, освещенных заходящим солнцем, в свете которого они казались неестественно красными, я вдруг подумал, что пройдет миллион лет, как уже прошел не один миллион, а они все также будут стоять стражами вечности. И я словно почувствовал прикосновение этой вечности и решил, что навсегда запомню это ощущение и постараюсь жить так, чтобы когда-нибудь суметь его выразить в словах или музыке, если окажусь к этому способен. И при каждом дальнейшем удивлении, взволнованности, потрясении я все время вспоминал эти сосны. Память о них, не всегда ясно осознаваемая, была постоянным фоном моей жизни. Они были всегда в моей жизни и составляли основу моей памяти. И всякое новое, глубоко задевавшее меня переживание я осознавал как однажды бывшее: я уже видел это, я был свидетелем, потому что меня однажды задела вечность, а в вечности все было и все есть. Если я не имею никакого отношения к вечности, поскольку моя жизнь лишь одно мгновение в жизни Вселенной, то какой смысл имеют все мои попытки что-то понять или найти свое незаместимое место? Моя мимолетность не гарантирует никакого смысла в моем существовании[22]22
   «Как известно, память – средоточие человеческой личности; выпадение памяти приводит к идиотизму. То же самое верно и для вселенной. Без вечности – этого хрупкого, загадочного образа, исторгнутого душой человека, – всемирная история, да и судьба каждого из нас, – лишь попусту растраченное время, превращающее нас в суетный призрак» (Борхес Х.Л. История вечности. [Электронный ресурс] URL: http://www.e-reading.club/chapter.php/7607/2/Borhes_-_Istoriya_vechnosti.html (дата обращения: 04.10.2015).


[Закрыть].

У каждого в жизни бывало такое состояние, которое можно назвать метафизическим созерцанием, когда человек настолько погружается в рассматриваемый объект, настолько теряется в нем, что становится непонятным, кто на кого смотрит – я на мир или мир на меня. Я и мир сливаются в единое целое, и человек становится, как говорил А. Шопенгауэр, «ясным зеркалом» мира. Это момент, в котором нет времени, момент, в котором можно почувствовать прикосновение вечности. И в каждом дальнейшем удивлении, взволнованности, потрясении всегда вспоминаются подобные состояния. Память о них является постоянным фоном жизни. Быть в таком состоянии и значит, по-моему, быть в памяти как стихии. «Кто описанным выше образом настолько погрузился в созерцание природы, настолько забылся в нем, что остается чистым познающим субъектом, тот непосредственно сознает, что в качестве такового он есть условие, т. е. носитель мира и всего объективного бытия, так как последнее является ему зависящим от его собственного существования. Он, следовательно, вбирает в себя природу, так что чувствует ее лишь как акциденцию своего существа»[23]23
   Шопенгауэр А. Мир как воля и представление // Шопенгауэр А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1992 Т. 1. С. 195.


[Закрыть].