Текст книги "Билет в один конец (сборник)"

Фарцовщик жил вместе с родителями, слывшими в городе кончеными барыгами: торговали самогоном и по ночам, вдвое дороже, водкой. Вот к их-то дому и шли поздним вечером Валентин и Виталик, точно зная, что хозяева уехали к родственникам в деревню. Забор и ворота были под стать дому: высокие и надёжные. Но никто и не думал их ломать. Валентин резко выдохнул и побежал к высокому и гладкому забору так, словно хотел с разбега удариться в него. Но перед самым забором подпрыгнул, чуть повернувшись к нему левым боком и выставив вперёд ногу. Нога коснулась забора, и рассчитанная сила разбега помогла ему легко перемахнуть, казалось бы, через неприступную ограду. (Этот приём до седьмого пота отрабатывали в армии на полосе препятствий, где самым сложным было преодоление «стенки» – высокой гладкой дощатой стены). В углу двора Валентин увидел незаметную снаружи калитку, отодвинул засов, и Виталий проскользнул внутрь.

Окно на кухню открылось на удивление легко. На кухне включили свет, в квартире взяли всё, что представляло ценность и могло вместиться в две большие сумки, которые нашлись на антресолях. Валентин выдвинул ящики кухонного стола – ложки, ножи и вилки были аккуратно разложены по отделениям в пластмассовой коробке. Он приподнял коробку – под ней лежали двадцатипятирублёвые купюры, это была уже удача. Крышка подполья находилась в зале. Спустились вниз. Посветив фонариком, Валентин нашел выключатель и включил свет. Вдоль стен тянулись полки, сплошь заставленные банками с солениями. В дальнем углу, отгороженная досками, желтела гора картофеля. Он достал небольшой, заострённый на конце стальной прут, который предусмотрительно взял с собой. Предположительно в подполье могли быть закопаны ценности, и он уже хотел исследовать прутом земляной пол, как его взгляд остановился на двух больших банках с прозрачной жидкостью.

Самогон пили на кухне. Валентин проснулся с чувством близкой опасности. В кухне было светло, светло было и на улице. Виталик, скрючившись, спал в углу деревянного дивана. Рядом с диваном стояла табуретка, на табуретке – два стакана и полбанки солёных огурцов; под табуреткой – пустая банка из под самогона. Вторая, полная, стояла чуть в стороне. В тяжёлой после самогона голове крутилась только одна мысль: «Ну, всё, хана – вляпались». Валентин понимал, что сейчас нужно успокоиться, взять себя в руки и, насколько это возможно, трезво оценить ситуацию. Уже минут через десять все места, где они по пьянке могли оставить пальцы, были протёрты. Нетронутую банку с самогоном Валентин уложил в сумку, растолкал Виталика, и они, прихватив сумки, скользнули на улицу через калитку. Это было обычное будничное утро с серым скучным рассветом, утро со своими заботами и проблемами промышленного города. От остановки натужно отрулил перегруженный автобус, заспанные люди спешили на работу. И, казалось, никто не обратил на них внимания.

* * *

Областной город находился намного южнее, и поэтому весна здесь была уже в самом разгаре. А там, откуда они прилетели, лишь только начал подтаивать снег. И в те несколько минут, когда Валентина от самолёта до санитарной машины несли на носилках, казалось, что живительная сила пробудившейся природы коснулась его своим теплом, разбередила душу и развеяла уже прочно устоявшееся равнодушие. Он улыбнулся. Улыбнулся впервые за несколько недель.

После современной клиники молодого, перспективного северного города, – клиники из стекла и бетона, с широкими коридорами, грузовыми лифтами и просторными фойе, больница, в которую его привезли, показалась ему бастионом: толстенные стены, тесные коридоры, узенькие лестничные пролеты. Как и оказалось, это была бывшая казарма, которую некогда добротно отстроили пленные японцы. Потом здесь был военный госпиталь, который затем отдали под здание областной больницы. Люди в палате, куда его определили, лежали подолгу, поэтому атмосфера здесь была тёплая и доверительная. Недостатки характера друг друга всерьёз не воспринимались, а чаще делались поводом для безобидных шуток. В палате лежал молодой мужик из какой-то дальней деревни, по имени к нему никто не обращался, а все звали Самострел – на прозвище тот не обижался и откликался охотно. Не так давно он выстрелил в себя из ружья. Хотел, приставив ствол дробовика ниже подбородка, прострелить голову, но заряд оказался слабым и только оглушил его. Но удар дробью всё же оказал какое-то действие на шейный отдел позвоночника, в результате чего мужик теперь лежал неподвижно, только и мог, что разговаривать и слегка шевелить пальцами рук. На соседней с ним койке лежал парторг, скорее всего – одного из заурядных колхозов, так как парторги известных колхозов считались партийной элитой, и уровень медицинского обслуживания для них подразумевался другой, более высокий: спецклиники, спецкурорты и тому подобное. Весу в этом парторге было около ста двадцати килограммов.

В больнице он лежал из-за диких болей в пояснице. Возникали они внезапно и были такой силы, что его буквально швыряло в сторону. И вот, в один прекрасный вечер, все кто находился в палате стали свидетелями чудесного выздоровления Самострела. Парторг, как обычно согнувшись и придерживаясь рукой за поясницу, возвращался из больничного скверика. И когда он поравнялся с кроватью Самострела, его ударил очередной болевой приступ. Парторг дугой выгнулся назад, застыл в этой позе на некоторое время, и затем стал медленно, всей массой своего стодвадцатикилограммового тела падать на неподвижно лежащего Самострела. И в тот самый миг, когда он должен был рухнуть и придавить бедолагу, возможно, тем самым прекратив все его дальнейшие мучения, тот вдруг дико заорал и, буквально за мгновение до того, как на него обвалился парторг, скатился с кровати. Врачи позднее объяснили, что для Самострела падение парторга стало сильнейшим нервным потрясением, иначе говоря – шоком, который и оживил парализованные до этого нервные окончания, в результате чего восстановилась связь между головным и спинным мозгом. С того вечера Самострел стал абсолютно здоров. Парторг в шутку требовал с него за исцеление хотя бы пол-литра водки, но Самострел в больнице вел образ жизни абсолютно трезвый, и на предложение обмыть выздоровление лишь улыбался и отрицательно покачивал головой. В палате предположили, что шок повлиял не только на нервные окончания, но и безнадёжно повредил его мозг. Забирать Самострела из больницы приехала супруга – худенькая, измождённая жизнью и затяжными запоями мужа женщина. Самострел стрелялся не из-за того, что не видел иного выхода из какой-то сложной жизненной ситуации, а просто пил беспробудным русским классическим запоем, допился до белой горячки, начал видеть чертей и с перепугу пальнул в себя из старенькой одностволки. На выписку ему подарили чёртика, сплетённого из тонких гибких трубочек капельниц. Подарили со смыслом – чтобы, значит, не пил, а если и пил, то чертей не боялся – понимал, что они не настоящие.

Ещё в палате лежал мужик лет сорока, хотя выглядел он гораздо старше, вернее – старее. Звали его Василий. Первое время он вообще не мог говорить, а только мычал. Но где-то через неделю стал потихоньку разговаривать, сначала едва понятно, но с каждым днём всё лучше и лучше. И когда речь его стала вполне членораздельной он, слегка заикаясь, поведал такую вот историю: в деревне, по соседству с ним, жила женщина, год назад она убила своего мужа. Но суд вынес почти что оправдательный приговор. Ей дали всего лишь два года лишения свободы, причем – условно. Потому что муж её был садист и в пьяном виде, а в трезвом он почти и не бывал, избивал и всячески глумился над ней. И вот женщина, изуродованная и доведенная до крайней степени отчаяния многолетними побоями, взяла топор и отрубила ему голову, когда тот, после очередной расправы над ней, спал пьяный на полу.

– И сижу я, это значит, как-то утром около дома на лавочке, а с бодунища страшного. Руки трусятся, еле-еле закурить смог… Глядь, а тут она идет. – Василий обвел слушающих взглядом. – А меня, дурака, как чёрт за язык дернул, я возьми, да и спроси: – Глафира, мол, а Глафира, вот скажи мне, пожалуйста, как это ты живому человеку голову отрубить смогла? Вот я так, к примеру, даже курице голову отрубить не могу, а ты родному мужу башку оттяпала. Как это ты смогла, а?.. А она палку с земли подняла: «А вот так!» Да как хлобыстнет меня ею по голове! – Василий вновь обвёл слушающих округлившимися глазами. – А у меня со страху речь возьми, да и отнимись.

– Он развел в стороны руками и сделал выражение лица «мол, нету».

Удар был несильный, а палка типа хворостины, которой гусей гоняют. Но от страха Василий онемел и не мог сказать больше ни слова, кроме одного, матерного. Того, которое он с перепугу выговаривал, покуда Глафира, – рослая, мосластая женщина с репутацией мужеубийцы, с палкой в руке подходила к нему В деревне был только медпункт, где вечно пьяный, с красной от казенного спирта рожей фельдшер в халате некогда белого цвета выдавал на все симптомы одни и те же таблетки. Поэтому он никуда не обращался и ещё две недели ходил на работу. А работал он трактористом.

– Да все бы ничего, – сетовал Василий, – можно было бы и так жить, но уж больно обидно было, когда механик меня ругает, а я ничего ответить не могу, а только матерюсь, – с обескураживающим видом закончил он свое повествование.

Поначалу никто даже не догадывался, что он начисто лишен вразумительной речи. Когда же узнали, то силой усадили в председательский уазик и отвезли в областную больницу. Больше всех на этом настаивал механик – по всей видимости, существующий диалог с подчинённым его никак не устраивал. Односельчане, приезжающие в город по разным своим делам, навещали Василия и приносили деревенские гостинцы, поэтому молоко, масло, сметана, сало и самодельная колбаса в общем холодильнике были всегда. Василий угощал всю палату, и с большой охотой самостоятельно кормил «тяжёлых». Валентин заметил, что зачастую люди, живущие в деревенской глубинке в пьянке и непосильной работе, на самом же деле как дети – искренние и жизнерадостные, как только перестают пить. Их окружение мотивирует их быть такими, какие они есть на самом деле.

На соседней с Валентином койке лежал милиционер. В свой очередной отпуск он приехал в село, погостить у матери. Мать по поводу приезда сына накрыла стол, позвала, как это водится, родню и соседей. В самый разгар застолья, скорее всего, из-за замыкания ветхой электропроводки, загорелась наружная стена дома. Милиционер выскочил на улицу, достал из своей машины плоскогубцы и полез на электрический столб, чтобы перекусить провода, идущие в дом. Но в пылу нечаянно задел провод и получил удар электрическим током, упал со столба и сломал позвоночник. По своей природе это был вздорный, скандальный человек и требовал со стороны врачей, медсестёр и санитарок постоянного к себе внимания. А если что-то его не устраивало, сразу же грозился пожаловаться в вышестоящие инстанции. Спокойным и даже в некоторой степени ласковым он становился только во время визитов своей жены. И тогда в его голосе появлялись воркующие нотки. И как-то, только что попрощавшись с супругой и всё ещё продолжая находится в благостном расположении духа, он рассказал Валентину историю своей женитьбы.

Около года назад, возвращаясь домой на машине поздно вечером, он подвез молодую симпатичную женщину. Одета женщина была скромно, но со вкусом, на деликатное предложение провести вместе вечер ответила отказом. Прошла неделя. Отдыхая после работы вместе с сослуживцами на малолюдном пляже, он вдруг услышал со стороны реки женский крик о помощи и, не раздумывая, бросился в реку, опередив друзей. Спасенная им женщина оказалась той самой прекрасной незнакомкой, которую он подвозил, и которая ему так понравилась. Они оба посчитали это указующим перстом судьбы и, после нескольких встреч, он переехал из своего милицейского общежития к ней в однокомнатную квартиру. Милиционер любил жену и боялся, что та его бросит. Она приходила всё реже и реже и, наконец, совсем перестала появляться в палате. Объединенные несчастьем люди становились доверчивыми и открытыми друг к другу. Это было большое больничное братство. Потом Валентину будет очень не хватать этих людей. Но теперь он стал к этому привыкать, и его жизнь поделилась на две части: одна – до травмы, вторая – после…

* * *

Его забрали из рабочего общежития, где он с друзьями отмечал свой день рождения. В дежурной части милиции было две камеры, а перед ними небольшое пространство, отгороженное решёткой – так называемый «обезьянник». Часто подъезжали милицейские машины. Людей привозили и закрывали сначала в «обезьянник», и уже потом дежурный рассматривал, кто с чем поступил; и, в соответствии с его решением, одних закрывали в камеры, других отпускали, а пьяных отвозили в вытрезвитель. Валентин сел на скамью и закрыл глаза. В дежурной части работала рация, и специфический звуковой диапазон, на котором она вещает, перенёс его из тесного «обезьянника» в студеный Кольский залив, на ночную вахту в рубку траулера. В рубке включена рация и слышно, как портовая служба переговаривается с вахтенными помощниками капитанов пароходов, стоящих на рейде. Через стекло рубки он смотрит на глубокое, звёздное полярное небо, которое от края до края озаряется всполохами северного сияния. Слышится тихое, характерное для этого явления потрескивание, становится всё холоднее. Словно издалека услышал, как кто-то окликнул его по фамилии, затем ещё раз. Очнувшись от дрёмы, вместо рубки траулера он увидел «обезьянник» и милицейского сержанта, стоящего в проёме открытой двери, и уже в который раз окликающего его по фамилии.

Валентина определили в камеру – небольшое помещение с деревянными лавками по краям. В нос ударил спёртый, настоянный на запахах перегара, пота и табачного дыма воздух. Перед тем, как закрыть в камеру, спички и сигареты отбирали и снимали даже носки, чтобы проверить: нет ли там недозволенных вещей. Но те, чья большая часть сознательной жизни прошла в заключении, конечно же знали, как пронести через этот пустяковый для них барьер всё, что им нужно. Зарешёчен-ная, покрытая пылью лампочка тускло освещала плотно забитую людьми камеру. Тем, кому не хватило места на лавках, сидели или лежали на бетонном полу. Валентин заметил Виктора, – знакомого парня по прозвищу Котёл, довольно свободно расположившегося в углу лавки и дремавшего, привалившись затылком к стене. Валентин пробрался к нему и похлопал по плечу. Тот открыл глаза, пробурчал что-то похожее на приветствие, подвинулся и снова засопел. Валентин втиснулся на лавочку рядом с ним, прислонился к стене и попытался заснуть. На душе было пусто, одиноко и тоскливо, а ещё было очень душно. Так душно, что по стенам, выкрашенным масляной краской, стекала вода. Под утро забылся тяжёлым сном. Просыпаться было ещё труднее, чем заснуть. Голова гудела не столько от выпитого вечером, сколько от воздуха тесной, непроветриваемой камеры.

* * *

Утром, часов в девять, в коридоре прямо напротив камеры поставили столик. За него, с царственным видом вершителя человеческих судеб, сел уже немолодой, грузный, с большими залысинами и гладко зачесанными назад лоснящимися жирными волосами милиционер в чине майора. Он достал из папки чей-то протокол задержания, прочел его и зачитал фамилию вслух. Сержант открыл камеру и громко повторил фамилию, – небольшого роста юркий паренёк вышел и предстал перед столиком. Майор, не стесняя себя одной только литературной лексикой, выразил своё субъективное мнение в отношении совершенного им поступка (парнишка разбил бутылкой, предварительно осушив её, окно своей ненаглядной, коя отвергла его пылкие чувства), и с чувством выполненной им воспитательной работы, определив тому административный штраф, отпустил.

Людей, в эту ночь нашедших пристанище в сей тесной обители, либо отпускали, наложив административный штраф, соответственный их злодеянию, либо, если дело было серьёзное, отправляли обратно в камеру, а дело передавали следователю. Майор, оторвавшись на парнишке и выпустив пары своего скверного с утра настроения, обусловленного, вероятно, семейными передрягами, безденежьем и частичным несварением желудка, к остальным был уже более доброжелателен. В камеру вернули Котла и ещё какого-то здоровенного рыжего парня. Валентина вызвали последним. Майор, уже довольно утомлённый, вялым голосом сказал, что дела на него пока никакого нет, а арестован он по подозрению в преступлении тяжкого характера. И что в течение трёх суток он может находиться здесь по подозрению – за это время его должны либо выпустить, либо доказать причастность к криминалу. Потом добавил: «Скорее всего, докажут». С этим майоровым напутствием Валентин отправился обратно в камеру. Котёл сидел на прежнем месте в прежней позе, Рыжего увезли в следственный изолятор. Котла забрали из-за нарушения режима надзора. Отмотав свой последний срок, он получил ещё год надзора. А это означало, что раз в неделю он должен был являться на отметку в местное отделение милиции, вести себя законопослушно и после десяти вечера находиться дома. После трёх случаев нарушения режима поднадзорных отправляли обратно в зону, сроком на один год. Котла взяли на бану, то есть на вокзале, где он с друзьями пропивал в железнодорожном ресторане выигранные в карты деньги. Это было третье нарушение, и ему грозил срок, но он не очень-то переживал. Говорят, что садиться страшно только в первый раз. Котла вызвали ещё раз и почему-то отпустили. Валентин остался один в камере. Он лёг на скамейку, заложил руки за голову и попытался заснуть. Лампочка постепенно стала терять свои очертания, превращаясь в бесформенное жёлтое пятно и, наконец, исчезла. Сколько спал – он не знал; проснулся оттого, что услышал, как в замке провернулся ключ, и дверь открылась с каким-то особенно зловещим железным лязгом. Его вызвали по фамилии, хотя в камере кроме него больше никого не было. Конвойный милиционер коротко бросил: «На допрос».

* * *

В небольшой комнате с зарешеченным окном за столом сидело два человека. Один – примерно такого же возраста, что и Валентин. Второй – человек лет сорока, маленького роста, с худым морщинистым лицом. И, хотя в комнате было довольно тепло, одет он был в длинный кожаный плащ. По всей видимости, это был единственный внешний признак, который свидетельствовал о его принадлежности к сыску.

– Садись, – пригласил молодой и показал на стул напротив себя. Валентин хотел отодвинуть стул, чтобы удобнее было сесть, но стул оказался наглухо привинчен к полу. Валентин сел. Молодой кивнул конвойному милиционеру в знак того, что тот может идти. Валентину показалось, что вместе с шагами конвойного его покинула и уверенность, осталась лишь гулкая, отдающаяся внутри пустота.

– Ну, молодой человек, рассказывайте нам всё по порядку: кто вы есть и за что вас арестовали, – велел Худой, закуривая папиросу.

Валентин ответил, что кто он есть – у них написано, а за что его арестовали, так об этом он и сам хотел бы у них узнать. Его ответ не произвёл на оперов никакой видимой реакции. Это был дежурный вопрос, на который они получили стандартный, уже много раз слышанный ими, ответ. Допрос ещё только раскручивался.

* * *

В палате, невдалеке от него, кто-то странно захрипел. Валентин крикнул, зашла медсестра и включила свет. Парень лет тридцати, которого привезли вечером с переломом позвоночника, уже не хрипел, а только судорожно дёргался. Вызвали дежурного врача. Парню делали искусственное дыхание, кололи лекарства, но всё было напрасно. Его тело натужилось, словно пыталось собрать все силы и удержать в себе жизнь, а затем вдруг обмякло.

Лицо осунулось и стало белеть. Валентин отвернулся, он не любил смотреть на мёртвых, потому что терялась вера в выздоровление. Рядом со смертью покидала надежда. Надежда на то, что он когда-то встанет, вернётся на свою работу, сможет радоваться вместе с Лизой тому, что он здоров, что они вместе и счастливы, как и прежде. И, если бы не эта надежда, то не имело смысла вообще держаться за эту жизнь, не имело смысла возвращаться от бессознательности к сознанию, из забытья к бытию, не имело смысла страстно желать проснуться утром, а не захрипеть ночью и быть вывезенным из палаты на каталке, накрытым простынёй с расплывчатым казённым штампом… Вновь родившаяся надежда давала силы, и страшные пролежни затягивались так быстро, что даже медицинские сёстры, много лет проработавшие в нейрохирургии, не могли припомнить подобного случая. И, хотя чувствительность и тонус мышц оставались на прежнем уровне, он стал развивать те мышцы, которых травма не коснулась. Валентин очень запустил себя за период грёз и фантазий. Начать пришлось с двух банок сгущённого молока. Ему притягивали их к ладоням бинтом, и он часами монотонно поднимал и опускал эти импровизированные гантели. Через неделю на смену банкам пришли лёгкие гантели. И спустя месяц он мог не только лежать на спине, но и самостоятельно переворачиваться с одного бока на другой – а это уже была серьёзная победа. Он снова научился смеяться и вновь видел себя в своём будущем в радужных красках.

* * *

Лиза уехала на несколько дней домой. Массаж делала не как обычно Лидия Васильевна, женщина уже пенсионного возраста, а Лариса, миловидная девушка с округлым, чуть в веснушках, лицом. Общительная и словоохотливая, она сразу же располагала к себе; причем её словоохотливость воспринималась не как навязчивая болтливость, а как гармоничное дополнением к ней самой: дружелюбной, веселой и энергичной. За время, что она делала массаж, Лариса успела рассказать о себе многое. Даже то, как когда-то упала с мотоцикла и расцарапала себе лицо, а потом страшно боялась, что её разлюбит парень, за которого она собиралась замуж. Царапины у неё зажили, парня того она разлюбила сама и замуж за него не пошла. Лариса считала себя старушкой и думала, что жизнь прошла мимо. Ей было девятнадцать лет. Обычно после массажа Лариса садилась на стул у кровати Валентина, и они ещё некоторое время разговаривали. Ей нравились его рассказы про море, траулер, и она заразительно смеялась, когда он травил морские байки и всякие смешные истории из жизни команды на промысле. Курс массажа уже заканчивался. В последний день, не замечая времени, они проговорили особенно долго и, когда по всем нормам приличия ей было уже пора уходить, она вдруг подвинула стул к кровати так близко, что её лицо оказалось совсем рядом. Валентин почувствовал запах косметики, близко увидел её серые большие глаза в обрамлении длинных загибающиеся вверх ресниц. Лариса тихо спросила:

– Валентин, а где Лиза?

– Уехала в краткосрочный отпуск, – пошутил он.

– А она не боится, что здесь в тебя кто-нибудь влюбится?

– Кто может влюбиться в?.. – И Валентин замолчал, не досказав «в калеку», дабы не стяжать в отношении себя нечто, вроде «да ты что, Валентин!? Раве это главное!?».

Но девушка внимательно посмотрела на него и тихо сказала:

– Я.

Валентин хорошо понимал, что их отношения давно перешли черту просто дружеских, и не раз ловил себя на том, что уже ждет её. А когда Лариса уходила, укорял себя за легкомыслие. И успокаивался лишь тем, что эти отношения как неожиданно возникли, так внезапно и прекратятся. Он также понимал, что за этими её словами нет будущего, и сказаны они в порыве девичьей чувственности, не более. Но положение, в котором он оказался, было глупейшим, и как достойно выйти из него, не обидев при этом девушку, он не знал.

– Лариса, ты мне тоже очень нравишься… И… я буду всегда помнить тебя… – после минутного молчания, наконец выдавил он.

Она встала, взяла с тумбочки кусочек чистого бинта, вытерла выступившие слёзы, затем взглянула на него.

– Я тоже.

И быстрым шагом вышла из палаты.

Валентин чувствовал, что виноват перед ней. Имея определённый жизненный опыт, он мог бы легко обойти эту ситуацию. Впоследствии он научится жить с внутренним чувством полноценности. И его уже не будут волновать или угнетать жалостливые взгляды прохожих на улице и чувство неловкости у людей, которые по той или иной причине оказались рядом с его инвалидной коляской. Но сейчас он как никогда нуждался в каком-то утверждении, хотя бы в малой толике признания себя как полноценного человека. И после слов Ларисы Валентин уже не чувствовал себя убогим калекой, хотя с его стороны, конечно, всё это было довольно некрасиво, – сродни подлости, словно он подспудно использовал её в этом, ранив при этом её чувства. Через неделю Лариса перевелась в другую больницу, куда её уже давно приглашали. На прощание она подарила ему небольшую куклу – забавную девочку в матроске и открытку с видом южного морского порта. Он и правда запомнил эту девушку на всю жизнь…

* * *

Вечером в палату зашёл лечащий врач, спросил о самочувствии, измерил давление и сказал, что наутро ему назначена операция. Валентин знал, что операция такого сложного перелома, как у него, улучшений обычно не приносит. И никто из врачей не давал гарантии, что после операции его состояние будет лучшим, чем до неё. Но он всё-таки настоял на ней, дабы впоследствии не сожалеть, что не использовал все шансы, которые предоставляла ему жизнь. На следующее утро его на каталке отвезли в операционную и положили на операционный стол. Хирург и его ассистенты были одеты в халаты и шапочки серого цвета, – вероятно, из какой-то особой антимикробной ткани. Валентину же представлялось, что хирург и вся его свита должны были быть во всём ослепительно белом. Медсестра поставила капельницу и вскоре, проколов иглой шприца её гибкий шланг, ввела лекарство. Последнее что он запомнил, это был её взгляд, наблюдающий за ним поверх повязки, внимательный и немного настороженный.

* * *

В кромешной тьме появилась маленькая точка света, она стала расти, становясь всё больше и больше пока, наконец, не заполнила всё пространство. Он пришел в себя, и ему понадобилось ещё некоторое время, чтобы вспомнить всё, что с ним сейчас происходит. Во рту была резиновая трубка; вероятно, через неё поступал кислород, потому что дышалось легко и свободно. Кто-то из врачей обратился к нему:

– Если ты меня слышишь, открой глаза.

Валентин попробовал открыть глаза, но веки были словно чугунные. Разум же наоборот – был ясным настолько, что он, наверное, мог бы в уме решать арифметические примеры. Откуда-то всплыла тревожная мысль, что операция прошла неудачно, и если раньше он мог хоть что-то делать, то теперь даже глаз открыть не может, а может только думать.

– Вытащите трубку, он уже пришёл в себя. – По голосу он узнал врача-анестезиолога, к которому в больнице накрепко приклеилось прозвище «Вырубатор». Трубку тотчас вынули, и Валентин вдруг с ужасом понял, что не может дышать. От удушья сознание стало исчезать вновь, и в тот самый миг, когда почувствовал, что проваливается в небытие он, приложив все свои силы, сделал отчаянную попытку вздохнуть и, – о чудо! – вздохнул. Через некоторое время Валентин смог открыть глаза и, по просьбе хирурга с трудом, но всё же произнёс своё имя. Его осторожно переложили с операционного стола на каталку, отвезли в палату и положили на кровать.

– Вообще-то надо бы тебе в реанимации суток трое полежать, да у нас её нет. Так что давай, терпи, – словно извиняясь, сказал анестезиолог. И, сделав соответствующие указания дежурившей медсестре, ушёл.

Пока шла операция, на пустующую рядом с ним кровать положили мужчину лет сорока. Тот спал, но прошло совсем немного времени и тот, дико закричав, вскочил с кровати, но, не устояв на ногах, стал падать на Валентина. Только чудом Валентин смог оттолкнуть его. На крик прибежали медсёстры и с трудом уложили мужчину обратно. Но уже через полчаса всё повторилось вновь. Валентин понимал, что не дать упасть тому на его грудь и шею – для него жизненно важно. И только что после операции, которая длилась восемь часов, ещё частично находясь под влиянием наркоза, с шеей, жёстко затянутой в корсет из кожи, пластика и металла, имея возможность двигать лишь левой рукой, он отбивался от падающего на него тяжелобольного человека… Потом медсёстры, с помощью санитарок, привязали соседа полотенцами к кровати. Наступила ночь. Он лежал и не мог заснуть. На соседней койке с пеной у рта бился привязанный к кровати невменяемый больной.

Операция не принесла видимых улучшений, он пролежал в областной больнице ещё месяц, но находиться там долее не имело никакого смысла. Затем был перелёт в свой город и жизнь в маленьком деревянном домике на берегу небольшой северной реки. Домик, ремонт в котором уже завершили ребята из его бригады…

* * *

На вечер танцев Валентин попал случайно. Зашёл к приятелю, а тот со своей подругой собрались идти в городской парк. Делать в этот вечер ему всё равно было нечего, и он составил им компанию. Лишь только закончился первый танец, и ребята ещё не успели проводить девушек до мест, как ведущий громко объявил в микрофон:

– Белый танец! Дамы приглашают кавалеров.

И к Валентину подошла приятная во всех отношениях девушка. На ней было светлое короткое платье, которое хорошо оттеняло ровный светло-коричневый загар её тела. Волосы тоже светлые и коротко подстриженные. Она была симпатична и чертовски привлекательна, а небольшая полнота лишь подчеркивала её достоинства. Рита, так звали девушку, попросила Валентина быть её кавалером на весь этот вечер. Валентин согласился.

– Ты всегда так делаешь? – спросил он её во время танца.

– Нет, сегодня в первый раз.

– А почему выбрала меня?

– Судьба, – загадочно улыбнулась Рита.

– Судьба?! – удивился Валентин.

Рита сказала, что посчитала ребят от входа, и он оказался двенадцатым, а это – счастливое число. Вот она его и пригласила.

– Ну, ты даёшь!.. – только и смог выговорить Валентин.

После танцев он провожал её до дома и, хотя путь был

не ближний, всё равно решили идти пешком. Под одним из фонарей Рита остановила его.

– Хочешь, погадаю по руке?

– Погадай, – согласился Валентин и протянул ей правую руку. Рита попросила левую, объяснив, что та ближе к сердцу. И некоторое время внимательно её рассматривала.

– Странная у тебя линия жизни, – как-то неуверенно произнесла она, словно не хотела расстраивать открывшимся ей. – В самом начале извилистая и слабо выраженная, а дальше пересекается с другой, очень похоже на крест, и потом… – Она замолчала, явно подбирая слова.

– А потом, наверное, у тебя всё будет хорошо! – продолжила она уже веселым голосом. – И ещё… ну да ладно, об этом как-нибудь в следующий раз. – И она улыбнулась, чего-то не договаривая.