Текст книги "Гражданин"

Абрамс с интересом слушал захватывающий рассказ советника, сдобренный значительным количество фактов и дат, приправленный его личными рассуждениями и анализами событий и выводящий слушателя на новую ступень осознания истории развития государственности страны, в которой он находился в настоящее время. Его совершенно не интересовали раньше ни история Того, ни уровень жизни ее населения, ни взаимоотношения народа с властью, ни власти со всем остальным миром, как, впрочем, и всех остальных стран черного континента – он просто служил, делал свою работу, выполнял свои обязанности так, как требовали этого Уставы. А после службы смотрел по телевизору фильмы или так же, как и его подчиненные, гулял по городу, наслаждаясь его особенным очарованием. Да что там говорить – многие до сих пор уверены, что Африка – это такая вся заросшая пальмами страна где-то на юге, в которой негры едят кокосы и бананы, и где пасутся слоны и львы. Но лекция Дугласа неожиданно пробудила в лейтенанте живой интерес к тому, что происходит вокруг:

– Так, в конце концов, стала эта страна независимой или нет?

Советник довольно улыбнулся, увидев результат своей просветительской работы – приятно осознавать, что твоя лекция не растворилась в воздухе, а оставила какой-то след в сознании слушателя:

– Да, стала. В шестидесятом году после референдума Того провозгласила независимость и встала на демократический путь развития. Но до сих пор поддерживает тесные связи с Францией.

– Но ведь сейчас у власти Эйадема? И вы же сами сказали, что он захватил власть? Какой уж тут демократический путь развития?

– Да, это так. В шестьдесят седьмом Гнассингбе Эйадема устроил военный переворот, не первый, кстати сказать, в этой стране, и объявил себя президентом.

– А сколько их вообще было?

– Кого? – не сразу поняв, чем интересуется Абрамс, вопросом на вопрос ответил советник.

– Да не кого, а чего. Вы сказали, сэр, что это был не первый переворот.

– Ах, вот ты о чем, – Дуглас вылил из бутылки остатки воды в стаканы и не торопясь прошел к холодильнику. – Да ты пей, не стесняйся, тут с водой проблем нет.

Абрамс последовал указанию своего старшего товарища и, с наслаждением ощущая, как пощипывают горло пузырьки газа, мелкими глотками стал пить приятно освежающую минералку.

– Эйадема участвовал и в первом перевороте, во время которого убили первого демократически избранного президента Сильвануса Олимпио. И этот первый переворот в Того был еще и первым из всех переворотов в странах Африки, получивших независимость! – советник многозначительно поднял вверх палец, давая понять Абрамсу, что это событие стало спусковым механизмом для череды государственных переворотов на всем континенте.

– А из-за чего же произошел переворот? – поинтересовался лейтенант.

– Из-за политики Олимпио, уводящей Тоголезию из-под контроля Франции, – ответил Дуглас.

– Так что же он такого сделал, этот Олимпио?

– Ну например, предложил французской компании, добывающей фосфаты, передать двадцать процентов своих акций республике. Добился такого баланса бюджета, когда об иностранных займах и речь перестала идти. И начал готовить реформу по отказу от франка и введению своей валюты, курс которой был бы привязан к немецкой марке. Можно сказать, что он был таким совершенно независимым политиком, контролировать которого, а, тем более управлять им, было абсолютно невозможно.

– И его решили убрать, – сделал вывод Абрамс.

– Верно, мешающего африканской политике де Голля непокорного Олимпио, образно даже можно выразиться, кормчего, направившего свой корабль подальше от берегов Франции к манящим его Соединенным Штатам, Западной Германии и Британии, Париж решил заменить чрезвычайно лояльным к себе оппозиционером Грюницким.

– А это что за персонаж? – удивленный такой фамилией, столь нетипичной для африканцев, спросил лейтенант.

– А это был преданный Франции политик. Сразу после того, как Париж предоставил Того автономию, он создал первую политическую партию и утверждал, что молодая республика должна тесно дружить с Францией.

– А почему у него фамилия такая?

– Потому, что его матерью была дочь одного из африканский вождей, а отцом – немецкий офицер.

– Разве так бывает? – в очередной раз удивился Абрамс. – Чтобы немец с негритянкой?

Дуглас улыбнулся:

– Бывает, почему бы и нет? У Олимпио, например, папа был бразилец. Ты не забывай, что теорию расовой чистоты нацисты стали проповедовать после прихода к власти Гитлера. А Николас Грюницкий родился в девятьсот тринадцатом. Его отец, поляк по происхождению, служил в германской армии, вышел в отставку и уехал в Тоголенд, который был тогда, если помнишь, немецкой колонией.

– Но тогда, если у него корни немецкие, он должен к Германии тянуться? – ещё больше стал запутываться в хитросплетениях событий Абрамс.

– Твоя ошибка в том, что ты не сопоставляешь события и даты. Этому не учат в школе. Отдельно изучают, даже не изучают, а проходят, я бы даже сказал, пробегают, например, Древнюю Грецию и Древний Рим, совершенно не обращая внимания на то, что развитие Рима связано с расцветом Греции. Забыл, что восточный Тоголенд стал колонией Франции? К тому же его отец умер незадолго до начала войны. Грюницкого воспитали в почитании всего французского, он и учился во Франции, а потом вернулся на родину.

– И сразу занялся политикой? – блеснул свой проницательностью лейтенант.

– Нет. В политику его втянул уже известный тебе Сильванус Олимпио, который женился на его сестре.

– Как все переплетено! – воскликнул Абрамс. – Я не удивлюсь, если и Эйадема окажется их родственником!

– Нет, – усмехнувшись, ответил Дуглас, – Эйадема совершенно другого поля ягода и родней им не приходится.

– Ну и слава богу, – только и нашел, что ответить на это известие Абрамс. – А вы же сказали, что он оппозиционер? Как так получилось?

– Молодец, заметил, – одобрительно изрёк советник. – Грюницкий разошелся с Олимпио во взглядах на отношения с Францией. И чем дальше Олимпио продвигал свою повестку дня, тем больше их пути расходились, и наконец, Грюницкий, после того, как Олимпио получил всю полноту власти и начал избавляться от оппозиции, сбежал в Гану, где находились его родственники.

– Интересно, как это у него в другой стране родственники находились? – в очередной раз, потеряв ниточку, связывающую события и даты, спросил лейтенант.

– Ты опять забываешь про цепочку событий: Британия и Франция поделили Тоголенд на две части. Олимпио даже сначала был за объединение Тоголезии с западным Тоголендом, ставшим частью независимой Ганы, но потом забыл об этом.

– Как все запутано.

– Да, если начать разбираться, много интересного можно узнать. Итак, вернёмся к тому, с чего начали: первый переворот. Как только Сильвануса Олимпио убили, а, кстати, он немного не добежал до нашего посольства, пытаясь получить в нем защиту, так сразу же Грюницкого поставили на его место. Без всяких выборов и голосований. Тот и вернул Парижу его былое влияние на экономический и внешнеполитический курс страны. В Того вернулся начавший было сокращаться в объемах французский бизнес и страна осталась в зоне французского капитала. Не прошло и полгода после назначения Грюницкого президентом, как он подписал с Парижем договор о всеобщем сотрудничестве в сфере обороны, экономики, финансов и образования. По условиям этого договора даже оборону страны взяла на себя французская армия. А что это значит?

– Что?

– Эх, молодо-зелено. Постоянное присутствие в другой стране своих военных позволяет обеспечить постоянный контроль над своими ставленниками, чтобы они не свернули куда-нибудь в сторону от того курса, который им предписан их патронами. Понятно?

– А, да. Если они захотят соскочить…

– Вульгарно, но примерно так. Более мягко можно сказать, что всегда найдется, кому наставить их на путь истинный.

– Извините, сэр.

– Да ничего, все окей. У нас с тобой ведь не светский раут. Так что можешь выражаться так, как думаешь.

– Спасибо, сэр. А вот вы сказали, что у них договор ещё и по образованию. А это каким местом относится к колонии?

– Хороший вопрос. Вижу, ты хочешь вникнуть во все. Вспомни про детство Грюницкого: тоголезец, сын немецкого офицера, родившийся в бывшей немецкой колонии, который по рождению должен был бы, как ты сам заметил, тянуться к Германии, почему-то выбрал сторону Франции. Почему?

– Потому, что получил образование во Франции, – утвердительно ответил Абрамс.

– Верно. А если в стране воспитывают и учат уму-разуму французские учителя, то что? – задал наводящий вопрос советник.

– То и любить они должны будут Францию, – сделал вывод лейтенант.

– Ну скажем, не любить, а стремиться жить по такому образцу. Или, – тут советник снова поднял палец вверх, обращая внимание Абрамса на важное замечание, – так, как его научили французские учителя.

– А, понятно, – радостно воскликнул лейтенант, – это позволяет воспитать преданных подданных, которые бунтовать не будут. Но почему же тогда Грюницкого сняли? Эйадема же, получается, переворот устроил, когда Грюницкий президентом был?

– Власть Грюницкого оказалась слабой. Он вполне терпимо относился к оппозиции, выпустил из тюрем политических заключённых, которых туда засадил демократически избранный, но использующий совсем недемократические методы правления Сильванус Олимпио, но это только привело к обострению борьбы политических партий. Да ещё племенные раздоры разгорелись. Наконец, министр внутренних дел, который был министром и при Олимпио, устроил заговор, правда, неудачный – всех сообщников арестовали, а сам министр сумел сбежать в Нигерию. Племенные раздоры в обществе перетекли в армию, а это уже совсем другая история – с оружием в руках солдаты из разных племен чуть не устроили настоящую войну. С трудом удалось их утихомирить, с помощью как раз французской армии. Но этим дело не закончилось – прошло немного времени, и Грюницкий настолько разругался с вице-президентом Меачи, что в Ломе начался мятеж, который с трудом подавили войска. В общем, не оправдал Грюницкий доверия де Голля, планирующего иметь в подчинении Парижа тихую, спокойную и послушную колонию. Как, впрочем, не оправдал и доверия всего населения республики. Для зарождающейся буржуазии такие качели были некомфортны: то полная свобода в бизнесе и работа во благо своей страны и, разумеется, себя, то снова плати налоги французам, то всякие беспорядки и никакой определенности. Политические партии, как я уже говорил, тоже не были им довольны: кто подчинением Франции, кто слабостью управления страной, кто проявлением жестокости при подавлении заговоров и беспорядков. А армейское командование уже точило ножи и Париж решил, что пора вмешаться и сделать перестановки.

– То есть без французов здесь вообще ничего не происходило? В смысле, я хотел сказать, что все, что здесь происходило, французы затевали?

– Да, ко всем переворотам Париж приложил свою руку. Лягушатникам так не хотелось терять свои колонии, что они готовы были менять глав не устраивающих их правительств столько раз, сколько это потребуется. Только на этот раз потребовалось поставить куда более жёсткого исполнителя, который безоговорочно поведет корабль в нужном направлении, сведет к нулю все инакомыслие и сделает невозможными любые попытки избавиться от патронажа Франции. Поэтому Эйадема, который вполне подходил на эту роль и к этому времени уже был подполковником и руководил Генеральным штабом армии Тоголезии, получил от них благословение и полную свободу действий. В результате переворота Грюницкого сместили, и он эмигрировал в Кот-д'Ивуар, а Эйадема захватил всю власть. Пару месяцев Эйадема вешал всем лапшу на уши, обещая провести новые выборы президента, но потом перестал упоминать об этом. Первым делом он разогнал Комитет национального примирения и запретил политические партии – та демократия, которую пытался построить Грюницкий, оказалась никому не нужна, и теперь страной управляли из Парижа, как и прежде. Что Эйадема делал самостоятельно, так это с удовольствием расправлялся со своей оппозицией, на что благосклонно взирали его патроны.

– А как же при переворотах одного убили, а второго нет? Ведь вы же сами сказали, что Эйадема участвовал в обоих переворотах? И методы, значит, должны быть одни и те же? – заинтересовавшийся такой детективной историей спросил лейтенант.

– Грюницкий не был настолько ненавистен Парижу, как Олимпио, – терпеливо пояснил Дуглас, – ведь он был их ставленником, вел страну по устраивающему Францию курсу. Но не справился. Зачем же его за это убивать, если он просто двоечник, не сделавший домашнего задания? Эйадема просто выгнал его из кабинета и сел в его кресло.

– Вот так просто взял и выгнал? – в очередной раз удивился зелёный лейтенант.

– Да, как в «Острове сокровищ»: Эйадема принес ему черную метку с надписью «низложен», – с усмешкой ответил советник. – А выгнав Грюницкого, объявил себя президентом, вернул Тоголезию под полное влияние Франции и с тех пор так и правит страной. И правит жестко, грубо, держа народ в полном подчинении и часто отправляя своих политических противников туда, откуда не возвращаются.

– Но если он, как вы сказали, он так жестко правит страной, значит, он диктатор и душит демократию, и его надо убрать?!

– Диктатор. Но убрать… Это так просто не делается. Тут нужны очень веские причины и результат должен оказаться таким, чтобы никто и не вспомнил, что он как-никак был все-таки законным правителем.

– Каким таким законным?!! Если сам он пришел к власти в результате переворота? – возмутился Абрамс.

– Таким, – спокойно ответил Дуглас, – два года назад он разрешил-таки деятельность политических партий, к выборам допустил других кандидатов и даже новую Конституцию принял. А недавно, чтобы поиграть в демократию, даже провел выборы. И, разумеется, победил, никто в этом и не сомневался. Конечно, выборы были просто спектаклем – заигрыванием перед Европой. И все страны эти выборы осудили. Но за все время правления, благодаря поддержке Франции, он создал самую боеспособную армию в Центральной Африке, которая целиком на его стороне. Поэтому никакие демократические силы в одиночку не смогут снести его, пока он устраивает своих патронов на Елисейских полях.

Дуглас замолчал. Абрамс тоже. Молчание затянулось. Мысли лейтенанта метались, голова была готова взорваться от вариантов спасения, которые он сразу же отметал один за другим, как невыполнимые. Дуглас решил дать лейтенанту время, чтобы та информация, которую он выдал, смогла уместиться у того в голове. Чем дольше длилась тишина, тем беспомощнее становился взгляд Абрамса, тем больше он сутулился, походя уже не на бравого военного, а на потерявшего жизненные соки старичка. Дуглас искоса наблюдал за ним, стараясь понять, насколько можно доверить ему тот план, который он уже продумал, и оставалось лишь обсудить детали. На лейтенанта было жалко смотреть, но советник не торопился нарушать тишину, стараясь усилить трагичность паузы в разговоре. Наконец, лейтенант заговорил:

– Но сэр, неужели не найдется никакого дипломатического решения? Ведь что-то может быть, должно быть? – тут же исправился он.

– Нет, только не в этом случае. Мы можем говорить о состоянии аффекта, о необходимой обороне, о том, что он гражданин Соединенных Штатов, но их аргументы будут сильнее наших: нанесение тяжких телесных повреждений лицам, находящимся при исполнении служебных обязанностей, сопротивление при аресте, не говоря уже о нанесении экономического ущерба владельцу бара. Одну только бутылку Джека бармен оценил в миллион франков – будто бы Сильванус Олимпио пил виски из этой бутылки после избрания его президентом в шестьдесят первом году и с тех пор она стояла у него, как память. Врет, конечно. Тем не менее, погром в баре твой сержант устроил знатный. А все вместе, и, тем более, срыв операции по захвату банды международных террористов, перекрывает все наши карты. Всего этого много, слишком много.

Он немного помолчал. Потом продолжил, испытующе глядя на лейтенанта:

– И очень долго придется встречаться, вести переговоры, ходить на заседания судов. Одной бумаги изведешь тонну, а времени – так вообще без счету. А его-то как раз у нас и нет. А лягушатники настолько заинтересованы в продолжении работы своего агента, что даже готовы поделиться с нами своим богатством – ресурсами своей колонии, и это, заметь, не разовая акция, а постоянное присутствие нашего бизнеса в стране, полностью находящейся в зоне французского капитала. Поэтому Дефендеру светит только одно – африканская тюрьма, ведь ради такого куска, как добыча таких необходимых нашей стране ресурсов, про одного человека, не являющего каким либо публичным лицом, можно и забыть.

Дуглас снова замолчал и стал наполнять стаканы холодной минералкой. Протянув один лейтенанту, он вкрадчиво сказал:

– Нет, парень, мы будем действовать по-другому.

Изменившийся тон голоса Дугласа благоприятно подействовал на Абрамса – лейтенант посмотрел на советника так, как собака смотрит на своего хозяина, прячущего за спиной котлету:

– Вы что-то придумали, сэр?

Советник вместо ответа приподнял стакан жестом, означающим тост, и выпил его до дна. Потом, подождав, пока лейтенант допьет воду, ответил:

– Да, есть кое-какие мысли. Но скажи мне вот что: как ты смотришь на то, чтобы провести маленькую диверсионную операцию?

Абрамс замешкался. Он понимал, что Дуглас ждет от него ответа о его готовности действовать. Действовать-то он был готов. Но диверсия? Против противника, ведущего боевые действия – да, несомненно: цель оправдывает средства. Но мы же не находимся в состоянии войны? Диверсия против кого? К чему это приведет? Неужели Дуглас хочет взорвать полицейский участок? Это уже слишком. Кроме материального ущерба, могут пострадать и люди. А что потом? Неужели Дуглас сошел с ума? Так ведь и до обвинения в терроризме недалеко.

Абрамс любил свою страну. Ту страну, в которой он родился и вырос, окончил школу и военное училище. Но собираясь стать военным, он мечтал о защите своей страны, защите свободы и независимости ее граждан, защите демократии, защите всех тех ценностей, которые записаны в Конституции и которые, вне всякого сомнения, близки всем людям. Потому, что эти ценности и составляют тот багаж демократии, о котором так любят говорить с высоких трибун, но часто забывают о нем, стоит только подвернуться выгодной сделке. И тогда уже сделка с совестью становится ключом в новое состояние, в котором свои ценности и интересы превалируют над ценностями и интересами всего остального мира. Так, со сделок со своей совестью, когда ее слабые возгласы подавлялись утверждениями о преимуществе одной нации над другими, рождался нацизм, так же рождается и терроризм. А Абрамс совершенно не хотел становиться на ту сторону, которая была противна его естеству.

Дуглас видел мучительные сомнения Абрамса. Он понимал, какие мысли после такого предложения носятся в голове зеленого лейтенанта. Но советник и сам не собирался толкать его на преступления, о которых подумал лейтенант. Дуглас сам разделял те же ценности. Поэтому, выждав время и не получив от лейтенанта ответа, советник решил раскрыть все карты:

– Расслабься, я не предлагаю тебе начинать войну, взрывать здания и стрелять без разбору направо и налево. Все намного проще. При этом я рассчитываю, что все дело обойдется только парой синяков. Никто не пострадает, твой сержант будет свободен, а это того стоит. Как считаешь?

– А как же… – Абрамс запнулся, пытаясь правильно сформулировать мысль.

– Что?

– Ну если узнают, что это мы Дефендера выкрали?

– Наши начальники?

– Нет, местные власти.

– А вот этого ни в коем случае не должно произойти. Нам надо будет отвести от себя подозрения. Свалим все на местных бандитов или еще на кого-нибудь. Им не привыкать – такие похищения для них обычное дело.

– А потом?

– А что потом? Ты и твои парни, как и раньше, будете служить здесь. Я тоже. А вот Дефендера придется отправить в Штаты – он окажется в розыске, и ему будет опасно оставаться здесь.

– Тогда я готов, сэр. Если это поможет делу, то я все сделаю.

– Хорошо. А если я тебе скажу, что французы обещали посодействовать в освобождении Дефендера после того, как все уляжется? Посидит три-четыре месяца, ну может быть, год, в африканской тюрьме, может умнее станет? – хитро глядя на лейтенанта спросил Дуглас.

– Но сэр, это, – попытался возразить лейтенант.

– А что, климат здесь хороший, – продолжал советник.

– Но для него это время, эти месяцы могут стать таким, такой, – Абрамс замялся, подбирая подходящее слово, которое могло бы наиболее правильно и полно сформулировать все те тяготы и лишения, которые предстояло испытать Дефендеру, если он все же попадет в африканскую тюрьму.

– Испытанием? – подсказал Дуглас.

– Ну наверное. Правда, я хотел сказать что-то другое. И как мы сами потом ему в глаза будем смотреть? После того, как пообещали, но ничего не сделали? Нет, сэр, я думаю, что надо провести эту операцию.

– Ну что ж, значит, так и поступим. Есть у тебя человек пять надежных ребят, которые будут держать язык за зубами?

– Есть. Четверых подберу и я – пятый.

– Значит, так. Нужна будет машина с местными номерами и не очень приметная. Этим я займусь сам. Никто не должен догадаться, что похищение американца – дело рук самих американцев. Дальше. С каждым из твоих парней нужно побеседовать индивидуально. То, что мы постараемся провернуть незаконно – подобная операция требует согласования наверху, а времени у нас на это нет. Приговор здесь часто выносится после того, как он уже исполнен. Поэтому действуем на свой страх и риск. И если кто-то из твоих парней проболтается, тебя отправят рядовым на Аляску, а меня, в лучшем случае, дворником в воскресную школу куда-нибудь в Оклахому. Это, если у нас все получится. Ну а если мы завалим все дело, то нас всех зашлют, как русские говорят: «Туда, куда Макар телят не гонял».

– Куда?

– Это у них такая поговорка есть, которая означает: куда-то на край земли.

– Какое странное выражение: «Макар не гонял телят».

– Нет, суть в том, что куда не гонял, – советник сделал правильное ударение на слово куда.

– Все равно странное.

– Ну ты еще и не такое услышишь, раз со мной связался.

– А вы что, знаете русских?

– Знаю. Но это другая история, расскажу когда-нибудь потом. Оружие и патроны не твоя проблема, я обеспечу и боевыми и холостыми. Твое дело объяснить своим бойцам, что никто не должен пострадать, ни люди, ни транспорт. Будете стрелять холостыми. Боевые не применять. Друг друга местные пусть сами убивают – у них это уже вошло в привычку. А наша задача – спасти твоего сержанта так хитро, чтобы мы оказались вне подозрений. Самое главное – не сорвать подписание соглашения. И без жертв.

– Понятно. А когда и где будем проводить операцию?

– Об этом я тебе сообщу. От тебя же требуется постоянная готовность. Думаю, что перевозить Дефендера будут утром, чтобы вернуться засветло. Конвой должен будет иметь запас времени для того, чтобы сдать заключенного, а потом плотно пообедать, прежде чем выезжать обратно, чтобы вернуться засветло. Да, особенно тщательно проинструктируй своих, чтобы никаких личных вещей, никакой амуниции, никакого оружия там не оставили. По окончании операции проверь все сам, чтобы уехали с тем же, с чем и приехали. Запомни, лейтенант: никто не должен догадаться, что это сделали мы. Понятно?

– Так точно, сэр! Все понятно. Проверю каждого перед началом операции и после ее окончания, – серьезно ответил Абрамс.

– Окей. Тогда, операция начата. Сейчас находимся на этапе подготовки. О начале основной части я тебе сообщу, когда получу информацию от своих источников. Перехватим конвой за городом, когда Дефендера повезут в «Хануман».