Текст книги "Человек на войне (сборник)"

– Не спалю.

– С дровами не надрывайся. Хочешь поколоть – поколи, парню надо к топору привыкать, но через силу не работай.

– А нет, ничего, не тяжело.

Коня Юлерми обиходил сам, а сунувшегося было помогать Микко, отстранил:

– С конем я управлюсь. А ты Ирме помогай да за домом присматривай.

Два через два Микко, из опасения не переиграть бы, все время выставляя себя напоказ, после обеда остался в доме. И одежонку починить надо. У шапки завязка оборвалась, у пальто одна пуговица на нитке висит, а другая в кармане лежит. К вечеру, как обычно, пришла Ирма, но сегодня принесла в берестяном туеске молока. И полюбопытствовала:

– А кем тебе доводится Хуоти?

– Никем. Знакомый Юлерми и все.

– Сочувствует тебе. Я спросила только, не знает ли он, у кого молоко можно брать, Юлерми просил для тебя найти, а то, говорит, синий ты весь и глаза ввалившись. Так он сразу же: «У нас бери. И платы никакой не надо. Мне Юлерми помог лес выбрать на сауну и ничего не взял за это. Теперь я ему помогу». О тебе с похвалой отзывался. Хороший, говорит, мальчик, а вот не повезло, сиротой остался. Все подробно о тебе расспрашивал, что да как.

Микко без видимой реакции на ее слова продолжал свое дело, но ловил и анализировал каждое слово и каждый оттенок интонации.

– Как дела, спрашивал, у кого раньше жил, чем интересуешься, куда ходишь, с кем дружишь… «Ты, говорит, Ирма, если у него неприятности или затруднение какое будет, сразу мне скажи, я помогу». Вот какой доброжелательный человек.

Внешне Микко виду не подал, но себе пометил: «Уже и Ирму втемную используют. Значит, проверка идет полным ходом».

– А нет, ничего. Все хорошо у меня.

Ирма вымыла руки и забрала у него шитье.

– Давай сюда, у меня, наверно, лучше зашьется.

«А ты сама, Ирма, – кто ты? Может быть, рассказывая о других, к себе внимание притупляешь?»

Но повспоминал, позже присмотрелся и убедился, Ирма им интересовалась только как помощником по хозяйству. За пределами хлева и кухни никакого интереса к его делам у нее не было.

Забегали к нему сверстники Айно Хокконен, Витька Регонен, Вилхо Лаутанен. Звали на лыжах кататься.

Очень хотелось, но отказался. Это было отработано как линия поведения – до времени с ребятами вместе с горок не кататься.

Зашел молодой продавец, зять хозяина местного магазина, Пекка. Из-за глухоты на одно ухо – затолкал в детстве в него сухую горошину, а она разбухла и что-то там передавила – его освободили от военной службы.

– Был в вашем конце по одному делу и заодно решил Юлерми навестить, разговор к нему есть.

– Нету его, в лес уехал.

Пекка сразу не ушел, поговорил о погоде, пожаловался на недостаток времени, – хочет на рыбалку и на охоту сходить, да времени никак не выбрать, и вроде бы жалуясь, похвастался – тесть без него и дня не может. Расспросил, как Микко живется, какие планы, у Юлерми останется или еще к кому пойдет.

– Поживу пока, а там видно будет. Сколько проживу – больше от Юлерми зависит. У него ведь своих забот хватает.

– Хватает, – согласился Пекка. – Да. Работящий мужик, добрый хозяин. Аяиз комендатуры иду, – внезапно сменил тему. – Там слышал, что русские, под видом бездомных детей, засылают своих шпионов. Совсем недавно списки с фамилиями таких ребят через своих людей получили. Не сегодня-завтра арестовывать начнут.

Лицо в сторону, но краем зрения на мальчика косится, реакцию снимает.

Микко на это слов никаких не сказал, лишь плечами недоуменно повел, брови поднял да губу нижнюю выпятил: «А я здесь при чем? Мне-то зачем об этом знать?»

А про себя усмехнулся: «Ну и чего ты ждешь от меня, Пекка? Чтобы я, на бегу из штанов и валенок выпрыгивая, в лес деру дал? Долго ждать придется».

Что немцам о мальчишках-разведчиках давно известно, не новость. Их разведка и контрразведка тоже не лаптем щи хлебает. И ребята, которые под подозрение попадали, не всегда пытки выдерживали. И предателя того, из Петрозаводска, который подпольщиков и пришедшего к ним мальчишку-сироту немцам выдал, партизаны уже повесили. Так что не новость… И мы кой-чему обучены, в том числе и тому, как с такими, как ты, разговаривать.

– Юлерми просит, чтоб я Ирме помогал. Так что пока здесь поживу.

– Да. Ирма тебя хвалила. Хороший мальчишка, говорит. И работящий, и чистоплотный. Ну, пора мне. Передай Юлерми, что я заходил, вроде как работенка для него намечается.

– Передам.

«Вроде как. Вот именно – вроде как. Но ничего, заботливый господин Пекка. Придет пора и с тобой поговорят. Плотно поговорят и заботливо. И с тобой, и с Хуоти, и с этим старым хреном, который опять во дворе вертится и полено долбит, как ворона мерзлый хрен».

Был еще один эпизод, но Микко так и не смог его квалифицировать. Заглянул Тимо Харвонен, предложил сходить на охоту, причем к скалам, где были немецкие склады. Там народ мало бывает, и зверь почти не пуганный. Само собой, Микко от такого предложения отказался. Во-первых, нет никакой гарантии, что это не провокация. А во-вторых, подходы со стороны леса – не его участок. Валерий Борисович не раз наставлял: в чужой огород не лезь, за чуждое дело не берись, чужого стада не паси. Полезешь – такого можешь наколбасить… мало, сам расшифруешься, еще и других подведешь.

– Некогда. Дома дел полно.

Тимо позвал еще пару раз и отстал.

Искренне он приглашал в компанию, или контрразведчики снимали его реакцию на подобное предложение, Микко так и не определил.

Были, вероятно, и иные проверочные мероприятия, о которых Микко от других не узнал и сам не почувствовал.

После обеда забрался на печь, подремать. Юлерми уселся возле окна, поближе к свету, принялся чинить хомут – ему пришла повестка на извоз.

Когда Микко проснулся, Юлерми по-прежнему сидел у окна к нему спиной и, похоже, не видел, что он проснулся. Чинил хомут и часто шмыгал носом. Микко открыл было рот спросить, не простудился ли, но увидел, как Юлерми поднял руку и стал вытирать ладонью глаза и щеки. По жене тоскует. Нет, лучше не показываться, пусть человек сам с собой тоску изольет. Мужчина ведь, ему может не понравиться, что его слезы видели. К тому же Микко печаль Юлерми вполне понимает, ему в своей жизни тоже приходилось влюбляться.

* * *

Осенью сорок первого возвращался Миша из разведрейса, прошел Красное Село, Тайцы, Павловск, Тярлево. Судя по маршруту и разведзаданию: установить войска, вооружение, технику, маршруты передвижения, – наши сильно опасались захвата немцами Пулковских высот. Овладев ими, фашисты получали возможность напрямую расстреливать город.

От Купчина пошел не прямым ходом к Неве и к штабу, а забрал влево, через Среднюю Рогатку к Броневой. Получался крюк в лишних километров семь-восемь. Но на станции Броневая, куда приходил на отстой бронепоезд, работала стрелочницей самая сокровенная его тайна, тайна сердечная, кареглазая и черноволосая семнадцатилетняя красавица Ольга Воробьева.

Ноги шли, а голову занимало одно имя. Повторял его, повторял и наповторялся.

«Оля, Олечка… Оля, Олечка, Олюшка… мы пойдем… с тобой… мы пойдем с тобой в полюшко…»

 
Оля, Олечка, Олюшка,
Мы пойдем с тобой в полюшко,
Там цветов наберем,
Вместе песню споем.
 

Да, хорошее занятие во время войны цветы собирать да песни петь. И главное – нужное.

 
Оля, Олечка, Олюшка,
Мы пойдем с тобой в полюшко,
Там цветов наберем
И фашистов побьем.
 

Цветами, что ли? Или песнями? Хотя на войне без песен тоже нельзя. Переделать надо…

 
…Вместе песню споем,
А фашистов проклятых все равно разобьем.
 

Теперь почти правильно.

 
Оля, Олечка, Олюшка,
Взявшись за руки, мы пойдем в полюшко,
И военную песню споем.
А фашистов проклятых все равно разобьем!
 

Вот так хорошо. Не очень гладко, зато правильно.

Оля у него уже третья любовь. Первой была соседка в Бабаксиньиной деревне, дочка тракториста Павла Лавриновича, Надюха. Лет ему тогда было совсем мало, задолго до школы. Полюбил ее Миша всерьез и пошел к Лавриновичам на двор, свататься:

– Дядь Паш, ты к ноябрьским праздникам гони самогонку и борова коли. Я сватов пришлю и на вашей Надюхе жениться буду.

Дядя Паша серьезно и внимательно выслушал его. Отложил в сторону косу, которую отбивал к завтрашнему сенокосу, и в знак согласия пожал руку:

– Договорились. И самогонки нагоню, и борова заколю. Только и ты уважь мою просьбу. На свадьбу штаны переодень, а то неловко, сам понимаешь, жениху на свадьбе в мокрых штанах быть.

Миша пообещал, и на том порешили. А решение скрепили еще одним рукопожатием.

Но в Ленинград его в том году забрали рано, еще в сентябре, и потому свадьба не состоялась. А к следующему лету любовь к Надюхе забылась.

Вторая любовь – одноклассница Валя Финаровская. В третьем классе в нее были влюблены почти все мальчишки-одноклассники. Миша видел, что Финаровская – девочка красивая, но сердца его она не трогала. Ему больше нравилась Галя Плетнева. Однако мальчишки уговорили: все они влюблены в Вальку, а он что ли особенный. Согласился, уступил товарищам, полюбил ее недели три и перестал. Неинтересная любовь, когда не по сердцу, а по уговорам.

И сама Валька виновата, что ее разлюбил. На уроке пения спросила учительница:

– Кто может своими словами объяснить разницу между высокими и низкими нотами?

Миша поднял руку и объяснил, как понимал:

– Высокие это писклявые, а низкие – бубнивые.

Улыбнулась учительница, засмеялись ребята и Валька вместе со всеми. Обиделся Миша – он в нее влюбился, а она над ним смеется, куда ж это годится! И к обеим стал равнодушен: и к Финаровской, и к Плетневой. И ни капельки не пожалел – летом переехала жить в Ленинград Оля Воробьева.

Олю Воробьеву, троюродную племянницу Бабаксиньи и деда Матвея, дочку дяди Тихона и тети Фроси, Евфросиньи Романовны, он знал давно. Она с родителями жила недалеко от Бабаксиньи, в деревне Ильино Борисоглебского сельсовета, и они не так уж редко виделись. Однако первый раз всерьез обратил на нее внимание, когда она и тетя Фрося приехали в Козий Брод попросить Бабаксиньиной помощи, помочь Ольге устроиться в Ленинграде. Вот тогда она ему понравилась. А полюбил по-настоящему, когда та переехала в Ленинград.

Приехали они к Бабаксинье посоветоваться и помощи попросить. Девка-де вырастает, надо ее как-то в жизни устраивать. Времена сейчас везде нелегкие, а в деревне особенно тяжело. Работаешь от зари до зари, подходит время по трудодням получать, ан и получать-то нечего. Слезы, не заработки. А налоги отдай. И на займы подпишись. И самим как-то одеваться и что-то есть надо. И девке учиться бы надо, не глупая, а где ж в деревне выучишься. С девяти лет работает. Сначала на смолзавод ходила за три километра, а сейчас в колхозе, на полевых работах. Тяжело, а куда денешься, надо работать.

– Зато сейчас живут лучше, чем при старом режиме, – обиделся Миша на недовольство родных современными условиями жизни.

Бабаксинья, глядя куда-то в сторону, вздохнула и тихо проговорила:

– У нас, Мишанька, с дедом твоим Матвеем при старом режиме шесть лошадей, одиннадцать коров да пять дюжин овец было. А птице, курам да гусям, счета точного не ведали, сколько их было. Работали, не скрою, не менее, чем сейчас, от зари до зари. И выходных не знали. Даже в великие праздники полного отдыха не было, скотине не объяснишь, что праздник, ее кормить, поить и доить во все дни надо. И другие так же. Но все, кто работать не ленился, жили более или менее в достатке.

– Зато сейчас эксплуатации нет.

– Ну, тебе виднее, ты грамотный, в школу ходишь, – без зла и обиды сдала свою позицию Бабаксинья. – Я про эксплуатацию, Мишенька, не училась, я и в школу-то не ходила ни одного года, показала мне сестра двоюродная Маня, упокой, Господи, ее душу, совсем молодой от чахотки померла, азбуку да как слова из букв складывать научила, с тем и живу. Матвей, тот грамотный был и Псалтирь, и Евангелие по-старому читать умел, и газеты читал, даже журнал по сельскому хозяйству один год выписывал. И поворотилась к тете Фросе: – Как пошли продразверстки да комбеды, я к Матвею:

– Как жить будем? Непонятно мне: то землю нуждающимся дают, то нажитое трудом у людей отнимают.

А он взял мою руку в свои ладошки, а ладошки у него большие, теплые, хоть и зима тогда на дворе стояла, посмотрел мне в глаза, смиренно так посмотрел, никогда: ни до, ни после такого смирения я в нем не видала, – и тихо сказал:

– Разве не знаешь, Ксюшенька, что нет на земле иной власти, кроме как от Бога? Установят большаки в России мир, наведут порядок, восстановят разрушенное, жизнь устроят достаточную – порадуемся тогда милости Божией. Порушат страну окончательно – нам ли, грешным, роптать на волю Его. Разве не Он Творец всему и Хозяин жизни?

– Запали на сердце мне его слова и взгляд, и руки теплые. С той поры так и стараюсь жить. Как поруха какая пойдет или незадача в жизни выдастся, вспомню Матвея и те слова его вспомню, перекрещусь да скажу: «На все, Господи, воля Твоя. Прости меня, роптунью грешную». И дальше живу.

Но и мимо Миши не прошло то бабушкино воспоминание, несколько дней спустя спросил:

– А дед Матвей какой был?

– Хороший мужик был, крепкий. Одно слово – хозяин.

Немногое этот ответ Мише разъяснил, но понятие дал – дед Матвей человек хороший. Потому что папа всегда говорил: «Всякий настоящий мужик по натуре своей хозяин». И Валерий Борисович о нем сказал: «Ты, Миша, крепкий мужик», – получается, как про деда Матвея.

К достоянию же деда Матвея и бабы Аксиньи Миша отнесся равнодушно. И кони, и коровы, и гуси – это далекое прошлое, еще до его рождения бывшее и потому как бы и вовсе не существовавшее. Вроде как урок истории. Зато он постоянно от взрослых слышал и сам видел: папе и маме зарплату в последнее время не раз прибавляли и цены снижали, и товаров всяких, и продуктов в магазинах становилось больше. Это было очевидно и важно – жизнь становилась лучше.

А в том разговоре Бабаксинья и тетя Фрося порешили, что Ольше, конечно, надо в город перебираться. И в будущем году, когда ей исполнится пятнадцать лет, через знакомых Бабаксиньи, которые вместе с дедом Матвеем работали, устроят ее в Ленинграде на железную дорогу. Может, стрелочницей, может, проводничкой, как удастся.

Но на такую работу пятнадцатилетних не берут, и Ольге, когда она уезжала из Ильина, в документах приписали два года к возрасту. Так что Ольге сейчас всего лишь семнадцать, а ему уже полных одиннадцать, не такая большая разница, подумаешь, каких-то шесть лет.

Виделись, правда, они редко. Оля прописалась у одних знакомых будто бы няня, а работала стрелочницей на станции Лигово и жила там же, сняла угол у других знакомых в железнодорожном бараке.

А что делать? Надо как-то устраиваться в жизни, и поддерживать друг друга надо, а иначе ложись да помирай.

В июле, когда немцы подходили к Урицку[16]16
  Ныне Лигово.


[Закрыть], ушла с другими рабочими станции Лигово и жителями Урицка в Ленинград. Шли пешком и не напрямую, а вдоль залива, там дорога была безопасней. Поселили ее на Балтийском вокзале в вагоне, а работать направили по своей специальности, стрелочницей на Броневую.

Миша Олю на Броневой не застал, уже неделя, как ее отправили в Купчино на рытье противотанковых рвов.

«Ох, голова-дырка, – укорил себя Миша. – Шел ведь через Купчино, мог бы посмотреть. Да кабы знать…»

И через рвы эти проходил. Немец с самолета тогда листовки разбрасывал:

 
Ленинградские дамочки,
Не ройте ямочки.
Придут наши таночки,
Зароют ваши ямочки.
 

Самих мы вас, подонков, зароем! Вместе с вашими танками. Скоро зароем. Никуда вы от нас не уйдете!

Жалко, что не застал Ольгу, да ничего не поделаешь, всего не предусмотришь. Попил для бодрости кипяточку на стрелочном посту и пошел дальше.

* * *

– Ты бы с ребятами поиграл, на лыжах покатался, с трамплина попрыгал, – даже не посоветовал, скорее призвал Юлерми, возвратясь из конюшни, куда отнес починенный хомут. – А то сидишь целыми днями дома.

– А нет, ничего, я не хочу.

Не станешь же ему объяснять: такова, мол, отработанная линия поведения.

– А то соседи про меня скажут, что держу тебя хуже батрака, целыми днями работать заставляю и даже погулять не выпускаю.

– Если скажут, ответь им: гуляю я и так больше, чем мне хочется. Я не по гулянью, я по дому соскучился.

Хоть и заготовленным был этот ответ, но искренним.

Юлерми неуклюже охватил мальчика и засунул его голову себе под мышку. Такое вот сочувственное объятие у него получилось.

А в конце недели пришла обиженная, если не сказать оскорбленная, Ирма:

– Хуоти, смотрю, совсем занятой стал. То всегда сам останавливается, поговорит, а вчера и сегодня тоже только поздоровался, некогда, мол, в другой раз поговорим. Сказал только, что скоро корову запускают и с понедельника молока не будет.

Может быть, от услуг Хуоти отказались? Возможно, но маловероятно. Тем более, старик в доме наискосок активничать во дворе перестал и появляется там не чаще, чем требует того зимний обиход.

Похоже, наступает его время. Микко выждал еще пару деньков, присматриваясь. Никакого внимания к себе не заметил. Пора.

Численность финского гарнизона, расположение постов, режим охраны в самой деревне он уже установил. Что-то видел из усадьбы Юлерми, что-то отметил, пока по делам по своей инициативе или с поручениями Юлерми ходил к односельчанам. Теперь главное заглянуть на южный склон и окрестности обследовать.

Но в одиночку рискованно. Взрослые как смотрят: если ватага ребячья бежит, значит, играют или без дела болтаются, один мальчишка идет – значит, по делу. Сразу вопрос: куда? зачем? по какому делу? Подозрение может быть. Нужно либо самому подобрать трех-четырех ребят побойчее, но попокладистее, чтобы вместе и по деревне, и за деревню. Но на это надо время. И заметно будет потом, после завершения операции, когда начнется расследование, что он организовал группу. Так что лучше пристать к уже сложившейся. Микко стал присматриваться к деревенским мальчишеским компаниям, подбирая, какая станет лучшей для него «прикрышкой» – прикрытием.

Вилхо Лаутанен. Заядлый лыжник, много времени проводит на улице. Уходит и за деревню. Это плюс. Но любит бегать наперегонки и на длинные дистанции. На бегу же, запыхавшись, не много увидишь. И бегает он, где лыжня подлиннее, а не там, где Микко нужно.

Витька Регонен. Легко увлекается новыми идеями, но быстро остывает, потому малопредсказуемый. И не очень часто гуляет – отец хочет, чтобы Витька стал музыкантом, и тот часами пилит дома на баяне. А тут нужен человек более или менее управляемый. Есть еще один, Еса Каллио… но хотя ребята его и любят, однако инициатив его не признают. И болтлив он, будто не карел, а… а… Однако не подобрал, не вспомнил Микко нацию, все представители которой говорят слишком много. Впрочем, много говорящие люди любой нации его всегда утомляли.

Ему же нужен человек, который мог быть вожаком и в то же время к его, Микко, мнению прислушивался.

Остановился на Айно Хокконене, общительном и доброжелательном мальчишке, чем-то походившем на Шурку Никконена из Раухумаа.

Выждав, когда Айно выбежал из дому на лыжах, Микко присоединился к нему. Вскоре и другие ребята подошли. Покатались со склона, попрыгали с «трамплина» – маленького трамплина, устроенного ребятами в переулке от главной улицы к подножию. Интересно, но маловат трамплин. Как ни старайся, больше метра не пролетишь. Попробовали нарастить высоту стола отрыва, но нет настоящего разгона. Попробовали разбегаться с палками. Немного лучше, но все равно мало.

Выбрав момент, когда оказались вдвоем с Айно и рядом не было других ребят, Микко предложил:

– Хорошо бы от сарая разбег сделать. Или даже…

– Во! А что, если с крыши сарая, – перехватил идею Айно и загорелся ею. – Если оттуда разгоняться да сам трамплин повыше сделать – через улицу перелетать будем. А вначале будем прыгать с сарая на сугроб! У, сила! Два трамплина по одной лыжне. Ребята! Что я придумал! Идите сюда!

Предложение всем понравилось, и сразу же принялись за дело. Кто утрамбовывал и накатывал лыжню на разгоне – на сарае и вниз от сарая до дороги. Кто из комьев снега, взятых с дорожного отвала, сооружал новый стол отрыва. Микко, Витька и Еса принялись «рубить приземление» – подниматься «лесенкой», врубаясь ребром лыжи в склон, чтобы взрыхлить для устойчивости лыж место приземления прыгунов.

Когда работа была в самом разгаре, когда каждый увлеченно занимался своим делом и мало обращал внимания на то, что делает другой, взбежал Микко на крышу сарая, глянул на юг. И дух замер от восторга: вот оно, место – склады, как на картинке. Присел, будто крепление нужно поправить, и голову склонил к самому снегу. И так видно. Значит, наблюдение можно вести лежа. А замаскироваться… снег высокий, под себя ложбинку разгрести, сверху на себя набросать и никто не увидит. Отлично!

– Отлично Айно придумал, – сказал Микко Витьке Регонену, спустившись с сарая.

– Да, – согласился тот. – Ни у кого теперь такого большого трамплина нет.

А Микко едва не к каждому подошел и сказал:

– Молодец Айно, здорово придумал.

И все с ним согласились: действительно, Айно молодец.

– А мне пора уходить, надо кур покормить.

– А с трамплина прыгать?

– Покормлю и приду.

– Приходи, обязательно приходи.

Так уход свой зафиксировал, до начала прыжков.

Покормил кур. Снял с лыж крепления, поставил вместо них старенькие, найденные у Юлерми в мастерской. Примерно на две трети надрезал ремень на правой лыже. Заскоблил, взлохматил надрез, чтобы выглядел не резаным, а рваным. Надел лыжи и, осторожно ступая, чтоб не дорвалось раньше времени крепление, направился к переулку, где ребята уже прыгали с нового трамплина, и откуда неслись их победные и радостные возгласы: иные и впрямь перелетали через проезжую часть улицы и даже дальше.

– Во! – показал Витька Регонен поднятый вверх большой палец. Иных слов у него не было, и не нужны слова, без них ясно, что здоровски.

Микко заразился их настроением: один разок, всего один, наверно, ничего…

Устремился было через отвал на обочине, но под правой ногой лыжа вильнула и покатилась вниз по приземлению. Микко поставил свободную правую ногу позади левой и, отталкиваясь то палками, то свободной ногой, съехал на одной лыже и внизу, под горой, настиг беглянку.

Поднимаясь, показывал всем ребятам рваное крепление:

– Не повезло. Даже одного разика прыгнуть не удалось.

Ребята посочувствовали, а Микко зафиксировал в их памяти и это: он ни разу не прыгнул с нового трамплина.

На следующий день поменял крепление, но на трамплин не пошел.

И за ним никто не забежал. Значит, забыли.

Всегда так. Он не был заводилой, но не был и отверженцем. И учился средне, и роста был среднего. Не слабак, но и не силен. Трусом его не обзывали, но и особым храбрецом не считали. Обычный, неприметный середнячок. Им не пренебрегали и его не игнорировали, но о нем постоянно забывали. Его это нередко удивляло и иногда обижало, когда происходило что-нибудь интересное, а его не звали. И если он начинал пенять товарищам за то, что сами пошли, а его не позвали, те искренне удивлялись: мы думали, ты знал и сам не захотел идти.

В контакт со сверстниками и вообще с людьми входил довольно легко. Но больше любил быть один, ну не совсем один, с книжкой. Самые любимые книги о путешествиях и приключениях – Купер, Стивенсон, Майн Рид, Киплинг. Пробовал и Джека Лондона читать, что-то понравилось, например «Белый Клык», но пока тяжеловат был для него этот писатель. Так что одному ему скучно бывало очень редко, однако характера он был не скрытного, а, скорее, уединенного.

Теперь его дело отсидеться, снять реакцию взрослых, в первую очередь, разумеется, военных. Те трамплин уже видели, но пока подвоха в нем не усмотрели. Даже напротив, восхищались смелостью и находчивостью ребятишек. Но это первая реакция, возможно информация еще не дошла до командира.

Времени у него немного, надо плотнее работать. Сначала проверить пост в конце переулка.

Подпоясал пальто, сунул за ремень маленький топорик. Веревку смотал в кольцо и надел через плечо, как солдат скатку. Стал на лыжи и, завистливо поглядывая на ребят, слетающих с трамплина, скатился в конец переулка.

Солдат посмотрел на его экипировку и спросил:

– За елкой к Рождеству?

– Нет. Лап еловых надо курам принести. Там витамины.

– Это хорошо. Молодец. Курам витамины нужны.

В лесу Микко быстро сориентировался – не первый раз здесь – нашел большую ель с низкими, чуть не до земли свисающими ветвями. Под ней, куда снег не попадал, возле двух камней, большого и поменьше, плоского, растянул веревку. Нарубил лапника, уложил, стянул веревкой. И хотя был уверен, что никто не следит за ним, но береженого Бог бережет, осмотрелся, надвинул край вязанки на меньший камень и отвалил его в сторону. Под ним в углублении – завернутые в парусину бинокль, компас, карманные часы, блокнот, с двух сторон очиненный карандаш, фонарик с цветными стеклами: красным, зеленым и синим.

Сунул карандаш в валенок, остальное убрал на место, прикрыл камнем. Вскинул на плечо вязанку и пошел обратно.

У входа в деревню посмотрел вверх, на сарай. Терраска, по которой шла улица, и трамплин прикрывали изрядную часть, практически весь скат кровли, кроме самого верха. Это хорошо.

Охранник критически осмотрел ношу:

– Надо было молоденьких нарубить и погуще. А будешь курам давать, кипятком ошпарь.

– Хорошо, ошпарю. Спасибо за совет.

– Ошпарь, да, – похоже, охранник остался доволен тем, что его совет чему-то научил мальчика. – Хювяя пойка[17]17
  Молодец. Дословно – хороший мальчик.


[Закрыть].

Кинул вязанку в дровяник и присел на чурбан.

Так. Охраняют не очень-то строго. Не обыскивал. Это хорошо. Если по разработке, то забирать пакет надо не сразу и не все – попадешься, дураку понятно, что это не рождественский подарок грудничку, а набор для разведки. А на следующий день после проверки и частями, чтоб не вызвать подозрений, если обыщут: фонарик и блокнот, часы и компас, потом бинокль. Как в задаче про волка, козу и капусту. Но кто знает, какой охранник завтра будет стоять… Может такой придира попасться, что ой-е-ей. Надо сегодня идти, пока не стемнело…

– Не хватило? – удивился охранник.

– Я не давал. Вы же сказали, что нужно с молоденьких елочек…

– Старые тоже можно, витамины и в старых есть. Молоденькие мягче. Но они смолистее, их нужно дольше запаривать.

– Да? Ладно, раз уж пошел, не возвращаться же, принесу побольше. Чтоб потом не отвлекаться, чтобы завтра спокойно дрова колоть.

– Да, чтоб не отвлекаться. Молодец, правильно думаешь. Я люблю мальчиков, которые дома работают и старших слушаются. Хювяя пойка.

Микко нарубил веток с густых молоденьких елочек, прикрыл вязанкой камень, достал пакет, бинокль укутал в лапник, а оставшееся спрятал за пазуху. Промерзший пакет холодил, и Микко долго ежился и подтягивал живот. Отошел метров на триста в глубь леса, возле лесной лыжни снял с пенька две сосновые шишки, воткнул на их место березовый прутик: закладка из тайника забрана.

Охранник опять затеял разговор. Посоветовал не веником давать лапник, а сначала разложить ветки на натянутую сетку, дождаться, когда они дня через два-три осыпятся, помять иголки в ступе, ошпарить кипятком – после такой обработки иголки для кур самые полезные. Так можно скармливать курам не только еловые, но и сосновые иголки.

Все бы хорошо, но рассказывал он долго, тщательно и подробно описывая каждое действие: как вбивать гвозди, как их изгибать, чтоб сетка не рвалась и лучше держалась, как натягивать сетку, как раскладывать на ней лапник, как собирать, толочь и ошпаривать иголки. Микко вначале нетерпеливо, а потом и боязливо переминался с ноги на ногу, хотя старался и не выказать нетерпения, а усердно изображал лицом благодарность и внимание. А ну, как придут проверяющие на пост да не только часового проверят, но и его обыщут? Что сказать? Нашел? Допустим, поверят. Но часы-то идут и время показывают правильное. Что идут, еще можно как-то объяснить – сам, мол, завел. А точное время выставил кто? Тоже сам? По солнцу над ольхой? Или сорока подсказала? Если б лежали отдельно, можно сказать, что мои часы, давно нашел, еще летом или даже раньше. А так… Ой, голова-дырка… Тут можно не только себя загубить, но и дело завалить, людей подвести.

Не раз укорил себя за ослушание, а часового за словоохотливость. Стал уже присматривать место, куда в случае опасности можно скинуть пакет. Но как скинуть?.. Просто так в сторонку не отбросишь. Значит так… Отъехать за обочину… там как бы поскользнуться… или лыжа подвернулась… упасть лицом вниз… быстро вытащить пакет и, поднимаясь, пока еще не поднялся, под собой вдавить в снег. Может быть заметно… А нет, ничего, если аккуратно, руки не растопыривать, то не должно быть видно. Пожалуй, выгорит. А потом?.. Как потом забрать под носом у часового? Не заберешь никак…

Вот влип так влип. Вот дурная голова, вечно покоя не дает. На будущее наука – не своеволь. Не дураки операцию разрабатывали и линию поведения отрабатывали.

Наконец наставник закончил поучение.

Микко поблагодарил за науку и попрощался.

– Всего доброго, – попрощался и охранник. – Хювяя пойка.

Наутро забежал Витька Регонен:

– Пошли с трамплина прыгать!

– Некогда. Дома работы много. Юлерми ведь нет.

В деревне много говорили о предстоящем наступлении русских. И, похоже, военные власти всерьез готовились к нему. Юлерми, и так не часто ночевавший дома, теперь вовсе исчез. В числе нескольких других жителей Киеромяки, владельцев лошадей, мобилизовали его на извоз.

К середине дня ситуация не изменилась – никто ребятишек от сарая не гнал.

А к трамплину хотелось. Ой как хотелось! Смотрел и то восхищался:

– Ух ты! Арвид Халонен молодец, метров пять пролетел, не меньше! А Мишка Кауппанен… Ну, что же он делает… Отталкиваться надо… прыгать! – шепотом подсказывал Микко. – Прыгать, а не съезжать с трамплина!

И сам, увлекшись, отталкивался и подпрыгивал, хотя был не на трамплине, а во дворе и в одних только валенках, без лыж.

К вечеру, когда ребята разошлись по домам, выбрал момент, быстро и незаметно отнес пакет, спрятал под кровлей сарая. Наметил место для наблюдения.

Через несколько часов после того, как во всех домах, кроме караулок по концам деревни, погасли огни и после того, как кукушка на ходиках двенадцать раз отворила свое оконце и возвестила полночь, Микко оделся потеплее и на секунду остановился перед выходом.

«Легенда такая. Дома одному страшно, пошел к кому-нибудь ночевать. К Ирме, например, или к Эркки Маслову. Если патруль встретится по пути туда». В Киеромяки действовал комендантский час и с десяти вечера до шести утра передвижение без пропусков было запрещено: «Если прихватят на обратном пути, то ни у Эркки, ни у Ирмы света не было, а будить их не решился. Тут проще. Но вот сарай… Если застанут в сарае… Испугался, что заберут, и спрятался? Хлипкое объяснение. Если ни в чем не виноват, то зачем прятаться… А что еще придумаешь?.. Просто испугался и все». Поприкидывал и так, и этак, но другого объяснения не находилось. «Ладно, может, обойдется. Риск – благородное дело. Должно обойтись». Пальто на нем везучее, в этом пальто все разведмероприятия проходил удачно. Пожелал сам себе удачи – без пожелания удачи идти нельзя – и вышел из дома.