Текст книги "Новый Филипок"

Валерий Марро
Новый Филипок

© Валерий Марро, 2024

© Издательский дом «BookBox», 2024

Новый Филипок!
Рассказ

В раннем детстве я часто слышал незнакомые слова: «учитель»… «уроки»… «домашнее задание»… «арифметика»… – и мне нестерпимо захотелось заглянуть в тот, иной, мир, который был пока недоступен для меня и потому властно манил к себе. Я смотрел на мальчишек и девчонок, которые каждое утро, весело переговариваясь, торопливо шли в школу, и до слёз завидовал им.

Мне хотелось бежать вслед за ними туда, в то здание, которое называлось таким загадочным, таинственным словом «школа». Но меня туда не пускали. Я родился в январе – слишком неудобное для начала учёбы время: для первого класса не хватало полгода, на следующий же год эти полгода были уже лишними. Вот и судили-рядили мои родители – как же быть со мной: отдавать меня в школу сейчас, в 1948 году, или же на следующий год?

Думали-гадали… и решили так: сыночек ещё маленький, слабенький (питание в то время было никудышным – только что закончилась война), пусть подрастёт, окрепнет, а там и в школу – было бы здоровье! Не помогли ни мои отчаянные слёзы, ни громкий рёв, ни доводы, что старшая сестра пошла учиться в шестилетнем возрасте (она родилась на год раньше меня, в октябре), ни страстное обещание учиться только на пятёрки – родители были неумолимы!

Не последнюю роль сыграло, по-видимому, и одно деликатное обстоятельство, которое от меня тщательно скрывали, но о котором я, конечно же, догадывался: мне не в чем было идти в школу. Да и достать учебники в то время было непросто: довоенные, затёртые до дыр, передавались из рук в руки, а послевоенные издавались крайне малыми тиражами из-за нехватки в стране бумаги. (Поэтому в будущем мне постоянно приходилось пользоваться учебниками старшей сестры, так сказать, по наследству.)

Итак, путь в школу в этом году для меня был закрыт. Я проревел подряд несколько дней, потерял аппетит, сон и вообще старался меньше бывать дома, который напоминал мне о том, что я ещё настолько мал, что полностью зависим от воли родителей, а мне хотелось быть уже совсем взрослым! И вконец измучившись и исстрадавшись, не видя иного выхода, я, в свои шесть с половиной лет, решился на отчаянный шаг: взрослые – как хотят, а я устрою себя в школу сам!

В то время в сельской местности (мы жили в посёлке Макушин, Челябинской области, за Уралом) перед первым сентября по всем семьям без исключения ходили специальные люди, которые переписывали возраст детей с целью определения на учёбу всех семилетних. Безусловно, среди кандидатов на первый класс встречались и переростки – восьмилетние, девятилетние и даже десятилетние, послевоенные дети.

Да и не каждая семья в то время была в состоянии снарядить ребёнка на учёбу – ощущалась нехватка продуктов питания, одежды, учебников, а также жилья. Некоторые семьи, например, жили не в добротных, ладно срубленных, избах, а в вырытых глубоко в земле и утеплённых изнутри деревянной обшивкой и мхом землянках.

О них напоминали иногда небольшие возвышения над землёй и тонкие струйки дыма, выходящие из железных труб буржуек, которыми подземные люди не только обогревали своё убогое жильё зимой и летом, но также умудрялись готовить на них ещё и необходимую для проживания пищу. Поэтому в обязанности таких ходоков вменялось также и выявление условий жизни подобных малообеспеченных семей, которым местные власти старались, как могли, помочь выжить в трудное послевоенное время, взяв их на особый учёт.

Пришла такая женщина и к нам. Это было рано утром, я ещё лежал на полатях, когда услыхал голос, от которого у меня отчаянно забилось сердце.

– Здра-а-вствуйте вам! – сказала женщина, приятно растягивая слова.

– Здравствуйте! – ответила мама, засуетившись. – Проходите, проходите… вот сюда! – пригласила она вошедшую гостью к столу.

– Спасибо! – ответила женщина, присаживаясь. – Я к вам ненадолго… пришла вот узнать – как тут у вас насчёт школьников?

– Да вот… Розочка уже во второй класс собирается, а сыночек наш, Лекин Романович, ещё подрасти должен, – негромко ответила мать (видимо, считая, что я ещё сплю). – В январе следующего года ему только семь будет. Подождите, пожалуйста… я сейчас вас кваском угощу!

Вслед за этим хлопнула пробка, и послышалось знакомое бульканье, которое, я знал, шло из большого, ростом почти с меня, стеклянного бутыля. Любопытство взяло вверх, и я потихоньку выглянул с полатей. Мать уже подносила гостье большую деревянную кружку, доверху наполненную золотистой, пенистой жидкостью.

– Пейте, пейте… не стесняйтесь! – забеспокоилась мать, видя, что гостья смутилась. – Квас совсем свежий, и… знаете, получился удачный такой… ядрёный! (Я часто слышал от мамы это слово «ядрёный», когда у неё особенно хорошо получался очередной напиток – квас или брага, которую мать готовила уже в другом бутыле, специально для отца). Гостья, сидевшая за столом, – красивая, средних лет женщина с гладко зачёсанными назад, тёмными волосами, сделав несколько глотков, согласилась с мамой, что квас действительно «ядрёный», причмокнула губами.

– Вы знаете, сегодня ночью пробка вдруг ка-а-к… бахнет в потолок, – продолжала рассказывать увлечённо мать, – да так громко… на всю квартиру! Вы представляете – это же ночью, дети спят. Я прибегаю, думаю – брага забродила, а смотрю – квас! Еле пробку нашла! – добавила мать и тихонько засмеялась, довольная.

Квас у мамы действительно получался необыкновенный. Она всегда долго колдовала над ним вначале, что-то добавляла и подсыпала в бутыль ещё, кроме хмеля и дрожжей, по одному ей известному рецепту, затем плотно закупоривала огромный, с мой рост, сосуд самодельной пробкой, закутывала его в старое одеяло и ждала.

Через несколько дней пробка должна была с шумом «бацнуть» в потолок. Это означало, что квас уже был готов! По такой же примете определялась готовность браги. Разница заключалась лишь в том, что из бутыля пробка вылетала со значительно большим шумом. После чего, шипя и извиваясь, на пол выплёскивалась пенистая жидкость, распространяя по квартире терпкий, хмельной аромат знаменитого сибирского напитка.

А когда приходил на обед отец (он работал секретарём райкома), мать торжественно ставила на стол пузатый чугунный казанок с картошкой «в мундирах». Затем приносила из холодного погреба лопатые, солёные грузди (мы их заготавливали летом всей семьёй, выезжая в расположенный километрах в двадцати от нас густой сосновый бор), и начинался пир! Ах, как это было вкусно: хрустящие на зубах, пахнущие укропом и ещё какими-то пряностями, упругие грузди и обжигающая рот, рассыпчатая картошка сорта «Розалия»!

Не было с тех пор (да и не могло быть!) еды вкусней этой за дружным, семейным столом! Иногда вместо картошки «в мундирах» мать готовила «печёнки» – на углях, в широкой русской печи, или в круглой, обитой железными листами, голландке (в чём я любил принимать усердное участие). И мы ели эти, горячие ещё, деликатесы, не снимая с них до конца подрумяненной корочки, а лишь чуть обскабливая кончиком ножа обгоревшие места – так было намного вкуснее!

Дополняла трапезу большая глиняная кринка парного молока от нашей, семейной, коровы Июньки, с ломтём пахучего ржаного хлеба, и большая кружка браги. Отец выпивал брагу сразу, без передышки. Затем долго отдувался, чмокал губами, крутил головой и на все лады расхваливал хмельной напиток, чем доставлял несказанное удовольствие матери. Щёки её при этом покрывались румянцем, она вся хорошела, улыбалась и приговаривала негромко:

– Ну… я же говорила – ядрёная!

Мне с сестрой, естественно, доставалось лишь парное молоко. Хотя, наблюдая, с каким аппетитом пьёт брагу отец, мне давно уже хотелось попробовать, что же это такое – брага? Она казалась мне каким-то особым, волшебным напитком, который сразу делал людей весёлыми и добрыми. Но стоило мне однажды только заикнуться об этом, как мать строго погрозила мне пальцем и сказала:

– Детям – не положено! Это пьют только взрослые! И чтобы я больше об этом не слышала, понял?

Как тут было не понять: не положено – значит, не положено! Взрослые ведь всегда всё знают лучше нас, маленьких…

Обо всём этом я думал, наблюдая тайком, как потчует мама гостью. И у меня постепенно закралась надежда, что вот сейчас, поговорив с мамой и выпив нашего, «ядрёного», квасу, женщина обязательно сделает что-нибудь очень хорошее. Например, встанет и скажет маме:

– Ну… где тут ваш сынок, покажите нам его! Пора ему уже, наверное, в школу!

Но надеялся я напрасно. Поговорив ещё немного с мамой о чем-то незначительном, гостья поднялась из-за стола, поблагодарила за гостеприимство, извинилась, что больше не может у нас остаться, так как у неё сегодня ещё много работы, и уже у дверей, под полатями, где я до сих пор находился, проговорила негромко:

– А вообще-то можно было бы ему и в школу, бывают у нас такие дети. Но если вы так считаете – подождём до следующего года. Пусть растёт ваш малыш. До свидания!

Я еле дождался, пока женщина уйдёт, и пустился в такой рёв, что переполошились все в нашем доме. Прибежала даже соседка, тётя Нюра, выяснять – что же вдруг случилось с Валерчиком? Не помогали ни утешения, ни уговоры, ни леденцы тёти Нюры, которые тут же, волшебным образом, нашлись в её большом, бездонном кармане замусоленного кухонного фартука.

Я всех отчаянно упрекал в том, что меня не любят, что всё хорошее делают только для своей любимой Розочки (моей старшей сестры), а для меня, малыша, – ничего! Что я никому не нужен и что вообще могу уйти куда-нибудь далеко-далеко и больше никогда-никогда не вернусь! После этих неоднократных угроз я действительно выскочил на улицу и долго бродил один в старом, заброшенном во время войны, парке, расположенном неподалёку, глотая слёзы обиды, непонятый, всеми забытый, затерянный в этом огромном, несправедливом мире малыш.

И вот именно там, в этом пустынном послевоенном парке с разбитыми повсюду статуями, заросшими травой дорожками и поломанными скамейками, я принял самое первое в жизни решение:

– Родители – как хотят, а в школу я всё равно пойду!

И вот наступило долгожданное Первое сентября. Рано утром, тайком от родителей, я вышел из дому и направился по дороге, по которой, как я видел, весёлыми группками шли дети. Школу я увидел издалека – это было одноэтажное серое здание, длинное, со множеством больших, продолговатых, блестевших свежевымытыми стёклами окон.

Напротив школы, через дорогу, находился базар, где, расположившись за сколоченными наспех деревянными стойками, кучки весёлых женщин и мужичков бойко торговали нехитрой огородной и приготовленной в домашних условиях продукцией. Повсюду видны были мешки с картошкой, вилки капусты, огурцы, вкусные пирожки с ливерной колбасой, висели на стойках связки с чесноком, луком, красным перцем.

Кое-где мелькали на стойках и чёрные тонкие дольки самодельной жевательной резинки – любимое лакомство послевоенных детей. Встречался изредка разложенный на обрывках мятых газет и нехитрый скобяной товар: гвозди, крючки, лопаты, пилы, молотки, дверные ручки, защёлки. Справа от школы стояло высокое, полуразрушенное здание, которое пугало меня чёрными дырами вместо окон. Слева же от школы открывался вид на уходящее за горизонт озеро, которое в то утро я увидел впервые и, может быть, именно поэтому оно показалось мне каким-то особенным, необычайно голубым и торжественным.

Во дворе школы находилось уже много детей и взрослых, все были нарядно одеты. То тут, то там слышны были возгласы оживления, на лицах сияли весёлые улыбки. Играл духовой оркестр. Увидев всё это, я остановился в растерянности, вся моя решительность мгновенно улетучилась. Дело в том, что в детстве я отличался какой-то странной, смешившей всех, стыдливостью.

Стоило маме послать меня, например, к соседям за спичками, как я мог потратить на это значительно больше времени, чем требовалось. Меня приводила в ужас мысль, что вот сейчас, когда я войду к соседям в дом, на меня начнут смотреть сразу несколько человек, а я должен буду просить у них нужный маме коробок, отвечать на их вопросы и, что ещё хуже, принимать от них какие-то угощения.

И, чтобы хоть как-то облегчить свою незавидную участь (а спички нужно было достать во что бы то ни стало, иначе русская печь останется не растопленной, а это значит – не будет сварена к обеду и приходу отца еда), я поступал следующим образом: до соседских дверей я добирался ещё более или менее бодро, а затем останавливался в шаге от них, сосредотачивал всё своё внимание на дверной ручке… и ждал.

У меня не хватало решимости постучать, как учила мать, в дверь. Так я мог простоять очень долго. И попадал к соседям только после того, как кто-то случайно выходил из дому в сени или, наоборот, приходил с улицы в дом. После естественного, радостного, как всегда, удивления соседей и расспросов с улыбкой – зачем же ты, такой маленький, пожаловал к нам? – я, чувствуя прилив какого-то нелепого стыда, мгновенно заливался краской.

Соседи замечали это и, как назло, начинали разговаривать со мной как-то особенно ласково, улыбаясь и всё время переглядываясь между собой, от чего я краснел ещё больше, становясь, видимо, в это время уже совсем пунцовым. Наконец, пробормотав быстро что-то про спички, которыми маме нужно обязательно растопить печь, я получал злополучный коробок и пулей вылетал на улицу. Потом долго ещё не мог прийти в себя, во всех подробностях переживая свои недавние злоключения.

Итак, увидев во дворе школы такое большое количество людей, я растерялся. «Что же делать дальше, куда идти, к кому обратиться – ведь я здесь никого не знаю?!» – в отчаянии думал я, бродя в стороне от школы и не решаясь подойти ближе. Наконец я заметил, что дети с родителями, стоявшие до сих пор во дворе, один за другим стали заходить внутрь здания.

Я осмотрел на всякий случай своё скромное одеяние: на мне был простенький свитерок, не раз уже стиранные штанишки, стоптанные изрядно сандалии – и, превозмогая страх, двинулся вперёд. Вслед за всеми я протиснулся в какую-то длинную комнату, в которой стояло много деревянных, незнакомых мне, сооружений с сидениями. Мальчишки и девчонки, вошедшие в комнату раньше меня, уже уселись за эти сооружения и громко хлопали по ним ладошками, толкая друг друга, смеясь и корча друг другу смешные рожицы.

Всё вокруг блестело, пахло свежей краской. Тут же, возле стен, стояли родители, которые то и дело одёргивали своих, не в меру расшалившихся, чад. Я с трудом примостился на самом дальнем, свободном ещё сидении и, дрожа от страха, стал ждать дальнейших событий.

Вдруг шум и крики как-то сразу, в один миг, прекратились, и я увидел, что в комнату, один за другим, вошли трое взрослых людей. Впереди шёл высокий мужчина в больших, тёмных очках, с папкой под мышкой, худой и, как мне показалось, ужасно сердитый. Он мне почему-то сразу напомнил соседского индюка Гошу, которого я постоянно дразнил и гонял по двору, если он на него иногда заходил.

Хотя и мне от этой, немалой по размерам, домашней птицы тоже частенько доставалось. Это случалось тогда, когда тот, распушив свои чёрные перья, раздув свой красный кадык и воинственно гогоча, переходил от пассивной защиты в атаку, успевая пару раз больно клюнуть своего вечного обидчика в лодыжку или в другое, более мягкое, место, прежде чем я успевал убежать от него, заскочив на крыльцо или спрятавшись в большом амбаре, на сеновале.

За высоким мужчиной катилась, как колобок, маленькая, пухленькая женщина средних лет, с гладко зачёсанными назад, чёрными волосами. Она приветливо здоровалась на ходу с родителями, называя некоторых по имени и отчеству. Замыкала тройку молоденькая, стройная девушка с длинной русой косой, уложенной колечками на затылке, тихая и скромная.

«Ну вот, – думал я, – сейчас и начнётся тот самый, таинственный, урок, и я начну учиться. Это, конечно же, вошли учителя, о которых я так много уже слышал».

Но, к моему разочарованию, всё началось совсем не так, как я думал. Длинный дядя, вынув из папки и разложив на столе какие-то бумаги, внимательно посмотрел на притихших детей и родителей и сказал:

– Дорогие дети! Мы поздравляем вас с началом учебного года! Желаем вам получать на уроках только пятёрки, быть примерными во всём и всегда слушаться ваших учителей и родителей!

Голос мужчины был каким-то монотонным и скрипучим и абсолютно не понравился мне.

– А теперь, чтобы лучше познакомиться с вами, дети, – продолжал всё так же бесстрастно мужчина, – мы назовём вас по фамилии, имени и отчеству, а вам при этом нужно будет встать.

После этого мужчина сел. А полная женщина открыла лежавшую на столе тетрадь и, то и дело заглядывая в неё, стала называть фамилии и имена учеников. Те каждый раз быстро поднимались и, напряжённо глядя на женщину, которая задавала им какие-то вопросы, как могли отвечали ей. Иногда о чём-то спрашивал родителей и мужчина.

Наконец все дети были опрошены. Мою фамилию, естественно, никто не назвал, хотя я втайне надеялся на это. И, словно услышав меня, высокий мужчина встал, внимательно посмотрел на собравшихся в комнате малышей и вдруг спросил:

– Дорогие дети, кого мы ещё не назвали, поднимите руки?

Но рук никто не поднял. Я тоже. Всё внимание моё было сосредоточено на мужчине. Я понимал: если ко мне придёт сейчас беда, она придёт именно от него, этого сухого, похожего на индюка, начальника, на кого все смотрят почему-то с таким уважением.

Дело в том, что мужчина этот, не дождавшись ответа, стал медленно обводить своим взглядом притихших детей. Он делал это не спеша, всматривался иногда подолгу в очередное, попавшее в поле его зрения, лицо. Но тем не менее голова его, хотя и медленно, но неумолимо, продолжала приближаться к тому месту в конце комнаты, где сидел я.

Как страстно желал я тогда, чтобы взгляд этих цепких, пронзительных глаз не задержался, прошёл мимо меня! Чтобы не случилось сейчас, на виду у всех, того позора, когда я вновь, ни с того ни с сего, зальюсь вдруг краской внезапного, мучительного, непонятного для меня самого, стыда. Но, как бы я ни молился и ни заклинал тайком своё спасительное желание, уже совсем скоро, через каких-нибудь пару секунд, я понял: произошло непоправимое! Что взгляд этот всё же остановился. И что мужчина, похожий на индюка Гошу, в упор смотрит не на кого-нибудь, сидящего по соседству со мной, а именно на меня.

Внутри у меня всё оборвалось, меня охватил внезапный озноб, я перестал чувствовать своё тело.

– Так есть у нас такие, не названные ещё, дети… или их здесь нет? – почти не раздвигая своих тонких, бескровных губ повторил вопрос мужчина, продолжая пристально рассматривать меня.

Я сидел, ни жив ни мёртв, потеряв всякую возможность ориентироваться в происходящем и вообще о чём-либо думать. К тому же, на мою беду, головы присутствующих в комнате взрослых тоже стали поворачиваться в мою сторону. Но мужчина упорно не отводил от меня взгляд, и нужно было что-то делать, чтобы прекратить этот возникший внезапно сеанс молчаливого, упорного гипноза на расстоянии.

И вдруг я почувствовал, как какая-то неведомая мне сила отрывает меня от сидения и властно тянет вверх. Я не понял, откуда пришла она ко мне, эта могучая сила, но, подчиняясь ей, поколебавшись лишь мгновение, я уверенно встал. Дети, сидевшие рядом, родители, учителя и постепенно все присутствующие, повернув мгновенно головы, с любопытством уставились на меня.

«Что они делают? Зачем они так смотрят? – в отчаянии думал я, чувствуя, как кровь горячим потоком заливает моё лицо. Мне хотелось куда-нибудь убежать, спрятаться, раствориться бесследно за стенами этого, так желанного ещё недавно, здания, лишь бы избавиться от такого ужасного, молчаливого рассматривания в упор.

У меня уже начинала кружиться голова и стало слегка подташнивать, как вдруг я услышал откуда-то издалека:

– И что же ты нам скажешь, мальчик? Будь посмелее, мы ждём!

Не знаю, что повлияло на меня больше: страстное желание попасть в школу? любопытное рассматривание меня одновременно таким количеством людей? или этот ужасный, сверлящий меня насквозь, взгляд мужчины? Но я вдруг, совершенно неожиданно для себя, громко сказал:

– Меня зовут Валерий Романович, моя фамилия Безрук. Я очень хочу учиться в школе.

Сзади меня кто-то хихикнул, затем послышался неясный шёпот, среди которого я отчётливо разобрал лишь одно, не знакомое мне тогда ещё, слово: «Филипок… Филипок… новый Филипок!»

– А сколько тебе лет, Валерий Романович? – всё так же бесстрастно, противно проскрипел голос мужчины.

– Я уже совсем большой! Я буду учиться только на пятёрки! Честное слово! – ответил я громко, не узнавая своего голоса.

Шум в комнате усилился, кто-то засмеялся уже откровенно.

– А почему здесь нет твоих родителей? – всё так же неподвижно глядя на меня, продолжал свой безжалостный допрос мужчина. – Они должны быть здесь, вместе с тобой. Где они?

Я похолодел. «Что он делает, зачем он меня об этом спрашивает? – с ужасом думал я, глядя на ставшие уже ненавистными тонкие губы. – Ведь учиться буду я, я уже пришёл, я здесь – зачем ему нужны мои родители?»

В комнате вновь повисла напряжённая тишина. Никто уже не хихикал, не перешёптывался и, как мне показалось, даже не двигался. Видимо, все с интересом гадали: что же ответит этот странный, невесть откуда взявшийся мальчик в поношенном свитерке и стоптанных сандалиях? Пытающийся с какой-то непонятной, недетской настойчивостью убедить взрослых в том, что он обязательно должен учиться здесь, в этой школе, вместе с названными уже по списку детьми.

– Ну что же… Валерий Романович, так и будешь молчать? – вновь послышалось издалека. – Ответь же нам – почему ты пришёл сюда один, без родителей? И прошу больше не задерживать нас!

Сколько по времени продолжалось это противостояние, я не знал – мне казалось тогда, что после первого заданного мне вопроса прошла уже целая вечность. Но я отчётливо помню, что на смену парализовавшему меня страху неожиданно пришло другое чувство – чувство обиды. Большой, настоящей, недетской обиды.

Мне вдруг стало нестерпимо жаль себя, такого маленького, с радостью прибежавшего на свой первый в жизни урок, и теперь, вместо участия в волшебной сказке, о которой мечтал столько дней, я вынужден слушать этот скрипучий голос, мучиться оттого, что все беззастенчиво в упор рассматривают меня, как какой-то предмет, вместо того, чтобы хоть как-то помочь мне – живому, нуждающемуся в их помощи малышу.

И, охваченный этим новым чувством, сделав над собой невероятное усилие, я вдруг громко сказал:

– Моих папы и мамы нет здесь потому… потому…

– Почему же? – не дождавшись, спросил мужчина.

– Потому что я уже не маленький, а они ушли на работу! – закончил с трудом я свою, неизвестно откуда и каким образом попавшую в мою голову, мысль.

После этого кровь вновь бросилась мне в лицо. Мне показалось, что от стыда у меня покраснела даже макушка. Дело в том, что в нашей семье работал тогда только отец, а мать занималась домашним хозяйством. И этим утром она находилась совсем в другой школе, куда отвела мою старшую сестру. А это означало, что я впервые в жизни сказал взрослым людям неправду, то есть соврал.

Вновь наступила мучительная пауза: мужчина смотрел на меня, не мигая, словно пытаясь просверлить меня насквозь своими острыми глазами-буравчиками. Наконец, как сквозь туман, я услышал:

– Ну что же, запишем мы, наверное, и тебя, Валерий Романович. Сегодня ты начнёшь свои занятия в нашей школе, а завтра обязательно приходи с мамой или папой. Хорошо?

Это было новым ударом: сказать родителям о том, о чём просил мужчина, – это означало бы взять и своими руками разрушить всё то, что создавалось мною с таким трудом. Естественно, об этом не могло быть и речи! Но, чувствуя на себе безжалостный, цепкий взгляд из-под сверкающих бликами стёкол очков, я машинально кивнул головой.

– Ну вот и хорошо! Вот и договорились! – сказал мужчина и, наклонившись к сидевшей рядом полной женщине, что-то тихо сказал ей, указывая на меня. Та согласно кивнула головой. – А теперь, – продолжил, вновь выпрямившись, мужчина, – я представлю вам, дети, вашего классного руководителя – Надежду Ивановну Матвееву! – Сказав это, мужчина повернул своё лицо к полной женщине, и та встала.

– Ваши родители хорошо знают Надежду Ивановну, она давно работает в нашей школе и очень любит детей. – Мужчина поправил очки, откашлялся и закончил свою речь уже иным, более строгим, голосом: – Надеюсь, вы, дети, всегда и во всём будете слушать своих учителей. Желаю вам всего хорошего. До свидания! – После этого все дети, сидевшие за партами, встали и громко сказали по слогам: – До сви-да-ни-я!

Высокий мужчина не спеша сложил лежавшие на столе бумаги в свою чёрную папку, поправил очки. И вдруг, как-то внезапно вновь ссутулившись, широкими шагами направился к выходу. За ним, всё так же молча, пошла молоденькая, хрупкая девушка. Дверь за ними закрылась, все сели на свои места.

И начался мой первый в жизни урок. Я попал в царство таинственных, необычных ощущений, связанных с тем, что там, в начале комнаты, возле широкой чёрной доски, висевшей на стене, за небольшим письменным столом сидит учительница и каким-то особенным, ласковым голосом рассказывает о том, о чём я никогда ещё не слышал и чего не знал. Да и не мог знать в свои шесть с половиной лет.

Я даже забыл о том, что ушёл в школу, ничего не поев. И вообще старался не думать о том, что, вернувшись через пару часов домой, мне придётся сочинять наверняка какую-нибудь историю о моём столь долгом отсутствии, чтобы родители, не дай бог, не смогли догадаться – а где же на самом деле так долго пропадал их сынок? Всё это не имело для меня сейчас никакого значения – я был в эти волшебные минуты по-настоящему, по-детски, счастлив!

Но счастье моё, увы, продолжалось недолго. На третий день в школу пришла моя мама и прямо с урока забрала меня домой. Она не ругала меня, не упрекала ни в чём. А только ласково убеждала в том, что мне, такому маленькому, в школу ещё рано, что нужно ещё подрасти и окрепнуть, набраться сил, чтобы меня не смогли обижать потом более старшие мальчики, что всему своё время…

Отчаянию моему не было границ. Переживая случившееся, я целые дни старался проводить вдалеке от дома, в играх со своими сверстниками, где долго ещё залечивал нанесённые моей детской душе раны. И только ночь приносила долгожданное облегчение. Потому что ночью мне снилась школа. Я вновь был там, в этом удивительном здании, слышал на уроках ласковый голос учительницы, радовался весёлому звону колокольчика, зовущему на перемену.

И, конечно же, носился вместе со всеми сверстниками по широкому школьному двору, играя с ними в чехарду, в прятки, в озорную, шумную кучу-малу, успевая обидеться на кого-то за случайную неловкость и тут же помириться. Но главное – я чувствовал себя при этом самым счастливым человеком на свете! Ведь, несмотря ни на что, это была моя самая первая в жизни встреча с настоящей мечтой!

1981 г., сентябрь.