Текст книги "В закрытом гарнизоне. Книга 2"

«Тела из прошлого»

Эту историю рассказал мне боцман одной из атомных подводных лодок, с которым я случайно познакомился сидя за одним столиком в ресторане «Северное сияние» заполярного гарнизона Западная Лица.

Был он голубоглаз, коренаст, с крепкими руками, что чувствовалось при рукопожатии и не погодам седой, как «лунь».

Выпив немного водки закусили, а затем, закурив, разговорились. Как водится, речь зашла о службе и различных ее проявлениях, в которых приходилось участвовать, неизвестных широкой публике.

О себе боцман рассказал, что после срочной службы на одной из дизельных лодок Первой флотилии КСФ, где он был сигнальщиком, командование предложило ему остаться не сверхсрочную в качестве мичмана, с перспективой стать старшиной команды штурманских электриков атомной подводной лодки.

Со слов собеседника, родом он был из далекого алтайского села и, в принципе, возвращаться домой не спешил. Тем более, что жили там убого и грустно.

Вот и принял волевое решение остаться служить.

В числе других матросов – добровольцев, подал рапорт по команде и был направлен в Североморскую школу мичманов, называемую на жаргоне военных моряков «шмонькой».

И вот перед самым выпуском из нее и распределением по флотским гарнизонам, начальник школы построил весь личный состав курсантов на плацу и объявил, что нужны добровольцы, в количестве тридцати человек, для проведения спасательных работ на дизельной подводной лодке затонувшей в море, в настоящее время отбуксированной на Мурманский судоремонтный завод.

Перед роспуском строя, как бы, между прочим, пообещал, что добровольцам, которые примут участие в этих работах, будут даны определенные привилегии при сдаче выпускных экзаменов.

Стоявшие в строю будущие мичмана возбужденно загудели.

При этом каждый гадал, что это за подлодка и где она затонула. Удалось ли кому из команды спастись.

Так бы продолжалось еще неопределенное время, но последовала команда: Разойдись! Добровольцам записаться у своих ротных командиров.

Таких набралось больше, чем требовалось. В итоге были отобраны наиболее крепкие и психически подготовленные курсанты.

На этом этапе повествования мичман задумался, видать наплыли на него тяжелые воспоминания и заявил, что знай какие это будут спасательные работы, ни в жизнь бы на них не согласился, как и другие его товарищи.

Затем плеснул себе и мне в стаканы, мы молча выпили и снова закурили.

«Ну так вот, после отбора мы погрузились в подъехавший грузовик ГАЗ-66 с брезентовым тентом и двинулись из Североморска в Мурманск, на военный судоремонтный завод.

Там нас высадили и строем отвели на причал, к которому была ошвартована субмарина. Это была «Щука» времен Отечественной войны с артиллерийским орудием и покореженными леерами.

Была она мертвая, с рваной пробоиной в корпусе, покрытая ржавчиной, водорослями и донным илом. Опознавательные знаки на рубке отсутствовали.

Лагом субмарина была ошвартована к причалу, а с кормы поддерживалась несколькими понтонами и малым буксиром.

Спасателей на ней было немного.

Одна команда работала на палубе, очищая скребками и брандспойтами ее от ила, вторая готовила к вскрытию заржавевшие от времени ограждение рубки, носовой и кормовой люки, используя при этом специальные приспособления и газорезки. Пожарные машины с поданными на борт лодки брезентовыми рукавами, стояли в готовности к откачке воды из ее отсеков.

Уже тогда нам стало не по себе – мы поняли, что спасать здесь некого. В лодке давно погибшие подводники. Но делать было нечего – сами напросились. Стояли на пирсе, угрюмо молчали и жадно дымили сигаретами.

Наконец поступила информация о том, что верхний рубочный люк вскрыт, приступили к вскрытию нижнего.

Через некоторое время вскрыли носовой и кормовой люки «Щуки» и установили, что отсеки лодки на добрую половину заполнены водой.

После этого руководителем спасательных работ – пожилым капитаном 3 ранга была дана соответствующая команда и спасатели, заведя в люки пожарные рукава, начали откачку воды из отсеков.

Еще через час вскрыли нижний рубочный люк и сообщили, что центральный пост затоплен. Стали вести откачку и оттуда.

Затем в центральный пост спустились два спасателя в легководолазном снаряжении и по радиосвязи сообщили, что вода из него откачена, но поступает из других отсеков.

А еще через некоторое время вскрыли все переборочные люки и усилили работу насосов.

Через пять с половиной часов лодка была осушена и отсеки стали свободны для доступа в них спасателей.

Перед спуском в корпус подводной лодки, руководителем ответственным за проведения спасательных работ, мы были разбиты на пятерки и подробно проинструктированы о порядке выполнения работ.

При этом рекомендовалось тела обнаруженных подводников помещать в специальные «дуковские» мешки, оружие, документы и их личные вещи в легкие алюминиевые ящики.

Затем команда, – первая пятерка, пошла, – и я вместе с еще четырьмя парнями полез по крутому трапу в центральный пост субмарины. Нам было приказано обследовать его и второй отсек.

Спускались в полной темноте, оскальзываясь и подсвечивая трап аккумуляторными фонарями. Снизу дохнуло холодом склепа и запахом тления.

Вот и палуба центрального, с фосфорицирующими в неверном свете шкалами приборов. Могильный холод и капли падающей с подволока воды. А среди них застывшие на боевых постах тела подводников.

У некоторых руки на рукоятях приборов и штурвалах механизмов Видно боролись за живучесть до последнего. Погибли от удушья, но лица спокойные, как у спящих. От всей этой картины нас стала бить мелкая дрожь. Отрезвила команда сверху – принять мешки и ящики. Их спустили на штертах.

Затем приступили к самому тягостному – помещению тел в мешки и подъем их наверх. А они скользкие, холодные и разваливаются в руках. У меня внутри все кричит, вот-вот наружу вырвется, того и гляди наверх брошусь.

Смотрю, кореша мои примерно в таком же состоянии, трясутся, еле держатся.

Не помню сколько все это продолжалось, но всех погибших мы аккуратно упаковали и выдали наверх. Туда же подняли и ящик с картами и отсечной документацией, два пистолета «ТТ», бинокль и ППШ, обнаруженные в сейфе.

Затем кое-как вылезли сами.

Ожидавшая спуска наверху очередная пятерка шарахнулась от нас как от зачумленных – потом говорили, что на себя не были похожи. Лица зеленые, глаза блуждающие и волосы дыбом.

На пирс сошли шатаясь, как пьяные и долго «травили», как после качки. Двое из наших так и не смогли спуститься больше в лодку.

А я, по рекомендации старшего, не чувствуя горечи, выпил полкружки спирта из стоящей на пирсе канистры, выкурил несколько сигарет и слазил туда еще два раза. Упаковал в мешки и подал наверх еще нескольких моряков, точнее что от них осталось.

А больше не смог. Психика не выдержала. Подвела она и других наших курсантов. Тут нужны были закаленные «соленые» мужики, а не мы, салаги, возрастом по восемнадцать-двадцать лет…»

Затем боцман надолго замолчал и смахнул с глаз набежавшую слезу. От услышанного мне тоже было не по себе.

А вот волосы побелели, это там? – киваю на его седой ежик. Первые да, а остальные позже, в автономках.

Он снова налил в стаканы.

– Ладно, старшой. Давай помянем души погибших моряков. Вечная им память.

Давай, боцман.

Посмотрели друг другу в глаза, молча выпили, закурили. И каждый вспомнил что-то свое, связанное с той войной. Она ведь по каждой нашей семье прошлась. Так или иначе.

И не все знают, где могилы их близких. Может в море, как у тех ребят.

«Морская смекалка»

Конец мая. Над Кольской землей неугасимо серебрится полярный день. В бухте Сайда, у одного из вдающихся в воду пирсов стоит наша «букашка»[5]5
  Букашка – расхожее название подлодки 667-Б проекта.


[Закрыть], недавно пришедшая с морей. Ввиду воскресенья на ней мается только лодочная вахта.

Решив перекурить, я покидаю свой отсек и направляюсь в центральный. На мою просьбу, сидящий в командирском кресле вахтенный офицер, листающий потрепанный «Огонек», милостиво кивает головой и разрешает подняться наверх.

Одолев восьмиметровый тубус, я ступаю на мостик и, придерживаясь за скользкий поручень, спускаюсь по звенящему трапу вниз. Затем, щурясь от яркого солнца, выхожу из низкой двери рубки на узкий, тянущийся вдоль нее обвод и, миновав пружинящую под ногами сходню, ступаю на пирс.

На нем, ближе к носу лодки, краснея суриком на лапах и звеньях вытравленной из клюза цепи, покоится лодочный якорь, у которого, лениво переговариваясь, стоят рулевой-сигнальщик Серега Алешин с двумя подвахтенными. Рядом с ними лежит пневмомашинка и стоит зиповский ящик с инструментом. По указанию штурмана им предстоит отдраить якорь и заново его выкрасить.

Я подхожу к парням, достаю пачку «Примы» и угощаю их сигаретами. С минуту мы молча дымим, наблюдая, как на противоположной стороне пирса, на корпусе соседней лодки, моряк с «пээмки»[6]6
  Пээмка – плавучая мастерская.


[Закрыть] приваривает к швартовой вьюшке оторванный стопор. Затем наше внимание привлекают две появившиеся в поле зрения фигуры, вышедшие из дверей «кдп[7]7
  КДП – контрольно-дозиметрический пункт.


[Закрыть]» и спускающиеся к пирсу.

Впереди, в черном альпаке[8]8
  Альпак – морская меховая куртка.


[Закрыть] и сдвинутой на затылок пилотке, величаво шагает наш боцман – мичман Пухов, за которым, подволакивая ноги в тяжелых сапогах, плетется незнакомый нам матрос в новом ватнике и зимней шапке.

– Вот, Алешин, принимай еще одного бойца, – подойдя к нам, и тыча в матроса корявым пальцем, хрипит боцман. Из молодого пополнения. И давайте шуршите, что вы как неживые, – кивает он головой на якорь.

– Щас начнем, товарищ мичман – ухмыляется Серега, – с интересом разглядывая молодого.

Когда боцман исчезает в зеве рубочной двери, он сплевывает и критически оглядывает матроса.

– Рулевой?

– Ага, – шмыгает тот носом.

– Вот и ладненько, – довольно щурится Серега. Знаешь что это такое? – пинает он ногой якорную тушу.

– Ну да, – бормочет молодой, – якорь.

– А для чего он тут? – следует очередной вопрос.

– Не знаю, – пожимает плечами молодой. Наверное, так надо.

– Точно, – смеется Серега. Он тебя ждет не дождется. На вот, держи, – и наклонившись, извлекает из ящика ножовку по металлу.

Матрос берет ее в руки и вопросительно смотрит на Серегу.

– А теперь отпилишь у этого красавца вот эти штуки, – кивает тот на якорные лапы.

Поня́л?

– Угу, – бормочет матрос и с сомнением смотрит на якорь.

– Ну, так давай, вперед! – повышает голос Серега. И чиркает извлеченным из кармана мелком у оснований лап.

Когда, наклонившись над якорем, молодой начинает шоркать ножовкой, Серега удовлетворенно хмыкает, а мы едва сдерживаемся от смеха. Розыгрыш явно удался.

После этого, швырнув бычок в стоящий неподалеку обрез, я спускаюсь вниз – пора вентилировать торпеды.

Но на этом дело не закончилось. Через полчаса Алешина вместе с подвахтенными для чего-то вызвали вниз и молодой остался на пирсе сам. А когда они в очередной раз поднялись наверх – лап у якоря не было. Выпросив у ребят с «пээмки» сварочный аппарат, молодой их срезал начисто…

«Помни войну»

– Весла! – сидя на задней банке и держась за румпель, командует Серега Семенов и мы, одновременно приподняв весла на локтевом сгибе, вставляем их в уключины.

– На воду! – следует очередная команда. Мы заносим лопасти к носу, разворачиваем, и одновременно опустив в воду, делаем первый гребок.

Тяжелый ял отваливает от причальной стенки и, повинуясь взмахам шести пар весел, скользит по солнечной глади залива.

– И раз, и раз, и раз! – раскачивается на корме в унисон гребкам Серега.

– Э-хх, э-хх, э-хх, – хрипим мы, налегая на весла, и шлюпка набирает скорость.

Завершив первую оперативную стажировку в Ленинграде, мы прибыли на морскую практику в Кронштадт и теперь обретаемся на сторожевом корабле «Росомаха».

Сегодня воскресенье и руководитель практики – капитан 1 ранга Эдуард Андреевич Иванов, решил побаловать нас греблей на яле. Именно побаловать, поскольку до учебы, все мы отслужили по три года на флоте и не прочь совершить легкий променад по заливу.

В шлюпке нас семеро, дури не занимать и вскоре мы выгребаем на фарватер.

Там, по команде «суши весла!», – стопорим ход, стягиваем взмокшие от пота синие рубахи и, привалившись к бортам, нежимся на солнце.

Внезапно издалека возникает утробный гул, метрах в тридцати справа проносится «Комета» и оттуда в нашу сторону по мегафону доносится «… вашу мать!».

Шлюпку подбрасывает на разведенной волне, мы хватаем весла и убираемся с фарватера от греха подальше.

– Позагорать не дают курвы, – брюзжит кто-то из ребят, сидящий на корме Серега, перекладывает румпель, и мы гребем к виднеющемся вдали небольшому острову. Там, по слухам, хранятся снятые с кораблей после войны, устаревшие артиллерийские орудия.

Через полчаса, достигнув цели, мы прыгаем в воду, вытаскиваем ял на берег и идем обследовать остров. Он скальный, покрыт зеленым дерном и мхом. Судя по остаткам монолитных сооружений, здесь когда-то был форт. В центре острова, на бетонных стеллажах, аккуратными рядами уложены десятки корабельных орудий. Все они выкрашены в шаровый цвет и поражают размерами.

– Судя по виду, вот эти с линкора, – говорит Серега Токарь, в прошлом комендор, показывая на три самых громадных, дульные срезы которых закрыты металлическими крышками с красными звездами на них. Калибр триста пять миллиметров. Ну а остальные с крейсеров.

После этого он снимает с одного из стволов крышку, и мы заглядываем внутрь. Там масляный блеск стали и уходящие в темноту нарезы.

– Ты смотри, сколько лет прошло, а все как новенькое, – говорит Вася Нечай, и Серега водружает крышку на место.

Затем мы осматриваем другие орудия и на последнем, с рваной вмятиной на стволе, обнаруживаем исполненную свинцовыми белилами надпись – «Помни войну».

Чуть позже ял снова скользит по глади залива, в синем небе ярко светит солнце, но нам почему-то грустно.

«Г одки»

В бытность, когда наши корабли бороздили Мировой океан, а водка стоила 3.62, после первой оперативной стажировки в Ленинграде, мы прибыли в славный город Кронштадт для прохождения морской практики на одном из боевых кораблей Дважды Краснознаменного Балтийского флота.

Лето в тот год было небывало жарким, и практика обещала быть интересной.

Сойдя с морского парома на берег, и предъявив скучающей вахте документы, выходим в город. Он такой же, каким запомнился мне по службе в учебном отряде подводного плавания, только с поправкой на сезон.

Те же, мощеные гранитом безлюдные улицы, массивные форты и казармы из потемневшего от времени кирпича и камня, немногочисленные группы военных моряков, следующих в сопровождении молчаливых старшин по своим делам.

В гавани Усть Рогатка, у пришвартованного к пирсу сторожевого корабля, нас уже поджидает вторая часть группы, приехавшая из Севастополя. Следуют радостные возгласы и объятия, обмен новостями, после чего все вместе поднимается на борт.

«Росомаха» далеко не первой молодости, однако выглядит достаточно внушительно. Встретивший нас старший лейтенант, представившийся помощником командира, не проявляет особой радости, и после проверки документов препоручает группу пожилому мичману, который размещает нас по жилым помещениям.

Токарь, Свергун, Нечай, Мазаев и я, попадаем в небольшую пятиместную каюту, остальные ребята устраиваются в кубриках. На следующее утро встречаем прибывшего из Ленинграда руководителя практики, капитана 1 ранга Эдуарда Ивановича Иванова.

С этого момента, под его личным руководством, с нами проводятся занятия по устройству корабля. Помимо прочего, изучаем штурманское, артиллерийское и минное вооружение СКРа, его главную энергетическую установку и организацию корабельной службы, в которую с первых же дней вносим посильную лепту.

Уже с первых часов пребывания на «Рассомахе» выяснилось, что в море она давно не ходит и имеет на борту половинный экипаж, очень смахивающий на анархистов. В свободное от вахт время командование «припухает» в Питере, а оставленная без должного надзора команда пьянствует и дебоширит.

В первый вечер нашего размещения на судне, двое вернувшихся в сильном подпитии из увольнения старшин, ничуть не стесняясь незнакомых курсантов, пытаются выкинуть за борт, сделавшего им замечание мичмана. Последнего мы отстояли и, вырвав из рук обидчиков, водворили на палубу. Упиравшихся же мореманов, не особо церемонясь, спустили по трапу в матросский кубрик.

Однако на этом дело не закончилось.

Как и на других надводных кораблях, на СКРе, для моряков срочной службы существовала бачковая система питания. Она заключалась в том, что каждое подразделение – боевая часть или служба, получало на камбузе пищу в бачках и потребляли ее в кубриках. Для доставки харчей назначались дневальные из числа матросов первого года службы.

По такой системе надлежало питаться и нам, с той лишь разницей, что сами на камбуз мы не ходили, а как будущие офицеры пользовались услугами вестовых.

На следующий день эти «кормильцы» в замызганных робах, притащили нам кашу без масла и чай без сахара на завтрак, борщ без мослов и макароны без мяса на обед. Дожидаться ужина с портянками мы не стали и, проведя небольшое дознание выяснили, что весь приварок с камбуза попадает старослужащим, именуемым на флоте годками.

Со слов вестовых, таких на корабле было с десяток и жировали они внаглую, объедая и третируя молодых.

Так как практически все из нас сами служили срочную на флоте, незамедлительно решаем проучить наглецов, для чего формируем карательную группу. В нее входят Токарь, в прошлом строевой старшина на однотипном корабле и большой любитель мордобоя, любящий это дело Свергун, наш тяжеловес Боря Рыбаков и я.

Дождавшись отбоя, навещаем кубрик старослужащих. В нем человек пять, половина из которых явно «под шафе». Один, лежа на рундуке, бренчит на гитаре и ноет что-то тоскливое, остальные, матерясь, азартно «забивают козла». В помещении непередаваемый запах сивухи и табачного дыма.

Борис остается у трапа, а мы втроем подходим к играющим.

– Встать! – оглушительно рявкает Токарь и пинает ногой раскладной стол. Он отлетает к переборке и сшибает двоих игроков. В это же мгновение Свергун бьет в челюсть опешившего гитариста, а я впечатываю кулак в бритый затылок сидящего к нам спиной старшины. Ушибленные столом годки вскакивают и пытаются удрать, но лучше бы им этого не делать. У трапа они натыкаются на Рыбакова и поочередно валятся на палубу.

Бить больше некого. Мы втроем усаживаемся на рундуки, а Серега подходит к годкам, выпучивает глаза и снова орет – Встать!

Подвывая и утирая сопли, парни выполняют команду.

После этого, порыкивая, Токарь выстраивает их вдоль борта и обращается со следующей проникновенной речью.

– Салаги! Уведомляю вас, что на «коробку» прибыла группа курсантов военно-морского училища из Москы. Все мы оттрубили по три года на флотах и были путе́выми годками. Вы же плесень, видели море с берега – корабль на картинке. И если не дай Бог в наших бачках снова будет постный «клев», я вас порву как Бобик грелку. Усекли?!

Годки со страхом взирают на Серегу и бормочут что – то нечленораздельное.

Не слышу! – багровеет тот и сжимает здоровенные кулачищи.

Точно так, ясно, товарищ главстаршина! – обреченно вякают моряки.

– То-то же, – ухмыляется Токарь.

С завтрашнего дня я лично займусь вашим воспитанием. Будете выходить на зарядку, драить палубу и дневалить у нас бачковыми. Что б служба раем не казалась.

На следующее утро, после побудки, бегущий от корабля строй, возглавляют наши вчерашние знакомцы.

Чуть сбоку от них неспешно рысит Токарь.

– И раз, и раз, и раз! – басит он.

– С чего бы это? – удивляется стоящий у рубки помощник. У нас они не бегали…

«SOS»

Призрачный фосфорицирующий свет, могильный холод и метроном капель по металлу.

– Где я?…

Сознание медленно возвращается в звенящую голову. Приподнимаюсь с пайол, шатаясь, встаю на ноги и бессмысленно озираюсь. Что-то холодное попадает в глаза, и я провожу по ним ладонью. Она становится мокрой.

С трудом поднимаю голову.

Из – под кремальеры отсечного люка срываются частые капли и падают на меня. Рефлекторно поднимаю руки и со стоном подтягиваю запорный клинкет. Капель прекращается.

И как вспышка в мозгу – на лодке АВАРИЯ!!!

Бросаюсь к тумблеру «Каштана» и перевожу его на связь с центральным постом. Приема нет. Спотыкаясь о сорванные с креплений подволока легководолазные аппараты, бегу к кормовой переборке. Там отсечный телефон. Снимаю массивную трубку и вновь пытаюсь связаться с центральным, а затем поочередно с 5 и 10 отсеками – тишина…

– Что за черт?! – проносится в воспаленном мозгу.

Мчусь к отсечному глубиномеру. Фосфорицирующая стрелка застыла на ограничителе предельной глубины. Она у нас 600 метров.

– А сколько же за бортом?!!

Ноги становятся ватными, и я сажусь на палубу. От ужаса и безысходности тело покрывается липким потом, и меня прошибает дрожь.

– Нет, этого не может быть! Только не со мной, не с нами!!!

Затем в голове мелькает мысль – может, кто есть на нижней палубе?

Оскальзываясь на ступенях трапа, рушусь вниз. Здесь тот же аварийный свет и призрачное мерцание приборов.

В компрессорной, акустической выгородке и гальюне пусто. И тут я вспоминаю, что за несколько минут до того страшного, что случилось, вахтенный трюмный Витька Иконников крикнул снизу, что его вызывают в центральный.

Я подхожу к переборочному люку и пытаюсь его отдраить. Запорный клинкет проворачивается необычно туго и вместо знакомого свиста перепада давления, по периметру люка возникают протечки воды. Мгновенно возвращаю клинкет в исходное, и пробую ее на вкус – соленая. Тело вновь покрывается потом.

Из оцепенения меня выводит знакомый метроном. Из системы межотсечной вентиляции на подволоке, частыми каплями срывается вода. Бросаюсь к манипулятору и перекрываю ее.

Тишина. Только в висках бешено пульсирует кровь и бьется мысль – отсек затоплен. А он жилой. С отдыхающими в каютах подвахтенными офицерами.

Я представляю, что там может быть, и на голове шевелятся волосы. Дрожащей рукой достаю из ящика с ЗИПом «мартышку» и, пользуясь, привинченной к люку табличкой аварийных сигналов, стучу по нему. Затем прислушиваюсь и стучу снова. Тишина…

Пячусь назад от люка, оступаюсь и падаю. И только теперь замечаю на палубе воду. Если она попадет вниз, в яму с аккумуляторными батареями, может рвануть водород. Лязгая зубами и подвывая, герметизирую яму. Слава Богу, автоматика не подводит.

Затем вынимаю из переборочной защелки аварийный фонарь, включаю и еще раз осматриваю отсек, ища повреждения. Видимых нет. Давление в системе воздуха высокого давления и гидравлики, в норме. Кислорода, правда, намного меньше нормы. Но для того, что мне необходимо сделать, должно хватить.

А сделать можно единственное – аварийно продуть лодку и попытаться всплыть.

Как всякий подводник, я этому обучен. И это прописано в моей книжке «Боевой номер» на случай аварии.

Я еще раз пытаюсь связаться с центральным и другими отсеками корабля. Безуспешно. Затем подхожу к отсечной станции ВВД, тускло отсвечивающей хромированными манипуляторами и вентилями, срываю пломбу с главного.

Давление воздуха высокого давления в системе нашего ракетоносца 600 атмосфер. Больше не бывает. И его взрывной силы должно хватить на подъем лодки на поверхность.

Если, только, она излишне не затоплена водой, что мало вероятно. Водоизмещение у нас крейсерское – 12 тысяч тонн. И четыре отсека живучести: мой – первый, третий, пятый и десятый. Не могло же их все затопить. Вот только почему нет связи? Как все системы жизнеобеспечения корабля, она дублирующая. И не работает…

Отогнав эти мысли, я несколько раз судорожно вдыхаю в себя воздух и совершаю необходимые манипуляции с вентилями станции. Затем неумело крещусь, и дергаю рукоять манипулятора.

В отсеке ужасающий рев, тряска и пары взвешенного конденсата. Под ногами мелко вибрирует палуба. Глазами впиваюсь в стрелку глубиномера.

– Ну давай! Давай!! – ору я, не слыша своего голоса, и едва не сворачивая рукоятку.

Лодку ощутимо качнуло, стрелка глубиномера чуть вздрогнула и… замерла.

А еще через минуту рев и тряска прекратились – система себя исчерпала.

Я обессилено сел на палубу и привалился спиной к станции.

– Все, кранты, – проносится в мозгу.

Затем я поднимаюсь на верхнюю палубу, стаскиваю с зарядного отделения торпеды стеганый чехол, валюсь на него и проваливаюсь в небытие.

Просыпаюсь от могильного холода. Все тело затекло и онемело. Сколько ж я спал?

Отсечные часы на переборке показывают 6.30 А авария случилась в самом конце моей вахты, около полуночи. Значит, на поверхности новый день.

Я с трудом встаю и вновь осматриваю верхнюю и нижнюю палубы отсека. Заодно убираю с проходов сорванное при аварии имущество. Подходит время вентиляции торпед и аккумуляторной ямы, но сделать этого я не могу. Система энергоснабжения не работает. Понизилось и давление гидравлики. Значит на корабле серьезные разрушения. Внезапно начинает стучать в висках и першить в горле. Это признаки кислородного голодания.

Я спускаюсь вниз, вытаскиваю из акустической ямы РДУ и несколько кассет с регенерацией. Волоком тащу их по проходу и поднимаю на торпедную палубу. Отщелкиваю крышки установки, вскрываю кассету и вставляю регенеративные пластины в пазы. Еще бы сверху подвесить мокрую простыню для ускорения реакции, но силы на исходе.

Я сижу и судорожно зеваю, как выброшенная на сушу рыба. Через минуту дышать становится легче и наступает легкое опьянение – это от интенсивного выделения кислорода. Пока живу. Одна зарядка рассчитана на сутки.

Присев на корточки у РДУ, и вдыхая живительную смесь, мучительно соображаю, что еще обязан сделать по аварийному расписанию.

– Вспомнил! Отдать носовой аварийный буй. Всплывая на поверхность на прочном тросе, он включает проблесковый фонарь и излучает радиосигнал SOS. А лодка уже несколько дней как в Баренцевом море, и в полночь не вышла на очередной сеанс связи. Нас уже должны искать.

Глубиномер зашкалило на шестистах. Длина же троса буя, с поправкой на снос, 1000 метров. Должно хватить.

Я спускаюсь вниз, включаю фонарь и пробираюсь к маховику отдачи буя. Вот он, на подволоке у шпиля, окрашен в красный цвет. Срываю пломбу и вращаю его до упора – механический указатель отдачи буя не реагирует.

– В чем дело?!

И тут меня осеняет. Буй не всплывет. Он намертво приварен к комингсу перед выходом в автономку. И я лично в этом участвовал.

Во время сильных штормов, аварийные буи на лодках нередко срывает и уносит в море. И вот какой-то идиот в Морском штабе придумал взыскивать их стоимость с командиров. А она не малая. Вот те и стали «по тихому», приваривать буи перед автономками к корпусу. А в вахтенных журналах после погружения делать липовую запись: «аварийный буй проверен на отрыв силами швартовной команды».

Матерясь и вздрагивая от холода, я вновь карабкаюсь на верхнюю палубу и решаю переодеться. На мне только легкая репсовая роба с клеймом «РБ», а температура в отсеке уже сравнялось с забортной.

Встав на разножку, отстегиваю с подволока один из ранцев легководолазного снаряжения со своим боевым номером, и швыряю на палубу. Расстегиваю его, и, отложив в сторону оранжевый гидрокостюм, извлекаю водолазное белье. Шерстяные свитер, гамаши и носки. Натягиваю все поверх робы. Заодно сбрасываю и кожаные тапочки, натянув вместо них швартовные сапоги. Сразу стало теплее и захотелось пить.

Снова лезу на разножку и тянусь к блестящим нержавейкой контейнерам с аварийным запасом пищи и воды. Вскрываю один, и извлекаю несколько банок воды, консервов и упаковку галет. Там еще сгущенка и шоколад, но пока хватит и этого. Есть совсем не хочется.

Вскрыв жестянку, пью отдающую металлом воду, и через силу жую галету.

Взгляд останавливается на лежащем у ног дыхательном аппарате ИДА-59.

В нем, по теории, можно спасаться из затонувшей подводной лодки. «Идашки» приняты на вооружение флота в пятьдесят девятом году и пригодны для всплытия с глубин до ста метров. Короче, безнадежно устарели. Особенно для атомоходов, которые несут боевую службу в океане, где глубины исчисляются километрами.

В учебном отряде у нас была неплохая легководолазная подготовка. В том числе практическая, с выходом из имитатора затонувшей лодки по буйрепу с пятидесяти метров. Техникой включения в аппарат, выхода из лодки и всплытия, я владею достаточно, поскольку проходил переподготовку на базе, как внештатный водолаз.

И поэтому мне не по себе. Я отлично понимаю, что при забортном давлении в 60 атмосфер, меня раздавит еще в тубусе выходного люка. А если каким-то чудом успею отдраить его верхнюю крышку, зацепить конец толкаемой перед собой вьюшки за рым комингса и выпустить ее из рук, намотанного на вьюшку троса с мусингами хватит только на сто метров.

И даже если я пройду это расстояние со всеми обязательными выдержками, впереди ждут еще 500 метров свободного всплытия. А это баротравма легких, разрыв сосудов и мучительная смерть.

И будет качаться на волнах оранжевая кукла с безобразно раздутым под маской лицом и вылезшими из орбит глазами. Короче, спасение в аппарате, это из области фантастики.

У американцев уже давно есть специальные всплывающие камеры, а мы все по старинке, на «авось». Вот и подыхай теперь.

– Курвы!! – ору я в адрес флотского начальства, и бешено пинаю «идашку».

А затем успокаиваюсь и вспоминаю, что всплывающее устройство есть и на нашем корабле. Одно из самых новых. В десятом отсеке. Это герметичная камера на двоих, отдающаяся лебедкой с глубины до тысячи метров. Год назад мы ее испытывали в Белом море. Причем неудачно. Всплывшие в камере на поверхность муляжи, облаченные в легководолазное снаряжение, измочалило вдрызг. Тем не менее, без доработки и повторных испытаний с людьми, ее приняли на вооружение. Кто-то, в КБ и штабах, получил ордена, а мы «гроб с музыкой».

Все так безнадежно, что впору завыть. К тому же в отсеке еще больше понизилась температура – дает о себе знать холод арктических глубин. Подсвечивая фонарем, пробираюсь к торпедным аппаратам, где у стрельбового пульта находится командирский сейф. В нем, помимо отсечной документации, должен быть ректифицированный спирт – предназначенный для регламентных работ с оружием. Мучительно долго вспоминаю шифр кодового замка и набираю нужную комбинацию.

В нижней ячейке сейфа плоская металлическая канистра, офицерская пилотка и морская портупея с кобурой. Для начала проверяю емкость – она заполнена на треть. Отвинчиваю колпачок и делаю пару глотков. Спирт сразу же ударяет в голову и становится заметно теплее. Затем достаю портупею и вытаскиваю из кобуры «Макаров». Отжимаю планку на рукоятке – в обойме масляно отсвечивают восемь патронов. Загоняю ее обратно, и ложу оружие на место.