Текст книги "Эхо войны. рассказы"

Полицай

Осенью 1992 года я решил немного очистить от хлама свою усадьбу, которую приобрел по случаю весной. На ней в ту пору находилась ветхая изба с крытым двором и несколькими старыми яблонями, на которых вызрели удивительно вкусные и красивые плоды, неизвестного мне сорта.

В конце усадьбы росла красавица ель, которую я решил не трогать, а дальше располагался многочисленный хлам, накопившийся наверное еще со времен войны – колья с прибитой к ним колючей проволокой, какие-то деревянные обломки и ящики.

Сложив все с максимальной компактностью, мы с жившем у меня местным бомжем Юркой, подожгли хлам и стали подбрасывать в ревущее пламя все остальное, что было разбросано на усадьбе.

Громадный костер горел до самой темноты, а утром, когда мы встали, на месте костра обнаружили огромный сгоревший муравейник.

Мурашей было жаль, если бы мы знали, что они здесь живут, наверняка бы перетащили мусор в другое место. Но что делать: что случилось, то случилось.

Обходя муравейник по периметру, и тыча лопатой в землю, я внезапно обнаружил с одной его стороны какую-то щель – лопата провалилась на всю длину и внизу что-то звякнуло.

Юрка лег рядом с муравейником в траву, засунул руку в эту щель и извлек поочередно: русскую каску с пробоиной в районе виска, берцовую человеческую кость и забитую землей крынку. Когда я вытряхнул из нее землю, в ней что – то блеснуло. Оказалось перстень с голубоватым камешком. Резанули им по куску стекла – кусок развалился.

Присели под сосну, закурили, стали размышлять. Для начала вспомнили, кто во время войны жил в моей избе. Как рассказывали престарелые соседи, обитал в ней начальник местной полиции, отличавшийся рвением к услужению своим новым хозяевам. Лично организовывал облавы, принимал активное участие в расстрелах советских граждан и отправке их в Германию, занимался грабежами.

С учетом находок картина вырисовывается следующая.

Когда наши войска с боями оставляли Оленино, в стрелковой ячейке, расположенной на моей усадьбе был убит или смертельно ранен красноармеец. Заняв райцентр, немцы расквартировались в приглянувшихся им домах. А мою избу занял начальник полиции. Участвуя в карательных акциях, он награбил определенное количество украшений из золота и серебра, которые хранил в крынке в стрелковой ячейке, ставшей могилой для нашего солдата. Место действительно надежное.

Когда же под ударами наших войск пришлось оставлять Оленино, он взял из своего схрона все, что было в крынке, но впопыхах оставил эту самую безделушку.

Носила его молоденькая девушка или женщина – очень уж размер невелик, для хрупкой руки. И как снимался перстень с пальца, одному Богу известно.

Убрав муравейник, мы вынули из ячейки практически всю землю, но никаких останков солдата больше не обнаружили. Все по-видимому, убрали мураши.

Берцовую кость схоронили под сосной, а перстенек я увез в Москву. Храню его поныне, как память о войне.

«ТТ»

Осенью 1943 года, после освобождения Донбасса, мой дядя, старшина-танкист Алексей Леонтьевич Ковалев, заехал погостить на несколько дней к родителям.

Отпуск, помимо ордена Отечественной войны, ему дали в качестве поощрения за бои на Курской дуге, где командуя тридцатьчетверкой, он сжег несколько фашистских танков.

К тому времени, некогда большая семья моего деда сильно поредела. Дядя Володя погиб при форсировании Днепра, дядя Вася при восстановлении затопленной немцами шахты, отец воевал где-то в Польше и не подавал о себе вестей. Вместе с родителями оставались только младшие дети-подростки дядя Женя и тетя Рая.

Вручив родне незамысловатые подарки, помянув братьев и отгуляв отпуск, дядя вернулся в часть. А перед этим, по настойчивой просьбе младшего братишки, сходил вместе с ним в близлежащую Мазуровскую балку, где дал пострелять тому из привезенного с фронта «ТТ». После этого почистил его и, погрузив в банку с солидолом, закопал пистолет в обширном дедовском саду. Где точно, любознательному Женьке увидеть не довелось, старший брат выдворил его на улицу.

После окончания войны, вернувшись домой, дядя Алексей вскоре умер от ран, отец мой в это время попал в лагеря «Дальстроя», семья деда, как и все после войны, жила бедно и тяжело, и эта история забылась.

Прошло некоторое время, и она всплыла в одном из разговоров дяди Жени и отца, в день Победы, при котором я присутствовал. Было мне тогда лет пятнадцать. Как все пацаны тех лет, я очень интересовался оружием и сразу же предпринял попытку разыскать пистолет, для чего вооружившись собственноручно изготовленным металлическим щупом, несколько дней тщательно исследовал весь обширный дедовский сад, но ничего не обнаружил.

Затем были Флот, учеба в Москве и служба на Севере. Как говорят моряки «большой круг», приведший меня в свое время на несколько лет в родные края.

Многочисленный когда-то наш род Ковалевых-Ануфриевых, к тому времени еще больше поредел: один за другим умерли деды и бабки, понемногу спивался последний из оставшихся в живых братьев отца – дядя Женя, который одиноко жил в приходящем в упадок доме дедушки.

В один из летних вечеров, когда я по пути из Луганска заехал с ночевкой к родителям, мы, как водится, засиделись с отцом допоздна в летней кухне и за графином домашнего вина разговорились о войне. Последние годы жизни старый солдат все чаще вспоминал ее и рассказывал мне многое из того, о чем раньше молчал. Помянули всех не вернувшихся с фронта братьев отца и мамы.

И снова вспомнилась та история с отпуском дяди Алексея.

– Так может «ТТ» до сих пор там, в саду и стоит его поискать? – поинтересовался я.

– Вряд ли, – ответил отец, – сколько времени прошло, его давно ржа съела.

Но я решил все-таки еще раз заняться поисками, тем более, что в наш ГОВД накануне поступила новая криминалистическая техника и в том числе мощные металлоискатели.

Сообщил об этом отцу – возражений не было.

В очередное воскресенье я приехал к родителям утром на автомобиле, в багажнике которого лежал упакованный в специальный чемодан металлоискатель. Накануне тщательно изучил инструкцию по его применению и был уверен, если история, рассказанная дядей Женей правда, пистолет или то, что от него осталось, мы обязательно разыщем.

Позавтракав, идем на усадьбу деда. Она расположена на той же улице, неподалеку от дома отца за высоким забором с массивными воротами и виднеющимся в глубине двора каменным домом.

Старый сад, засаженный рядами фруктовых деревьев самых разных пород, находится за домом и вместе с виноградником занимает обширное пространство, уходя в степь. Дядя Женя за ним не ухаживает, но посадки исправно плодоносят, поскольку земля под ними на добрый метр обильно унавожена покойным дедом, всю жизнь державшим коров и другую живность.

Присаживаемся на деревянную скамью, врытую в центре сада у «копанки» с позеленевшей водой, закуриваем, и я собираю свою технику. Затем проверяю ее, нацепив на голову наушники и манипулируя кнопками пульта управления. Можно работать.

Разбиваем сад на сектора и начинаем поиск непосредственно от задней стены дома и примыкающих к ней надворных построек – гаража и коровника. Отец относится к моим действиям скептически, но не мешает.

Первое, что нахожу под одной из громадных груш – моих любимиц, в начале сада, оказывается ствол от старого дробовика. Когда я выворачиваю его лопатой из податливой земли и передаю отцу, тот сообщает, что это ствол от его первой довоенной «тулки».

– Ну вот, а ты говорил, что за это время все сгнило. Если есть «токарев», то и его найдем! – радостно заявляю я, снова одевая наушники.

Родитель явно оживляется, отбирает у меня лопату со щупом и теперь уже более активно включается в поиск. Чего мы тогда только не нашли в слое садового чернозема: отлично сохранившуюся немецкую каску, из которой со слов отца дед кормил после войны своего любимого пса Додика; стабилизатор от противопехотной мины, какие-то трубы, подковы и другой металлический хлам. До обеда «прошмонали» практически весь сад. Пистолета не было.

Мы еще раз перекурили и напоследок решили обследовать землю вокруг одиноко растущей за садом метрах в двадцати на меже старой яблони – дички, густо усыпанной красивыми, но несъедобными плодами.

– Эту яблоню лет за пять до войны Алексей сажал, – внезапно вспомнил отец. – Притащил откуда-то и посадил, мы еще смеялись потом, что дичком оказалась.

У ее корней, на глубине полуметра, мы и обнаружили полуистлевшую в земле жестяную банку с окаменевшим солидолом, в котором был утоплен «ТТ» с двумя запасными обоймами. Сохранился он прекрасно, даже воронение не потускнело.

Долго молча сидели у копанки, рассматривая находку. Отец привычно разобрал пистолет, протер его носовым платком, собрал и проверил. Все четко работало.

– Ну и зачем он тебе?

– На память, о дяде Алеше.

– Держи.

Протянул мне согретое в его руке оружие…

Теперь нет и отца. А дядин «ТТ», который он привез с фронта, как и другие военные реликвии нашего рода, я храню. На родине, в старом Донбассе, в надежном месте. Только патронов к нему стало меньше – проверял как-то бой. Отличный.

Чашка из Кенигсберга

Мало кто сейчас из подрастающего поколения читал повесть Валентина Катаева «Сын полка» о юном солдате Великой Отечественной Ване Солнцеве. Предпочитают западного Гарри Поттера. Но это наносное, до поры до времени, уверен, пройдет. Отечественная героика той Войны вечна и понемногу восстанавливается.

В смутное время конца девяностых мне довелось познакомиться с человеком, прошедшим в тринадцатилетнем возрасте в составе стрелкового полка боевой путь от Ржева до Кенигсберга.

Звали его Николай Михайлович Цветков, или по местному Михалыч.

В то время он был на пенсии, отшоферив три десятка лет, пережил два инфаркта, но бодро трудился на своей обширной усадьбе, задами примыкавшей к моей тогдашней даче в райцентре Оленино Тверской области.

При знакомстве, как водится, немного выпили и с учетом наличия множества следов войны на моем запущенном участке, разговорились о страшном лихолетье, пронесшимся по этим местам в начале сороковых годов. Поведал тогда Михалыч мне немало. А когда узнал, что интересуюсь историей Великой Отечественной и различными военными раритетами, подарил мне чашку из сервиза якобы коменданта Кенигсберга, который он привез с фронта в 1945 в числе других трофеев.

Чашка необычно тяжелая, изготовлена из белого звонкого фарфора с витиеватой готической надписью «Тиргартен» на боку, имперским клеймом с орлом, и местом изготовления на донце – Кенигсберг,1934.

К слову, остальной сервиз, более чем из двух десятков предметов, бесхозно валялся у него на чердаке избы и считался хламом. Когда я сказал, что теперь это историческая ценность, Михалыч махнул рукой и предложил мне забрать его весь. Но за повседневными заботами я об этом забыл, а вскоре старого солдата не стало.

Но в памяти осталась история о войне, которую он видел глазами мальчишки. Вот она. Передаю от первого лица.

Родом я из Оленино, и до войны с родителями жил на этом же месте, что и сейчас.

С ее началом, в июле 41-го отца забрали в армию, и он пропал без вести, ни одного письма от него мы так и не получили. Затем в наших местах начались страшные бои и мать, работавшая председателем сельсовета, вместе с другими партийцами ушла в лес, в один из организовавшихся тогда партизанских отрядов. Меня оставила на попечение бабки.

Обороняла Оленино и прилегающие к нему районы стрелковая дивизия генерала Горбачева. Весь ее штаб, во главе с командиром и многие бойцы сейчас похоронены в центре поселка, ты, наверное, видел мемориал. А многие и сейчас лежат по лесам да болотам, каждый год находят.

До сих пор помню этих солдат. Изможденные, в истрепанных шинелях, вооруженные трехлинейками и… в лаптях. Да, да, именно в лаптях. Ведь воевали они практически в окружении, подвоза боеприпасов, питания и обмундирования почти не было. Питались, как придется. Лапти из лыка им плели деревенские старики и мы, огольцы, помогали.

Ну, так вот. Когда эту дивизию и другие советские части, воевавшие в наших местах немцы разбили, от поселка и окрестных деревень мало чего осталось. Все было разрушено и сожжено, только трубы торчали на пепелищах. Ютились мы в землянках да погребах, у кого они были.

Я дружил с двумя своими одногодками Славкой Волковым и Ванькой Прохоровым. Была еще девчушка Ира Болотникова, но ее убило авиабомбой при одном из налетов.

Когда наши части отступили, на окраинах и в окрестностях поселка осталось множество окопов, огневых точек и блиндажей с разным военным скарбом. Вот мы там и шарили. То заплесневелые сухари или крупу найдем, то у павшей лошади ногу отрубим, сварим в лесу на костерке и тем живы. Еще по карманам убитых красноармейцев шарили – махорку и спички искали, наших солдат немцы не хоронили. Так и лежали они, где смерть застала.

Худо-бедно, дожили до марта 1943, когда наши войска вновь перешли в наступление и освободили Горьковскую область. Бои были страшные, остатки райцентра несколько раз переходили из рук в руки, убитых с обеих сторон было не меряно.

Мы с друзьями к тому времени совсем одичали. Ходили в рванье, питались чем придется, иногда приворовывая у немцев, которых ненавидели и боялись. Бабка моя от голода померла, и мы похоронили ее в саду, в воронке от снаряда.

О матери моей ничего не было слышно, хотя незадолго до отступления немцев, по ночам в окрестные деревни стали наведываться партизаны. Сам я их не видел, но люди рассказывали, что забирали они у крестьян последнюю живность и продукты, которые удалось сберечь от немцев и больше прятались в лесах, чем воевали. И люди отдавали последнее, куда денешься, убьют, хоть и свои, тогда с этим было просто.

Суть, да дело, сразу же после освобождения района, решили мы с дружками не оставаться здесь, а двинуть вслед за войсками и при первой возможности пристать к какой-нибудь части. Тем более, что родителей и близких в этой круговерти растеряли и надеяться нам было не на кого.

К этому времени в одном из брошенных блиндажей, найденном в лесу, у нас имелась заначка: несколько солдатских бушлатов, снятых с убитых, кое-какая обувь, котелки и даже оружие.

Как только передовые части, освободившие поселок, двинулись дальше, на запад, мы последовали за ними. Войска шли по дорогам и проселкам, а мы на некотором удалении, лесом.

Если впереди начинался бой, наша тройка уходила в чащобу и, затаившись там, ждала его окончания. Когда стрельба прекращалась, убедившись, что войска двинулись дальше, мы выходили на место сражения и обшаривали его, забирая у убитых немцев продукты и курево. Несколько раз нарывались на наши трофейные команды, которые после боев собирали брошенное фашистами военное имущество. В этих случаях говорили бойцам, что сироты из сожженной немцами ближайшей деревни и те почти всегда подкармливали нас. Спали в брошенных немцами блиндажах.

Однако пристать к какой-нибудь военной части у нас не получалось. В лучшем случае командиры, к которым мы обращались с такой просьбой, приказывали нас накормить, в худшем, просто гнали прочь.

Постепенно бродячая жизнь затягивала и даже начинала нравиться. На месте одного из боев, уже где-то в Псковской области, мы прожили несколько дней. Лазая по окопам и блиндажам, обнаружили в поросшем ельником овраге брошенную немецкую полевую кухню, полную еще теплой гречневой кашей с мясом, несколько термосов кофе и мешков с хлебом. Рядом валялись убитые снарядом лошади и повар с развороченным животом. Но такое соседство нас не смутило и несколько дней мы провели в небывалой сытости.

Однако все когда-нибудь кончается. Так случилось и с нами.

Однажды, обшарив очередное поле боя и забравшись в немецкий полуразрушенный блиндаж, мы перекусили найденными продуктами и увлеченно играли в подкидного дурака трофейными картами. В это время нас и обнаружили бойцы расположившегося неподалеку пехотного полка. Привели в штаб.

Там нас допросил какой-то строгий майор и до выяснения всех обстоятельств отправил в тыловое подразделение соединения.

Когда выяснилось, что вместе с наступающими войсками мы ушли от родных мест на добрую тысячу верст, командование решило оставить нас в полку до первой оказии на Восток. Так мы и прижились у военных. Для начала нас вымыли в бане и наголо остригли, избавив от вшей. Затем переодели в подогнанное по росту солдатское обмундирование второго срока и чтоб не бузили, определили под присмотр в хозроту.

Там нас взял под свою опеку пожилой угрюмый старшина по фамилии Гармаш. Он сразу же разъяснил, что у него не детский сад и загрузил нас работой.

Мы помогали ездовым кормить, поить и чистить лошадей, таскали из лесу для кухни дрова, бегали с различными поручениями в другие подразделения. А по вечерам, сидя у костра или в какой-нибудь деревенской избе, где останавливались, слушали неторопливые разговоры солдат о мирной жизни. О войне они почему-то не любили говорить.

Осенью 1944 года, соединение, в которое входил наш полк, с боями вышло к границам Восточной Пруссии и как не оберегало нас командование, пришлось побывать и под артиллерийскими налетами и даже в бою. К тому времени нам всем исполнилось по четырнадцать лет, мы окрепли и даже поправились на армейских харчах.

Во время одного из маршей, проходившего болотистыми лесами, штаб полка был внезапно атакован немцами и вместе с нашей ротой оказался в окружении. Бой длился несколько часов, пока к нам не прорвался один из стрелковых батальонов и не отбросил врага. В этом бою нашей тройке пришлось взяться за оружие и вести огонь наравне с другими бойцами. Причем Славка из автомата раненого ездового убил нескольких выскочивших на нас немцев, в том числе эсэсовского офицера. И в этом не было ничего удивительного. За время своих скитаний мы здорово насобачились стрелять из всего того, что находили на местах боев.

После того случая нам выдали личное оружие – кавалерийские карабины и мы ими очень гордились, а Славку представили к награде, и он ее получил. Медаль «За боевые заслуги».

К зиме наше соединение подошло к Кенигсбергу и приняло участие в боях за него, правда, во втором эшелоне. Они были изматывающими и кровопролитными. Полегло четверть полка. Но нас держали под строгим присмотром в хозроте и на передовые участки фронта не допускали.

9 апреля 1945 Кенигсберг пал, и мы вошли в него. От города практически ничего не осталось, он горел и лежал в развалинах. В скверах, парках, разрушенных домах и фортах, валялось множество трупов, по улицам наши солдаты гнали колонны пленных. На окраинах то и дело вспыхивала стрельба.

Полк расположился в пригороде, меньше других пострадавшем от наших авиации и артиллерии, в казармах какой-то немецкой части. Несколько дней отсыпались и приводили себя в порядок, а затем группами ходили осматривать город.

От жилых кварталов осталось мало чего, но среди них сохранилось множество фортификационных сооружений, поражавших своими размерами и мощью. Даже не верилось, как наши бойцы смогли взять их. Тем не менее, взяли.

Прямо на улицах, в развалинах и сохранившихся зданиях валялось множество самого различного барахла и мы не преминули обзавестись трофеями. Что интересовало пацанов в нашем возрасте? Конечно же, оружие. И вскоре на наших поясах красовались немецкие «вальтеры» и эсэсовские тесаки. В одном из домов, оказавшемся школой гитлерюгенда, обнаружили целый вещевой склад и подобрали себе по ноге кожаные сапоги. Обзавелись часами, портсигарами и трофейными зажигалками – в то время мы уже покуривали.

А еще через несколько дней, вместе с командиром роты нас вызвал к себе начальник штаба полка – майор и сообщил, что из штаба армии получено распоряжение о направлении в суворовские училища или отправке домой, огольцов вроде нас, прибившихся к воинским частям.

К такому повороту событий мы были не готовы и только хлопали глазами. Учиться не хотелось, да и домой не тянуло. Майор предложил подумать и самый шустрый из нас – Славка, почесав в затылке, заявил, что согласен ехать в училище. Мы же с Ванькой вякнули, что желаем остаться в части. По этому поводу начштаба прочел нам целую лекцию, из которой следовало, что теперь, когда дело идет к победе, наше дело не таскаться с войсками и сидеть на казенных харчах, а учиться и возвращаться к мирной жизни.

На том и порешили. На Славку было приказано готовить документы в суворовское, а на нас – домой.

В ближайшие дни его отправили в училище, а мы с Иваном встретили День Победы в Кенигсберге.

Еще через пару недель, с воинским эшелоном, состоявшим из комиссованных и увольнявшихся в запас солдат старшего возраста, мы выехали в Россию.

Провожали нас командир роты, фамилию его я, к сожалению, запамятовал, помню только, что он был татарин, старшина Гармаш и несколько бойцов.

Зная, что Горьковская область, через которую они проходили, выжжена немцами дотла и разграблена, и надеяться дома нам не на кого, расторопные хозяйственники снабдили своих питомцев богатым «приданым». В теплушку, где мы разместились с несколькими солдатами и выбракованными лошадьми, они загрузили три большущих фибровых чемодана набитых немецкими гражданскими костюмами и обувью, несколько велосипедов и аккордеонов, а также пару вещмешков со съестным. Помимо этого, Гармаш вручил нам коробку с этим самым сервизом, который с его слов принадлежал самому коменданту Кенигсберга и был взят из его резиденции.

Трофейные «вальтеры» у нас изъяли, но мы не грустили, в тюках сена, в теплушке у нас были припрятаны два новеньких шмайсера и пара гранат, так, на всякий случай.

Добирались на родину мы почему-то через Москву, где на станции Московская-Товарная, поредевший эшелон переформировали, оставшихся военнослужащих перегрузили на открытые платформы, и поезд пошел на Горький.

Там случился неприятный казус. Как только фронтовики, ехавшие до Горького, распрощались и оставили нашу платформу, на нее влезли несколько милиционеров в синих фуражках и попытались отобрать у нас трофеи, хотя мы и предъявили им свои воинские документы.

Не на тех нарвались. Ребята мы были битые и не боялись самого черта. У Ваньки возник в руках шмайсер, а у меня лимонка, из которой я вырвал чеку.

Тех как ветром сдуло.

В Ржев состав прибыл поздней ночью, мы выгрузились на перрон и до утра просидели на чемоданах. Затем за отрез бостона и несколько пачек сигарет наняли какого-то деда с телегой, запряженной тощей лошадью и двинулись на Оленино.

Шестьдесят километров до него плелись весь день. Родные места не радовали. Хотя стоял май и леса кругом сияли первой зеленью, на местах бывших деревень чернели пепелища, а на обочинах покрытой ухабами и воронками дороги валялась разбитая немецкая техника.

От когда-то обширного нашего райцентра тоже мало чего осталось. Война прошлась по нему несколько раз с запада на восток и обратно.

Северная часть вообще исчезла. На ее месте виднелось громадное немецкое кладбище с сотнями березовых крестов.

Но была и радость. На сожженной дотла нашей усадьбе меня встретили мать, которую я уже давно похоронил.

Их отряд воевал в смоленских лесах и через месяц после освобождения нашей области она сразу же вернулась в район. Но мы тогда уже были далеко.

Живы оказались и Ванькины родители, они проживали в соседней деревне у родственников.

Практически все в поселке голодали – питались лебедой, крапивой и прошлогодней мороженой картошкой, которую выкапывали в поле.

Тут и пригодились наши трофеи. За аккордеон, немецкий шевиотовый костюм и ботинки, в Ржеве мы выменяли корову, а в ближайшей деревне овечку и картошку на посадку.

В это время в районе уже восстановили «Заготзерно» и за подношение директору в виде серебряного портсигара, мать устроила меня туда приемщиком. Появился хлеб.

Затем прикупили леса и на месте сожженной, построили новую избу. С дровами в первую послевоенную зиму было полегче – топили крестами с немецкого кладбища. А по весне оно стало пучиться, лопаться и в зловонной зеленоватой жиже в огромных ямах всплывали десятки немецких трупов – в амуниции и обмундировании. При отступлении «сверхчеловеки» хоронили своих целыми взводами в одной могиле.

Вот и весь мой сказ. А воспользоваться комендантским сервизом не пришлось ни разу – мать немецким брезговала. Так и валяется он на чердаке поныне.

Ванюшка работал учителем в Татево, помер недавно, сердце сдало, а наш Славка здравствует. Полковник в отставке и живет в Москве. Иногда наезжает в родные места.