Текст книги "Эхо войны. рассказы"

Прикосновение к тайне

Скрипнув тормозами, электричка остановилась под чугунными сводами старого немецкого вокзала, из вагонов на перрон вышли немногочисленные пассажиры и направились в город.

Уже вторую неделю, прибыв на вторую оперативную стажировку в Калининград, я обретался в расположенном в часе езды от него военном гарнизоне Мамоново (бывший Хайлигенба́йль), где в морском учебном отряде готовили специалистов для надводных кораблей ВМФ.

Моим куратором и наставником являлся обслуживающий его, старший оперуполномоченный капитан 3 ранга Владимир Петрович Сильницкий, вместе с которым мы приехали на совещание в Особый отдел КГБ СССР по Балтийскому флоту.

Собственно на совещание приехал он, а меня прихватил с собой для ознакомления с «литерным делом» по розыску Янтарной комнаты.

– Так ее что, до сих пор ищут? – несказанно удивился я.

– Естественно, – последовал ответ. – А дело сейчас у меня в производстве. Почитаешь, ознакомишься с материалами, может возникнут умные мысли.

От такого предложения я вспотел (прикоснуться к такой тайне!), до отъезда сходил в библиотеку отряда, кстати, весьма обширную, и там перечитал все, что удалось найти по этому поводу.

Не особо много, но кругозор в этом плане расширил.

Янтарная комната была создана мастером Андреасом Шлютером для прусского короля Фридриха, а затем подарена Петру I. Считалась жемчужиной летней резиденции российских императоров в Царском Селе. В отделке преимущественно использовался. Шедевр состоял из янтарь соответствующих панелей, украшений и панно, по праву считаясь «восьмым чудом света».

Теперь, шагая рядом с Петровичем по уличной брусчатке, я горел нетерпением изучить все таинства разработки и, естественно, выдать свою мысль. Чем черт не шутит?

Спустя час мы входили в подъезд Особого отдела флота, расположенного в кирпичном здании сохранившимся со времен Третьего рейха (как я уже знал, при нем там размещалось гестапо), внутри дежурный проверил у меня документы, и мы проследовали по длинному гулкому коридору к одному из расположенных в его правом крыле кабинету.

– Располагайся, – сказал капитан 3 ранга, открыв своим ключом глухую дверь, и первым водрузил фуражку с шинелью на турникет вешалки.

Я повесил рядом свою с бушлатом и с интересом оглядел кабинет.

Мрачный, с зарешеченными окнами, дубовым паркетом и такой же мебелью.

– Почти все от старых хозяев – хлопнул ладонью по обтянутой зеленым сукном крышке массивного двутумбового стола наставник, после чего шагнул к стоящему в углу громоздкому сейфу.

Далее он сдернул с проушин бирку с мастичную печатью, и, отперев, потянул на себя тяжелую дверцу.

На верхней полке серел десяток толстенных фолиантов.

– Принимай, – потянул Петрович на себя крайние, и мы выложили все на стол.

– Ну вот, садись и вникай, – кивнул он на глянцево блестящие обложки. – Секретная тетрадь с собой?

– Ага, – кивнул я, – в портфеле.

– Тогда я пошел, – взглянул капитан 3 ранга на наручные часы. – Захочешь в туалет, он в конце коридора, вот ключ от двери.

Когда Сильницкий вышел, и его шаги удалились, я присел в стоящее за столом жесткое кресло, глубоко вздохнул и водрузил перед собой лежащий сверху фолиант.

В его правом верхнем углу стоял фиолетовый штамп «совершенно секретно» и многочисленные шрифты перерегистраций, ниже была вытиснена звезда и значилось «Контрразведка СМЕРШ», а в расположенных под этим графах, бежала каллиграфически исполненная, выцветшая надпись «Дело по розыску „Янтарной комнаты“. Том I».

И под ней дата заведения – 1945 год.

«Надо же» промелькнуло в голове. «В канун Победы».

Далее следовали потрепанные листы описи, выполненные разными чернилами и почерками, а за ними «грифованая» бумага с реквизитами ГУКР контрразведки СМЕРШ и подписью генерала Абакумова, предписывающая активизировать розыск, чьи-то резолюции в наклон и соответствующее постановление о заведении дела, утвержденное начальником контрразведки СМЕРШ Балтийского флота.

Некоторые дела тех лет мне приходилось видеть на занятиях по спецдисциплинам, но такого уровня..!

Сразу же, захотелось курить и, спустя пару минут, окутавшись клубами дыма, я погрузился в материалы.

Они впечатляли.

Из документов следовало, что еще в середине войны Ставкой было принято решение об установлении местонахождения всех вывезенных фашистами с территории СССР наиболее ценных произведений искусства, с последующим их захватом при войсковых операциях и возвращением на родину.

В числе прочих значилась и Янтарная комната.

Для точного установления места ее хранения в Кенигсберге, куда та по оперативным данным была вывезена, в 1944 году военной разведкой одного из фронтов, во взаимодействии с контрразведкой «СМЕРШ» была подготовлена и заброшена в город оперативная группа. Ее задачей было внедрение в систему военно-административных органов дислоцирующейся там немецкой войсковой группировки, точное установление объекта поиска и его захват при наступлении наших войск.

По материалам группа состояла из трех человек, все из которых владели немецким языком, имела опыт зафронтовой работы, и в ее состав входила девушка-радистка.

Первую часть задания они выполнили и были приняты на службу в подразделения, ведающие отправкой награбленных ценностей в Германию. Однако спустя непродолжительное время вся группа, за исключением радистки, была выявлена гестапо и расстреляна. Ее же след затерялся, хотя в разработке имелись сведения о том, что в период штурма Кенигсберга она выходила на связь и сообщила о своей эвакуации морем, вместе с одной из команд, сопровождавших какой-то особый груз.

На этом связь обрывалась.

Затем последовал штурм Кенигсберга, и розыск активизировался.

В деле появились показания оставшихся в живых солдат и офицеров штрафных батальонов, первыми ворвавшихся в город.

Из них следовало, что наиболее активные очаги сопротивления были оказаны на входах в его подземные лабиринты и хранилища, охраняемые элитными подразделениями СС.

Когда же вражеские заслоны были сбиты, и наши бойцы ворвались внутрь, там обнаружилось большое количество всяческих грузов и контейнеров, осмотреть которые не представилось возможным.

Из глубины штолен хлынула морская вода, и все было затоплено в считанные минуты.

Допросами военнопленных и чинов гражданской администрации было установлено, что в городе и его подземных хранилищах действительно находилось значительно количество художественных ценностей, вывезенных из России и Польши, но все связанное с этим, относилось к компетенции спецподразделений СС и «Абвера».

Трофейными командами и контрразведкой, часть из них были обнаружены, но следов Янтарной комнаты не было.

Вскоре после штурма Кенигсберга, советское командование и «СМЕРШ», задействовав прибывших из Москвы специалистов, предприняли попытку осушения затопленных коммуникаций, но она не увенчалась успехом. Их сеть в каком-то месте была напрямую связана с морем.

Использовали военных водолазов. Задействованная команда не вернулась.

Тем не менее, розыск активно продолжался. С освобождением Восточной Пруссии, по делу работала уже целая группа, занимавшаяся сбором нужной информации, в том числе с использованием возможностей созданных на местах территориальных органов НКВД, агентуры и партийно-советского актива.

«Следы» комнаты обнаруживались в самых разных местах, отыскивались очередные шедевры мирового искусства, коллекции и их разрозненные части. В том числе и янтарные. Однако искомого не было…

Когда, сделав наиболее интересные выписки из дела в тетрадь, я закрыл и отодвинул в сторону второй том, в коридоре послышались шаги, веселый смех, потом дверь открылась, и в кабинет вошел Сильницкий с двумя офицерами.

– Знакомьтесь, мой стажер из Москвы, – представил им меня Вадим Петрович.

– Приятно видеть молодые кадры, – пожал мне руку старший, в звании капитана 2 ранга. – Значит через год на оперативную работу? – кивнул на мои три золотых шеврона на рукаве форменки. – Или на следственную?

– На оперативную, – ответил я. – Она интереснее.

– Это точно, – усевшись на подоконник, одобрительно сказал второй, с погонами капитан-лейтенанта, закуривая и пуская дым в форточку.

– А что читаем? – потянул к себе один из томов капитан 2 ранга и округлил глаза. – О, Янтарную комнату! – А я думал она давно в архиве.

– Как видишь, нет, – ответил Сильницкий. – Приказано подготовить обзорную справку. Третий Главк запрашивает.

– Вот как? – переглянулись оперативники. – Интересно.

Затем, поместив дело в сейф, мы все вместе отправились пообедать в расположенную неподалеку пельменную.

По дороге и во время обеда, новые знакомые рассказали мне, что и по сей день в «Кенике» (так они называли свой город), множество всяческих загадок.

То из портовых хранилищ непонятно куда исчезают сотни тонн только что закаченной нефти, то в квартирах местных жителей порой раздаются звонки из городов ФРГ, а при ремонте городской электростанции выяснилось, что до этого времени она исправно питала сопредельный польский город.

– Кстати, по нашему глубокому убеждению, – сказал в завершение капитан 2 ранга, Янтарная комната находится где-то здесь, – и ткнул пальцем вниз. – В подземном городе.

– Угу, – прихлебывая компот, подтвердили остальные. – И еще многое другое.

Когда вечером последней электричкой мы уезжали в Мамоново, я поинтересовался у Вадима Петровича, когда состоится следующая поездка.

– Что, забрало дело?

– Еще бы.

– Дальше будет еще интереснее, – улыбнулся наставник. – Поедем на следующей неделе.

Однако, как говорят, мы предполагаем, а Господь располагает.

Спустя несколько дней капитан 3 ранга получил «добро» на заведение дела оперативной разработки на членов молодежной националистической организации «Даугавас Ванаги», двое из которых проходили службу в учебном отряде (по нему срочно нужно было проводить целый комплекс агентурно-оперативных мероприятий), и написание справки было поручено другому сотруднику.

А когда мы их выполнили, подошло время завершения моей стажировки.

Не судьба мне была знать то, что было в оставшихся томах.

А «умная» или не очень, мысль, возникла спустя много лет.

Написать вот этот рассказ. О прикосновении к тайне.

Пути Господни

Чем дальше отдаляется от нас Великая Отечественная война, тем больше «белых пятен» открывается в судьбах ее солдат. Вроде бы все задокументировано и известно, ан, нет. И, наверное, в каждой семье, которая соприкоснулась с ней, есть свои такие «пятна».

Имеются они и в нашей.

Если о фронтовой судьбе отца и его братьев – танкисте Алексее и пехотинце Владимире, я более-менее, что-то знаю и даже храню их фотографии и боевые награды, то об Александре – брате мамы, известно очень мало. Он пропал без вести в 1942-м на Миусском фронте, оставив после себя вдову – тетю Галю, двоих детей Виктора и Раису, а также несколько фотографий 30-х годов в военной форме.

Насколько мне известно от мамы и ее брата, родился Александр в 1909 году и был первым ребенком в семье моего деда Никиты Степановича Ануфриева.

С юных лет он стал работать на руднике «Краснополье», а затем возглавил имевшуюся там комсомольскую организацию.

Далее его призвали в РККА, где Александр закончил курсы комсостава и стал политработником.

В советскую власть верил фанатично, в связи с чем уговорил бабушку убрать из дому иконы, а заодно сжег дедовские фотографии времен второй Мировой, где тот был снят в форме вахмистра 13-го Нарвского гусарского полка, с георгиевскими крестами. Родители с Александром считались и не перечили ему.

Со слов родных, в том числе моего отца, и дядей, которые воевали и хорошо разбирались в военной иерархии, к началу войны дядя Шура, как звали его в семье, был комиссаром одного из сформированных для защиты Донбасса соединений. Дислоцировалось оно под Донецком (тогда Сталино) и в числе других, в октябре 41-го первым вступило в бой с немцами на реке Миусс.

После освобождения Украины от фашистов, на Александра Никитовича пришло извещение «пропал без вести».

Однако через несколько лет после войны, со слов отца и мамы, к деду с бабушкой приезжал какой-то мужчина-фронтовик, рассказавший, что встречался с дядей Шурой в 1944 году в Германии в Бухенвальде, в лагере для военнопленных, где содержались старшие офицеры РККА. Там договорились, что если один из них выживет, сообщит об этом родственникам другого. Тот человек выжил и сдержал слово.

Что впоследствии случилось с дядей Шурой, он не знал. В конце войны в том лагере было восстание и многие офицеры погибли. Оставшихся в живых, освободили американцы. С учетом полученных сведений, жена Александра – Галина послала запрос в Москву, откуда пришел ответ аналогичный извещению.

В конце восьмидесятых, уже работая в Москве, в Прокуратуре СССР, я тоже попытался получить дополнительную информацию о дяде по своим служебным каналам из военного архива Министерства Обороны, располагавшегося тогда в Подольске, а также КГБ СССР, имевшего свои архивы. Она была прежний: «Пропал без вести в ноябре 1942 года. Другими сведениями не располагаем».

Больше никаких попыток узнать о судьбе Александра Никитовича мы не предпринимали. Думали, канул в Лету, как тысячи других солдат и офицеров той войны.

Однако жизнь иногда преподносит такие сюрпризы, что даешься диву.

Так случилось и в этой истории.

След Александра Никитовича нашелся. Да еще где и при каких обстоятельствах!

Сразу после развала Союза, уже работая в Генеральной прокуратуре России, мне во взаимодействии с сотрудниками ФСБ и МВД, пришлось заниматься проверкой английской холдинговой компании «Трансвордгрупп», захватившей отечественную алюминиевую отрасль. На предмет ее возврата государству и выдворения компании с территории России. Довольно быстро мы установили, что за всем этим стояла разведка Великобритании МИ-5, имевшая тогда почти легальные позиции в своем посольстве в Москве.

Предстояло выяснить кое-какие вопросы по линии нашего МИДа, и я договорился о встрече с нужными сотрудниками в их министерстве на Смоленской площади.

Приехал туда, выяснил все необходимое, а затем один из них предложил мне побеседовать с представителем английского посольства, курирующего работу «Транс ворд групп» в России. Я, естественно, согласился.

Встретились в одном из кабинетов без свидетелей и обтекаемо поговорили по предмету. А затем этот господин, отлично изъяснявшийся по-русски, угостив меня сигаретой поинтересовался, говорит ли мне что-либо имя Александр Никитович Ануфриев?

Я едва не подавился дымом, а придя в себя, ответил, что это мой дядя, советский офицер, пропавший без вести в годы войны.

После некоторой паузы англичанин сообщил, что Александр Никитович жив, проживает в США и является старшим офицером Пентагона.

А когда я переварил эту информацию, поинтересовался, остался ли кто-либо в живых из родных дяди на Украине. Я вновь ответил утвердительно и попытался выяснить у собеседника детали. Однако распространяться на эту тему дипломат не стал, сообщив, что сейчас дядя болен и лежит в госпитале, но в ближайшее время собирается навестить родину. Благо «железного занавеса» теперь нету. А еще у меня есть двоюродный брат, тоже военный.

На этом откланялся, заявив, что рад был со мной повидаться и сообщить приятное известие.

После этой беседы минут десять я приходил в себя и, отчаянно дымя сигаретой, размышлял, что за нею стоит. А задуматься было над чем. Этот «куратор» из посольства был, скорее всего, разведчик, работающий под дипломатическим прикрытием.

Причем высокого уровня. Наживку он мне бросил серьезную, хотя и не сделал никакого предложения. По прежнему опыту работы в госбезопасности я знал, чем обычно заканчиваются такие встречи.

Согласно существующим в органах канонам, я обязан был доложить руководству о контакте с иностранцем, зафиксировав все в соответствующем рапорте.

Однако в условиях того хаоса, который творился вокруг, делать этого не стал, и, как оказалось потом, поступил верно. Вскоре, по указанию с самого верха, нашу проверку «задробили», как и многие другие, если они касались иностранных компаний, а я стал ждать возможного продолжения той встречи. Но его не последовало. По каким причинам, не знаю. Хотя и есть предположения.

Но, уверен, в одном. Тот человек не блефовал. Если Александр Никитович не сгинул в Бухенвальде, и их потом освободили американцы, что установлено официально, то естественно, что он не вернулся на родину. Там его ждали расстрел или новые лагеря, а семью репрессии.

И он выбрал то, что выбрал.

Примерно через год после встречи на Смоленской площади, я был на родине и поведал всю эту историю брату Виктору – сыну Александра Никитовича.

Он долго молчал, а потом сказал: «Пути господни неисповедимы. Отец поступил правильно. Я его не осуждаю…»

Мародер

Этот случай произошел с отцом моего близкого друга – ветерана Великой Отечественной войны, тридцать лет после нее проработавшего в угольных забоях.

С фронта он вернулся рядовым, имея два ранения и тяжелую контузию.

В семейном же альбоме имелась датированная 1943 годом фотография, на которой Владимир Иванович был снят бравым старшиной, с двумя орденами «Красной Звезды» и медалью «За отвагу».

Однажды, заехав с сыном к нему в гости, я и услышал от старого солдата этот рассказ, который привожу дословно…

«На войне мне везло. В окружении не был, калекой не стал, и командиры не обижали.

До зимы 44-го служил в разведке. Сначала батальонной, а затем полковой. Ходил за линию фронта в составе групп, а чаще возглавлял их. Иногда мы возвращались с «языками», а порой и со своими мертвыми товарищами, если тех удавалось вытащить. Всяко случалось.

Зато, в отличие от обычных пехотинцев и жили вольготнее: после удачного поиска отдых, награды и питание получше. Да и штабные к нам благоволили – любили получать от разведчиков всевозможные сувениры – немецкие парабеллумы и вальтеры, портсигары и зажигалки.

Где-то в начале декабря, на территории Венгрии у местечка Адонь, наш полк понес значительные потери, а штаб оказался в окружении. Да таком плотном, что не прорваться.

В оборону положили всех: офицеров-штабников, роту охраны и разведку, связистов, писарей, ездовых и даже поваров.

Отбивались от немцев несколько суток. Боеприпасы еще оставались, а вот с продуктами беда – есть было нечего.

Вот и решили мы с командиром взвода ночью, когда наступило затишье, разжиться харчами для ребят. На поле боя. У фрицев. Тем более, что это была какая-то отборная часть, и уложили мы их порядочно.

Я отобрал трех опытных разведчиков, проверили оружие и поползли.

Задача облегчалась тем, что местность была пересеченная, с многочисленными воронками, сгоревшими строениями и брошенной техникой.

При свете ракет и далеких разрывов, шарились в месиве из снега и грязи больше часа. Зато набили сидоры галетами, консервами и флягами со шнапсом, найденными у убитых. А в одном из разбитых бронетранспортеров, я обнаружил небольшой кожаный саквояж, который прихватил с собой.

Вернулись благополучно.

Продукты роздали бойцам, шнапс передали для раненых, а в саквояже обнаружили жареную курицу в вощеной бумаге, пару десятков новеньких швейцарских часов и множество крестов в коробочках. Курицу съели, часы раздарили всем желающим, а кресты выбросили.

Утром блокировавших нас немцев разгромили подразделения морской пехоты, действовавшие на этом же участке.

А в полдень, в полк прикатил командир нашей дивизии и устроил штабникам разнос. Мол, позорно, попадать в окружение в конце войны. С генералом был подполковник из «Смерша», которому кто-то рассказал о нашем «поиске».

К нему сразу же вызвали начальника штаба и нашего командира взвода. Какой там состоялся разговор мне неизвестно, но, вернувшись, лейтенант прятал от всех нас глаза.

А меня на следующий день арестовали, доставили в контрразведку и обвинили в мародерстве. Следствие шло споро – всего три дня.

Затем состоялся суд военного трибунала.

И снова повезло – не расстреляли. Разжаловали, лишили наград и отправили в штрафной батальон. До первой крови.

Там меня второй раз и шибануло. Да так, что провалялся в госпиталях до конца войны.

Самое интересное то, что когда меня судили, на руке председателя трибунала – упитанного полковника, были те самые часы, которые мы взяли у немцев. Я их сразу узнал. Такое вот дело.

Фотограф

Фамилию этого человека я называть не буду, поскольку в детстве был очень дружен с его сыном – Славкой, который тайком от родителей давал мне читать приключенческие книги из их обширной библиотеки.

На улице все его звали Фотограф.

Это был ражий детина, под два метра ростом, весьма упитанный и самодовольный. Он нигде не работал, хотя жил в добротном каменном доме и имел единственный на нашей улице в то время автомобиль «Победа», на которой развозил пассажиров с вокзала и рынка, зарабатывая на хлеб с маслом.

Семья Фотографа жила обособленно и с соседями общалась мало. Те платили взаимностью и лишний раз к ним тоже старались не обращаться. Так и жили, в недоверии и тихой неприязни.

Среди стариков ходили слухи, что в годы войны Фотограф уклонился от фронта и выжил, в то время, как практически в каждой семье моих земляков кто-то погиб на войне.

В середине семидесятых, когда в Стране все более массово стали отмечать День Победы и оставшимся в живых ветеранам предоставили кое-какие льготы, многие из них стали носить орденские планки.

Мой отец, провоевавший две войны, к этому нововведению относился скептически и наград никогда не надевал.

Однако, когда в очередной свой приезд в отпуск из Москвы, в мае 1975 года я привез ему изготовленные на свой страх и риск в столичном Военторге плексигласовые планки с девятью его орденами и медалями, батя был явно доволен, хотя виду и не подал.

Это был День Тридцатилетия Победы и к нам зашли посидеть соседи – Дмытро Коломиец и Иван Корнев, а с ними работавший с отцом, Василий Павлович Лисов. Все трое воевали в пехоте, и двое были инвалидами, что не мешало им трудиться в шахте. Они принесли с собой бутылку «Московской», мама выставила на стол какую-то закуску, и все четверо мирно беседовали, сидя во дворе под яблоней.

В это время на улице появился Фотограф, на груди которого с некоторых пор стали красоваться орденские планки.

– Ты дывысь, Мыкола, дэ цэй гад воював? Вин жэ всю оккупацию у погриби просыдив, вси люды на вулыци знають! – возмутился обычно спокойный дядько Дмытро. Его бурно поддержали остальные присутствующие.

– Хоть ты ему, Леонтьевич, скажи, пусть снимет награды, а то ей богу пришибем! – матюгнулся вспыльчивый дядька Корнев.

Отец молча встал, вышел за ворота и поманил к себе пальцем важно шествующего по улице Фотографа. Что он ему тогда сказал, неизвестно. Но орденские планки тот носить перестал, хотя и регулярно околачивался в магазинах, охотясь со своим ветеранским удостоверением за различными дефицитами.

А потом стало известно, что действительно, когда наши войска оставляли Донбасс, Фотографа призвали в Армию, но на пункт сбора он не явился, сказавшись больным. От немцев тоже прятался всю оккупацию, по хуторам и дальним селам.

Когда же наши части вернулись, на службу снова не попал, а всплыл в соседней области в качестве личного шофера военного прокурора. Тот, скорее всего, и порадел «родному человеку», организовав ему боевое прошлое.

Первым из фронтовиков на нашей многолюдной тогда улице умер отец – 13 сентября 1986 года, хотя и был самым молодым из них. Ветераны все пришли на похороны.

И пришел Фотограф, без наград. При перерегистрации участников Войны (была такая по указанию Брежнева), его лишили этого статуса. Я хотел выгнать самозванца, но мама не дала. Бог ему судья, тому человеку.