Текст книги "Билет в один конец (сборник)"

Валерий Козырев
Билет в один конец

«Потому что тесны врата и узок путь,

ведущие в жизнь, и немногие находят их».

Евангелие от Матфея: 7-14

Валентин

Пила была отличная, новая модель «Урал-5». Валентин сам недавно получил её со склада. Произвёл «обкатку» согласно приложенной к ней инструкции, хотя раньше этих самых инструкций даже не читал; но уж больно понравилась ему эта бензиновая красавица, выкрашенная в рыжий цвет. И она, как бы в благодарность, вела себя примерно – заводилась с пол-оборота, работала чуть слышно и даже на полной мощности не резала слух.

Работа Валентину нравилась: одна из самих мужественных профессий в мире – вальщик леса; к валке деревьев он не относился как к истреблению живой природы: всему на свете есть предел. Если дерево перезреет на корню, то потеряет свою ценность. Природу и стихию Валентин полюбил с детства. Отец, заядлый рыболов и грибник, с раннего возраста брал его с собой на реку и в лес. Поэтому когда стал вопрос о выборе профессии, он не раздумывал долго и поступил в лесной техникум. После техникума – служба в армии, за двумя границами от родного дома, в годы самого разгара холодной войны рядом со страной, являющейся потенциальным противником. Изматывающие танковые учения, дозоры, наряды. Два года испытаний на прочность духа, два года хорошей жизненной школы. После армии – промысловый флот. Дружная команда, тяжелая и небезопасная рыбацкая работа, шторма, вахты, подвахты. Это были ещё последующие два года – насыщенные, захватывающие, полные острых ощущений. Но если у тебя нет определенных жизненных целей, то зачастую сворачиваешь на лёгкую, заманчивую, – так как есть в этом нечто запретное и оттого влекущее, уже многими проторенную дорогу. Это – беспробудная, после трёхмесячного пребывания в море, пьянка на берегу, вперемешку со всевозможными приключениями, которыми так богаты портовые города.

Потом тяжёлые отходняки, когда деньги уже пропиты и растрачены на приветливых ресторанных девиц, и в душе, разламывая голову, помещается лишь одно желание – где-нибудь опохмелиться. Затем снова промысел и – снова берег с уже предсказуемым исходом. Двигаться в этом направлении и дальше – означало разделить судьбу тех, кто уже прошёл по этому пути до него, и в не столь отдалённом будущем быть списанным с флота за неоднократное опоздание на отход траулера. Затем устроиться в другой флот, которых на улице под названием Траловая, змеей огибающей рыбный порт, было с десяток. Но, перемещаясь по накатанной вниз, вскоре быть уволенным и оттуда. И, в конце концов, стать бичом, сшибающим деньги у знакомых, с которыми некогда делил тяжёлые рыбацкие будни.

Уволился Валентин по собственному желанию. Покинул портовый город, который так полюбил за эти годы, и уехал на Урал. Но места себе не находил. По ночам снился порт, друзья, море… Говорят, море обладает чарующей силой. Валентин теперь как никогда понимал ребят, которые уволились с флота по разным причинам, а вскоре он уже вновь встречал их у конторы промысловой базы. Но жизнь закрутила так, что он не вернулся в портовый город, а уехал в далёкий северный край. Когда Валентин оказался на делянке и окунулся в жизнь лесоповала, то каждой клеточкой своего естества ощутил, что возвратился в свою стихию: тайга без конца и без края, нелёгкий труд лесоповала и слегка волнующее чувство опасности, придающее работе особый, ни с чем не сравнимый колорит.

* * *

Вальщики в бригаде работали без помощников, с одной стороны это была экономия денег, а с другой – помощниками обычно ставили новичков, и проку от них всё равно было мало. Да и под лесину, не ровен час, могли попасть. Поэтому всю экипировку приходилось таскать самому. Пила, канистра с бензином, цепи, обычно перекинутые через грудь – как пулемётные ленты на картинах о гражданской войне. Снег местами выше колен.

На делянке оставалось совсем немного деревьев, впереди вырубка и за ней, вдалеке, темно-синяя полоса елового леса. Хотелось остановиться, сделать перекур. Но он решил, что лучше допилить. Подошёл к лесине, посмотрел вверх, отколупнул кору. Так и есть – сухая. Пилить сухую лиственницу – значит сразу же посадить цепь. Сухая лиственница – всё равно, что высохшая кость. Валентин решил, что пилить её не станет, а собьёт другой лесиной. Так поступил бы любой, имеющий чуточку опыта и склонный к безбашенным поступкам вальщик, ибо сия забава считалась грубейшим нарушением техники безопасности – сбиваемая лесина могла повести себя совершенно непредсказуемо. И история лесоповала знает немало примеров, когда именно в таких случаях вальщик получал тяжёлые травмы, да и не только травмы.

Падающая лесина задела сухостой только ветками, отчего тот покачнулся, но остался на корню. Валентин в сердцах сплюнул и направился к другому дереву, а сухая лесина, чуть отклонившись от удара веток, стала выпрямляться и, выпрямившись, по инерции пошла вперёд. Подломившись у гнилого корня, она рухнула на удаляющегося лесоруба. Кромка леса, синее небо, облака – всё вдруг перевернулось. И – как вспышка, последняя, нелепая мысль: «Вот это я напился».

* * *

Сколько он пролежал Валентин не помнил. С трудом открыл глаза и словно сквозь мутную красноватую пелену увидел ноги под верхушкой упавшего дерева. Потрогал лицо – кровь была ещё тёплая. «Значит, лежу недолго, не успела замерзнуть, – голова была на удивление ясной, – лежать на земле при минус тридцати долго не протяну, а искать меня начнут только после обеда…» Услышал, что где-то невдалеке работает трелёвочный трактор.

Собравшись с силами, сел. Пила лежала рядом, шина, на которую была надета новая цепь, упиралась в бок. Отрегулированная по особым правилам лесорубов она заглохла, лишь только выскользнула из рук – иначе перерезала бы пополам. Он попытался помахать рукой – не получилось. Тело было непослушным, чужим и он завалился набок. Когда вновь удалось сесть, увидел, что ребята сами, размахивая руками, бегут к нему. Первым подбежал тракторист. Он что-то кричал, из глаз его катились слёзы. Валентин понял, что произошло что-то страшное. Ему не хотелось выглядеть слабым и жалким и очень не хотелось умирать в свои двадцать пять лет. Потом появилась боль

– страшная, рвущая тело, поглощающая мысли, и что-то тёмное, неумолимо надвигаясь, стало гасить сознание. Это было самым страшным из того, что он когда-либо переживал в жизни. И на грани бессознательности, ощущая всю эту боль, он простонал, обращаясь к трактористу:

– Глаз, слышь, будь другом, добей, а…

И – провалился в тягучее черное небытие.

Первое, что Валентин услышал, когда пришёл в сознание – это как плачет его друг Женька. Тот дёргал его за рукав телогрейки и сквозь слёзы умолял:

– Валентин, не умирай! Слышь, не умирай! Мы же договорились, что в кабак пойдём… Слышь, Валентин, не умирай, слышь… мы ещё погуляем…

Затем он почувствовал, как ему в нос залили нашатырный спирт. Сознание окончательно вернулось к нему. Он открыл глаза и увидел склонившегося над ним тракториста Глазкова, которого в бригаде называли Глаз; в руках у того был пузырёк с нашатырным спиртом, в котором не хватало доброй половины. Валентин понял, что другую половину только что закатили ему в нос. Отборный флотский мат накрыл тракториста. Тот с облегчением вдохнул:

– Ну, всё, отошёл братка, теперь-то уж точно жить будет.

Ноги не двигались, несмотря на то, что лесину перепилили и убрали. Тело от груди и ниже было не своим, бесчувственным. Но была надежда, что это скоро пройдёт, что это просто какая-то случайность, дикое недоразумение. Валентин ещё не знал, что в его жизни произошла тяжелая трагедия. И, сидя на снегу, размазывая по лицу кровь, нашатырный спирт и снег, он входил в новую, полную трудностей и больше душевной, чем физической боли, жизнь…

Бригадир был опытный, бывалый лесоруб. Срубили две жерди, связали ремнями, на ремни положили Валентина, донесли до трактора и вместе с носилками положили на задний щит. Сами, придерживая носилки, сели по краям. Трактор медленно двинулся по вырубке к зимовью.

* * *

Весь последний год Валентин жил в каком-то странном ожидании. Это не было предчувствием чего-то нового, что несёт в себе обычно радость, надежду, а скорее – ожиданием неизвестного; пугающее чувство неумолимо надвигающейся и пока ещё никак себя не обнаруживающей, отчего состояние было ещё более гнетущим, опасности. Объяснение этому у него было только одно: то, что он чувствует – это следствие того, как он живет. И после очередной недельной попойки, когда ему было особенно тяжело и тошно, решил окончательно порвать с такой жизнью.

Нарколога долго не было, сидеть и ждать его среди серых, трясущихся, измождённых алкоголем личностей было не очень-то приятно. Наконец подошла смуглая симпатичная медсестра. Открывая кабинет, она обернулась к Валентину и почему-то спросила:

– Вы к наркологу?

– Да, – ответил Валентин.

Глаза их встретились и остановились чуть дольше, чем это было обусловлено ситуацией «вопрос – ответ». Следом за ней в кабинет вошёл и нарколог.

– Ну, молодой человек, с чем пожаловали? – спросил нарколог, лишь только Валентин присел за стол напротив него.

Валентин вкратце рассказал о своих проблемах и желании бросить пить. Доктор по фамилии Барков, мужчина средних лет с округлым, приятным лицом, проницательным, живым взглядом серых глаз и аккуратно подстриженной небольшой бородкой, выдержав небольшую паузу, спросил, употребляет ли он спиртосодержащие жидкости, например: денатурат, стеклоочиститель и прочее. Валентин вспомнил, как прошлым летом, в скверике, двое мужиков распивали какую-то синюю жидкость из красивой высокой бутылки. Он спросил бывших с ним: «Что это за коньяк такой синего цвета?» И те посмеялись над ним, обозвали деревом и разъяснили, что это – стеклоочиститель, в простонародье называемый «стеклорез», излюбленный напиток бичей и падших алканавтов. Валентин тогда почувствовал, как мурашки пошли по его спине.

– Нет, – поспешил ответить он наркологу.

– Вы женаты? – вновь спросил врач.

– Нет.

– Ваше желание – это только ваше желание, а не чьё-то давление?

– Да, моё.

– Ну, что ж, это похвально, – сказал нарколог. – В основном результат лечения зависит от желания пациента. Но я должен вам сказать, что состояние угнетенной психики, то есть души, не всегда только результат употребления алкоголя или же последствий его употребления. Восприятие окружающей действительности человеком, также как и её воздействие на него, зачастую имеет социо-психологическую основу. – Нарколог откинулся на спинку стула и продолжил: – И в некоторых случаях, я полагаю, разумно, наряду с прохождением курса наркологического лечения, также пройти собеседование с психиатром. И если вы согласны, я выпишу направление.

– Нет, спасибо, – отказался Валентин и уловил на себе скользящий, слегка насмешливый взгляд медсестры, что-то записывающей в журнал за соседним столом. Отметка у предложенного ему врача была подобна справке об освобождении из колонии – даже на работу, с такой пометкой в медкнижке, брали не на всякую. Ему вспомнился чуть ли не плачущий парень, которому зарубили медицинскую комиссию на флот лишь потому, что он, страдая бессонницей, когда-то обращался к психиатру.

– Ну, нет, так нет, дело ваше, – сказал нарколог и протянул ему несколько бумажных листов. – Ознакомьтесь вот с этими документами и поставьте под каждым свою подпись. Это будет означать, что вы желаете лечиться добровольно и знаете, что в период лечения употребление даже слабых алкогольных напитков опасно для вашего здоровья. Последствия могут быть весьма печальными – вы можете умереть.

Валентин подписал бумаги, пообещал прийти и поспешно вышел из больницы. На остановке, дожидаясь автобуса, сел на скамейку. Достал из кармана бланки для сдачи анализов, направление на общее обследование к терапевту, скомкал и бросил в мусорный ящик. Он словно прозрел во время разговора с наркологом – ему плохо не от того, что он пьёт, он пьёт от того, что ему плохо. И это «плохо» сидит в нём так глубоко, что это ничем не истребить.

* * *

Валентин хорошо помнит то Пасхальное воскресенье. Говорят, что в этот день когда-то воскрес Иисус Христос, чьё изображение на иконах он видел в домах своих друзей, у которых были престарелые бабушки. Иисуса зачем-то распяли на кресте, и будто бы кто поверит в Него, тот попадёт в Рай. Конечно же, он хорошо помнит это воскресенье, помнит талый снег, обильно пропитанный кровью. Помнит Фёдора, которого ударом кулака сбил на землю, и как затем того добивала ногами пьяная компания. Рассказывали, что дома Фёдора долго не узнавал его трёхлетний сынишка. На следующий день, утром, Валентин стоял в лесочке, где они вчера оставили истекающего кровью Фёдора, и видел, как две бездомные собаки лизали промёрзший, бурый от крови снег, и страх медленно вползал ему в душу. Страх не оттого, что избили человека. По тем правилам, по которым он жил, это было просто справедливым возмездием за оскорбление. Страх был перед чем-то другим, ему неведомым. Он слышал от Георгия, – недавно устроившегося на пилораму мужика, что Иисуса сильно били и унижали, а только потом – распяли. Георгий читает какую-то толстую книгу, и те, кто работал с ним, говорили, что это Библия. И ещё Георгий говорил, что Иисуса распяли безвинно. Валентин стоял в лесочке и курил. Почему-то стало вспоминаться всё плохое, что он сделал за последнее время. Два года назад пришло известие, что убили его друга Серёгу. Убили подло, ударом топора сзади. Валентин подспудно ожидал чего-то похожего, но только не от людей, а от самой жизни.

* * *

Когда Валентин ходил по улицам, он видел счастливые пары – влюблённых. Он видел их сияющие влюбленные глаза, радостные улыбки и думал, что, наверное, в этом и есть земное счастье. Женился он в сентябре, на красивой девушке с романтическим именем Елизавета. Месяц после свадьбы провели в отпуске. Это были чудесные дни, возможно – самые лучшие в его жизни. Но в одно прекрасное утро, когда он лежал, уже проснувшись, а Лиза ещё спала, он вдруг понял: красивая жена, которую он любит, это, несомненно, счастье. Но всё, что он переживал когда-то в лесочке, вернулось к нему вновь, вернее – оно никуда и не уходило, просто глубоко затаилось на время…

* * *

Андрей долго стучал в дверь. До глубокой ночи Валентин занимался ремонтом в своём доме – хотел успеть доделать за последние дни отпуска, поэтому решил поспать подольше. Но по настойчивому стуку понял – что-то серьезное. Андрей сказал, что бригада отправляется в тайгу и бригадир попросил его поехать с ними. Выезжать нужно следующим утром. Шестьдесят километров по лесовозной дороге. Первую бутылку распили ещё в городе. В работу смогли втянуться только на третий день. В работу, которую никто не меряет часами, а только световым днём – от рассвета до заката.

* * *

Валентин лежал на щите трелёвщика, над ним было высокое, пронзительно синее небо, такое небо бывает только на севере, поздней осенью. Он не чувствовал резких толчков, когда трактор наезжал на пни и валежины. Ему казалось, что он лежит на носу рыболовецкого траулера, который плавно идёт по волнам. Уже не было боли, только тупое безразличие и что-то ещё… Валентин не сразу понял, что нет страха, нет ожидания того страшного, что всегда преследовало его. И едва заметная улыбка появилась на его лице.

* * *

Зимовье было большим и совсем не походило на разбросанные в тайге по берегам небольших речушек и ключей маленькие охотничьи избушки, которые невольно возникают в воображении, когда слышишь это название. Большая фанерная вывеска над дверью, которую в прошлом сезоне нарисовал невесть откуда появившийся, спившийся художник, гласила, что это отель «Кентавры». По краям вывески были нарисованы два кентавра, обращённые лицами друг к другу. В одной половине зимовья – нары с проходом посередине, на которых свободно умещалась вся бригада. Спать на том, что выдавали на работе – тощие матрасы и тонкие солдатские одеяла, было невозможно. У бригадира с заведующей складом были какие-то особо тёплые отношения, поэтому бригада имела спальные мешки и всё прочее, что необходимо для нормальной жизни в лесу. В другой половине зимовья – кухня, печь и большой обеденный стол, сколоченный из толстых струганных досок, над которым красовалась сделанная всё тем же художником надпись: «Ешь – потей, работай – мёрзни».

Валентина осторожно сняли с носилок и положили на нары. Глаз и Женька сразу же засобирались на тракторе к близлежащей дороге, до которой, если ехать прямо по тайге, было около двадцати километров. Бригадир снял со стены двустволку, патронташ и дал Женьке, – недавно в тайге видели следы медведя-шатуна. Остальные пошли устраивать место для посадки вертолёта: расчищать площадку и готовить сигнальные костры. Теперь всё зависело от того, пробьется Глаз напрямую к дороге, или же завалиться в какую-нибудь засыпанную снегом ямину, из которой трактор уже не сможет выбраться. Валентин лежал на нарах, безучастный и отдалённый от всего, что происходило вокруг. Так с ним было в далёком детстве, когда он заболел и у него по всему телу пошли красные пятна, – тогда он тоже видел себя и других как бы со стороны. Сейчас он видел себя лежащим на нарах, видел ребят, которые подходили, внимательно всматривались в него, задавали какие-то вопросы но, не получив ответа, отходили. Видел повара с перепуганным белым лицом, боявшегося приблизиться к нему. В душе была пустота. Валентин только смотрел и ни о чём не думал. Стемнело. Вернулся на тракторе Женька, рассказал, что до дороги добрались без особых проблем, и что две машины не остановились, а остановить третью удалось только тогда, когда дорогу перегородили трактором, и что Глаз уехал в город, чтобы вернуться уже с помощью.

* * *

Единственный вертолет, бывший в санитарной авиации, улетел в какое-то оленеводческое стойбище, где в пьяной драке один эвенк пырнул ножом другого, но зато приехала санитарная машина – пробилась к зимовью по лесовозной дороге. Молодой доктор, слегка покалывая иголкой от шприца, проверял тело Валентина на чувствительность. Ниже груди тело было бесчувственным. Врач с наигранным оптимизмом сказал:

– Ну, думаю, всё не так уж и плохо. Вполне возможно – это просто временный болевой шок. Сейчас главное

– добраться до больницы, дорога неважная… А пока всё, чем я могу помочь – это колоть обезболивающие.

Валентин смутно помнит этот путь. Помнит, что ехали бесконечно долго. Помнит, как особенно сильно тряхнуло на одном из ухабов. И боль, как большая острая игла, пронзила всё тело насквозь, но, благодаря обезболивающему уколу, быстро ушла. Потом по разговорам он понял, что они хотели сократить путь и сбились с дороги, но, оглушённый наркотиком, уже не мог реагировать на какую-либо информацию. Просто, очень хотелось спать.

* * *

Необыкновенно жаркий день, солнце замерло почти в зените, вдоль реки, – насколько можно видеть, голый песчаный берег. Его видавшая виды моторная лодка мчится против течения на удивление быстро. Река, знакомая с детства, многоводна и покрыта бурунами небольших волн, которые, разбиваясь о нос лодки, брызгами освежают лицо и грудь. Очень хочется пить. Валентин пытается поймать брызги ртом. От жажды запеклись губы, пить хочется всё сильнее и сильнее. Он черпает ладошкой бурлящую у борта воду, но вода исчезает, едва он подносит ладонь к лицу; он делает ещё попытку, но опять лишь горячая ладонь касается губ. Он вновь черпает ладонью воду и – просыпается. Сразу же вспомнилось всё, что произошло с ним вчера. Ему отчаянно не хотелось встречаться с ужасающей действительностью, хотелось ущипнуть себя и проснуться в другой реальности, в той, где мчишься по реке на моторной лодке.

* * *

Первое, что он увидел, когда открыл глаза – это ослепительно белый потолок. Наверное, таким он показался ему потому, что в последние дни, просыпаясь, Валентин видел над собой серые, в трещинах, некрашеные доски зимовья. Потолок казался высоким, комната – огромной, хотя впоследствии оказалось, что это довольно тесная палата на двоих. Он хотел повернуться и привстать, но смог лишь слабо шевельнуться – тело не подчинялось ему и оставалось таким же чужим. К нему подошла медсестра и спросила, не хочет ли он пить. Медицинский аппарат из металла, обтянутого кожей, фиксировал шею и голову Валентина с такой силой, что он смог только едва кивнуть головой. Медсестра протёрла ему губы смоченным в воде бинтом, затем через трубочку дала попить из стакана.

* * *

В дверь палаты осторожно постучали, и почему-то Валентин понял, что это Лиза. Она зашла очень тихо и робко и присела на табурет рядом с кроватью. Ему вспомнилось всё, о чём они мечтали, думали, какие строили планы. Валентин ещё не знал, что у него серьёзная травма шейного позвонка, но почему-то знал, что тому, о чём они с ней мечтали, уже никогда не бывать. Он смотрел на жену и чувствовал себя виноватым, как если бы пообещал ей что-то серьёзное и не смог выполнить.

– Прости, Лиза, мне просто не повезло, – единственное, что нашелся он сказать ей.

Валентин не верил в женскую верность, многие примеры, которые ему приходилось видеть в жизни, говорили сами за себя. И он был готов к тому, что Лиза уйдёт, и заранее не винил её в этом, считая виновным только себя. Но он ещё не знал, что его, такая хрупкая на вид жена, окажется способна на подвиг. Он ещё не знал, что рядом с его кроватью она поставит медицинский топчан, и будет жить с ним в палате шесть месяцев, и потом они вместе полетят на самолете в областной город, в больницу, куда его переведут, и там она будет рядом с ним ещё три месяца. Но это будет уже не двухместная палата, а палата, где будет лежать восемь мужчин. Палату эту в больнице прозвали «лазарет». И было не редкостью, когда из её дверей на каталке вывозили кого-то, с головой накрытого простынёй. В этой палате смерть была обычным явлением.

* * *

Нос совершенно не дышал. Валентин даже не представлял, что дышать ртом так трудно. Пришёл доктор, закапал в нос какое-то лекарство, через минуту дышать стало легко и свободно. Валентин не знал, что это были обыкновенные капли для носа, так как болел редко и лекарствами почти не пользовался. Поэтому, почувствовав такой скорый эффект, проникся к медицине чувством глубокого уважения. Которое, впрочем, вскоре сменилось полным в ней разочарованием, а затем и пониманием – медицина не всесильна, и положительный результат в тяжелых случаях чаще зависит от жизнестойкости организма больного и его желания победить недуг. И если это есть, человек, скорее всего, выкарабкается; нет – склеит ласты.

К нему быстро возвращались хорошее настроение и оптимизм, хотя причин для этого было мало. Просто желание жить брало верх над всяческими обстоятельствами. Лиза не отходила от него, они смеялись, шутили, и к Валентину пришла вера в быстрое выздоровление. Даже бригадиру сказал, чтобы его пилу никто не трогал, потому что он сам скоро вернётся в бригаду. Приходили друзья, знакомые, родственники, – так много, что всех даже не пускали. А медсестры говорили, что он самый популярный больной года. На Новый год ребята принесли из тайги две Саянские голубые ели. Одну установили в больничном фойе, вторую – у него в палате. Запах оттаявшей хвои терпкой свежестью наполнил комнату. Вместе с ёлкой пришли и воспоминания. Вспомнилась одна из Новогодних ночей, и как он с друзьями почти до утра катался с ледяной горки и, упав, разбил губу; а на работе никто не поверил, что он просто упал, катаясь с горки.

И мужики, понимающе улыбаясь, предлагали для лечения какое-нибудь эффективное, уже не раз испытанное средство. Ещё вспомнилась Новогодняя ночь на промысле. Тогда был полный штиль и зеркальная гладь ночного моря, что далеко вокруг озарялась светом сигнальных ракет, которые они запускали с палубы траулера в честь праздника.

* * *

Заключение врачей прозвучало для него, как приговор: «Жить будет, ходить – никогда». Это подчистую вышибло то основание, на котором сейчас держалась вся его жизнь. Это убило надежду. Надежда помогала ему верить, и вот её не стало. Известно, что всякая пустота заполняется, и место где жила надежда, очень быстро заполнило отчаяние. И когда истлела последняя искра веры, Валентин решил, что если уж так, то лучше не жить совсем. Так было даже проще. Когда находишь какое-то решение, всегда проще. И теперь уже ничто не волновало его, желание умереть пришло очень быстро. Катиться вниз всегда легче. И только когда в палату с улицы, румяная от мороза, входила Лиза, какое-то подобие улыбки появлялось на его лице. Одновременно с нежеланием жить пришли и пролежни – это когда у тяжелобольных людей части тела, которые соприкасаются с постелью, отмирают потому, что нарушается кровообращение, а затем начинают выгнивать с неприятным запахом. После них на теле, в лучшем случае, остаются ямы, затянутые тонкой кожицей: в худшем – они не заживают всю оставшуюся жизнь; в ещё более худшем – люди постепенно превращаются в загнивающий живой труп, а потом умирают. Валентин тешил себя мыслью, что всё это наконец-то скоро закончится. Все, кто посещал его, приходили всё реже и реже. И через некоторое время рядом осталась одна только Лиза. Валентин видел – всё идёт к логическому завершению.

* * *

Иногда он лежал и мечтал: вот он здоровый и полный сил идёт по улице, навстречу – Лиза. Он как когда-то подхватывает её за талию и вместе с ней кружится по тротуару. Они радуются, смеются и им, как и прежде, очень весело. Так он мог мечтать часами, не шевелясь и не подавая признаков жизни. Всё, что у него теперь осталось – это возможность мечтать. И он мечтал. Если в это время в палату кто-то входил, это раздражало и ему хотелось как можно скорее остаться одному, чтобы опять удалиться в свои фантастические грёзы. В тот день, когда в палату зашли двое врачей, мужчина и женщина, он также лежал, не подавая признаков жизни; в том состоянии, когда мозг ещё работает и в голове необыкновенная ясность, но тело уже близко к смерти. И, наверное, решив, что он не слышит, или ей было всё равно – слышит он её или нет, женщина стала говорить громко и откровенно. Она смерила давление.

– Семьдесят на сорок. Долго он не протянет, его нужно срочно перевести в больницу, к которой он приписан по месту жительства. Нам тут лишняя смертность не нужна! – сказала она голосом, который бы очень подошел судье, оглашающей смертный приговор.

Мужчина, назвав её по имени-отчеству, предложил провести ещё один курс общеукрепляющей терапии.

– Лекарства уже не помогут, – резко возразила женщина и, дав распоряжение о переводе, цокая каблуками, вышла из палаты.

– Держись, парень, чудеса в жизни случаются, – сказал мужчина, догадываясь, что Валентин слышит его. И тоже покинул палату.

Но Валентина не перевели умирать в другую больницу. На следующий день главного врача пригласили к телефону, и кто-то «сверху» приказал срочно отправить его в область. Валентин знал, что мама Лизы, – его тёща, уже не один месяц обивает пороги высокого начальства с такой просьбой. Утром следующего дня его на санитарных носилках пристроили в самолете, летевшим рейсом в областной город. Рядом в кресле сидела Лиза.

* * *

Валентин любил осень, любил пройтись поздним осенним вечером по тёмным улицам неспокойного уральского города. Казалось, сам воздух осенних ночей таит в себе бесшабашную удаль. Но этим вечером уверенность, казалось, покинула его. Чувство предстоящей опасности хоть и будоражило кровь, но в глубине души холодящей ледышкой гнездился страх. Рядом с ним шёл Виталик – невысокий, худощавый паренек лет девятнадцати. Дом, к которому они шли, стоял на окраине города, в частном секторе; был он добротен, обшит досками и выкрашен в зелёный цвет. Первый раз в своей жизни Валентин шёл на кражу, и шёл не ради наживы, а, скорее, чтобы доказать, и прежде всего самому себе, что способен на безумный поступок; да и с хозяином этого дома у него были свои, давние счёты, и он уже давно вынашивал в себе желание наказать его. Летом, в городской зоне отдыха, Валентина побили, побили второй раз в жизни. Первый – в армии, когда его рота, поужинав, вышла из столовой, а Валентин задержался, разговорившись с земляком из соседнего батальона. И когда, спеша, выбежал из зала, в коридоре столовой увидел, как парня из его роты окружили ребята из роты обслуживания и, уже ударив пару раз, пустили из носа кровь. Валентин увидел перепуганные, полные отчаяния глаза сослуживца, и тогда всё стало происходить, как в замедленном кино. Он оттолкнул одного, ударил второго, ещё одного, краем глаза увидел, что первый после удара упал, затем успел достать ещё одного ногой… Кто-то обхватил его сзади рукой за горло, он изо всех сил ударил назад затылком, услышал, как что-то хрястнуло, и хватка ослабла. Обернувшись, Валентин увидел смуглого нерусского парня, который согнулся и схватился руками за лицо – сквозь его пальцы медленно просачивалась кровь. И тут что-то тяжёлое обрушилось Валентину на голову и он почувствовал, как медленно проваливается в вязкую черноту. Ворвавшиеся в коридор ребята из его роты раскидали всех, кто там был, но он уже успел получить с десяток ударов тяжёлыми солдатскими сапогами. Потом была санчасть, после санчасти ещё пару месяцев при беге боль отдавала в позвоночник. Потом всё прошло, только на голове остался слегка изогнутый, розоватый шрам от медной солдатской пряжки. В зоне отдыха всё было не так страшно – разбитый нос, синяк под глазом, вывихнутый палец на руке. А ведь всё было так хорошо, ничто не предвещало неприятностей: ярко светило полуденное солнце, опахалом освежал лицо слабенький ветерок. Валентин мирно сидел на скамейке и, покуривая «Мальборо», дожидался ушедших за пивом приятелей. И надо же было случиться, что напротив него стала разворачиваться следующая картина: толстоватый невысокий цыган подошел к высокому худосочному юнцу лет эдак двадцати, щеголявшему в модных солнцезащитных очках «Хамелеон», и, вероятно, попросил посмотреть их, так как юнец очки снял и безропотно протянул цыгану. Тот повертел «Хамелеончики» в руках и кинул их другому, стоявшему чуть поодаль, помоложе. Тот поймал очки на лету и передал чернявому подростку крутившемуся рядом, ну а того только и видели. Хозяин очков схватил цыгана за грудки, тот его, и они принялись таскать друг друга, как борцы на помосте. Цыган изловчился и ударом снизу в челюсть опрокинул соперника навзничь, и если бы он не стал добивать того ногами, Валентин вряд ли вмешался бы. Драка была вполне нормальная, даже можно сказать – честная; а то, что у юнца очки увели, так это он сам лоханулся. Тем более что его он знал и сострадания к нему особого не испытывал – тот был фарцовщиком самого низкого пошиба, торговал в зоне отдыха всякой импортной мелочью. Да и очки-то, наверное, дал цыгану в надежде, что их купят. Валентин не имел никакого желания затевать драку с представителем этого буйного племени, хотел просто оттащить толстяка, и всё. Но тот уже вошел в раж и хлестко ударил его по лицу – Валентин ответил тем же. Пока они таким образом обменивались любезностями, подоспели соплеменники толстяка, так как народ этот дружный и в одиночку ходит редко. Фарцовщик же, увидев сбегающийся кочевой люд, трусливо сбежал. Драки, собственно, и не было. Валентина просто избили. Выручили проезжавшие мимо на патрульной машине милиционеры. Цыганам милиционеры посоветовали разойтись, а его отвезли в городской травмпункт. С этого дня и затаилась в нём злость на этого фарцовщика – вдвоем-то они хоть как-то смогли бы отбиться.